Текст книги "Лаковый «икарус»"

30. Родина

После Благовещенска, Благзавода по-местному, с верхней палубы речного трамвая Новоселов уже не уходил. Катер быстро чухал вниз по Белой, обгоняя течение, словно тащил с собой всю реку.

Мимо плыли красивые берега с зеленым спокойным простором. Леса, поля, снова леса, большие поляны, застенчивые деревеньки, выглядывающие из густой зелени деревьев и кустарника… Внезапно объявился на середине реки островок. Сплошь в остром тальнике, словно плот с нетерпеливо теснящимся войском. И вновь разрывные, на километры, желтеющие поля, снова лес и какая-нибудь деревня с обширным выгоном у реки, с обалдевшим за день стадом на нем и пастухом… Наступал вечер. Уже бежала за судном дорожка закатного солнца. Солнце норовило догнать и взобраться по ней на судно, чтобы слепить всем глаза. Бесцветным мотыльком трепался на корме просвечиваемый флажок.

Внизу, в салоне речного трамвая, вовсю гуляли сквозняки. Шторы по окнам можно было бы сравнить с длинноштанными матросами, выделывающими кренделя. Однако пассажирам от долгого сидения в креслах было уже не только тесно, но и душно. Некоторые не выдерживали, выбирались из кресел. Поднимались по ступеням на верхнюю палубу. К воздуху, к ветерку. Ходили, разминали ноги.

Неподалеку от Новоселова стояли две женщины средних лет. Похожие друг на дружку, наверное, сестры. Не видя летящей воды, всего бельского простора вокруг, они все время плакали, прикладывая платочки к глазам. Их открывающиеся ноги из-под взметлйвых легких платьев стояли на палубе, как длинные веретёна. К сестрам подходил плотный мужчина в песочном пиджаке спортивного покроя. Он похлопывал-гладил их по плечам (ну, полно, дорогие! полно!), утешал. Сам облокачивался на палубный поручень и как-то быстро, легкомысленно перекидывал ноги. Ставя одну позади другой. Точно в нетерпении приплясывал. Точно испытывал зуд перед предстоящей пляской. Однако лицо его плачуще морщилось. Расплюснутый нос-хоботок, нос боксера на пенсии, тоже пошмыгивал. Мужчина беспрерывно курил.

Из приносимых ветром слов Новоселов узнал, что умер у них дорогой Валера (брат? чей-то сын?), что едут они на его похороны. Всё это почему-то очень волновало пожилую женщину, похожую на седую овцу. Прерывая ходьбу, она останавливалась позади скорбящих, смотрела какое-то время, – и глаза ее становились инфернальными, адовыми. Точно она уже была свалена на песок и с ужасом ждала заклания.

Неожиданно спросила. У Новоселова. Почему к городу Бирску нет железной дороги. Молодой человек? Промышленности в нем нет, заводов, нехотя ответил Александр, удивляясь защитному «прыжку» женщины в сторону. В сторону от неприятного. А долго нам еще плыть, не унималась седая овца. Молодой человек? Да нет, вот за этой излучиной город и появится. За этим поворотом реки – видя, что не понят, – разъяснил Александр. Держась за поручень, смотрел на берег. Три дуба раскинули ветви, как проповедники руки. Вдали за лесом, в русской деревне Масловке, вдруг пошли озорничать вечерние колокола. Седая вздрогнула, повернулась к Новоселову. Церковь, пояснил тот. (Дескать, не опасно.) В это время две рулевые фуражки под стеклом кабины впереди как-то разом пригнулись и расшиперились. Как крабы. Перед поворотом реки – как пред добычей… Седая женщина перевела дух, полезла в люк, в салон, к своим вещам.

Фуражки не зря накручивали рулевое колесо – за поворотом, вдали, город и обнаружил себя. Окраина на обширной горе походила на очередную деревню у реки: с низко просвеченными домишками, огородиками, садами. Однако на вершине горы, у самого неба, будто всадник без головы, скорбно пригнулся собор без купола. Торчала там же пожарная каланча, больше смахивающая на привилегированную какую-то вышку на зоне. Ровные же ряды окон трехэтажного пединститута – под лавой солнца – можно было сравнить, наверное, с рядами какого-то небывалого музыкального инструмента, типа развернутой гигантской гармони, зеркально играющей сейчас солнцу всеми своими планочными голосами и подголосками. «Голосами и подголосками», надо полагать, – знаний. И глядя на всё это, несведущие пассажиры могли теперь смело сказать, что не деревня это вовсе, – город.

Новоселов мало смотрел на дома и домишки, взгляд его искал под горой причал, где когда-то швартовались «Бирь» и «Сим». Увидел наконец одну пришвартованную баржу. Но грузовая ли это самоходка или какой-нибудь нефтеналивной танкер – из-за дальности разглядеть было еще нельзя.

Когда подошли ближе – сердце Новоселова забилось – это была «Бирь». Точно. Обшарпанная, сильно постаревшая, с названием на носу почти стершимся, однако сразу узнанная, родная…

На палубе возила шваброй какая-то женщина. С одной закатанной штаниной трико, другой упавшей, четкой, олампасенной – вся грузная, как маршал. Замахивала шваброй, будто косой – справа налево. Больше никого на барже не было. Новоселов перевел дух, вытер лицо платком. Пошел, стал спускаться в салон. Однако там все уже вскочили и копошились с вещами. В салоне разом стало тесно, непроходимо. Новоселов вернулся на палубу.

Уже подходили к дебаркадеру, но две женщины не трогались с места. Только чаще стали прикладывать платки к глазам. Ветер по-прежнему трепал их легкомысленные платья, высоко заголяя расставленные веретенообразные ноги. Однако головы их уже были покрыты черными косынками. Мужчина с расплюснутым носом в беспокойстве выглядывал из люка, почему-то смотрел на Новоселова, точно просил его, чтобы тот привел сестер к нему, мужчине. Ведь подваливаем к причалу… Александру стало тяжело. Отвернувшись, невидяще смотрел на вечерний, уже громыхающий музыкой ресторан «Речник»… За спиной дуновением прошли две женщины…

От пристани в гору, к центру, наладили регулярный автобус. Однако Александр не стал давиться в него. По длинной тянучей Карла Либкнехта пошел пешком. Дома и домишки справа и слева стояли ступенчато, одни над другими. Возле музыкальной школы – остановился. Опустил чемодан на землю. Конечно, юные музыканты были распущены на каникулы, однако из раскрытой форточки одного из окон доносилась музыка. Играли на пианино или рояле. Щемящая мелодия «Осенней песни» Чайковского, как долгий выдох, выходила из форточки к низкому небу, задерживалась там на какое-то время и вновь уходила, затихала в классе за окном. Играл кто-то очень хорошо, хорошим проникновенным звуком. Наверняка взрослый, профессиональный музыкант… И сразу подумалось о своем, казалось, неразрешимом. Сможет ли Ольга, окончив консерваторию в Москве (.Московскую консерваторию/), работать в такой вот музыкальной школе в четыре окна на улицу. В школе почти сельской. Сможет ли в ней просто учить детей музграмоте. Всему начальному, элементарному. Петь с ними сольфеджио, стучать карандашом ритм… Возможно ли такое перевоплощение для нее?.. Большой вопрос.

Новоселов все слушал летящие к небу звуки, не уходил. Когда растаял в небе последний аккорд, подхватил чемодан с намереньем идти дальше. Но к окну подошла сама пианистка. Полная женщина в обесцвеченных кудрях, точно в пышной столярной стружке. Смотрела на вытянувшееся вдаль небо, просвеченное закатом. Словно искала там, в розовой дали, звуки, отпущенные ею на свободу. Так высматривают улетевших вдаль голубей, голубиную стаю. Новоселова внизу на земле – не видела. Новоселов деликатно пошел с чемоданом дальше. Однако, поравнявшись с высоким окном, зачем-то кивнул. То ли поблагодарил за музыку, то ли поздоровался. Женщина с удивлением кивнула в ответ. И тут же стала вспоминать: знает ли она этого высокого мужчину с чубом и чемоданом?

Такой же вопрос поставили себе сидящие на скамейке старушки. У домика с веселыми оконцами. Этакие четыре бесформенные квашёнки со скрещенными ножками, затиснутые в застиранные ситчики. Они, старушки, жизни свои прожили. Да, прожили. Приверженные реализму, они теперь проживали в лицах жизнь других. Знакомых, соседей, родных, дальних родственников. Да вот даже этого парня, идущего сейчас по дороге. Чей же он такой долговязый да чубатый будет? К кому идет с чемоданом?

Одна сразу сказала, и без ошибки, – Тоньки Лукиной сын. Машинистки из райисполкома. Точно. Он это. Ее долган. Приехал вот. С пристани идет. С вечернего речного трамвая. Ага.

Проходя, Новоселов невольно взглянул на лицо говорящей… однако вспомнить – кто она: чья мать, чья бабка, – не смог. В некотором смущении поздоровался со всеми. В ответ старушки благодарно закивали: «Здравствуй, милый, здравствуй!» Поражаясь могучести парня, долго выглядывали с единой скамейки вслед. Как с единого насеста куры.

На площади ничего не изменилось. Все так же обезглавленный собор сорил в гаснущее небо голубями. Кособочилась обломанная с краёв трибунка, куда по-прежнему пробивали молнии котов. Тянулся ряд приземистых лабазов-магазинчиков, старинных, еще купеческих, по окнам и дверям уже в железе на ночь.

В пивной, куда Новоселов зашел купить папирос, пивни-ки стояли у столиков по колено в закате, как научную фантастику, оставив в мягких тенях наверху свои гальванисто мерцающие головы.

Один из них, морщинистый, как море, говорил: «Ну, кому что, а шелудивому – баню». Другой, с головкой в виде козюля от спички, с ним спорил: «Э не-ет, Коля! Кто любит попа, а кто – попадью!» Девушка в мужской кепке и рубашке, с парой пива перед собой, с ними соглашалась: «На безрыбье – и рак рыба, ребята». Не без гордости ожидающе смотрела на собеседников. В раскрытом рту ее, среди сплошных коронок, по-доброму царила аура тюрьмы и лагерей… Послушав своего, народного, родного, купив в буфете папирос, с улыбкой Новоселов вышел из пивной. Уже повис в облаках бледный месяц, смахивающий на гастрономного курчонка. До дома оставалось два квартала. Прямо, потом повернуть.

В эти минуты Антонина шила, сидя у стола. Поглядывала в телевизор, где во французском фильме молоденькая героиня (Анни Жирардо)… опять была брошена на постель. Уже другим хахалем (третьим или четвертым?). Аж головенка подбросилась на подушке, как мятая какая-то фляжка… В очередной раз голова женщины брякнулась с небес (романтических) на грешную землю, где мужчинам от женщин нужно было только одно… Антонина вздыхала, жалела неудачливую Анни. Которая никак не могла найти себе мужа. Или постоянного хотя бы сожителя… У серьезного старающегося хахаля ротик был раскрыт, как у окунька, – набок… Антонина начинала смеяться, отворачиваться от экрана…

– Ну, вот я и дома, – тихо послышалось от порога…

Антонина вскочила. Бросилась…

Резкая седая прядь волос через всю голову матери резанула Новоселова по сердцу. Как глубокий порез была она, как шрам после лихого ножа… Прижимая плачущую родную голову к себе, от давящих горло слез Новоселов не мог говорить…

Они присели к столу, он гладил ее руки, а она все плакала, покачивала головой, точно винилась перед ним в чем-то, каялась. Гладко зачесанные волосы ее растрепались, седая прядь не казалась уже шрамом, а всего лишь белым лучом, рассыпавшимся по ее темени…

Потом она начала бегать. Из комнаты на общую кухню и обратно. Когда он уже ел, а она традиционно подперлась кулачками, из коридора прилетело: «Антонина – телеграмма!» Она сорвалась, выбежала в открытую дверь. Вернулась с телеграммой. Вот, прочитай. В телеграмме было жирно пропечатано: «Буду в Бирске 27-го вечером Александр». Сын посмотрел на мать, помотал телеграммой, точно определяя вес ее – а?

Они хохотали долго, освобожденно, откидываясь на спинки стульев. «Раньше времени припёрся домой, мама! – выкрикивал Александр. – Надо было где-нибудь погулять!.. Ха-ах-хах-хах!..»

Для приятного запаха Антонина любила прокладывать стопки чистого постельного белья в шкафу сушеной лавандой. Не перебарщивая однако, умеренно. Поэтому, как только Александр лег и коснулся щекой подушки на своем диване, – сразу услышал этот запах. Запах детства своего, юности, запах своего дома. Казалось, что он забыл его, потерял навек, и вот он вернулся, словно вновь обретенный, найденный. Уж теперь-то он, Новоселов, действительно дома!

Долго не спали, говорили в темноте. Новоселов пытался расспрашивать о Бирске: о родных, знакомых, о работе матери, наконец. Но та, отвечая коротко, необязательно, все время сворачивала на Москву, о которой Новоселову говорить не хотелось. Он вставал, курил у раскрытого окна. Луна давно ушла за дом, и двор с сараями воспринимался как оставленная на ночь на сцене декорация, тускло высвеченная сверху, приходящая в себя после спектакля, пустая. Бессменным причиндалом заливалась за сараями собачонка. Мать и сын слушали ее какое-то время. Потом с затемненной кровати мать вновь спрашивала сына: «Что же ты уехал из Москвы, Саша? Ведь восемь лет в ней прожил? Скоро бы, наверное, квартиру получил? Ведь тебе обещали, ты писал? Неужели всё из-за друга? Из-за гибели его?»

Новоселов смотрел на сараи. Спящие сараи казались слепленными из картона, из папье-маше…

«И да, и нет, мама. Сережина смерть ударила меня, ошеломила. Всё это так… Но с гибелью его, особенно после похорон – погибло многое и во мне… На кремации не было ни одного человека с работы, где он оттрубил столько лет. Ни одного! (Я, Кропин Дмитрий Алексеевич, Дылдов Алеша и еще один знакомый Сережи – не в счет). Ни одного человека из редакций, издательств, куда он тоже ходил не один год. Хотя я звонил им всем, оповещал. Профком не дал вдове ни рубля, ни копейки! (Это как?) Не было ни венка от коллектива, ни цветочка!.. Вот только после этого я и сказал всем чугунным рожам: всё, ребята, баста, точка – не по пути!»

Новоселов затянулся несколько раз. Постоял, проглатывая всю свою горечь, боль. Заговорил снова:

«И потом, если честно: ничего не складывалось у меня самого в Москве. Ни в личном, ни на работе. Из меня упорно делали надсмотрщика, погонялу для работяг. За верную службу, может быть, и дали бы чего: комнатенку там какую в коммуналке, постоянно бы прописали. Да я вот рылом не вышел, как оказалось. Ломал себя восемь лет, курочил, вверх ногами ходил, как определил однажды Сергей, а всё оказалось пустым, зряшным. Оказалось дымом…»

Новоселов уже лежал на диване: «…Москва давно капиталистический город, мама. Там никому ни до кого нет дела. Там каждый мышонок грызет свой сухарь, ни с кем не поделится… А здесь люди простые, не испорчены еще, доверчивы, так что место мое в самый раз здесь».

Антонина спросила про Ольгу: а как же она? Она же москвичка. Неужели приедет сюда? Мать даже приподнялась на локоть, пытаясь разглядеть лицо сына.

«Не знаю, мама. Если честно, я сам не очень верю в это… Поживем – увидим…»

«Эх, невезучий ты, Саша, невезучий в любви… – Антонина откинулась на подушку: – Такой же, как и я…»

Новоселов удивился, хотел спросить – почему? Почему она-то несчастливой оказалась? Неужели ей плохо было с отцом?.. Но удержался, не стал лезть в душу.

Утром завтракал один. Мать давно была на работе. Хмурился – почти до десяти продрых. Отпивая из стакана мелкими глоточками горячий чай, смотрел на фотографии на стене. На фотопортреты.

Портрет отца, Константина Ивановича Новоселова, главенствовал на стене. Между двумя другими – находился прямо в центре. Может быть, от этого Константин Иванович несколько самодовольно улыбался. Два других портрета были и поменьше, и какими-то не относящимися к нему – главному портрету на стене. Антонина слева отчужденно смотрела в сторону. Получалось – в сторону от мужа. На Сашкиной фотографии был один только чуб, а из-под чуба – Сашка… Тоже непонятно чей пацан…

Общую фотографию на стену этой комнаты так и не повесили. Просто не было такой фотографии в этом доме…

Вечером, когда Новоселов спросил у матери, почему не снялись все втроем при жизни отца, Антонина сразу заплакала: «Ты прости меня, сынок. Я виновата в этом, я!.. Так и не смогла распрямить свою жизнь. Так и прожила с мужем двенадцать лет, пригнувшись… Прости…» – «Что же ты – людей, что ли, боялась, мама?» Антонина плакала, не отвечала. Конечно, чтобы сняться в том же фотоателье, нужно было идти по улице, идти вместе, втроем, как бы чинным неторопливым семейством. На глазах у всех. Потом садиться под фотообъектив, улыбаться… Для матери ли это было все? Для нее ли, живущей тогда «подпольно» с чужим мужем? Хотя сам Константин Иванович таскал сына с собой всюду, как только появлялся в городке… Не стеснялся, не прятался…

Новоселов гладил плечи матери: «Ну, будет, мама, будет… Всё хорошо…» – «Прости, сынок, прости…»

Успокоившись, вытирая платком глаза, Антонина сказала: «Нам надо на кладбище сходить, сынок… Пусть Костя услышит, а может быть, увидит, какой у него стал сын… Сходим ведь?..» – «Конечно, конечно, мама, обязательно!»

Александр покосился на стену… С фотопортрета Константин Иванович с улыбкой смотрел ему прямо в глаза. Уже здесь, в этой комнате, явно всё видящий, слышащий!.. Новоселов сглотнул. Не сводил глаз с отца… Обязательно… сходим… мама…

Как и в юности, простор, открывшийся с горы, разом захватил Новоселова, был во весь дух, не вмещался в груди… Внизу под давящим ветром сердилась река. Ивы на противоположном берегу закидывались и сгибались, как женщины, бьющие гребнями длинные волосы. Однако дальше за рекой, в синей выси над домом отдыха, недвижно висело множество облачков, выпущенных в небо большим десантом. А как бы новый отряд вислопопых парашютистов, составленный из отдыхающих, – прыгал сейчас внизу, на спортивной площадке, делал хлопушки над головами, рьяно готовил себя к небу. Тоже хотел, верно, сигануть с самолета и повиснуть… Новоселов с улыбкой смотрел… Мелким припрыгивающим шажочком стал спускаться по тропинке вниз, к реке.

Прежде чем подняться на «Бирь», Новоселов остановился возле сторожевого домика, где в тени на скамейке вязала на спицах пожилая женщина, по-видимому, сторожиха причала. От нее узнал, что Дядя Толя Макаров ушел с реки. Три года уже как. А Колыванов? Колыванов плавает. С женой теперь… Да вон же он! Новоселов посмотрел, куда указали. Пошел.

Возле облезлой рубки углубленно налаживал что-то мужчина в майке и трусах. Коротко стриженный, абсолютно седой – как со слоями мела на голове… Колыванова в нем Новоселов не узнавал…

– Дядя Семен… – окликнул не совсем уверенно.

Мужчина глянул на голец… Сашка! И уже бежал вдоль борта к Новоселову, который большими прыжками по сходням тоже стремился навстречу.

Обнялись – как ударились. Охлопывали друг друга, смеялись, выкрикивали какие-то слова. Колыванов незаметно смахнул слезу. «Ну, тебя, брат, не узнать, – говорил он, – совсем другой стал!»

Откуда-то выдвинулась женщина со шваброй. Вчерашняя, смахивающая на маршала. Держала крепкой хваткой черен швабры – точно собиралась смахнуть Новоселова за борт. Но неожиданно засмущалась, когда муж представил ее: жена моя, Клавдея, Клава. Уводила глаза в сторону, когда Александр с чувством тряс ее тяжелую, но сразу ужавшуюся в лодочку ладонь.

В каюте, где все было теперь по-семейному – два коврика на стене, с картинами, застеленная, пышная, с подзорами кровать – споро накрывала на стол. Колыванов выхватил откуда-то бутылец – а? Саша? за встречу? Новоселов отказывался, но выпил все же рюмку. А дальше только останавливал неуемный бутылец над своей рюмкой: хватит, дядя Семен, хватит. Нам еще к Дяде Толе Макарову идти. А Колыванов всё плескался водкой и быстро, радостно говорил:

– Эх, Саша, Саша! Дорогой ты наш! Как же ты вовремя вернулся! Ведь шкипер нам нужен! Второе лето без шкипера ходим! Был тут один после Макарова. Хамельянин такой. Из пароходства. Так Клавка чуть не убила его! Надумал приставать! К ней! Представляешь?! Прыгнул за борт – и саженками, саженками до берега! Только мы его и видели! Ха-ха-ха! – Смело хлопнул жену по могучему плечу: – Помнишь, Клава, Ваньку Хамельянина?! Как он удирал?! Руки доставали до другого берега! Ха-ха-ха!..

Колыванов сильно изменился за эти годы. Речь его стала быстрой, нервной, захлебывающейся. Прежде вялый, флегматичный, с руками точно без костей – сейчас за столом был излишне суетлив, размахивал, хлестал руками, все время стремился к Новоселову, трогал его за плечо, делая правую руку свою ласковой коброй… Да и сплошной вот мел на его голове… Ни одного черного волоска…

Клавдия подкладывала гостю в тарелку рассыпчатую картошку. Следом кидала с ножа куски сливочного масла. Ее открытые по локоть руки, в отличие от мужниных, – были покойны. Походили на тяжелый прямоугольный брус… Представив, что могли сделать эти руки с Хамельяниным, не прыгни тот за борт, Новоселов сразу предложил ей пойти вместе с ними к Макарову. А, Клавдия Петровна? Но женщина отказалась: мне нужно стирать – белье еще вчера замочено. Ну что ж, тогда спасибо вам за угощение! Новоселов поднялся из-за стола.

Прежде чем отправиться к Макарову, покурили, устроившись на корме, на обдуве. Колыванов уже оделся: чистая футболка, приличные брюки. Как будто бы успокоился. Перестал хлестать воздух руками. Руки свесились привычно. С колен. Поглядывая на реку, рассказывал о своем сыне, незабвенном Алеше, так и умершем от костного туберкулеза три года назад…

– …Пришлось уехать, Саша, из деревни – Клавдея сильно страдала. Теперь вот со мной. Матросом. Третий год…

– А как же хозяйство, дом ваш? Корова даже вроде была?..

– Была, Саша. Всё было. И дом, и хозяйство. Отдали всё почти задарма. Вам нужно сменить постоянное место жительства. Так врач сказал. Потому что Клавдея сильно страдала… – опять повторил Колыванов.

Дальше Новоселов узнал, что «постоянное место жительства» их теперь здесь, в городе, на Выселках. Где купили они завалящую хибарку. И то Анатолий (Макаров) добавил денег, помог… Ни коровы уже тебе, ни хозяйства… Но Клавдея вроде успокоилась… «Ты не смотри, что она такая… – Колыванов покрутил рукой, ища слово, – …такая мощная… Это снаружи. А внутри – как ребенок… Пришлось увезти…»

Мужчины молчали, курили.

Плакала под солнцем река. В слезы реки макали себя утки…

Высокий клен благополучно рос на своем месте – возле Макаровского переулка. Стал еще выше, еще пышнее. Сейчас шумел всеми своими листьями. Как будто хвастался большими казначейскими билетами. Невольно оборачиваясь, улыбаясь, Новоселов вспоминал его зимним, полу-облетевшим, накинутым на луну точно для просушки, как рыболовная сеть.

Показался за поворотом и домик Макарова. Всё так же висела на жердине закинутая в небо скворечня. Примечательная тем, что по вёснам, забитая скворцами, и особенно в ветреные дни, начинала крениться и раскачиваться так, как раскачивается и кренится, наверное, в шторм смотровая опасная бочка на мачте, где орут, пропадают матросы… Как появлялось и росло в такой скворечне потомство – большая тайна.

Оба окна домика были забиты зарослями алоэ. Сплошное морозно-зеленое алоэ в горшках!.. Раньше столько растений Новоселов у Макаровых на окнах не видел… «Это он от болезней своих развел, – пояснил Колыванов. – И пьет его, и на ногах язвы лечит… Больной весь Макаров…»

Действительно, «больной весь Макаров» сидел на крыльце и наворачивал на голое колено большой капустный лист, подбинтовывая его белым мятым платком. Вся нога была отекшей, багровой, в язвах. Походила на заплесневелую конскую колбасу. Макаров делал свое дело молча. Как будто не видел вошедших во двор. Которые тоже молчали железно. Которые не сводили глаз с этой показываемой им страшной ноги.

Наконец, закончил процедуру. Скинул пижамную штанину, поднялся и сказал:

– Ну, здорово, что ли, пацан?

Новоселов бросился, спрятал у себя на груди усохшую, коротко стриженную головенку Макарова. Сразу охрип, не мог говорить. Колыванов тоже свернул голову набок, окаменел, как конь…

– Ну, ну, будет! раздавишь!.. – говорил Макаров Новоселову. Отстранился. Пожал руку Колыванову. – Заходите в дом, ребята!

Растопыривая ручонки, тощенький, мелконько полез на высокое крыльцо. Перед ошарашенными мужчинами как будто залезала на крыльцо одна пустая пижама с широкими штанами!.. Еще раз перевели дух, двинулись следом.

За столом у Макаровых все происходило почти так же, как и за столом у Колывановых. В каюте самоходки «Бирь». Только, уравнивая себя с хозяевами и даже несколько возносясь над ними, Колыванов-гость выставил на стол свою бутылку. Купленную, правда, на этот раз Новоселовым. Но все равно свою. В общем – нашу… Однако Макаров поставленную перед ним рюмку прикрыл рукой: «Мне нельзя, ребята. Язва, мать ее… Скоро, верно, резать будут…» Поданную плоскую тарелку с какой-то затирухой принял от жены обреченно, – не оборачиваясь, со своего плеча, одной рукой. Возюкал ложкой, склонив голову с потоптанными серыми волосками.

Убивала гостей худоба его. На человека тяжело было смотреть. От человека остался один череп! Лобастенький костяной черепок, почти без щек и подбородка!.. Однако… черепок по-прежнему глазастый. Все знающий, все помнящий. Который говорил уже Новоселову, чтобы тот обязательно покрасил «Бирь». Покрасил всю. От носа и до кормы. А то стыдоба перед людьми. (Колыванов виновато уводил улыбку.) Этот-то (кивок в сторону Колыванова) не сделает ведь никогда. Кроме своего мотора, ни к чему не прикоснется. А ты вот с этого и начни. И рубку не забудь, и рубку! Всё это говорилось с напором, требовательно. Как будто бы уже договорились, что Новоселов с завтрашнего дня на «Бирн» – шкипер.

– Дядя Толя, я ведь не решил еще – буду ли работать на реке…

– Это – как? – не понял Макаров. – Куда же ты пойдешь? Баранку, что ли, крутить? И не говори мне даже об этом, и не дури. Чтобы завтра же с Колывановым в контору пошел. Завтра же!

Колыванов сразу подхватил (нашел дело!), тоже стал наседать, говоря, что сейчас и оклады повысили, и спать на «Бири» будет где – сшибем переборку в кандейку, по новой разгородимся – вот тебе и еще каюта, вторая! Новоселов только посмеивался на все эти слова и вроде бы соглашался.

В свою очередь, расспрашивал о теперешней жизни на реке. Когда построили свой причал? С чем и куда ходят? Сохранилась ли удалая команда «Сима»? Плавает ли еще?.. Постепенно узнавал о знакомых и смешное, и печальное:

…Володя Ценёв, шкипер «Сима», утонул пять лет назад. И, конечно, – пьяный. На ходу баржи, ночью, выливал мочу из ведра и ступил потом мимо фальшборта в реку. Думал, видимо, что в том направлении – оставленная им каюта. Что нужно идти туда… Улетел вместе с ведром, и больше его не видели. Колёско (матрос) метался, орал, кидал в темноту спасательные круги, пока неуправляемый «Сим» не врезался в берег и не попадали на палубе все полуголые Володины инвалидки, тоже стенающие и орущие…

…как к мемориальному музею дорогого Володи, инвалидицы еще долго приходили на берег к «Симу». Приходили группками и по одной. Помаявшись на берегу, не выдержав, спешили по трапу на «Сим». Как будто ехали уже на целой группе осьминогов. Но новая команда гнала их с судна, материла, и они так же быстро съезжали назад, на берег. И могли грустить уже только там, на пустом гольце возле «Сима»…

За воспоминаниями незаметно летело время. Второй раз тетя Таля подогревала самовар. Сама подсаживалась к столу, но больше молчала. Это была крепкая еще, в теле, кержачка с неувядшей тугой косой. Гораздо моложе Макарова. Как рассказывал Колыванов, Анатолий отыскал ее где-то в Амурской области, когда сам плавал по Амуру… Детей у них не было. Женщина с невысоким лбом, обрамленным мелко свитыми волосами, с затаенной грустью смотрела на Новоселова. На Сашу… Больше, чем остальным, подкладывала ему конфет и печенья, как бы говоря: ешь, детка, ешь!..

Из-за стола поднялись, когда закатный свет упал в алойные рощи на подоконниках. «Ну, дядя Толя, крепкого вам здоровья. Поправляйтесь!» Новоселову хотелось плакать. Держал в двух руках скелетную, точно раздробленную, кисть со всеми косточками пальцев, воротил лицо к окну. Свободной рукой, «косточками», Макаров побрякал у него на плече, дескать, не горюй, пацан, не подведу, мы еще повоюем!.. Когда вышли, Александр от слез не видел двора. Колыванов тоже спотыкался, отворачивался…

Сидели на вершине горы, в полусотне шагов от покинутого домика. Жадно курили. «Не поверишь, но он каждый день заползает сюда. Вот на это самое место. Сидит на траве и смотрит на реку… Часами… И я его тут находил, и Таля каждый раз за ним сюда приходит… Только этим одним и жив, бедняга…»

Тоже смотрели на реку. Ветер стих. От закатного солнца пришел и стоял над рекой вселенский яркий свет. Плыли и плавились по самой реке капища золота. Внизу, в тени горы, мужичок на куцей лодочке работал вёселками. Сплывал быстро и спокойно. Как утица…