Текст книги "Жизнь моя, ты не приснилась мне. Исповедь советского человека"

Сюжет второй
Жизнь вносит коррективы. Новые коллизии и неясные перспективы

Петропавловск-Казахский, куда я впервые прибыл «зайцем» в тамбуре вагона грузового поезда, станет для меня не временным убежищем, как думалось, а гаванью, ведущей в большую и благополучную жизнь. И не только для меня, а и для моих самых близких родственников. Через много лет по моим стопам пройдут племянницы Наташа и Вера – дочери моей сестры Жени Сапрыкиной, они станут хорошими учительницами, известными в городе педагогами. А Евгения Александровна и Николай Алексеевич Толкачевы, их родители, будут вынуждены бежать из Балхаша в Петропавловск, когда клика горбачевистов стала крушить Советский Союз. Теперь они покоятся в земле североказахстанской – совсем рядом от нашей Антоновки, это каких-то двести километров…

…А пока идет 1954 год, конец августа. И я уже не «заяц», а законопослушный пассажир с проездным билетом в кармане, и называюсь приятным словом «студент». Да, я направляюсь не в Свердловск, не в Омск, а всего лишь в двухгодичный учительский институт, но ведь право учиться и в нем надо заслужить. Он создан для таких, как я, подранков, и для солдат Великой Отечественной войны, вернувшихся с кровавых полей в мирную жизнь, чтобы продолжить образование. Учительский институт, где мне предстоит учиться – детище Советской власти, открыт по Постановлению Совета народных комиссаров Казахской Советской Социалистической Республики от 19 марта 1937 года. В школах не хватало квалифицированных учителей, нужны были кадры для преодоления неграмотности населения, повышения культурного уровня людей. И молодой вуз внес свой вклад в решение этой стратегической задачи. Всё это я узнаю позже и буду гордиться тем, что как-то, чуть-чуть причастен к великому делу. А пока еду и надеюсь, что не ошибся в своем выборе…

Институт встретил радушно, мне назначена стипендия и выделено место в общежитии, чему сильно обрадовался. Общежитие находилось на окраине города, недалеко от излучины Ишима, на улице Луговой. Это был большой, добротный деревянный дом, на высоком фундаменте, заходить надо было, немного поднимаясь по ступеням небольшой лестницы. Внутри дома – большой квадратный коридор, или, как бы сказали сегодня, «холл». В нем мы будем собираться для обсуждения бытовых вопросов. Справа, слева и впереди коридора – жилые комнаты, в которых и находились наши кровати. В правой жил студент второго курса – казах с семьей, вечерами выходил в халате, важный, свысока осматривал нас несмышленышей, говорили, что он из Кокчетавской области, работал директором школы. Прямо – комната, где жили студентки физмата, а в левой поселили нас – филфаковцев. В «холле» была печь с плитой, на которой можно было готовить еду: варить суп, жарить картошку, конечно, кипятить чай. Здесь же умывальник, другие «удобства» на улице. Всем хозяйством управляла женщина, она же уборщица и истопник. В нашей комнате топилась голландская печь. Рядом с ней, подальше от окна, койку занял мой земляк из Омской области Петр Иосифович Огневский. Фронтовик, 1921 года рождения, прошел всю войну, был ранен, ходил с тростью. «Теплое» место он занял не потому, что имел на то «право», а просто приехал раньше и поселился в общежитии. Молчаливый, даже отчасти замкнутый, он никак не выделялся среди нас, строго соблюдал режим, лишних разговоров не вел, вечерами доставал фотографию семьи и подолгу смотрел на нее. Следом за ним устроился Яков Литау, немец 1923 года рождения, работал агрономом в совхозе, женат, но разведен и платит алименты. Веселый, разговорчивый мужик, хорошо играет на гитаре, поет, любитель женского пола, постоянно заигрывает с молодыми студентками. Налево от него – моя кровать, а справа от меня, у следующей стены – Володя Адерехин, мы с ним одногруппники. А за ним устроился Саша Хмелевский, он физматчик, приехал из Акмолинской области. Вскоре выяснится, что, по его признаниям, он «не туда попал». «Это не для меня, доживу до весны и уеду домой, буду шофером, люблю это дело». И действительно, уехал. В этом общежитии нам предстоит прожить ровно один учебный год, но я запомню его на всю жизнь, отсюда из-под «горы» я вечерами бегал на свидание к моей Алле.

Осваивать наше жилище придется позже – мы едем убирать первый целинный урожай в Мамлютском районе Северо-Казахстанской области. Ехали весело, пели песни, танцевали на полу «телячьего» вагона, знакомились. В Мамлютке, районном центре, нас разбили по группам и распределили по колхозам. В колхозе, куда приехала наша группа, поселили в дома колхозников. Мы – это я, Володя Адерихин, Вася (Масрут) Шалабаев – попали к очень хорошей хозяйке: она кормила нас вкуснейшими борщом, огромными, с лапоть, котлетами, белым хлебом с молоком… Когда через месяц я вернулся на побывку домой, мама, увидев меня, воскликнула: «Вовка, ты где был? Посмотри, какую морду отъел!». Нет, не насмешка, не ирония, а радость слышалась в голосе мамы: сын здоров, сыт, он хорошо устроен…

Мои друзья и еще несколько человек работали в поле, в основном на подборе соломы от комбайнов с раннего утра и до позднего вечера – на соломокопнителях. Мне тоже нашлось дело. Секретарь парткома колхоза по согласованию с председателем поручил выполнять работу редактора стенгазеты, в которой нужно было оперативно освещать соцсоревнование, рассказывать о ходе уборки урожая. Одновременно я должен был доставлять свежие газеты на ток, в места, где работали комбайны. Мне дали молодого резвого бычка, маленькое ярмо, уздечку, вожжи, кнут и тележку одноконную, на которой я разъезжал по полям колхоза. Так я вновь был приобщен к «массово-разъяснительной» работе. Словно судьба направляла меня к будущей профессии партработника, во всяком случае, председатель колхоза и секретарь парткома были довольны моей работой, а у комбайнов и на току ждали меня, в короткие перерывы желающие могли почитать свежие газеты, которые я доставлял им. Уезжали мы из колхоза довольные собой, нас благодарили и называли «целинниками», – был первый год подъема целины в Казахстане. Значит, и мы приобщились к большому государственному делу, ведь не зря же у каждого из нас в нагрудном кармане комсомольский билет…

После кратковременной поездки домой вернулись в институт, уже зная друг друга, встречаясь, улыбались и даже обнимались: начиналась новая, интересная, жизнь. Поток филологов был разделен на три группы – «А», «Б», «В». Я оказался в «В». Подавляющее большинство – девушки, в моей группе из двадцати пяти человек только двое парней: я и Володя Адерихин, назначенный старостой. В группе «В» станет учиться и Альбина Магасумова… Бросалось в глаза: среди нас, вчерашних школьников, были явно возрастные студенты, по разным причинам решившие поступить в учительский институт. Потом, сблизившись, мы узнаем, что многие – учителя, но без должного образования, их было несколько человек; но находились и другие. Кроме агронома Литау, решившего сменить профессию, студентами стали капитан КГБ Геннадий Жилкин, старший лейтенант Геннадий Емельянов.

Первый год учебы для меня был знаменательным во многих отношениях. Мне интересны двухчасовые поточные лекции, дискуссии на семинарах, само общение с преподавателями, разговор с ними – если не на равных, то во всяком случае как со взрослыми людьми. Институтский стиль общения, вообще вся атмосфера в коллективе резко отличалась от школьной. Я уж не говорю о том, что избавление от математического «ига» давало простор для саморазвития, самочувствования: учись, дерзай, выдумывай. Всё было чрезвычайно интересно, но с особенным интересом и вниманием я отнесся к курсу литературы, который включал в себя ряд программных дисциплин. Ярко, талантливо, я бы сказал, артистично читал «Устное народное творчество» и «Древнерусскую литературу» старший преподаватель Астафьев. Он погружал нас в далекий мир начала Руси, в Летописный Свод, рассказывающий о событиях, князьях, героях IX—XI веков. Вдохновенно, с особой интонацией и значением, раскрывая содержание первых оригинальных древнерусских произведении, – «Повесть временных лет» «Сказание о Борисе и Глебе», «Слово о Законе и Благодати», «Житие Феодосия Печерского», «Откуда есть пошла Русская земля».

Началось и изучение русского языка. В первом семестре было «Введение в языкознание», его вела Мира Николаевна Горбачева, выпускница МГУ, молоденькая, совсем небольшого роста, очень внимательная и строгая девушка. Именно у нее я потерпел свое первое и последнее в институте фиаско. В зимнюю сессию – она была первой в моей жизни – пришлось сдавать четыре экзамена. Первые три сдал успешно, все четвёрки, последний – языкознание. Выучил все вопросы по программе так, что отскакивало, как говорится, «от зубов». Но один вопрос, уже не помню какой, довольно сложный, учить не стал. Просто посмотрел и отложил: вряд ли попадется… Попался именно он. Я решил выкрутиться, из отдельных фрагментов попытался сочинить цельный ответ – не вышло. «Вот что, Сапрыкин, не надо придумывать, если не знаешь, сознавайся» – прозвучало жесткое слово Миры Николаевны. От стыда не знал, куда деться, сознался. Двойка – вполне заслуженная оценка наивному экспериментатору. Это грозило потерей стипендии – основного источника существования. Денег из дома мне не присылали, достаточно уже того, что одевали и обували. А теперь еще надо просить финансовую помощь… Безответственность, которой нет прощения. Надо пересдавать, но только в рамках экзаменационной сессии, тогда стипендию сохранят. Направление на пересдачу получил и еще раз решил испытать судьбу. Не может быть, чтобы из всех вопросов, которые хорошо знал, вновь попался тот же самый. Не попался. На билет ответил без подготовки, уверенно и даже громко, дескать, знай наших. Дополнительных, уточняющих, вопросов не последовало. «Надеюсь, – спросила Мира Николаевна, – этот вопрос ты выучил?» Молча, кивнул, по спине пробежал холодок. «Ладно, поверю. Ты ответил на пятерку, но оценку я снижу на один балл, из-за пересдачи». Уже в коридоре отчетливо понял, в какой опасности я находился. Чтобы было бы, если бы выяснилось: явился на переэкзаменовку, не выучив вопроса? Это – позор на весь институт: я нахал и врун, которому не место в институте. Больше подобных экспериментов даже во сне не проводил. То был урок на всю жизнь. Стипендию мне дали, и я мог продолжать учебу.

Учебный год подходил к завершению, когда нам объявили: учительские институты преобразуются в педагогические с четырехлетним сроком обучения. Для меня эта новость означала одно: мой антоновский план рушился; страшно растерялся. Приговорить себя навсегда к учительской профессии – полный крах всех мечтаний. Первая мысль – бросить и попытаться поехать в Свердловск, поступить в юридический, некоторый опыт может помочь. А если не поступлю? Мои метания заметил Огневский Петр Иосифович. За прошедший год мы сблизились с ним, он почему-то выделил меня из всех жильцов комнаты. Говорили о многом: о войне, о павших, о моем отце, он рассказал о себе, о своей семье, которая жила в Тюкалинском районе Омской области. Огневский не скрывал презрительного отношения к Литау, и совсем не потому, что тот немец, фронтовик, смотревший смерти в глаза четыре года, отец семейства, выживший в страшной войне, – он ценил жизнь иначе, чем балагур, весельчак, алиментщик, хохочущий с девочками в коридоре общежития. Петр Иосифович внес серьезные коррективы в мой план построения жизни. Институт не бросать, учиться как можно лучше, получить диплом и идти работать в школу. Профессия учителя – не самая худшая из всех профессий на земле. К тому же высшее образование открывает и другие дороги в жизни. Сам же он решил перевестись на заочное отделение, четыре года на фронте, еще четыре в пединституте, и всё без семьи – слишком тяжелая ноша, надо бы полегче. Мы вскоре расстались, и я больше не видел своего фронтового наставника. Правда, в 1985 году, находясь в Омске, попытался узнать об Огневском: жив ли, как сложилась его жизнь. Мне сказали, что слышали о нем, работал директором школы, пользовался большим уважением. Другого я и не ожидал: фронтовик, настоящий коммунист, он не мог жить иначе и утверждать иные ценности и смыслы социалистического бытия. Спасибо, дорогой Петр Иосифович, это вы утвердили во мне стремление быть похожим на фронтовиков, уверенность, что я стану настоящим человеком.

Переход в статус пединститута заставил не только Огневского, но и других возрастных студентов принять нелегкое решение. Перевелись на заочное отделение хорошие студентки: Аня Харина, Лиза Ложкина, Маша Перепечина, чуть позже уйдут Литау, Емельянов, Бачинский и некоторые другие. Зато вернутся из Омска в родной город Эмма Зимина, Люда Бурмистрова – коренные жители Петропавловска. Я, наконец, прекратил свои колебания и взял курс на учебу по-настоящему. Этому, к моей радости, способствовало новое преобразование в институте: через год наш факультет стал именоваться историко-филологическим – значит, я стану преподавателем истории. Это придавало сил, виделись новые перспективы в ближайшем будущем: оно покажет, что здесь я почти не ошибался.

Конец первого курса ознаменовался еще одним важнейшим для меня событием – я объяснился в любви Альбине Магасумовой. Это произошло не стихийно и совсем не случайно. Еще в начале сентября, когда мы ехали на целину убирать урожай, в вагоне я читал стихи Маяковского, тут какая-то дерзкая девчонка стала меня подначивать, я заметил ее: это была она. А потом мы оказались в одной группе… Алла явно выделялась среди рослых студенток тем, как одевалась, прической, манерой поведения, веселым характером, да и очень зрелыми ответами на семинарах. Помню ее красное, очень красивое платье с белым кружевным воротничком, красные туфельки. Небольшого роста, удивительно стройная, с отличной фигурой, она не ходила, а словно летала. Говоря так, я совсем ничего не придумываю; потом, когда мы станем мужем и женой, узнаю и сам увижу, что Алла замечательный танцор. В юности занималась в балетном кружке, которым, как она говорила, руководила настоящая балерина из Москвы, сосланная в Северный Казахстан, кажется ее фамилия Шапошникова. Алла многие годы, до тридцати пяти лет, будет заниматься в самодеятельных ансамблях, последним станут «Балхашские зори». Алла ушла из жизни, а передо мной ее похвальные грамоты за успехи в танцевальном искусстве, они, словно живые, передо мной.

Вот эти документальные свидетельства о моей жене:

• 13 июля 1950 года. «Северо-Казахстанский областной отдел народного образования награждает настоящей грамотой члена хореографического кружка Дома Пионеров г. Петропавловска Магасумову Альбину за исполнение национальных танцев»;

• 10 мая 1951 года. «Исполком Петропавловского Городского Совета депутатов трудящихся награждает настоящей грамотой участника городского конкурса на лучшего танцора. Тов. Магасумову А., занявшую на конкурсе первое место среди танцоров. Присваивается звание лучшего танцора города на 1951 год»;

• 12 декабря 1951 года. «Городской комитет по делам Физкультуры и Спорта при Исполкоме Петропавловского городского Совета депутатов трудящихся награждает т. Магасумову А. настоящим дипломом первой степени, занявшую первое место в первенстве города Петропавловска по спортивной гимнастике среди женщин с результатом 54,50 балла»;

• 1 апреля 1954 года. «Исполнительный комитет Мамлютского районного Совета депутатов трудящихся награждает Почетной грамотой Магасумову Аллу Александровну за исполнение украинского народного танца «Гопак» на районном смотре сельской художественной самодеятельности в 1954 году»;

• 12 мая 1955 года. «Северо-Казахстанский облсовпроф награждает Почетной грамотой тов. Магасумову, занявшую второе место на городском смотре художественной самодеятельности профсоюзов 1955 года».

Эти награды не могли быть случайными – они результат самоотверженного труда и творческого поиска своей личности. Алла несколько лет под руководством балетмейстера Галины Евгеньевны Шапошниковой (племянница маршала Советского Союза Шапошникова, отбывала ссылку в Северном Казахстане) постигала искусство балета. На фотографии, подаренной Алле, Шапошникова напишет удивительно проникновенные слова: «Родной Аллилуске от Галины Евгеньевны, которая ее очень любит. Помни «Лебединое озеро», которое помогло приобрести тебе славу в городе». 20.XI, 1951 г. Подпись.

Вот такая девушка поселилась в моей душе, она казалась мне Дюймовочкой из известной сказки. Когда наши глаза встречались, она улыбалась, но при этом они искрились какой-то иронией. Может быть, это только казалось мне. Я всё время хотел понять, что означает ее улыбка, почему в глазах светится насмешка, наверное, что-нибудь во мне не так… Незаметно для себя и я стал иронизировать над ней, а потом почему-то решил посылать ей записки. На лекциях многие переписывались друг с другом, так что моя почта не выделялась среди других. Потом она скажет мне, что все записки сохранила, и они лежат где-то в одном из ящиков до сих пор. Так постепенно между нами пролегла невидимая нить, которая всё крепла, и в конце концов была замечена на факультете; друзья стали подначивать меня. А потом случилось неизбежное: Первого мая 1955 года, в День пролетарской солидарности трудящихся, я объяснился в любви Альбине Магасумовой, она ответила взаимностью. Три с лишним года мы встречались друг с другом вначале в аудиториях, а затем возле ее дома, вместе ходили в парк, кино, драмтеатр, занимались в институтской самодеятельности. В январе 1957 года мы поженились, что, кстати говоря, не вызвало удивления среди однокашников. Это сейчас удивляются тому, что мы так рано заключили свой брак, дескать, глупые, наивные, могли бы просто «так»… В отличие от нынешних молодых людей, мы все были социально, политически и нравственно зрелыми, – такими нас сделала жизнь. А когда узнают, что мы с Аллой прожили вместе 63 года, нередко говорят: «Столько (!) не живут…». Еще как живут! Тогда не было слов – «гражданский брак», «поживем, а если не понравится – разбежимся» и т.д. и т.п. В одно время с нами женились Камиль Камалетдинов и Лида Унжакова, вышла замуж Ядвига Яворская, Саша (Зияиден) Нуртазин, Саша Утинов, вышли замуж многие другие студентки – у всех сложились хорошие семьи, выросли дети.

Будучи вполне самостоятельными, мы не стали «грузить» родителей переговорами, свадьбой (денег нет): поставили их в известность, попросив прощения. Я перешел из общежития в квартиру тещи Прасковьи Антоновны, где в большой комнате жила еще бабушка Катя, а в маленькой комнатушке – младший брат Вячеслав. В тесноте да не в обиде, издавна говорили в русском народе. Мы не были нахлебниками, оба получали стипендию, мне восстановили пенсию по инвалидности, я устроился диктором на радио, получал половину ставки по этой должности. А через полгода стал отличником и имел повышенную стипендию. Алла шутила: тебе надо было жениться раньше, был бы отличником еще на первом курсе. Смех смехом, но надо прямо сказать: мужем стал не неотесанный недоросль, который очень не хотел учиться, а побыстрее жениться, в примаки пришел крестьянский мужик, знающий на каких деревьях растут «булки»… К новой роли меня подготовила вся моя жизнь в деревне, ответственность за себя и своих близких. Работая в облрадиокомитете, пользовался правами штатного работника, кроме зарплаты мне выдавали премии. Весной в районе озера «Пёстрое» получил земельный участок, посадил картошку. К осени купил и привез в свой новый дом грузовую машину угля и еще машину дров, печь топили вручную. Словом, мы с Аллой начинали нашу семейную жизнь всерьез и надолго. Шестьдесят три года мы пройдем вместе, рука об руку, душа в душу, «держа и вздымая друг друга». Наша семейная жизнь не будет безоблачной, каждый из нас – личность со своим индивидуальным характером, наклонностями, пристрастиями, темпераментом. Будут и у нас обиды, непонимание, ссоры. Но всё это – второстепенное, мелочное, преходящее. Главное в другом: мы любили друг друга, нам всегда было интересно вдвоем, нас многое объединяло – любовь к литературе, театру, музеям, поездка в разные места, в конце концов, тяга к самодеятельному искусству. И было нечто еще, самое главное, определяющее – мы не просто муж и жена в расхожем, обывательском смысле слова, мы – товарищи, друзья, единомышленники, соратники.

Возникшее единение, желание чаще общаться друг с другом, естественно, больше всего проявлялось во время учебы, когда надо было грызть гранит науки, а он от курса к курсу становился всё тверже. Таким «гранитом» станут старославянский язык и историческая грамматика. Очень интересные дисциплины, их блестяще, без преувеличения, преподносили старший преподаватель Иван Маслов, фронтовик, выпускник МГУ, и кандидат филологических наук, доцент Николай Степанович Рыжков, чуть позже – декан нашего факультета. Оба влюблены в свой предмет, виртуозно оперировали понятиями, вдохновенно раскрывали этимологическое значение древних словосочетаний, их присутствие в нашем языке сегодня. Я был заворожен мастерством обоих, особенно Рыжкова. На втором курсе нас переведут в другое общежитие в центре города, на улице Коммунистической. Рядом с ним стоял небольшой кирпичный флигель, в нем жили наши преподаватели, в том числе и Николай Степанович с женой. Мы часто встречались с ним во дворе: увидев нас, он обязательно останавливался, улыбаясь, заводил беседу. Вот тут мы еще больше узнавали нашего виртуоза, – он много рассказывал и читал стихи, а «Евгения Онегина» знал наизусть. Всё было примечательно в нем в этот момент: продолговатая, с седловиной посередине и лысиной голова, такое же удлиненное книзу лицо, очки на большом носу и подпрыгивание на месте. Он сам был заворожен строчками Пушкина, и уж как будто не видел нас, Николай Степанович не стихи читал, а разговаривал стихами, обращаясь то ли к самому поэту, то ли к героям «Евгения Онегина». Такого энциклопедически образованного и доброжелательного человека я впервые встретил именно в Петропавловске, другие встретятся позже. Рыжков Николай Степанович был первым, о ком я подумал: вот таким должен быть преподаватель.

Алла была ведущей, а я ведомым в семейном образовательном процессе. Она добивалась от меня скрупулезного знания и умения объяснить все разделы исторической грамматики, словно я был ее учеником, а она моя учительница. Наступил день экзамена. Группа сгрудилась возле аудитории, боялись зайти, на приглашения преподавателя лишь переглядывались и продолжали топтаться на месте. Я решился и вошел, за мной еще – первая пятерка сдающих. Взял билет, готовлюсь. Подходит время, Николай Степанович приглашает к себе за стол. Все молчат, никто не решается… Одно приглашение, другое – сидим, словно прикованные к стулу. Терпение Рыжкова исчезло, и он вдруг говорит: «Первому, кто выйдет отвечать, на балл повышу оценку». Я тут же поднял руку и получил разрешение, вышел отвечать. Материал я знал, отвечал довольно уверенно. Улыбаясь, Николай Степанович поставил четверку. «А где дополнительный балл?» – нахально спросил я. «Историческую грамматику на пятёрку не знает даже господь бог…» – доброжелательно, всё с той же улыбкой, ответил мудрый наш наставник.

Но будет ещё одна личная встреча с деканом Рыжковым, увы, не столь радостная, как при сдаче исторической грамматики. По его представлению я буду исключен из института на втором курсе, причина более чем серьезная в те годы, – публичное оскорбление преподавателя. Происшествие неожиданное как для меня самого, так и для факультета. На втором курсе читался курс «Государство и право», вела его совместитель, юрист из нотариальной конторы, женщина средних лет, высокая, статная, явно молодящаяся. На одной из лекций она громким командным голосом резко объявила: «Эй, там, на галерке, прекратите разговоры!». Все сидевшие сзади подняли головы, недоумение, кого она имеет ввиду, стали переглядываться, спрашивать друг друга, кто же он, этот нарушитель. Я в это время занимался совершенно другим делом, переводил немецкий текст из трехсот знаков, готовился к зачету. Это, конечно, тоже нарушение дисциплины, но я не разговаривал, даже не понял сразу, что произошло. Кто разговаривал, стали выяснять у самой преподавательницы, она указала на студента за моей спиной и на меня… Пришлось сказать: «Вы ошиблись, я не разговаривал, поскольку даже не оборачивался назад…». «Видимо у вас глаза на затылке!» – уже с явным сарказмом парировала мое оправдание. Раздался смех. Растерявшись от такой враждебности и несправедливости, спросил у соседа (имярек), в чем дело. «И теперь скажите, что не разговариваете?!» – продолжала напирать почему-то именно на меня. «Нет, теперь я говорю, что вы произнесли пошлость в мой адрес»… Она тоже растерялась и, не найдя ответа на мою дерзость, через паузу, продолжила лекцию. А в перерыве я был срочно вызван в деканат. Преподавательница сидя курила, а Рыжков Николай Степанович потребовал от меня извинения. Я отказался, ибо не чувствовал за собой вины, дисциплины не нарушал. «Извинитесь, иначе будет хуже!» – настаивал декан. «И пусть извинится при всех, на лекции», – добавила преподаватель – юрист. Декан поддержал ее требование: завтра же извинитесь. В восемь часов утра лекция по этой дисциплине, преподавательница за трибуной. Я встаю и прошу разрешения выйти вперед, она милостиво разрешает. «Товарищи, — говорю продуманные еще ночью слова, – вчера вы все были свидетелями неприятной сцены. Мне предложено извиниться. Если вы считаете, что я виноват, то готов просить прощения». Все семьдесят пять голосов закричали: «Нет, ты не виноват, не извиняйся!». «Спасибо!» – громко сказал я и пошел через аудиторию на прежнее место. Никакой реакции со стороны преподавательницы не последовало, она начала читать лекцию весьма растерянной.

Через сорок пять минут меня срочно вызвали в деканат. Я увидел разъяренного Николая Степановича, он стоял посреди комнаты и орал так, что казалось, дребезжали стекла в окнах. «Вы разыграли спектакль, вам не место в институте, вон отсюда! Вы исключены! Вон!» Его руки были вздеты вверх и сжаты в кулаки, одним кулаком он грозно показал на дверь. Как ошпаренный, я выскочил и, минуя взгляды сотоварищей, бегом за сумкой с тетрадями… В общежитии лег на свою (еще) кровать и попытался привести мысли в какую-то логическую цепь. Всё крутилось вокруг одного: ведь я ни в чем не виноват. Почему так повел себя декан? Почему не дал возможности мне объяснить, что произошло на самом деле? Почему безоговорочно поверил преподавателю? Я ведь тоже человек, хотя и студент, или со мной можно обращаться как угодно?

Мысли, словно электрические разряды, разрывали голову, я искал и не находил выхода. Измученный, уснул… Во второй половине дня пришли друзья, я очнулся из забытья и взглянул на них. Хмурые, молчаливые, они не смотрели на меня, каждый у своей кровати что-то перекладывал. Я тихо спросил у Володи Адерихина: «Что, исключили?». «Исключили. Уже вывешен приказ».

Теперь нужно принимать какое-то конкретное решение. Уезжать домой нельзя ни в коем случае – это убьет маму. Надо оставаться в Петропавловске и искать какую-то работу, а где жить? Вечером спросил у друзей, могу ли я два-три дня оставаться в их комнате, пока не устроюсь где-нибудь. Разрешили. Назавтра, едва рассвело, ушел в город. Обошел вокзальную площадь, автостанцию, пересмотрел объявления на заборах малолитражного и радиозаводов, на многих улицах. Было много предложений для шоферов, слесарей, токарей, электросварщиков, маляров, каменщиков, плотников. Не было лишь одного – никому не был нужен сторож, а я в условиях города мог быть только им. Безысходность словно тисками сжимала мое сознание. Если ничего не найду, попробую уехать в какую-нибудь деревню, конюхом, скотником, овчаром, пастухом, может быть, возьмут. Так прошел второй день моего пребывания в общежитии, еще не выселили. На третий день собрал вещички, уложил тетради и книги – не выбрасывать же, а пока еще раз по объявлениям. И вновь ничего, пусто. Вернулся к вечеру, надеясь провести ночь в тепле. Сокурсники были уже дома, увидев меня, закричали: «Ты где пропадаешь? Мы уже хотели искать тебя!» – «Зачем?» – «Тебя восстановили, тот приказ отменили. Тебе объявлен строгий выговор, ты лишен стипендии на два месяца. Не переживай, прокормим»…

Сказать, что я был рад, – значит ничего не сказать! Спасен – вот что означал этот выговор. Позднее я узнаю, что за меня заступилась вся кафедра литературы. Ее преподаватели, разобравшись, осудили поведение той дамы из нотариальной конторы, а мне дали самую высокую характеристику как студенту и человеку. Об этом рассказал мне преподаватель философии Алеев Ильтазар Нуриевич, о нем еще будет сказано дальше. Низкий поклон вам, дорогие наставники, я не подвел вас ни тогда и ни потом – в течение всей своей дальнейшей жизни я оправдал ваше поручительство. Ничто в жизни не проходит даром, ни плохое, ни хорошее. Хорошее, накапливаясь в нас, ступенька за ступенькой поднимает вверх к осознанию высших ценностей, формирует потенции к раскрытию лучших способностей и устремлений. Плохое заставляет хотя бы однажды остановиться, оглядеть себя и вокруг, сделать вывод: что-то не так со мной или с ними, другими, начинай менять свои действия и контролировать поступки. Можно ошибиться всего лишь один, раз и потом не исправишь за всю свою жизнь.

Из той истории с моим исключением из института я сделал для себя по меньшей мере два главных вывода. Во-первых, борьба с любой несправедливостью требует мужества и стойкости, надо быть готовым к любым последствиям, боишься, трусишь, – склоняй голову и молчи… Но знай: это при твоем молчаливом участии процветают хамство, унижение человеческого достоинства, подлость. Во-вторых, если ты преподаватель, то заруби себе на носу: любой учащийся, школьник или студент – это прежде всего человек, и с ним нужно обращаться как с личностью, у которой есть чувство гордости, достоинства, чести. Урок, преподанный мне тогда, – сослужил хорошую службу. За двадцать один год работы в Московском государственном техническом университете электроники и математики я ни разу не позволил себе даже косвенно, намеком, в подтексте задеть самолюбие студента. При этом я слыл требовательным и даже строгим преподавателем, но студенты на мои замечания и даже наказания, – нарушителей удалял из аудитории, – признавали мою справедливость. Ну, а конец той давней истории оказался вполне благополучным для меня. Целый месяц друзья по комнате кормили пельменями, купленными в магазине. На общий стол посередине комнаты ставилась огромная, с ведро, кастрюля, в ней было нечто похожее то ли на сваренные пельмени, то ли на суп. Пельмени так разваривались, что тесто и мясная начинка плавали отдельно, поэтому в кастрюле было одновременно два блюда – первое и второе. Всё было достаточно вкусно, мясо в пельменях было настоящим. Мы садились вокруг стола, раздавалась команда «Таскать!», и деревянными ложками черпали пельмени с бульоном. Надо, однако, заметить, я не был нахлебником в полном смысле слова. Моя мама ещё раньше несколько раз приезжала и привозила продукты, в том числе замороженные пельмени, очень вкусные, их ела вся наша комната. Прошел первый месяц моего наказания, и однажды комсорг института Геннадий Жилкин сообщил: «Напиши заявление в ректорат, тебе восстановят стипендию со следующего месяца». Я отказался. Но на второй месяц стипендию всё же дали, причем без всяких предварительных бесед и условий. А экзамен по курсу «Государство и право» я сдал на «отлично». И на этот раз юрист из нотариальной конторы осталась верна себе: на сдачу экзамена мы должны были идти к ней, в контору. Пришел и я; с ярко накрашенными губами, источая запах каких-то духов, она восседала за столом как на троне. Никто в деканате не обратил внимания на явное нарушение с ее стороны, бог с ней.