Текст книги "На обочине времени"

Глава одиннадцатая

I

Приятная девочка эта Лизавета. Аккуратная брюнеточка с черной родинкой у правого крылышка чуть вздернутого носа. Впрочем, девочкой ее многие назвать постеснялись бы – все-таки дожила уже до тридцати лет. Но у меня в запасе лежал целый десяток годков – в сущности целая жизнь. Александр Александрович Блок указал, что рожденные в эпоху застоя пути своего не помнят. Но на мой вкус он все же неправ. Или же каждый период российского времени настолько страшен, что прошедшие его обречены вспоминать, вспоминать, вспоминать… Или же – предложу я вам тезу – глухая пора нашего существования куда как страшнее бурлящих его моментов, той самой полосы перемен. А потому и западает в память, и держится в ней прочнее.

Она явно скучала за стойкой, оттого и слушала излияния случайного забредшего сюда запоздалого гостя. За потемневшим окном сгущались ранние сумерки питерской осени. Дождь опять шелестел по стеклу, очередная туча ползла над проспектом. Машины включили фары и не бежали уже, а ползли. Овальное пятнышко проползло по стене, по никелированной обечайке кофейной машины, мазнуло по стакану, где оставалась изрядная порция жидкой кислятины. Сейчас бы – по погоде, по настроению – я предпочел бы нечто покрепче, однако ни водки, ни коньяка здесь не держали. Бежать же в соседний гастроном казалось мне неудобным… А ведь лет пятнадцать назад я не то что не постеснялся, но даже и не раздумывал. Ну а сейчас радовался хотя бы тому, что слушает она мою печальную и поучительную историю.

«Стоп!» – перебил я себя. Если рассказ твой поучителен, то он отнюдь не печален. Почему в жизни мы запоминаем, прежде всего, плохое? Не потому ли, что хорошее разумеется нам непременным свойством нашего случайного существования. С самого рождения мы ждем от жизни подарки разного вида и веса. А ведь это катастрофически неверная посылка. Добро следует искать и прикапливать. Надо изрядно расстараться ради тепла, строить свой дом, собирая его по досочке, накатывая по бревнышку, конопатить, укутывать и топить, топить, топить… Холод же и так притащится сам по себе, просочится в микроскопическую щелочку, не уловимую на просвет, и выстудит душу до кристаллического состояния.

Именно так я пробовал разъяснить смысл быстротекущей жизни. И так уже более двух часов, раскатывал перед ней замысловатый узор, многоцветное сплетение нескольких судеб. Вспоминал, вспоминал и малую частичку жизни своей пытался переложить в слова. Понимаете, Лиза, здесь и до вашего рождения жили люди, ходили по этим же улочкам, поднимались по тем же лестницам, пили крепкий кофе и дрянное винцо в этом же зале. Они многого хотели, требовали и рисковали отчаянно, безрассудно. Они ставили на случайную карту не деньги, а куда более ценное сокровище – свои дни, месяцы, годы, целую свою жизнь. Надеялись на лучшее, совершенно не просчитывая худшие варианты. Время промчалось, что вышло, то ушло, оставшееся же – закопали поглубже. Но разве они не заслужили хотя бы небольшого внимания, так – на полдня, никак уж не больше? Все торопимся, спешим без оглядки, а ведь в такой суете скоро уже и нас с вами помянуть будет некому.

Я-то уцелел, выжил, но кто бы знал, чего это стоило. Мне, ему, ей, другим и всем прочим. Не буду хвастать – скажу, что мне повезло. Меня спасали хорошие люди, которых я встречал постоянно. Я, конечно, тоже не только держался в струе, но активно работал и головой своей, и руками. Но если вспомнить, как бросала меня судьба почти весь третий десяток моей беспокойной жизни – нет, сам бы не выплыл. Затянули бы водовороты, размолотило о подводные валуны, о прижимы. Без чужой помощи я бы давно уже опустился на дно.

Провоторова одним движением корпуса сшибла меня с линии огня, сама же осталась торчать на бруствере бесчувственной каменной бабой, искренне равнодушной к любым пулям, что отливали на нас в инстанциях всевозможных иерархий.

– А тебе чего бы хотелось? – осадила она одного деятеля, эдакого рьяного Торквемаду в ватнике и велюровой шляпе. – Чтобы его затоптали, и мы мчались в эту тьмутаракань на опознание? То есть я бы мчалась, а ты сочинял реляции в своем комитете. Тебе на таком вираже, может быть, показалось удобней держаться, потому как уже тамошние секретари отчитывались за допущенные безобразия. Но я думаю так: этот охламон жив, и сейчас это главное. Он цел, даже не слишком помят, и у нас есть время с ним разобраться как следует. На мертвого же, дружок, даже выговора не навесишь. И благодарности, кстати, тоже…

Меня не особенно даже давили именно потому, что втайне были довольны моей настырностью и волей к жизни. Да еще и фокинская цидулка пришла много позже, чем я возник у Натальи, а та – у начальства повыше… Задержалась же бумажная ябеда, поскольку старательнейшим образом объезжала все острое и царапучее. Всего лишь странным показалось товарищу Фокину, что столь обычный в молодежной среде конфликт разрешился дикой и необузданной охотой на человека, свойственной лишь капиталистическому обществу в самом его омерзительном воплощении. Тут он ловко вставлял писучее свое перо областным товарищам по партии, руководящей и направляющей силе нашего тогдашнего государства. Структуры местной власти выявили свою катастрофическую неспособность управиться с опасной ситуацией. А вот Борис Михайлович Гомельский, хотя и оказался отчасти причиной народных волнений, однако умудрился выпутаться самостоятельно, не распространяя конфликт на здоровый коллектив заводского сельскохозяйственного десанта. Такая забота о добром имени и здоровье товарищей по работе решительно свидетельствует в его пользу.

И все – о прочем ни слова. Позже я узнал – это «дядька» мой с толстым карщиком Максимовым уговорили его и стреножили. В тот же воскресный вечер, пока Галина тащила меня через грозно пульсирующее озеро, они пригласили начальника «раскатать на троих» еще одну фляжку. А в перерывах меж главным делом, пока духовитый продукт местных знахарей заедался и занюхивался, разъяснили случайному собутыльнику насколько откровенная кляуза окажется пагубной для него лично.

– Ведь летают, – азартно кричал Максимов, воздевая руки к звездному небу, – не только сапоги!

– Как раз сапоги-то, в основном, и летают, – грустно заметил Саша.

– Сапоги с-сыпятся, – поправил его стремительно расползающийся Фокин.

– Ты видишь, Саня, человек понимает! – продолжал вопить Максимов. – А если, представь, оттуда не кирзач с худой подошвой, а…

– Кирпич, – предположил Александр.

– Корова! Большая, рыжая и с вот такими рогами!..

– И дерьмом набитая по самые уши, – подытожил обещание «дядюкала»…

Ужасная картина крепко впечаталась в расслабленный мозг Фокина и тревожила его, думаю, даже наутро, когда он, полуоправившись от потрясений банного дня, принялся составлять политдонесение.

Сегодня, пятнадцать лет спустя, могу спросить напрямую и знаю наперед, что никто мне никогда не ответит, – на хрена им потребовалось меня выручать?! Кто я им был такой – сват, брат, дальний родственник? Но ведь не затаились они в кустах, полезли на отточенный рожон. И вытащили разболтанного мальчишку, не многим, но все же рискуя. Я знаю, чем им обязан, и никогда не забуду. Да каждый, думаю, покопавшись в памяти, обнаружит себя в долгу перед десятком-другим людей, случайно встретившихся, ненадолго задержавшихся и быстро ускользнувших из поля зрения по завершении общего дела. Другая проблема – чем отдавать этот долг? Перебирая сотни вариантов, оставляю лишь один верный способ – одалживать самому. А ваши должники, в свою очередь, обратятся на кого-нибудь третьего или даже уже четвертого. И так, наверху, в чьем-то накрепко замкнутом сейфе, копится и копится сумма неоплаченного долга, рисуется вексель, который, возможно, зачтут некоему прапраправнуку в день окончательного расчета.

Таким лихим манером и тонким маневром совхозные мои похождения были похерены и похоронены. Остались не зачтенными только три питерских дня. Трое суток, набитых от восхода до восхода буйным, безобразным и бессмысленным кутежом.

– Хорошо погуляли, – сообщил мне при расставании Гарик. – Так бы еще недельку, а там хоть на нары, хоть в землю.

– Но без меня, – буркнул я в ответ, нащупывая в темноте дверную цепочку.

Уходил от них еще затемно, по-тихому и быстро…

А все-таки любопытно мне было – как же Гарик снимал подобных девиц? Сам вроде бы неплохо разбираюсь в правилах этой игры, но подписать случайно встреченных незнакомок на общие игрища – никогда бы не смог. Где-то он находил их – в той же кофейне, в парке, у ленфильмовского фасада и довольно быстро уговаривал посетить скромное жилище современного наследного принца. Что-то он обещал им, но только не деньги. Разве что хорошую выпивку да не слабых партнеров. Он говорил, что ощущал по первым же минутам беседы – выгорит или сорвется. И в последнем случае резко обрывал разговор, оставляя девочек в недоумении. Ха, знали бы они, куда могли вляпаться!.. Но те, кто появлялся в его квартире, приходили уже в боевой готовности. Им уже самим так не терпелось, что они готовы были на ходу задирать юбки, сбрасывать брючки, скатывать к щиколоткам штанишки, остужая горячие тайные части своего тела. Но первую свою я всегда раздевал сам. Так, из любви к искусству, сладкому таинству любви. Ну а дальше уже все вертелось и полыхало белым пламенем – ляжки, попки, грудки, губки, пальчики, пяточки…

Я закрыл и эти три прогульных дня, но оказался накрепко повязанным с Гариком. Зачем, спросите вы, потребовалось мне нарезать эту неверную колею, когда в моей же квартире, в моей комнате, в четырех шагах от моего дивана жил врач? Знаете, бывают в нашей жизни ситуации, когда дальние оказываются куда ближе родных. Я не мог обратиться за помощью к матери. Я не мог просто подойти к ней, присесть и спокойненько объяснить: мол, мне позарез нужен больничный. Ее не так воспитывали!.. Когда-то, четверть века назад, они всем курсом клялись кому-то неведомому блюсти святые принципы медицинской профессии и не изменять им даже ради своего сына. Железные принципы держали ее жизнь подобно внешнему корпусу, сваренному из высоколегированной стали. Мы прожили вместе больше тридцати лет, почти три с половиной десятка. Но я так и не сумел уяснить, какой же балбес привил ей привычки, совершенно несообразные ежедневным условиям нашего существования.

Так что я, даже не тратя времени на пустые переговоры, отправился к Гарику. Он тут же при мне набрал по памяти номер и, не тратя время на болтовню, задал единственный нужный вопрос, на который получил обнадеживающий ответ.

– Пойдешь туда, – сказал он, повесив трубку. – Потом вернешься сюда и расскажешь как.

– Сколько? – спросил я, вставая; жила во мне еще смутная надежда, что цена окажется сходной.

– Тебе – ничего, – быстро ответил Гарик и после паузы добавил словно бы в четверть голоса: – Пока… Вечером чудим?

Я было замялся, я чувствовал, что эта трясина может засосать меня даже не по уши, а по самую маковку. Провоторова с Виленом вытащили меня из топи на твердую почву, и я собирался идти дальше прямой дорогой.

Гарик почувствовал, что я сомневаюсь, и быстро добавил с усмешкой:

– На тех же условиях.

Я понял, что опять ему должен, да так, что расплачиваться придется серьезно. Но пока не мог понять – зачем же я ему нужен.

Честно скажу – плохо мне было в те дни. Очень уж одиноко. Так что даже непотребные действа в комнате наследного принца казались мне каким-никаким выходом. Не к кому мне было тогда прислониться, а стоять на всех четырех ветрах я немного устал. Может быть, мне стоило поговорить начистоту с мамой, рассказать ей все, что стряслось со мной за три последних года. Но я никак не мог придумать, как приступить к разговору. Слишком много накопилось в нашей комнате душевного сора, чтобы вымести его одним махом. Вернейший способ отгородиться от другого – выстроить барьер из невысказанных обид.

Мать приучилась молчать, но так и не выучилась слушать. В чужой речи я ценю, прежде всего, паузы. Необязательно заполнять промежутки самому, достаточно лишь отметить, что они существуют. Ибо именно этими остановками, приглашениями к диалогу, собеседник проявляет мое присутствие. В предельной ситуации, в молчании паузы исчезают, остается одна пустота. Единственную комнату нелегко превратить в общий дом. Говорят, будто бы эскимосы в своих снеговых иглу даже избегают встречаться глазами, дабы не потревожить соседа в оставшихся на его долю нескольких кубиках выстуженного пространства. Но и нам двоим, раскинувшимся аж на тридцати без полутора квадратных метрах, было немногим просторнее.

Иногда, в изрядном подпитии, я представлял себе, как однажды вечером, сполоснув после ужина тарелки, вернусь из кухни, подсяду к столу и скажу просто:

– Тяжело мне живется, мама.

И она отложит в сторону штопку или другую работу и подвинется ближе.

– Всем трудно, – скажет она. – Но кому-то да… Кому-то приходится хуже всех.

– Вот и я вляпался случайно в такое, самое хлипкое и вонючее.

– Может быть, тебе это лишь померещилось?

– Как же! Даже полнейшие дубари умудряются получить диплом, а я – не самый глупый человек в этом мире – стою до сих пор голенький. Женщины вьются вокруг, приходят, уходят, а та, единственная, даже не глядит в мою сторону. Друзья… они привыкли держать меня при себе, но, когда мне нужна помощь, рядом почему-то возникают только чужие люди. Порою в самом деле кажется… будто бы весь мир настроился против меня.

– Какой вздор! – улыбнулась бы мудрая мама. – Вселенная огромна и вряд ли замечает столь мелкую песчинку. Даже такую умную и талантливую, как мой сын. Ей, Вселенной, совершенно безразлично, что станется с тобой, с нами. Она ведет счет на десятки, на сотни тысяч, на миллионы. Это мы постоянно выламываемся из общего ряда, не хотим держать строй, равнение в шеренге, дистанцию в колонне. Мы озлобляемся против мира, дергаем его, провоцируем… Ну он, устав терпеть, может, и шлепнет пару раз особенно надоедливых.

– От таких шлепков кожа лопается.

– Но те, кто выдерживает, они действительно чего-то стоят…

Вот так я и побеседовал сам с собой и за себя, и за нее. Монолог, разделенный на партии. Наяву такого разговора у нас не было и быть не могло. Может быть, мне самому уже удастся побеседовать так с Кириллом. Только не ждать до последнего момента, когда парень сам приползет ко мне и попросит участия. В этом я понимаю сейчас весь фокус, весь смысл воспитания, учения, элементарной родительской причастности. Всегда быть наготове, настороже, на подхвате, чтобы в нужный момент поддержать оступившегося ребенка. Пока же идется самому – пускай шагает.

Может быть, и мама ожидала моего первого шага, заметного движения навстречу. Я же так и не решился. Даже не пытался затевать подобные беседы, слишком хорошо представляя, в какую сторону они развернутся. Обязанность, необходимость, долг… С раннего детства я постоянно чувствовал в нашей комнате незримого третьего, которому все время оставался обязанным и с каждым прожитым днем должал все пуще. И это меня раздражало… Да, согласен, человек именно должен. Должен учиться, должен работать, должен жениться, но именно понимая, зачем тебе это потребуется дальше, а вовсе не затем, чтобы вписаться в массу других подобных, снующих бессмысленно рядом.

Есть в человеческом сообществе особи, постоянно требующие странного: денег для счастья, кобылу для бегства и двенадцатибального шторма для пущего спокойствия. Я же хотел быть как все, но меня постоянно отпихивали в сторону. А Граф истово пер прочь из шеренги – его утрамбовывали обратно и наконец закопали вовсе. Что мы хотим и как можем – две области, два множества, которым удается иногда пересечься, но редко и ненадолго.

Насчет бычка Надежда оказалась права безусловно. У-у, дуралей безрогий! Мои буйные страсти напрочь выматывали мои же скудные силы. От этой напасти мать не могла бы меня оберечь, даже если бы захотела. Но это не вина ее, а беда. Она хорошо знала, как правильно сидеть за партой, как грамотно сдавать сессии, как чинно появляться на службе за десять минут до контрольного времени. Везде, где только ни были прописаны правила, она учила их и тщательно исполняла. И меня старалась направить в эту же сторону. Она бы оказалась права, если бы вокруг продолжали играть по заученным нормам. Но вдруг упорно культивируемая честность сделалась лишь помехой в существовании. Не оттого, что оказалась вдруг не нужна, но изменились разом условия. Человек, проткнувший обидчика полосой закаленной стали, – невольник своего времени или его противник?

Сколько же лет мы жили рядом, готовили пищу, ели, спали, вытирали пыль с лампочек и полок, мыли полы и в своей комнате, и в общих коридоре, туалете, ванной; договаривались каждое утро – кто покупает хлеб, а кто заскочит за колбасой, но при этом ни разу не попытались обсудить важнейший вопрос – а зачем мы, собственно, это делаем?!.

II

У Смелянского показываться я теперь опасался. Пришел бы, если вдруг понадобилось по делу, но в гости меня там уже не ждали, или же, вернее сказать, поджидали… Эдакую сцену и сам мог прокрутить в своем вовсе расстроенном воображении.

– Какая феерическая наглость! – энергично выпаливает Людмила Константиновна, поворачиваясь ко мне полупрофилем; ее мясистые руки прочно сплетены под тяжелым бюстом; на меня она не глядит, лишь косится одним полуприкрытым глазом; другим рассматривает себя в тяжелом зеркале, повисшем в середине коридора; себя она видит уверенной хозяйкой большого и крепкого дома; мне же представляется бранчливой скотницей, не подпускающей чужих бычков к любимой телке. – После всего… осмелиться… где его так принимали…

– Да, Боря… не ожидал… странно… – растерянно роняет Яков Семенович; он прислонился к стене и всматривается в меня поверх тонкой оправы «рабочих» очков, сдвинутых вниз, подальше от переносицы; свет от стоваттной лампочки, вкрученной в бронзовое бра, влажно поблескивает на его лысине. – Извините… в такой ситуации… не вижу смысла…

– Все они сбрендили! – крикнул Смелянский. – Ни хрена не понимают и оттого еще больше злятся.

Мы встретились с ним на выходе с «Владимирской». Обоим нам было удобно добираться до этой станции: он жил рядом, а мне от завода, от «Нарвской», по той же линии без пересадки пятнадцать минут езды. Приехать на Петроградскую Михаил отказался. В любом переулке он мог встретить Елену, Сергея или хотя бы общих знакомых, а эту часть жизни он старался вычеркнуть как можно скорее. Мы вышли на Загородный, дошли до Пяти углов и свернули к Фонтанке. Пока двигались след в след по узким тротуарам улицы Ломоносова, молчали, а только вышли на набережную, Мишка заговорил. Быстро, громко и зло, точно вдруг прорвало плотину: – Все предки одинаковы. Мои, ее… Устроили из жизни показательное выступление, а теперь…

Паникуют, когда сорвались гастроли, завертелось у меня на языке, пощипывая искусно кожу, и я даже закусил нижнюю губу: не дай бог, выкатится случайное слово. После того как Елена ушла к Графу, я Смелянского увидел впервые. А потому на сегодняшний вечер наказал себе говорить лишь по крайней необходимости: только отвечать, и как можно короче.

– Мои обиделись, ревнуют, и это понятно. Но почему так взъярились ее родители – не понимаю?.. Право, какая-то достоевщина или, скорее уж, диккенсовщина, хотя в чем-то это одно и то же… Так прямо девятнадцатым столетием и пахнуло… Знаешь, ведь они совершенно серьезно вчетвером обсуждали – пускать Ленку в дом или же запереть перед ней дверь наглухо. Думаешь – за меня оскорбились? Черта лысого! Тут другое дело, Бориска! Переаттестация министерская грядет, место директора может освободиться, начальника-то на пенсию выпихивают. Какая карьера вдруг открывается, какая дверь распахивается сама! А дома, как на грех, такая неудобная аморалка. Сам-то Дмитрич, кстати, еще ничего… держится, помалкивает, как, кстати, и мой родитель… а вот Катерина Петровна и Людмила Константиновна прямо слюною брызжут. Дело всей жизни!.. Мы с нее пылинки сдували!.. Чернейшая неблагодарность!.. Они там, стало быть, пашут, а нам осталось лишь зайчиками скакать перед ними до самой пенсии…

Я промолчал, затянулся последний раз и выщелкнул окурок в черную воду, стынувшую в страхе перед долгой ноябрьской ночью. Мальчишками мы открывали купальный сезон в начале мая и заканчивали бултыхаться едва ли не по первому снегу. Сейчас бы я не шагнул в эту набрякшую холодом, медленно текущую реку даже за туго набитым бумажником. Озноб легкой змейкой скользнул вниз по хребту, и я поспешил закурить снова, надеясь согреться хотя бы пустейшим дымом. Мы уже дошли до Лештукова моста и остановились. Смелянский не любил дымить на ходу. Он нервно чиркал спичками, и я протянул ему зажженную сигарету.

– … Достанет ведь ума посадить вам на хвост каких-нибудь топтунов гороховых… Тем более что там… у него в комнате… говорят, еще и мысли шевелятся. Или как?

Он выпалил мысли с таким раздраженным пренебрежением, словно забыл, как всего лишь месяца три-четыре назад сам же пенился и искрил на том же диване, под той же люстрой.

– Собираемся, – уклончиво ответил я. – Рогов там прочно обосновался. Они с Графом все и придумали.

– Общество взаимного опасения, – съязвил Смелянский. – Одних опасают, других опасаются. Ну и… она тоже там?..

– Нет, – хотелось мне брякнуть в том же тоне. – Когда все сплачиваются, она нарочно выходит на улицу…

Будто бы он не догадывался, кто теперь занимает центральное место в комнате, устраивается у торшера, купленного недавно и вставленного между стеллажом и диваном, кто там неспешно потягивает дым из дорогой сигареты, пропустив меж пальцев резной мундштук, чьи коленки… Ладно, опустим подробности.

Конечно, идея принадлежала Графу. «Дубль-Ве» лишь подхватил ее, развил, выпестовал, вымуштровал и – извратил. Пока мы держались сами по себе, каждый радовался и тому, что имеет. С появлением Рогова все возжелали странного. Рассуждая из теперешнего далека, не вижу, кому из тогдашней компании, кроме, разумеется, Юры, можно было всерьез рассчитывать на творческую удачу, но, братцы мои, да кто же хватается за калькулятор, начиная парад амбиций!

Раз в неделю мы собирались в Серегиной комнате, выпивали… несколько чайников, подбирали до крошки пересушенные яблочные шарлотки. Их в большом количестве выпекала Елена. Я бы предпочел Надькину кулинарию, но – хозяйке не запретишь. Может быть, я несправедлив к ней, ибо конечный продукт все-таки исчезал без остатка. Хотя частенько она, задумавшись, исчезала на время из нашего мира, а, возвратившись, обнаруживала, что нижнюю корочку намертво прихватило к сковороде. Тогда народ вооружался ложками, но и подгоревший пирог разбирал с превеликим проворством. Я не участвовал в общей смуте, заранее выговорив право на прикипевшие остатки. Когда все уже успокаивались, осторожно соскребал крошки, сметая их в аппетитную кучку тупым столовым ножом.

Набивалось нас в эту небольшую комнатку человек двадцать. Сергей, Елена, Рогов, Крюгеры, Лешка Ольховский с подружкой, тощим, клыкастым кроликом, мы с Пончо, Гарри да еще с десяток обоеполого народа. Все пачкали бумагу и холсты различным образом. И каждого привлекала редкая возможность быть услышанным. В обыденной ситуации мало кто согласится слушать другого, терпеть пытку стихами или пуще того – прозой. Теперь же каждый просто обязывался искреннейшим манером внимать и ближнему своему соседу, и дальнему, потому как в обозримом и легко предвидимом будущем им придется терпеть его самого же. Кроме того, нас понемногу подпитывала и наэлектризовывала чуть колышущаяся надежда быть замеченными и опознанными верхним миром, откуда спустился к нам Рогов. Иногда мы решаемся отвернуться от общества, но лишь в полной уверенности, что оно немедленно кинется за нами следом.

Гарик тоже появлялся почти на каждом собрании, хотя уж он-то не писал ни кистью, ни карандашом, ни шариковой ручкой, ни перьевой. Лена прозвала его «наследным принцем», сыном отца своего. Папаша его подвизался в тогдашней номенклатуре, секретарствовал в городском комитете единой партии и, кажется, подбирался уже к областному. Гарик же, Гарри, пока лоботрясничал, слыл радикалом большим, чем все остальные. Но, подобно герою британского барда, уверяла нас Лена, так же бросит нас и предаст, как его тезка переставал узнавать и Фальстафа с Понсом. Пусть только замаячит перед ним возможность вписаться в известную всем Систему. А я был уверен, что он и так состоит на государственной службе, только лишь тайной.

– Ты знаешь, что он стучит? – спросил я Графа впрямую, когда мы с ним вдвоем сидели на кухне.

Сергей только пожал плечами.

– Почему ты его не выгонишь?

– Зачем же так сразу? Понимаешь, Бобчик, в компании, подобной нашей, все равно будет тайный доводчик. Ну не оставят без наблюдения. Если не будет Гарика, постараются засунуть другого. А то ведь и кого-то из нас начнут сильно прихватывать. А принц – человек вроде не самый вредный. Да и есть какие-то общие воспоминания…

Спросите – почему же сам к нему привязался? Ну да, отвечу я, неприлично все получилось. Но тогда я метался по жизни словно по проруби, пытаясь понять: как и чем жить?

Собирались мы раз в две недели. Чаще читали, реже смотрели картинки. Больше всех выставлялся Юрка, иногда его замещал Ольховский, но и несколько раз, помнится, на столе раскладывали Надькину графику. Рисовала она отменно, и не только на мой дилетантский вкус. Рогов тоже определил это первым же взглядом и подкрепил веским словом. Сродство к перу и карандашу дело не редкое, но удивительным мне показалось, как псковская девочка прикипела к книгам. Не только подрабатывала небольшими заказами в детском журнале, но и для себя набрасывала серии иллюстраций к модным в то время писателям.

При том она не слишком много читала. Практически ничего, кроме авторов, с которыми сотрудничала, скажем так, инкогнито. Выбирала Надежда романы модные, те, что привлекали в те годы читателя массового, и замечала исключительно фантастическую часть каждого текста: те сцены, что восставали против нашего пустого и пресного существования. Помню некоего музыканта, путешествующего в открытом космосе, почему-то оказавшемся теплым и переполненным многоцветными порывами межгалактических ветров. Герой этот, размахивая альтом, изящно оседлав длинный смычок, выгнутый зачем-то латинским Sвистом, перелетал, перепархивал с планеты на планету, со звезды на звезду. Я попытался объяснить Надьке реальные характеристики космического вакуума, но она одним уголком рта отправила меня в столь дальнее путешествие, что добраться до цели я не сумел бы за все мыслимое существование моей Вселенной.

– Ну-ну, не расстраивайтесь, дорогая, – добродушно прогудел Рогов. – По здравому смыслу Боря, как всегда, прав, но дух произведения вы ухватили точно.

Какие-то были там еще раскинуты темные и страшные листы; предшествующего им текста я не знал, и потому рисунки в память мою не впечатались. Красовался, разумеется, и корабль, стилизованный почему-то под галеон: корма у него вздымалась едва ли не до пушистого облака, а палуба проваливалась вниз вплоть до ватерлинии: эдакий обломок Великой армады вырастал над кронами соснового леса, радостно алея набухшими на ветру парусами. Любопытнее же всего показались мне физиономии известных своими чудачествами персонажей; они и сейчас, слава богу, еще не забыты, а в те времена и вовсе были у каждого на слуху.

Забавная собралась компания. Прилетели, спустились (или, наоборот, поднялись) развлечь себя видами громадного пышного города. По какой надобе они оказались здесь, так и осталось непроясненным, но похождения, проказы забавных пролаз и мошенников выписаны преуморительно. Автору, думаю, приятно было представлять себя всевидящим и всемогущим, возвысившимся без страсти и сострадания над человеческими глупостью и злобой. Добро же он так и не разглядел, равно как и многое другое. Я бы, например, и вовсе не попал под его насмешливо сощуренный глаз. Покосился бы на секунду в сторону жильца какой-нибудь пятьсот лохматой квартиры, что каждое утро в четверть восьмого и ни минутой позже скатывается кубарем с верхнего, околочердачного этажа, перебирая каблуками ступени и марши, поспешая на свой автобусный рейс. Да-с, такая служивая крыска, выдрессированная являться по звонку и – ничего больше. Уж в зале театра с переодеваниями меня бы точно никто не приметил, ибо не я нашелся и близко. Пожалел бы и денег, и времени. А стало быть, не удостоился прикосновения Вечности, пускай даже и Черной.

Знаете, иной раз делается крайне обидно. Пашешь-пашешь, кувыркаешься, суетишься, а ярчайшим представителем твоего времени вдруг объявляют убежденного бездельника, все эти годы старательно увиливавшего от любого занятия. Ведь если человек вдруг оказывается на этой земле лишним, это его личное, громаднейшее несчастье. Такое надобно прятать как можно глубже, а не выставлять напоказ, гримасничая и бахвалясь. Объясниться можно всегда, но возможно ли оправдаться – не знаю. Ну да – злобный царский режим, жестокий – большевистский, тупой – социалистический. Но жизнь-то у нас одна, и другой уже никогда не случится. Страшные, потрясающие все существо наше слова – никогда, навсегда, а пуще того – навеки. Вот сотворить нечто эдакое, замысловатое, чему жить и выситься на века, обыкновенному человеку не придет в голову, а кануть навечно – так это же нам легче легкого.

Однако Наденькины рисунки разговаривали с нами просто и весело. Разглядывать их, что перелистывать бездумно читанные уже десятки раз страницы. Хотя царапали то и дело странные детали вроде гитары, которую толстый котище перекидывал на ремне за спину наподобие старой винтовки. Тоже мысль понятная – коли уж рядом бредет потрепанный регент, так почему и не оказаться под рукой потрескавшемуся инструменту. Ведьма одна немало меня позабавила: уперев кулачки в бедра, она грозно нависала над скорчившимся в углу маленьким кругленьким человечком. То есть угол и человечка приходилось додумывать самому, поскольку на переднем плане оставалась одна, укрытая несколькими волосками лысина, зато устрашающая дама выписана была с рвением и злостью.

Красивую придумала Надежда девку, и белый этот передничек, повисший вроде кружевного листочка, только подчеркивал остававшееся на виду. И бюст там присутствовал – две опрокинутые чаши, что удерживались против земного притяжения исключительно железными мышцами. А личико искажалось безудержным торжеством, и клык выползал справа, высовывался из-под вздернутой верхней губы: отточенный, отшлифованный кусок белой кости, готовый в любую секунду врезаться в мясо, пронзить вену, а следом с хлюпаньем прилепится уже и жадно распяленный рот. Болезненно-знакомый абрис проглядывал под загоревшей (уж не рядом ли с адским пламенем) кожей; но тогда я то ли не понял, то ли еще не поверил.