Текст книги "Жизнь моя, ты не приснилась мне. Исповедь советского человека"

От курса к курсу шло накопление знаний, появлялись новые предметы: философия, политэкономия, психология, филологические, исторические дисциплины. Мне нравились обществоведческие предметы, и особенно те из них, которые преподавали высококвалифицированные, знающие преподаватели. Запомнил Анисимова, читавшего курс марксистско-ленинской философии. Всё в нем привлекало мое внимание: от рождения слепой, с одутловатым, бескровно серым лицом, лишенным каких-либо эмоций, он как будто гипнотизировал меня. На лекции его приводила жена, совершено седая и такая же отстраненно каменная в выражении лица. Шли они, плотно прижавшись друг к другу, словно единое целое. Он – в темном диагоналевом костюме: китель с карманами и плотно застегнутым воротником, брюки, заправленные в сапоги. Она – в обычном для того времени платье и вязаной кофте. Анисимов читал хорошо лекции, без каких-либо эмоций, ровно, спокойно, размеренно, четко произнося каждую фразу, он казался мне каким-то аппаратом, заведенным на один ритм и темп. Я хорошо понимал, о чем он говорил, мне легко было записывать его лекции. А в самом курсе интересным было всё, начиная от термина – философия, любовь к мудрости, и до сложнейших понятий, категорий, проблем, имен и произведений великих мыслителей. Тогда впервые стал читать «Капитал» К. Маркса – величайшее философское и историческое произведение во всей мировой цивилизации. Я приходил в читальный зал института, мне выдавали первый том, я открывал и погружался в бездну мыслей человека, о котором Анисимов говорил нам с огромным уважением; мы хорошо чувствовали настроение человека, лишенного возможности смотреть на окружающий мир, видеть нас, его благодарных слушателей.

На семинарах, а впоследствии и на экзамене случались и не очень приятные конфузы. Некоторые студентки, с трудом воспринимавшие философские абстракции, пользуясь физическим недостатком преподавателя, просто зачитывали конспект его лекций. Он, конечно, тут же схватывал особенности письменной речи, ее отличие от устной, слышал свой собственный текст, и тут же недовольно останавливал говорящего. Предлагал изложить вопрос своими словами, если студент молчал или начинал бормотать нечто нечленораздельное, сажал и ставил двойку. Я никогда не читал по конспекту. Используя его, обращался к первоисточникам и даже позволял себе выражать собственное отношение к проблеме. Анисимов не хвалил меня, но по тому, как он слушал, каким было выражение его серого, бесстрастного лица, я чувствовал, что он благоволил ко мне. Перед экзаменом консультации проводил ассистент кафедры Рахимов, молодой веселый казах, выпускник Казахского госуниверситета в Алма-Ате. Он предупредил, чтобы мы не списывали, а если и делали это, то по-умному: Анисимов всё очень хорошо слышит, а текст своих лекций помнит наизусть. Но, как нередко бывает, не все вняли предупреждению Рахимова: некоторые студентки, настроенные игриво, с улыбками доставали тетради, открыто шелестели страницами, экзамен их не пугал. Анисимов, конечно, слышал шелест и громкий шепот студенток. Ему явно было нехорошо, но кому делать замечание, – «не пойман – не вор»; слепой, я думаю, в эти минуты он невероятно страдал… Халтурщицы, однако, получали по заслугам: зачитывая конспект его лекций, они были пойманы с поличным. Их было трое, хорошо помню фамилии наказанных, они получили двойки и были с позором изгнаны с экзамена. Я отвечал после них, что отчасти сказалось и на мне. Раздраженный, Анисимов, кажется, слушал плохо, вполуха. К сожалению, забыл точную формулировку одного из вопросов билета, он касался философского объяснения феномена культуры, ее возникновения и значения для человека и общества в целом. Выслушав мой ответ, преподаватель спросил: «И всё же, как появляется, возникает культура?». Я спокойно и даже уверенно стал объяснять. Вижу, хмурится, а потом прерывает: «Нет, вы всё-таки объясните, как появляется культура?». Начинаю заново, вновь прерывает, снова пытаюсь что-то сказать, и опять тот же недовольный вопрос. Раздражение преподавателя передается и мне: «Я не знаю, что вы хотите еще услышать от меня. Я уже сказал, что культура возникает там и тогда, когда появляется человеческий труд. В процессе трудовой деятельности зарождаются и развиваются все формы культуры. Видимо, я должен еще сказать, как русская баба, стирая одежду, в ритме своих движений начинает что-то напевать…» Ответ, конечно, дерзкий, но привожу его в точности, как и произнес много-много лет назад. «Идите!» – выговаривая каждую букву раздельно, резко произнес преподаватель. После экзамена его ассистент Рахимов, который заполнял ведомость, вышел в коридор и сказал мне: «Иди, он поставит тебе пятерку»… Я отказался. А сегодня говорю: дорогой, глубокоуважаемый Анисимов (очень жалко, что не помню вашего имени и отчества), я совсем не обижаюсь на вас. Это мы, глупые, обижали вас, когда зачитывали конспекты ваших лекций и думали, что всё пройдет незамечено. А наш первый разговор о культуре в некотором смысле оказался символическим. Я его вспомнил, когда в 1991 году неожиданно стал заведующим кафедрой культурологии в институте, – ничто в жизни не проходит бесследно. Я преклоняюсь перед вашим мужеством и тем подвигом, которым стала вся ваша жизнь, она помогала мне жить, я брал пример с вас.

За пять лет учебы в институте мы общались и с другими яркими, неординарными преподавателями, которым обязаны не только полученными знаниями, а переданными нам нравственными, духовными ценностями, социальным, гражданским примером исполнения своего просветительского долга. В институте царила атмосфера требовательности к нам, студентам, и одновременно заботливости о нас, всё было направлено на то, чтобы в школу пришли квалифицированные учителя, способные хорошо учить, умело воспитывать, делать свое дело на высоком уровне. Много вложила в нас Людмила Алексеевна Морозова, старший преподаватель, читавшая курс современного русского языка. Примечательно, что она, как и Вера Федоровна Жирнова, была красива, умна, доброжелательна, исключительно трудолюбива. Ее лекции невозможно было не слушать, настолько хороши они были по манере изложения, по языку, интонации, выделению главного, существенного. Как говорится, слушай – и глотай. Она же вела и семинарские занятия, я, небольшой любитель синтаксических разборов, с интересом участвовал в анализе предложений, знаков препинания, объяснения их с точки зрения правил правописания. Семинары проходили в форме дискуссий, мы часто спорили друг с другом, а Людмила Алексеевна, как опытный дирижер, направляла дискуссию в нужное русло. Однажды разгорелся спор вокруг одной запятой: все говорили, запятая здесь не нужна, я доказывал обратное. Судьей «на ринге», естественно, была Людмила Алексеевна, она поддержала большинство. В перерыве меня похлопали по спине, весело подразнили. А на следующем занятии произошло неожиданное. «На кафедре мы обсудили структуру известного всем предложения и пришли к заключению – запятая всё же нужна. Володя был прав»… Нет, не миг торжества ощутил я: возникло теплое чувство и без того высокого уважения к Людмиле Алексеевне, ее авторитет только вырос в моих глазах. Так поступать могут только умные, благородные, знающие свое дело люди. И этот факт не прошел мимо моего сознания. Будут и у меня подобные случаи, когда я не мог найти правильного ответа на вопрос студента. Хорошо помню, как в одной из групп факультета АВТ в МИЭМе я не вспомнил имя какого-то о культуролога из Западной Европы, извинился и пообещал рассказать о нем на следующем занятии. Обещание выполнил, чем вызвал удивленно-одобрительную реакцию студентов. А один из них произнес: «Владимир Александрович, я впервые вижу, что профессор открыто признается в том, что чего-то не знает. У нас в школе был учитель, который не мог ответить на наши вопросы, но ни разу не признался в том, что не знает или не помнит чего-то». Состоялся большой и интересный разговор в этой группе. Пришлось объяснить ребятам, что нет людей, которые знали бы «всё», всезнайки просто скрывают свое незнание. Студентам-«технарям» надо было не декларативно, а максимально доходчиво и наглядно, без погружения в психолого-философские рассуждения о феномене памяти, о процессе познания бесконечности окружающего нас мира, показать, как отражаются в нашем сознании два мира: ограниченный, т.е. наше знание, и большой, необъятный. На доске чертил несколько кругов: маленький, побольше, еще больше, совсем большой, во всю доску. А дальше простое объяснение, которое быстро схватывали студенты, грызущие гранит матанализа и других сложнейших физико-математических наук. Внутри каждого круга – наше знание, а линия окружности – мир еще непознанного наукой. Чем шире круг, тем больше наше знание, но куда больше того, что лежит за окружностью – бесконечное множество всех существующих в мире объектов и систем, субстрат любых свойств, связей, отношений и форм движения. Они будут познаны в будущем, если наука, средства наблюдения достигнут соответствующего уровня развития. Конечно, преподаватель как минимум должен знать свой предмет и еще «кое-что»… Есть люди, которых называют «энциклопедистами», они всесторонне образованы, осведомлены во многих областях знания, с них берут пример, на них равняются. Как правило, это великие ученые, чей ум простирается во все сферы человеческого знания. Таким энциклопедистом был великий русский ученый Михаил Васильевич Ломоносов. Я говорил студентам, что он был поэтом, языковедом, историком, географом, геологом, металлургом, физиком, химиком, художником, педагогом. «А вы, друзья, считаете, что в инженерно-техническом вузе не нужны гуманитарные науки», – уже как бы в шутку заключал я этот разговор. Это был момент воспитания…

…Впрочем, я увлекся и отклонился от того, что происходило в моем родном пединституте и со мной в том числе. Личность Людмилы Алексеевны Морозовой запечатлелась в моем сознании на всю жизнь. В конце 80-х моя командировочная судьба занесла меня в Петропавловск, чему я несказанно был рад. Встречи с однокашниками, «экскурсия» по аудиториям, где когда-то писал конспекты, отвечал на семинарах, сдавал экзамены. Счастливый момент: я узнал телефон Людмилы Алексеевны, немедленно позвонил. «Здравствуйте, дорогая Людмила Алексеевна, вам звонит некто Сапрыкин Владимир, некогда ваш бывший студент, может быть, помните…». «Володенька, хорошо помню тебя, твой шикарный чуб…» У нас произошел долгий, волнующий разговор, вспомнили многое и многих, я, как мог, благодарил свою наставницу, сказал, что равняюсь на нее в своей педагогической работе, низкий поклон за всё. Не только я один, большинство студентов и в мою бытность, и после были влюблены в Морозову Людмилу Алексеевну. Уже после нашего первого выпуска пединститута другой студент, Александр Курленя, посвятит ей свое стихотворение:

 
«Холодная фамилия,
Но тёплая душа,
«Мы Вас всегда любили», —
Шепчу я, чуть дыша»…
 

Хорошие отношения складывались у меня и с другими преподавателями, не за «красивые глаза» они ставили мне отличные оценки, видели, что я стараюсь, с уважением отношусь к ним.

Тамара Абовна Ротт, Игорь Иванович Девицкий – преподаватели русской и зарубежной литературы – разрешали сдавать экзамены досрочно, принимали меня у себя дома, угощали чаем. Возникла симпатия ко мне и у доцента Синерукова, читавшего курс советской литературы. Однажды на семинаре он увидел у меня книгу – «В. Катанян. Маяковский. Литературная хроника. Москва, 1956», – подошел и попросил почитать. Признался, что у него ее нет. Я же купил ее в книжном магазине Петропавловска. В те годы, несмотря на скудость средств, мы с Аллой книги обязательно покупали. А друзья, зная мою тягу к чтению, иногда дарили книги. Вот передо мной опять «Владимир Маяковский. Полное собрание сочинений в тринадцати томах. Том первый. Москва, 1955». А на внутренней обложке надпись: «Вовке Сапрыкину в день рождения от В. Тельминовой и Л. Шестерикова. 5.XII-57 г.» Это наши друзья-сокурсники, которые тоже поженились; мы с Аллой поздравили их. Книга в то советское время – лучший подарок. В моей домашней библиотеке хранится собрание сочинений в трех томах Н.А. Добролюбова 1952 года издания. На одном из томов надпись: «Владимиру Сапрыкину от Шалабаева Василия, декабрь, 1957 г. Петропавловск». И строки: «Пусть это в памяти твоей не будет следом уединенным…». Вася был одним из лучших студентов нашего факультета – поэт, шахматист, фехтовальщик. Казах, он писал прекрасные стихи на русском языке, а в шахматы сражался с Володей Адерихиным.

Преподаватели литературы знали об этом и всячески поощряли нашу тягу к самостоятельному творчеству. Вот и доцент Синеруков несколько дней держал у себя исследование Катаняна о жизни и творчестве В.В. Маяковского, а вернув, тепло поблагодарил меня, у нас состоялась развернутая беседа о месте, роли и значении поэта в советской литературе. Кандидат филологических наук, доцент Синеруков был блестящим знатоком творчества советских писателей и поэтов, к тому же искренне любившим не только Маяковского, но и вообще исторический феномен советской литературы. Эту любовь он передал и мне, за что я бесконечно благодарен ему. Наша с Аллой домашняя библиотека наряду с произведениями мировой и русской классики имеет сочинения выдающихся советских писателей – Горького, Маяковского, А. Толстого, Серафимовича, Шолохова, Симонова, Твардовского и многих других. Даже в «лихие 90-е» и позже мы приобретали книги, у нас есть многое из того, что создал Владимир Сергеевич Бушин, – наш «неистовый советский Виссарион». Мы с Аллой часто читали его страстные, пламенные статьи и книги в защиту советской цивилизации, разоблачающие врагов советского народа, его духовных завоеваний, в том числе в области литературного творчества. Умению знать и понимать, «куда идти, в каком сражаться стане», нас научила великая советская литература.

Дмитрий Васильевич Уткин, «благословивший» меня на учебу в институте, на нашем потоке не преподавал, и всё же дважды мои дороги пересеклись с ним. На четвертом и пятом курсах полагалась практика – приобщение к школьным урокам, вначале пассивная, а потом и активная. На четвертом курсе нас учили составлять поурочные планы, а затем разбирать их на семинарах. Ходили в школы, слушали опытных учителей, вместе с ними обсуждали проведенные уроки. На пятом курсе под руководством наших преподавателей стали и мы проводить уроки в школах. То были очень ответственные, волнующие моменты нашей педагогической, методической и психологической подготовки. Ты – учитель в классе, на тебя смотрят пятьдесят пар внимательных глаз учеников, которых ты не знаешь. И тут же находятся твои одногруппники во главе с преподавателем-методистком, записывают весь ход урока, а потом они расскажут, что видели, слышали, как ты общался с классом, как дрожал твой голос, как ты забыл про часы, прозевал звонок и не дал домашнее задание и т.д. и т.п. Урок – это искусство, которому надо учиться всю жизнь, если ты действительно хочешь стать настоящим учителем. Ко мне на урок пришел сам Уткин, это говорило о многом. Все ждали его приговора и подвергли мои действия самым придирчивым оценкам, обвинили, что я перегнул палку, класс был заторможен, ученики боялись меня. Выслушав всех, и меня в том числе, Дмитрий Васильевич вдруг неожиданно произнес: «Ученики должны бояться учителя, он хозяин в классе, но бояться не физического воздействия, разумеется, а авторитета. Они пришли учиться, а потому должны работать на уроке с полной отдачей сил, не отвлекаясь на посторонние дела, и уже тем более не развлекаясь. Сапрыкин не запугивал класс, он сумел организовать его должным образом, цель урока достигнута». Я получил пятерку от самого Уткина…

Был еще один эпизод, в котором Уткин проявил себя с совершенно неожиданной стороны. На пятом курсе именно ему я сдавал экзамен по методике преподавания русского языка. Вот так распоряжалась «судьба»: Дмитрий Васильевич принимал у меня вступительный экзамен по языку в 1954 году, а в 1959, словно решил посмотреть, что получилось из меня через пять лет, экзамен всё о том же – о русском языке. Сдавали вместе с Аллой, готовились за соседними столами. Прочитав билет, я почувствовал, что знаю плохо его вопросы. Что же делать? Идти к Уткину с приблизительными представлениями – смерти подобно. Алла увидела, что я собираюсь брать другой билет, но это большой риск: во-первых, снижение оценки, а во-вторых, где гарантия, что его я знаю лучше. Выражением лица, жестами рук запретила мне: соберись, готовься, ты знаешь… Пока отвечали другие, я начал собирать «в кучу» то, что помнил, знал наверняка, что-то домыслил, придумал, сформулировал выводы и какие-то предложения. Отвечал тихо, говорил медленно, как никогда раньше, словно раздумывал. Уткин не перебивал, задал два-три вопроса, а потом взял зачетную книжку. Я сдавал последний, шестой экзамен, за все предыдущие стояла оценка «отлично». Дмитрий Васильевич посмотрел и сказал: «Ну что же, пожалуй, я тоже поставлю отлично». Моя реакция была неожиданной и для меня самого, и для Уткина. «Я не ожидал от вас такого!» – с этими словами я вместе со стулом отъехал от его стола. Уткин, строгий, невозмутимый, застегнутый на все пуговицы и крючки педант, хохотал так громко и заразительно, что, казалось, задребезжали стекла в окне рядом с нами. Вот так я попрощался с удивительным учителем с большой буквы. Спасибо, Дмитрий Васильевич, что поверили в меня пять лет назад, спасибо за поучительный пример во время студенческой практики. Я тоже стану строгим учителем, но только справедливым, объективным и честным.

В этом месте я хочу кое-что сказать о феномене экзамена, в каком бы возрасте и статусе ни приходилось его сдавать, – это всегда искусство возможного в непростом общении сдающего и принимающего. Каждый, кто когда-либо экзаменовался, поймет меня. Ведь сходятся не просто ученик и учитель, а два разных человека, две личности, и между ними возникает «поле напряжения». Для ясности приведу два примера из той давней студенческой жизни. Историю СССР преподавал кандидат исторических наук, доцент Ветошкин, знающий, опытный, уже в возрасте преподаватель. Он куда-то вечно торопился, а потому экзамен быстро-быстро сворачивал, не давая студенту выговориться. Так, наша отличница, сталинская стипендиатка Аня Клёва получила у него четверку, плакала навзрыд. Он вообще редко кому на экзамене ставил пятерки. Сильные, подготовленные студентки испуганно жались к стене. «Я сейчас получу пятерку», – самоуверенно сказал я и шагнул в дверь к «страшному», «жадному» доценту. Мне повезло с билетом, в нем вопросы, связанные с международным положением Советского Союза. А я продолжал помимо учебника читать статьи в газете «Правда», «Огоньке», других изданиях, многое давала работа на радио. Например, однажды облрадиокомитет организовал прямую связь с великим борцом за мир, американским певцом Полем Робсоном, я присутствовал на этой международной исторической связи. Итак, эксперимент начался. Преподаватель, не давая мне особенно разговориться, прерывал и заставлял переходить к другому вопросу. «Простите, – ответил я, – я не всё сказал», и продолжал. Он опять прерывал, а я продолжал… Так было и с первым вопросом, и со вторым. Ему не удавалось заставить меня замолчать, он схватил мою зачетку, поставил оценку и показал на дверь. Уже в коридоре я увидел – «отлично».

Остался в моей памяти другой экзамен – по методике преподавания истории. Принимал его некто Бенюх, человек с оригинальными приемами, о которых мы хорошо знали. Он славился прежде всего тем, что нужно было знать и излагать только его точку зрения, иных он не терпел. Для него не существовало никаких авторитетов, всякие ссылки на учебник, на имена, на практический опыт учителей не признавал. И в отличие от Ветошкина, Бенюх никуда не торопился, он мог принимать экзамен по 10-12 часов без перерыва. Зная это, я вычислил время и, отчитав последние известия на радио, пришел после шести вечера. Угадал. Последним взял билет, сел за стол, готовлюсь. Время тянется медленно, уже вечер, становится темно. Смотрю, Бенюх взял папиросу, закурил. Я последовал его примеру, закурил свою «беломорину»… Вышел, наконец, отвечать, смотрю на него и осторожно двигаюсь, словно по минному полю. Я должен угадать, какой из двух методических приемов исповедует Бенюх, открываю рот, произношу первую фразу – и попался. «А ведь я учил вас не этому», – не дожидаясь, что я скажу дальше, произнес Бенюх. Мне стало ясно, и подыгрывая ему, я демагогически выстроил ответ. «Да, действительно, вы учили нас другому, я это хорошо знаю. Но я начал характеристику с этого подхода потому, что он, к сожалению, больше всего распространен в школах, как наиболее легкий. Однако и менее эффективный. А вот этот (имярек), самый сложный, его применяют только опытные учителя, потому и результаты их обучения значительно лучше, ученики усваивают исторические знания глубже и запоминают надолго». Своим ответом я пролил бальзам на субъективистскую душу Бенюха и получил искомую пятерку, а значит, и повышенную стипендию. Его урок также не прошел для меня даром. За тридцать пять лет своей педагогической деятельности я принял бесчисленное количество зачетов и экзаменов. Студентам МИЭМа и слушателям ЗВПШ я формулировал одно требование: «Каждый имеет право на собственную точку зрения, но при одном обязательном условии – она должна быть доказана на основе знания учебного материала». Были случаи, когда я ставил отличные оценки студентам, возражавшим мне на экзамене либо даже опровергавшим какую-то теорию. «Я с Вами не согласен, но Вы хорошо знаете вопрос, и я ставлю «отлично»».

Непростые отношения складывались у меня с еще одним историком – Черниковым Василием Сергеевичем, впоследствии ставшим деканом факультета. На одной из его лекций по истории России XIX века я задал ему вопрос: «Почему завоевание Англией Индии называют колониальным разбоем, а присоединение Средней Азии, Казахстана и Кавказа к России прогрессивным процессом? Если это так, то как следует оценивать социальные протесты и даже восстания в этих регионах, покоренных Россией? В частности, восстание 1916 года в Казахстане?». Не знаю, то ли Василий Сергеевич не знал, что мне ответить, то ли его возмутил сам вопрос, но он неожиданно взорвался и стал отчитывать меня, обвинив в политической незрелости. Приём, недостойный преподавателя, – так оценил его выходку не только я. Был и другой не очень приятный случай. На факультетском комсомольском собрании меня избрали председателем; в президиуме кроме нас, комсомольцев, сидел и Черников. Он постоянно прерывал выступавших, меня просто одергивал, в зале нарастал шум. Не выдержав, я решился: «Товарищ Черников, здесь комсомольское собрание, прошу Вас, не мешайте…». Декан вспыхнул, налился краской, вскочил и выбежал из зала. Собрание завершилось нормально, для меня никаких последствий не было. Но когда мы встречались с Василием Сергеевичем, он зло смотрел на меня, а я улавливал исходящий от него запах перегара спиртного. Мы знали, что он большой любитель «заложить за воротник». Позже, в годы «перестройки», Черников порвет с КПСС и выбросит партбилет… Вот и вся его политическая «зрелость».

…К завершению учебы в институте мы подошли с хорошими результатами, Аллу и меня постоянно отмечали среди отличников, а наши пробные уроки всегда получали высокую оценку. Для Аллы это было вполне естественно. В отличие от меня, вчерашнего десятиклассника, она окончила педучилище и до поступления в институт один год уже работала учительницей в Становской семилетней школе Мамлютского района, учила детей первого-третьего классов. Алла сложилась как профессиональный педагог, ее знание педагогики, методики, психологии ощущалось во всем, в ее отношении к собственной учебе прежде всего, к чувству долга в работе, отношении к людям, а потом это проявится и в семье, когда у нас родятся дочери. Вот и в нашей совместной учебе она требовала от меня полной самоотдачи, показывая личный пример. Откуда это у нее?

…Аллы нет уже сорок дней, а я сижу за письменным столом, смотрю на документы, рассказывающие о ее жизненном пути, и вижу, вот откуда эта требовательность, дотошность в каждом деле:

• Документ № 1.Похвальная Грамота. Выдана ученице 1-го класса «А» средней школы № 5 им. Ленина гор. Ленинска Уз. ССР Магасумовой Альбине за отличную учебу и примерное поведение. 20 мая 1942 г. № 26. Директор школы;

• Документ № 2. Похвальная Грамота. Выдана ученице II-го класса «А» начальной школы № 3 гор. Ленинска Уз. ССР Магасумовой Альбине за отличную учебу и примерное поведение. 22 мая 1943 г. № 1. Директор школы.

Значит, еще с детства закладывались в ней высокие качества ответственности: учиться, трудиться наилучшим образом, приносить радость от успехов себе и своим близким. Жизнь потом воздаст ей должное за эти личностные отличия характера.

Пройдут годы, один за другим, мы будем менять города, места жительства, работы, вновь и вновь привыкать к новым условиям, людям, адаптироваться в других коллективах. Мы с Аллой постоянно в каком-то движении, наши дети испытают все «прелести» перемены условий жизни. Немалые тяготы лягут на плечи жены, ей будет труднее всех. Но у нее останется неизменным главное качество – делать свое дело так, чтобы за него не было стыдно ни ей самой, ни нам, ее родным и близким. Это чувство социальной ответственности и общественного долга Алла пронесет через всю свою жизнь. Трудовая книжка – главный советский документ, беспристрастный свидетель жизненного пути каждого из нас, моей жены в том числе. Первая запись в трудовой книжке Аллы была сделана 12 августа 1952 года Мамлютским Районо Северо-Казахстанской области, последняя – 22 мая 1986 года по распоряжению № 37 Правления Всесоюзного общества «Знание». 34 года непрерывного стажа работы, связанной с просвещением, образованием и воспитанием людей – от школьников и до взрослых. В Советской стране впервые в мире была создана и действовала разветвленная система непрерывного образования – от самых маленьких и до самых «стареньких». В каждой ступени нужны были профессиональные кадры педагогов. Алла была приглашена руководством Балхашской ТЭЦ на должность заведующей новым, только что построенным крупным детским комбинатом – яслями—детсадом № 2. Пять лет она отдала нелегкому труду, сформировала коллектив, отладила работу воспитателей и нянечек, показала, как нужно взаимодействовать с родителями. А когда она ходила по группам, нянчила и целовала детишек, учила их играть друг с другом и с игрушками, это становилось моментом истины для воспитательниц и нянек – лучший педсовет трудно придумать. Дирекция ТЭЦ постоянно отмечала труд заведующей, благодарности и премии были регулярными.

Шесть лет трудилась Алла в должности заместителя директора профсоюзных курсов Карагандиского облсовпрофа, в трудовой книжке четыре приказа с благодарностями «За добросовестное отношение к работе, активное участие в общественной жизни». Не стала исключением и ее работа в Москве в качестве старшего методиста научно-методического кабинета при Правлении Всесоюзного общества «Знание», она будет оценена как «добросовестная и безупречная». Везде, где бы ни трудилась Алла, в каком коллективе людей ни общалась, всюду к ней было доброе, благодарное отношение. Сегодня, когда ее нет, а я живу один в нашей с ней квартире, соседи с благодарностью вспоминают свою старшую по подъезду. Передо мной ее записные книжки: «Начать ремонт в подъезде. Пригласить главного инженера ДЭЗа на встречу с жильцами»; «Подать заявку на выделение оборудования для помещения консьержки»; «Воровство квартир. По вопросу охраны подъезда пригласить участкового». Как когда-то в вечерней школе № 1 Балхаша, Алла не жалела ни сил, ни времени, ходила по квартирам, узнавала, что нужно сделать. А в нашей квартире вечерами, по сути, происходил прием граждан… Вот такая у меня была жена… Когда на том свете будут распределять места для вновь прибывших, я предъявлю суду трудовую книжку и блокнот старшей по подъезду Альбины Александровны Сапрыкиной, а еще благодарственные грамоты Правления Всесоюзного общества «Знание» и удостоверение к медали «Ветеран Труда»…

…Жизнь в Петропавловском пединституте не замыкалась в рамках одной учебы, в ней была еще одна составляющая, не менее важная для будущих учителей: это богатая и разнообразная деятельность в общественно значимых кружках и объединениях – музыкальных, театральных, спортивных. Все пять лет я был активным участником художественной самодеятельности и спортивной секции. Да, именно так, я, инвалид, стал чемпионом института, города, области по фехтованию, выполнил норму первого спортивного разряда, был награжден несколькими грамотами, а однажды – белыми туфлями на хорошей кожаной подошве. Я начищал их зубным порошком, надевал брюки клеш, вельветку, из-под которой виднелась тельняшка, и шел на свидание к любимой девушке. Алла ждала меня на скамеечке у ворот и глядела вдаль улицы. «Смотрю, показались белые туфли: это Вовка Сапрыкин быстро шагает» – говорила она, смеясь, много лет назад, когда мы уже постарели и вспоминали свою молодость.

Фехтовальщиком я стал в мае 1955 года. К нам в корпус завезли фехтовальное оборудование: рапиры, эспадроны (сабли), шпаги, маски, костюмы. При разгрузке во дворе толпились студенты, преподаватели кафедры физвоспитания. Подошел и старший преподаватель кафедры философии Ильтазар Нуриевич Алеев. Надел маску, перчатки, взял в руку эспадрон и весело произнес: «Ну, кто хочет сразиться?». Захотел, я и тоже вооружился. Полный конфуз: я ощутил боль на спине, а окружающие рассмеялись. «Ничего, я обязательно научусь и выиграю у вас», – пришлось только и сказать Алееву и «болельщикам».

Всего лишь эпизод, но с него началась биография спортсмена Сапрыкина. И в школе, и в институте я был освобожден от физкультуры; с какой завистью я смотрел на бегунов, прыгунов, лыжников! Один раз в десятом классе даже упросил преподавателя Килисиди (был у нас такой статный грек – спортсмен) поставить меня в эстафету на 800 метров: я уложился в норматив. Фехтовальный эпизод, а самое главное – Алеева, мне послал господь бог… Этот вид спорта мне был под силу, и я горячо взялся за дело. Четыре года, до самого окончания учебы я ходил на тренировки, освоил многие приемы на двух видах оружия – на сабле (эскадроне) и рапире. Возникшая секция превратилась со временем в довольно неплохую команду, в нее вошли, кроме меня, Юра Торопкин, Вася Шалобаев, Боря Рутман и другие студенты института. Тренировал нас Ильтазар Нуриевич Алеев, выпускник Казанского университета, умный, красивый, статный, веселый и исключительно доброжелательный преподаватель философии.