Текст книги "Жизнь моя, ты не приснилась мне. Исповедь советского человека"

Не располагала к откровениям и атмосфера в классе. Нет, меня не трогали, как бы не замечали. Многие были старше меня, парни и девицы явно ухажорились, им было не до учебы. Высокий, горбоносый, с признаками растущих волос на лице, Сашка Лесич хороводил в классе. У него была кличка «хохол», он ухлестывал за девицей, такой же возрастной, как и он сам. Учился с нами паренек, которого в глаза и за глаза дразнили «Снежок», он был бел до корней волос, белыми были брови, ресницы, а десны рта – красными, особенно когда он смеялся. Его уважали в классе, математические способности «Снежка» высоко ценили даже учителя. Он моментально решал любые алгебраические уравнения и геометрические задачи, почти весь класс списывал у него. Конечно, списывал и я, «Снежок» был щедр, не закрывал тетрадки рукой. Однажды в классе разразился скандал: наш соученик Борька Тищенко, рослый, постоянно кривляющийся малый, очутился в эпицентре нешуточного происшествия. Его подружка, тоже ученица, оказалась беременной. Борьку вызвали на комсомольское собрание, учителя, присутствовавшие на нем, потребовали объяснения. Виновник происшествия, ничуть не смущаясь, даже бравируя, нес какую-то околесицу. Учителя попытались объяснить Борьке и всему классу, что такое настоящая дружба мальчика и девочки, упирали на высокую духовность, на заботу мужчины о женщине, говорили о платонической любви. Борька слушал, ухмылялся, а потом объяснил: «А так неинтересно…». Его исключили из комсомола и из школы, а беременная подружка ушла сама.

Конечно, списывание стало лишь временным спасением, я остался на осень для пересдачи экзамена по геометрии, видно, алгебру, химию, физику как-то сумел «обмануть». В августе со мной занималась молодая учительница, объясняла теоремы, учила решать задачи, я задавал много вопросов, она терпеливо объясняла. Пришел день сдачи экзамена, его я помню до сих пор. Учительница положила передо мной задачник, наугад открыла страницу, показала пальцем – вот задача, решай, тебе полчаса. Я решил быстро. «Что, уже?» – изумилась она. Перевернув страницы, сказала, реши вот эту. Решил и ее. Получил третью, вновь справился. «Не пойму, Сапрыкин, почему ты остался на осень, в классе же вам всё объясняют?» – решила спросить учительница. Пришлось впервые рассказать; раньше меня никто об этом не спрашивал, как нас учили в Новорождественке, как выручали шпаргалками и кое-что еще. Тогда для меня всё закончилось вроде бы благополучно, я перешел в девятый класс.

Но с переходом на самом деле мало что изменилось в моих математических познаниях, какие-то разделы удалось подогнать, а весь предыдущий курс так и остался неосвоенным и непонятным. Я вновь остался на осень. Так не могло продолжаться бесконечно. На горизонте десятый класс, а там на осень не оставляют, просто выдадут справку: с ней либо в бухгалтеры, либо в пастухи. Трудное, но неизбежное решение пришло в голову, решил не испытывать судьбу и остаться на второй год в девятом классе, сам, без какого-либо давления со стороны. Мама, терпеливая и мудрая, согласилась, даже не попрекнула: «Решай, тебе виднее…». Во второй раз всё же как-то одолел девятый без осенней переэкзаменовки, и вот он, вожделенный десятый! Всё вроде бы идет нормально. История, литература, русский язык и другие нематематические предметы осваиваю без проблем – в них я далеко не на последнем месте. Помню, историю преподавал директор школы Бухбиндер; в нем что-то было от Квазимоды, некрасивый, маленький, но он творил чудеса на уроках: удивительный, богатый, притягательный язык, он просто завораживал – масса фактов и других сведений, исторические события как будто только что произошли, а мы – их свидетели, хотелось бежать и срочно читать исторические книжки. Страницы учебника просто меркли на фоне рассказов учителя. Обладая хорошей памятью, я всё запоминал и потом вызывался отвечать, воспроизводя многое из его объяснений, он всегда отмечал меня. Думаю, что именно такие преподаватели и формируют личности учеников, определяют их выбор дальнейшего пути в жизни.

Любопытно складывались мои отношения с литературой и учительницей по этому предмету Линизой Васильевной Ворсиной. К этому времени я был уже довольно начитан, у меня сформировались определенные предпочтения в отношении некоторых писателей и поэтов, их произведений. На этой почве мы нередко говорили о них, я горячо защищал стихи В.В. Маяковского, мне нравился боевой, наступательный пафос поэта, неожиданные рифмы, неологизмы, а главное, то, как он рисовал образ В.И. Ленина, к которому в нашей семье было особо почтение. Ведь я получил свое имя в его честь. На всю жизнь врезались в мое сознание многие строчки из поэмы «Владимир Ильич Ленин», других произведений поэта: «Товарищ Ленин, по фабрикам дымным, по землям, покрытым и снегом, и жнивьём, вашим, товарищ, сердцем и именем думаем, дышим, боремся и живем!…». Линиза Васильевна, слушая меня, мои довольно эмоциональные и радикальные рассуждения, с чем-то соглашалась, что-то поправляла и, конечно, объясняла. Мне казалось порой, что в наших спорах она иногда иронично, даже насмешливо воспринимала мои рассуждения, ей, наверное, казалась чрезмерной моя любовь к Маяковскому. Однажды Линиза Васильевна, вручая нам темы для сочинений, произнесла: «А тебе твой любимый Маяковский». Мне не понравилась ее интонация, и я отказался писать… Она, стараясь сломить мой протест, влепила в журнал двойку. Тем не менее, Линиза Васильевна всё же ценила мою начитанность, в том числе знание и понимание «Тихого Дона», «Поднятой целины» великого М.А. Шолохова. Я действительно хорошо знал «Тихий Дон», который прочитал еще в четвертом классе, а потом вновь читал и перечитывал запоем, мог пересказывать близко к тексту целые страницы. Да я их помню и сегодня. Пантелей Прокофьич, Григорий, Дуняшка, Ильинишна, весь хутор Татарский – навечно поселились в моем сознании. Наверное, Линиза Васильевна обнаружила в моем знании и понимании нечто серьезное, что однажды предложила мне вместо нее объяснить образ Григория Мелехова – главного героя романа-эпохи, раскрыть трагизм метаний, поисков и заблуждений этой личности крестьянина-казака. Мои друзья потом сказали, что у меня получилось, а в журнале появилась пятерка.

В десятом классе преподавали логику, ее вел новый директор школы Вахнин. Крупный мужик, лет шестидесяти или около того, одетый в защитного (зеленого) цвета костюм: китель полувоенного покроя, с карманами, туго застегнутым воротником, брюки, заправленные в хромовые сапоги, – он не сидел на стуле, а расхаживал по классу и диктовал логические задачи. Мы слушали и должны были тут же решать, давать устные ответы, поднимая руки. Он останавливался, выслушивал и разбирал решение каждого. Так получалось, что я решал такие задачи быстрее, точнее других и, скажу не хвалясь, лучше. Были случаи, когда никто из класса не мог найти правильный ответ, преподаватель поднимал меня: «Скажи, Сапрыкин»… Позже я узнал, что Вахнин в молодости был женат на моей родной тете и даже крестной Елизавете Васильевне Сапрыкиной, тоже учительнице. Не знаю, напоминала ли ему что-то моя фамилия или нет, но он никак не реагировал при разговоре со мной. Бесстрастно выслушивал ответы, ставил отличные оценки, но никогда не хвалил, как, впрочем, и никого не ругал. Он просто нас учил мыслить. В этом как раз и состоит главная задача образования, среднего, может быть, в первую очередь. Это в годы реставрации капитализма, когда начнут крушить советское наследие, некто Фурсенко, министр образования РФ, спустит в школы и вузы директиву: «Советское образование стремилось формировать творческую личность, а наша задача – готовить исполнителей, способных потреблять готовую продукцию». Смысл сей бредятины передаю точно.

Моя гуманитарная ангажированность искала и находила выход. Я стал наведываться в железнодорожный клуб имени В.И. Ленина, красивое здание возле вокзала: там хорошая библиотека и читальный зал, теплый, уютный, с рядом столов, на которых разложены журналы, подшивки газет. Запоем читал «Огонек», познакомился с «Правдой» и другими газетами. Я с детства был приучен к чтению, мама выписывала районную газету «Социалистическое строительство», она звала ее «Соцстройкой». В общем, кто-то заметил мои увлечения, очень сожалею, что не помню, кто именно: так я вдруг стал «политинформатором» в школьном радиоузле. На большой перемене читал короткие сообщения, делал объявления. Особенно запомнил март 1954 года – первая годовщина со дня смерти И.В. Сталина. Годом раньше в школьном фойе я вместе с другими учениками слушал трагический голос Левитана и плакал… Считал, что из учительской поступит нужное поручение, готовился прочитать как следует. Шли дни, приближалось 5 марта, а учительская молчала. «Черная тарелка» Всесоюзного радио тоже молчала, что же делать? Ждать больше нельзя, и я на свой страх и риск принял решение: в читальном зале клуба, где меня уже знали, на время выпросил прошлогодний номер «Правды» с текстом обращения ЦК КПСС и Советского правительства к народу о смерти товарища Сталина И.В. Пришел в школу, открыл комнату, ключ был у меня, включил микрофон и, подражая московским дикторам Левитану, Герцику, прочитал текст обращения. Ждал, что скажут мне о самовольном поступке, но, кажется, что никто даже глазом не моргнул. Реализовал себя я и в школьной самодеятельности, с упоением читал стихи моего любимого Маяковского «Левый марш», «О советском паспорте», песни Горького «О Соколе», «О Буревестнике»; впоследствии мои самодеятельные увлечения сослужат мне хорошую службу.

Между тем с математикой у меня по-прежнему дела шли из рук вон плохо. Весь десятый класс, несмотря на мое второгодничество в девятом, я «хромал на одну ногу». Как-то учительница немецкого языка Анна Владимировна спросила меня: «Сапрыкин, а у тебя в нашей школе есть брат?». «Нет, – ответил я, – а почему Вы спрашиваете?» «Видишь ли, на педсоветах одного хвалят, а другого ругают… Значит, это всё ты»… Она покачала головой и отвела взгляд, ей стало всё понятно; понял и я, – в ее жесте не было осуждения плохого Сапрыкина. Это был я один, горемыка…

В десятом классе произошла смена преподавателя по алгебре, этот предмет стала вести Сафонова Клавдия Иосифовна, она же и классный руководитель. Типичная учительница, какими их часто показывают в кино: в строгом темно-синем костюме, с белой шелковой блузкой, гладко зачесанные, с большой проседью волосы, собранные сзади в пучок, строгие глаза, худощавое лицо, без улыбки. Я запомнил ее именно такой, она потом мне будет сниться не один год. Клавдию Иосифовну в нашем классе боялись как огня, а я тем более. Этот год показался вечностью, умная, опытная, властная, она требовала наибольших знаний по своему предмету и, конечно, сразу вычислила меня. С домашними заданиями я как-то сумел выкрутиться… Мы подружились с хорошим, добрым, улыбчивым парнем – Сашей Сидельниковым. Он хорошо решал алгебраические уравнения и терпеть не мог сочинения, я же – наоборот. Наша взаимная симпатия подкрепилась своеобразным «бартером»: за урок он мог решить два варианта задач, для себя и для меня. Я же за это время писал два сочинения, и мы обменивались. Естественно, все домашние задания я списывал у него. Часто приходил к нему в гости, познакомился со старшей сестрой, красивой девушкой, волосы у нее, как и у Сашки, отливали темной медью, а мама друга кормила нас пирожками. Был у нас и третий дружок – Иван Ковалев, мы у него также бывали дома, и у него замечательная мать, которая никогда не отпустит, пока не накормит. То был микромир добрых русских людей, мне было тепло и спокойно в общении с ними. Мир не казался таким жестоким…

Драма, нет, настоящая трагедия, ждала меня на уроках, когда Клавдия Иосифовна вызывала к доске и диктовала условия алгебраической задачи. Отворачивалась и работала с классом, иногда, слегка оборачиваясь, бросала взгляд на меня, дескать, что там изображаешь мелом… А изображать особенно нечего, Сашка, хотя и сидел на передней парте, не мог прийти на помощь: зоркий глаз Клавдии Иосифовны пресекал малейшие поползновения. Так я мог стоять у доски все сорок пять минут, звенел звонок, учительница ставила в журнал «заработанную» двойку и с каменным выражением лица удалялась…

Не буду описывать дальнейшие события, они понятны и без того. Наступила весна – пора выпускных экзаменационных итогов. Меня всё же допустили до экзаменов, не знаю, но думаю, что решили избавиться лучше таким путем. Исключать – себе дороже, надо потом как-то объясняться с районо, зачем тащили до десятого класса. А завалит, что обязательно произойдет, – виноват сам. По математике надо было сдавать два экзамена – письменный и устный. Нас рассадили по одному на парте, далеко друг от друга, как сегодня, во время коронавируса. Кстати, пишу эти строки именно в такие дни, сижу один за столом, в квартире никого, кроме меня, можно показывать в качестве самого дисциплинированного ветерана – да вот беда, никто этого не видит, а то бы прославился. Сашка впереди, я далеко сзади, как договаривались, он обернулся, я показал ему на пальцах – вариант первый; друг улыбнулся: схема заработала. Часа через два ему разрешили выйти, чуть позже вышел и я «в уборную» на улице, завернул за угол, нашел внизу стены трубу, просунул руку – есть! Я держал решенную другом задачу, вернулся, не торопясь переписал, как и следовало, последним положил на стол учительницам, их было двое. Известие о том, что у меня тройка, я встретил с ликованием, а Саша, мой спасительный друг, был страшно расстроен. Теперь нужно готовиться к устной сдаче, это будет посложнее… Готовились втроем: я, Иван, Саша. Он натаскивал нас, объяснял, мы заучивали, старались изо всех сил. Тогда билеты печатались и издавались отдельной брошюрой, мы знали, что нас ждет конкретно. Из всех вопросов я лучше всего усвоил так называемые графики, мог начертить, решить, объяснить. И вот он, последний решительный бой. Класс движется словно по цепочке, сильные идут первыми, послабее за ними, а я – последним. Слежу за билетами, которые выбраны – что же ждет меня. Захожу, сидит комиссия во главе с Клавдией Иосифовной, слева на столе лежат оставшиеся три билета, кладу руку на один, секундное замедление, беру другой, – есть! – вот они, графики! Еле сдерживаю себя от дрожи, сажусь за стол, чистый лист бумаги, пишу. Успокоился, написал, вышел к доске, аккуратно, четко всё воспроизвел и лишь тогда посмотрел на комиссию. Получив разрешение, стал отвечать. Молчали, затем задали два—три вопроса, отпустили на свободу… Весь класс болел за меня, друзья слегка, чуть-чуть, приоткрыли дверь и тоже слушали мной ответ, когда вышел – хлопали по спине, обнимали, поздравляли. Как и следовало ожидать, мне поставили всё ту же тройку, которая для меня дороже любой пятерки. Ребята, все как один, сочли это несправедливым, ведь там я уже не мог списать, значит, выучил, знал материал. Тут уже успокаивал их я, ведь это оценка не только и не столько конкретного ответа, а аттестация всего, что должен знать по программе. Так что полученная тройка – это намного больше, чем я заслуживал.

А дальше – выпускной вечер, получение аттестата зрелости, и в путь – дорогу жизни… Иван, как и мечтал, поступил в военное училище, Саша сдавал экзамен в какой-то инженерный вуз Омска, к сожалению, не прошел по конкурсу, закончил авиационный техникум, стал работать на моторостроительном заводе им. Баранова. Иван Ковалев дослужился до майора, вышел на пенсию, вернулся в Исилькуль, долго не прожил, умер еще далеко не старым. В 1985 году, будучи в командировке в Омске, я разыскал Сашу Седельникова, мне помог обком партии, мы встретились у него в однокомнатной квартире, он жил один. Семейная жизнь не сложилась, девушка, кстати, наша одноклассница, вышла замуж за другого, а он продолжал любить ее всю жизнь. Поставил на стол «горькую бутылку», я пить не стал, вечером мне предстояло выступать с лекцией, извинился, объяснил. «Но ты, думаю, живешь хорошо, – произнес друг. – Вам же всё привозят на дом…» Я рассмеялся и спросил: «Саша, ты же серьезный человек, откуда такие сведения?» – «Все так говорят» – «А, это универсальный и безошибочный источник – ОБС». Пришлось рассказать, как я жил все эти годы, как живу и сейчас, не бедствую, но того, о чем говорит ОБС, нет и в помине. «Тебе я верю…» Спасибо Саша, а я верю тебе, но это слишком мало, чтобы остановить зловонные потоки клеветы и диких инсинуаций, которые использовала внутренняя контрреволюция. Хорошо, что мы с другом встретились еще раз, он проездом был в Москве, зашел ко мне, увидел мою хорошую трехкомнатную квартиру на Красной Пресне, похвалил, но был слегка разочарован обстановкой, – книг много, а мебель разномастная, ковров нет, на полу палас. Разочарование было полным, когда я пошел в магазин за продуктами и спиртным, чтобы по достоинству угостить своего школьного друга: цену сведениям ОБС он понял окончательно. Где ты теперь, Саша? Жив ли? Я помню тебя и всё также благодарю за свой аттестат зрелости…

…А жизнь моя продолжалась, но куда теперь двигаться с аттестатом зрелости в кармане – дороги вроде бы все открыты, но какая моя? Выбор сформировался окончательно: стану юристом. Но ехать нужно либо в Свердловск, либо еще дальше. Мама, как всегда, резонно объяснила: там нет общежития, придется снимать квартиру, это очень дорого, стипендии одной не хватит, а у нас и денег-то нет, чтобы высылать. Нужно что-нибудь поближе, куда я могу привозить продукты. Поезжай в Омск в пединститут. Однако это было выше всех моих сил, я только что избавился от школы, и должен приковать себя к ней на всю жизнь? Ни за что! «А как жить дальше? Подумай о себе и обо мне… Посмотри, как живут учителя, в отличие от нас колхозников: они получают на руки деньги, им привозят дрова, сено, а какой у них отпуск! Станешь учителем, и я поживу с тобой...» Бедная моя мама, я готов был провалиться сквозь землю, жалость разрывала мое сердце, что же делать?! Случайно встретил на улице знакомую девушку, бывшую жительницу Антоновки, Таню Черненко. Разговорились, поведал о своих метаниях. И вот неожиданный выход: Таня, старше и опытнее меня, уже учительница после окончания учительского (двухгодичного) института в Новосибирской области, посоветовала, как сделать так, чтобы и «овцы были целы и волки сыты». «Ты не хочешь быть учителем, но в любом случае тебе нужно получить хоть какое-то образование. Будет диплом, с ним можно устроиться в правовую систему, а затем можешь поступить на заочное отделение юридического института. Да, это более длинный путь, но я уверена, ты его пройдешь»… И она порекомендовала поступать в учительский институт города Новокуйбышевска Новосибирской области. Я возразил: это не выход, слишком далеко. И Таня, знавшая гораздо больше меня, назвала город Петропавловск Северо-Казахстанской области, там также есть учительский институт. Забрезжил просвет на темном горизонте.

Ничего не говоря маме, я тут же собрался, уехал в Исилькуль, залез в тамбур грузового поезда, поскольку денег не было, и поехал в этот самый Петропавловск, о котором даже во сне не думал. Казахстан тогда казался какой-то другой планетой, вся жизнь замыкалась представлениями о России. К утру приехал, расспросил жителей, и пешком через весь город пошел на противоположную сторону, где и находилось здание института. Нашел приемную комиссию, узнал, что прием заявлений уже открыт, могу и я присылать документы. Расстроило то, что нет исторического факультета, а только филологический: не хотелось преподавать русский язык, таскать эти пачки тетрадей, выискивать ошибки. Делать, однако, нечего, компромисс так компромисс – надо идти до конца. Что, собственно, я и сделал, хотя никак не мог предполагать, что он растянется на всю мою жизнь. В этом месте хочу сказать: дорогая Таня, земной тебе поклон за нашу встречу, за мудрый совет, он дал мне возможность вырулить на дорогу, ведущую к знаниям, найти себя в жизни. И самое главное, – вселить надежду, а потом и уверенность в маму, которая увидела, что ее сын не пропадет, не сопьется, не пойдет по кривой дорожке, а станет достойным человеком. Для мамы, колхозной доярки, профессия учителя была почти святой. А для сына-инвалида – дорога в счастливую жизнь!

Документы отправил, и приемная комиссия выслала вызов на вступительные экзамены с первого августа, в первом потоке. В зеленый фанерный чемодан мама положила белье, полотенца, десяток сваренных яиц, хлеб, огурцы, вручила какие-то деньги и пожелала доброго пути. Пришёл в приемную комиссию, отметился, нашел себя в списках и попросил помочь с жильем. Увы, ищите сами. На мое счастье рядом оказались заочники, приехавшие на сессию, предложили пойти с ними в дом, где они снимали койки. Большой, хороший дом, чисто в нем, но кроватей уже нет. Хозяйка предложила угол на полу, набила матрасовку сеном, дала подушку – красота, лучше не придумаешь. Рядом расположил чемодан, открыл дверной замок, достал снедь, в кружку налил воды, ешь не хочу. Взял учебники – надо готовиться, но душа не лежит: первый порыв эмоций прошел, а дальше, хоть убей, не могу переломить себя, не хочу я в этот учительский. Мелькнула сумасшедшая мысль: возьму свой чемодан, сяду на товарняк – и в Свердловск… И тут же срабатывают какие-то тормоза: а что скажешь матери, на что будешь жить, даже если удастся пройти по конкурсу. Раздираемый сомнениями, не мог сосредоточиться на подготовке к экзаменам. Пять раз сходил на консультации, ничего нового, как писать сочинение знал и без этого. Днем уходил в город, узнал, что в парк пускают бесплатно, стал до ночи сидеть на скамьях, глазеть на публику. Возвращался голодный, что-то жевал и ложился спать. Спал долго, потом лежал с закрытыми глазами часов до одиннадцати, ничего не хотелось: ни есть, ни пить, ни читать, какая-то осоловелость. Заочники находились здесь же, в одной комнате, читали, писали, иногда переговаривались. «А парень-то наш что-то странно готовится к экзаменам, всё спит, а потом куда-то пропадает допоздна». Однажды спросили, а кто принимает экзамен по русскому языку. «Не знаю, какой-то Уткин». «Уткин! – воскликнули оба заочника. – Да это зверь, провалишь, парень!» На меня, увы, это не подействовало, и я спокойно пошел писать сочинение. Написано на доске несколько тем на выбор, среди которых я увидел «Образ крестьянина-середняка в советской литературе». Не раздумывая долго, стал сочинять на эту тему. Следующий экзамен устный – и по литературе, и по русскому языку. Принимал всё тот же страшный Уткин Дмитрий Васильевич. В билете два вопроса: первый – по литературе, второй – написать предложение на доске и разобрать его, объясняя знаки препинания. Передо мной отвечал Володя Адерихин, абитуриент из Северного Казахстана. Отвечал хорошо, читал стихи Твардовского, споткнулся на предложении. За ним – я. Ответил по первому вопросу, на втором тоже споткнулся. Дмитрий Васильевич отвернулся и стал что-то читать на столе. Я тихонько подкрался и заглянул за его плечо, он читал мое сочинение. Потом резко развернулся, я отпрянул. «Вы что себе позволяете?» Я тут же извинился. Уткин строго посмотрел и спросил: «Что ещё вы умеете?». Не раздумывая, стал читать Маяковского, он не останавливал меня, давая возможность выговориться. Читаю одно, второе, третье стихотворение, громко, с выражением, как со сцены. «Достаточно, — произнес подобревшим голосом Дмитрий Васильевич. – Вот что, молодой человек, чувствуется, что вы любите и знаете литературу, а с русским языком у вас не всё в порядке. Но, впрочем, мы для того и набираем вас, чтоб научить. Вы свободны». Оценок своих я не знал, их нам не сообщали. Но этот разговор страшного Уткина вселил некоторую надежду. Надо продолжать, раз ввязался в бой – иди до конца… Следующий экзамен, также совмещенный, по истории и географии. Его принимал и.о. директора института Рауче Евгений Францевич. Всех подробностей уже не помню, в памяти лишь осталось, как я отвечал на второй вопрос «Размещение производительных сил в СССР». Как пригодилось мне посещение читального зала в клубе имени В.И. Ленина, чтение «Огонька» и «Правды». Я хорошо знал ответ на вопрос, к тому же любил отвечать по карте. Как учили, взял указку, стал так, чтобы карта была у меня справа, а я слева, экзаменатор видит меня и карту, а я смотрю на него. И начинаю говорить и тут же показывать, где, какие заводы, фабрики, железные дороги, другие производственные мощности построены или строятся, дают продукцию, как это увеличивает могущество страны, как мы сумели за десять лет пробежать расстояние в 50-100 лет, и нас не смяли. Я хорошо знал, какую типичную ошибку допускают школьники, тычут указкой в карту и говорят «вот тут», «вот здесь»… Преподаватели не любят также указательные местоимения. Это сразу снижает оценку. Указывая на город, район, другое географическое место, я называл точно и поименно, где это находится. Вопросов не последовало, Рауче вдруг спросил другое: «Где вы учились?». «Я не здешний, приехал из другой области». «Откуда?» Ответил. «Какую школу закончили в Исилькуле?» Ответил. «Это сильная школа. Вы свободны. Можете ехать домой. Мы сообщим вам». Эти диалоги с Уткиным и Рауче я запомнил на всю жизнь, настолько они были судьбоносны для меня.

Примчался на квартиру, поблагодарил хозяйку, схватил зеленый ящик и пешком на вокзал, скорее, скорее домой. Мимо вокзала, денег уже нет, к железнодорожным путям, надо найти подходящий поезд, чтобы вагон был с тормозной площадкой. Нет ни одного, открытые платформы, нагруженные комбайнами. Это перевозили сельхозтехнику с юга на восток, в Сибирь: там хлебоуборка уже закончилась, а здесь, у нас, она только начиналась. Тоже своеобразное использование «производительных сил», мне это было хорошо известно. Что делать: залез на платформу, спрятался под комбайн, чтобы не обнаружили охранники, постарался найти местечко почище, чтобы не испачкать плащ, который недавно купила мама. Тронулись; состав набирал скорость, мелькнули последние огни Петропавловска, ветер свистел, проникая во все дыры и щели моего убежища. Стало не до спасения плаща, холод пробирал до костей, пришлось залезать туда, где хотя бы чуть-чуть было потише. К утру поезд примчался в Исилькуль, скрюченный, полузамерший, я еле разогнулся и слез с платформы. На полусогнутых ногах, с зеленым ящиком в руке, пролез под одним, другим составами – мой остановился в центре железнодорожных путей, и, минуя вокзал (там могли быть милиционеры), пошел по знакомым улицам в сторону любимой Антоновки. Чтобы согреться, периодически переходил на бег, становилось теплее.

…Воображение рисовало картину встречи с мамой, что скажу ей, чем обрадую, и хотя не знал, зачислен ли в институт, очень надеялся на успех. Но было одно обстоятельство, к делу не имеющее никакого отношения, которое накладывало неприятный отпечаток на возможно неудачный результат моих вступительных экзаменов. Дело в другом: у нас давно были сложные отношения с родственниками по отцовской линии. Из рассказов мамы и тети Мани я знаю, что молодую жену Александра Васильевича Сапрыкина его родные сестры (золовки) встретили, мягко говоря, не очень приветливо. Даже когда отец отделился и стал жить в своем доме, отношения не стали лучше. Однажды случился конфликт, и отец выгнал свою сестру Татьяну: «Пока я жив, чтобы твоей ноги больше не было в моем доме». До его ухода в июле 1941 года она не появлялась у нас, а после стала приходить. Я хорошо помню ее визиты к нам: какая-то колючая, категоричная, постоянно недовольная чем-то, с папиросой во рту, Татьяна Васильевна явно не испытывала симпатии ни к маме, ни ко мне, ее племяннику, сыну родного брата. Я видел, мать ее боялась, при встречах как-то даже съеживалась, в ней вдруг проявлялась какая-то угодливость. В эти минуты мне становилось больно за маму, я старался исчезнуть. В моем сознании отпечаталась горькая, стыдная сцена встречи в нашем доме с Татьяной Васильевной. Узнав, что я тоже собираюсь поступать в институт, она в моем присутствии вдруг припечатала мать и меня: «Нет, Клавдя, Вовка не поступит. На что Римма хорошо училась, и то мы боимся…» (Римма, дочь ее сестры Раисы Васильевны, – моя двоюродная сестра). У меня было ощущение, будто маму ударили хлыстом, я готов был броситься на обидчицу – нет, не за себя, а за мою несчастную мать. Вот я и бежал в Антоновку, чтобы сказать ей: не бойся, я не подвел тебя, мы не пропадем.

Оставшиеся дни до первого сентября было временем и ожидания и одновременно сборов для отправки в новую жизнь: какой она будет для меня, для мамы? Она очистила плащ от грязи и ржавчины, купила мне наручные часы, выстирала и выгладила белье, рубашки, словом снарядила в дорогу, формально близкую – до Петропавловска столько же километров, сколько примерно и до Омска: ведь в этом тоже была суть моего выбора. А не формально, я уезжал на целых два года в другой город, в другую республику. И опять случилось, что можно было бы посчитать либо случайностью, либо даже неким провидением. В тот момент, когда у нас находилась Татьяна Васильевна Лоскутова (в девичестве Сапрыкина), пришла колхозный почтальон, принесла «Соцстройку» и вручила мне конверт, попросив расписаться в квитанции. Расписался, открыл и вынул сообщение на бланке: «Вы зачислены на первый курс филологического факультета института. Просим явиться на занятия 1 сентября 1954 года. И.о. ректора Е.Ф. Рауче». Я подал маме письмо и взглянул на нее. Такого лица матери я не видел давно: она словно помолодела на много лет, ее глаза сияли, она улыбалась так, как никогда раньше. Я же, торжествуя, не выдержал: «Тетя Таня, а вы говорили, что не поступлю...». «А…» – только и смогла вымолвить родная тетя, тут же закурила и вышла из горницы. Хочу, правды ради, сказать: пройдут годы, и мои тети еще не раз «опустят» меня. В 1985 году Раиса Васильевна скажет: «А ведь ты должен был спиться…». В 1991 году, в год запрета КПСС и разгрома СССР Мария Васильевна спросит мою племянницу Лену Толкачеву: «Ну, как теперь поживает наш коммуняка?». Я не знаю точно, но догадываюсь, почему так относились ко мне родные тетки, однако догадки к «делу не подошьешь»… я просто порвал с ними всякие отношения: бог с вами, живите, забудьте о сыне вашего брата Александра Васильевича Сапрыкина.

…А я еду в Петропавловск, меня ждут новые испытания жизни, новые, незнакомые мне люди. Некоторых я уже видел – нормальные, доброжелательные люди, они приняли меня в свою среду. А какой замечательный парень, читавший стихи Твардовского, – Володя Адерихин: это ведь он нашел меня на квартире и принес огромный белый каравай хлеба, источавший аромат и вызывавший слюноотделение. «Возьми, может, ты есть хочешь?» Человек редкой души, он станет моим другом на всю жизнь, вплоть до 1975 года, когда трагически уйдет из жизни. Вечная тебе память, Володя!