Текст книги "На обочине времени"

Владимир Александрович Соболь
На обочине времени

© Владимир Соболь, 2015

© ООО «Издательство АСТ», 2015

* * *

Кто вы такие?

Вас здесь не ждут…

В. Высоцкий

Мы в своем ли отечестве?

Мы в родной ли стране?

Пончо

Часть первая

Глава первая

I

Прошлое не умирает. Оно живет, оно существует рядом с нами, таится до поры до времени, но дышит нам в затылок, щекочет шею, подталкивает в спину, а порой – лупит наотмашь.

Я понял это сегодня, когда увидел картину Крюгера. Вдруг сделалось трудно дышать. Даже не трудно, а – невозможно. Словно бы, как в юности на ринге, ловкий противник развел мне руки искусным финтом, а потом акцентированным прямым пробил пресс у солнечного сплетения. Собственно, двадцать лет назад история эта и началась – осенью тысяча девятьсот семьдесят первого года. Но еще вчера я думал, что она уже и закончилась – спустя восемь лет, осенью семьдесят девятого года. Сгорела в пламени, в страшном пожаре, обуглившем не только тех, кто погиб, но и жизни тех, кто остался. Но нынче я понял, как был неправ. Никто не пропадает, никому не удается уйти навсегда, насовсем, бесследно. А поэтому я и торчу здесь, в пустом, сыром и холодном кафе на углу Большого проспекта и улицы Ленина. Примостился за зеленым обшарпанным столиком, который помню даже несколько больше – без малого четверть века. Сижу, потягиваю из стакана кислое вино, если верить этикетке – грузинское. Тяну глоток за глотком и рассказываю вам, моя милая, историю моей суматошной жизни.

Кто я? Сказать по совести – так до сих пор и не понял. Мне проще объяснить – что я такое. Мне сорок лет, я женат, сыну недавно исполнилось десять. Мы с ним оба майские. Я маюсь всю жизнь, по крайней мере, первую ее половину. Боюсь, что и Кириллу предстоит то же самое. Хотя – после событий этого августа – не слишком представляю – в какой стране ему доведется жить… Я – пока доцент Политехнического института, занимаюсь физикой, правда, прикладной. Ну вам объяснять подробно не буду – все равно не поймете. Извините за резкость, но не люблю растрачивать слова понапрасну. Да и какая разница – чем я зарабатываю себе на хлеб с маслом! Важно другое – сегодня я увидел картину. Понимаете – холст с красками!.. Да, не первую в своей жизни. Далеко, могу вас уверить, не первую. Но этой не должно было быть. Никогда. Она, видите ли, сгорела. Рассыпалась пеплом – в том числе и рама, которую я, между прочим, собирал самолично. Горстка пыли; да и той не осталась после потоков воды, которыми пожарные промыли горевшие комнаты. Но вот висит, я видел ее и трогал. Даже окантовка, представьте, осталась та же. Думаете, я не узнаю свою работу?

А мог же ее пропустить. Ведь сегодня у Катькиного садика я оказался совершенно случайно. Ездили с женой вчера в гости, и перебрал слегка. Да, если уж начистоту, то напился как следует… Повод?.. Да какой нужен нам повод, чтобы дернуть дюжину стопок. Знаете, ощутил вдруг, что жизнь – проходит. Вот так – просачивается меж растопыренных пальцев. Ну и… А сегодня поднялся и понял, что на кафедре мне делать нечего. Лекций, слава богу, сегодня нет, а коллег пугать своим видом и выхлопом – как-то несообразно. Но, коли сумел подняться, решил, что все-таки потрачу часы не впустую. И поехал в Публичку. Решил устроить библиотечный день. Надо же когда-нибудь и посидеть, полистать журналы, подумать.

Прогулялся от Владимирской через мост Ломоносова, развеялся немного в осеннем питерском воздухе. А подойдя к скверику, увидел – столпотворение. Давно я не был здесь, забурел рядом со своими образцами и приборными стойками. Даже не предполагал, что здесь развернули такую выставку. Эрмитаж или Русский музей под открытым небом… Конечно, скорее второе, вы правы. Любите Русский?.. Эрмитаж больше?.. Возможно, вы правы. Чужое нам как-то ближе… Я решил обойти весь периметр, ничего хорошего не обнаружил и собрался уже скрыться в библиотеку, как вдруг уголком глаза, периферийным зрением, поймал эту картину…

Она висела напротив Публички, сразу у входа в сад, прямо на решетке ограды. А я уже разогнался, но все-таки боковым зрением ухватил нечто донельзя знакомое. Затормозил, еще не понимая, что же меня зацепило, вернулся, протиснулся между лотком и стендом и стал, не веря своим глазам. Небольшой холст, пятьдесят на восемьдесят, как я помнил. Только одна фигура, почти портрет, – прижавшийся к грязной стене Пьеро с боязливым недоумением заглядывал за приоткрытую дверь. Створка шла на зрителя, и никто не видел происходящее в доме, только луч света, прорезая мрачный, ржаво-коричневый фон, выхватывал из темноты одутловатое лицо и белый колпачок с помпоном. Меня словно шарахнули по голове дубинкой. Не могло быть двух работ столь похожих, но та, которую я помнил, никак не могла спастись после…

– Если хотите купить…

Я развернулся, прихватывая ладонью тронувшую меня руку, но там, где, помнилось мне, крючковатый нос загибался над узкой прорезью рта, увидел лишь живот, обтянутый дециметрами потрепанной свиной кожи. А чтобы увидеть обрюзгшее лицо с обвисающими мясистыми щеками, мне пришлось приподнять свою тяжелую голову.

– Десять баксов. Почти даром отдам…

Я молча рассматривал парня. Он не только ничем не напоминал Юрку, он вообще мало походил на человека, способного сотворить что-либо, кроме пакости. Выдержав паузу, я кивнул на картину.

– Где?

– Отошел ненадолго. Обещал вернуться часа через три. Ну, будете брать?

– Подожду хозяина.

– Меньше не возьмет, не надейтесь.

Он меня уже раскусил, вычислил и понял, что в моем загашнике не отыщет не только долларов, но даже эквивалента в родных деревянных. Мне говорили, что при передаче из кармана в карман курс колебался около двадцати. Двести целковых – три четверти моего заработка. И все это отдать за кусок слегка подмалеванного холста?.. Память свою я расценивал куда как дороже, только никак не мог прикинуть порядок величины и уяснить: то ли я за нее должен раскошеливаться, то ли мне еще кто-то приплатит с лихвой…

Мне показалось, я кое-что придумал, но не успел приоткрыть рот, как на щеку упала капля, за ней другая. Со стороны Думы, стелясь над крышами, наползала на нас плотная иссиня-черная туча. Парень заметался, укутывая товар полиэтиленовыми накидками. Я тоже заспешил к подъезду. И только потянул на себя тяжелую резную дверь, как вдруг прямо над площадью небо раскололось, ослепив меня, оглушив, и стена воды поднялась за спиной, отгородив и от этого блошиного рынка с деревянными Михаилами и сусальными Николаями, и от слишком памятного мне уродливого Пьеро…

II

Такой же ливень хлынул на город в столь памятный осенний день. Будничный сентябрьский полдень, с которого и начала мотаться в клубок диковинная история моей жизни. История, что оборвалась через восемь лет коротким и страшным ударом. Все кончилось, почудилось мне тогда. И только теперь, когда невесть откуда объявился пропавший Пьеро, понял я, что ничто в нашем существовании не прекращается, а только замирает на время. Отходит подальше от чужих, любопытствующих глаз, как сторонняя линия в пьесе, прячется за кулисы, тянется незаметно рядом; караулит нас, чтобы потом, выбрав момент, потребовать точного и окончательного расчета.

Долго я шел рядом с участниками этой драмы; где наблюдал, где и сам в эпизодах появлялся на сцене. Потом из партера передвинулся на дальний ярус, но все еще косился в их сторону, потом… Потом перестал и оглядываться. Никого и ничего не осталось мне караулить. Канули люди, и картина канула, и жизнь моя рванула вдруг, повернув под прямым углом. Все разошлись, разбежались налево, направо, вверх, вниз; кто-то остался, да от него уже не дождешься ни единого слова. Никому из нас не прожить дольше положенного, никому не успеть закончить то, ради чего он, собственно, и терпит весь этот ужас и смрад, именуемый даром бесценным, но совершенно случайным. Однако некоторые умудряются забежать далеко, а другие оскальзываются при первом же шаге. Как выбирает нас судьба, почему отмеряет такой отрезок существования? Почему ты выжил, а друзья твои нет? Вопрос, как говорили у нас на экзаменах, – «на засыпку». Но отвечать нужно искренне, хотя даже и себе одному…

Туча треснула, когда троллейбус съехал с Тучкова моста. Та самая туча, что догоняла нас с утра, медленно наползая на город с юго-запада, от залива, от Маркизовой лужи: огромная, угрюмая и лохматая – пепельные космы мотались на ветру, задевая за шпили. Я помню, что, только увидев ее, сказал им – будет нам плохо. Но эта парочка лишь подняла меня на смех: «Быть в Питере и бояться дождя – значит не жить вовсе». Но мы уже смотались с лекции, удрали под самым носом профессора Березкина. Все получилось спонтанно, как слишком часто происходило в моей не слишком обустроенной жизни. Мы уселись, как обычно, втроем, забрались подальше вдоль длинных столов, выстроенных от двери к окну. И тут Мишка отвернулся от доски, от Елены, уставился сквозь запыленное стекло на верхушку березы, уже подкрашенную красным и желтым.

– А что мы здесь делаем? – спросил он неожиданно громко.

– В самом деле, что? И зачем? – протянула ему в унисон Лена. – Боря, а ты?

– Люди – как вы, так и я.

Пока мы протискивались к выходу, прозвенел уже второй звонок, а мне еще пришлось вернуться от двери за оставленной книжкой. Я выложил ее из сумки, рассчитывая поглядывать на страницы одним глазом, пока Береза будет выписывать на доске длиннющие преобразования, разложенные по координатам Евклидова мира. Я вернулся на место, схватил томик мышиного цвета и заторопился обратно. Но кто-то спросил, и я зачем-то ответил… и тут Мишка завопил: «Идёт!» А может быть, он крикнул «Идиот!»; я не понял, но побежал. Прямо по длинному столу, протянувшемуся поперек аудитории, прыгая через конспекты, учебники, ручки, карандаши, зеркальца.

Разумеется, едва я высунул нос на площадку, как тут же увидел профессора. Он выворачивал из коридора, и я вдруг сдуру машинально поздоровался первым. И он, кажется, кивнул мне ответно, и даже приоткрыл рот, словно собираясь о чем-то спросить. Но тут этот слон Смелянский дернул меня за рукав, и мы ссыпались по ступенькам, единым духом на два пролета сразу. Ладно, подумал я, не беда. Березкин – лектор плохой, мужик туповатый, но человек безобидный. Так, во всяком случае, представлялось нам до экзамена. Но так ли, иначе ли, однако сессия маячила где-то далеко впереди, а солнце стучало в стекло, и Лена ждала нас у гардероба…

Первым делом мы добрались до «Гренады». Сейчас я увидел бы в этом зале только замызганную пивную. Но тогда она представлялась нам чуть ли не преддверием рая, тайным обещанием взрослой свободной жизни. Три пол-литровые кружки мутной, разбодяженной жидкости, блюдце с брынзой, блюдце с солеными сушками, которые могли раскусить только наши молодые острые зубы. Ну конечно же, разговоры – обо всем, ни о чем, но, главным образом, – о себе. Полтора часа за столиком промелькнули гораздо быстрее, чем те же девяносто минут на лекции. Впереди были еще две пары, но возвращаться в институт казалось уже совершенно глупым.

Мы прогулялись по Тихорецкому, по Политехнической улице. Когда проходили мимо физтеха, мимо Большой Конторы, Мишка почтительно поздоровался с бюстом папы Иоффе.

– Придет час, наступит день, – объявил он торжественно, – и я буду раскланиваться с ним каждое утро…

От площади Мужества мы проехались на трамвае «девятке». Выскочили на Невском и пошли направо, к Садовой. Прогулялись до Думы, свернули по Перинной линии, вышли по Ломоносовской на Фонтанку, затем на Сенную, и так кружили и кружили, пока не проголодались. А тогда решили поехать ко мне обедать. Мать была на работе, и моя коммунальная квартира обещала быть свободней, чем их отдельные. Подождали «рогатик» с первым номером и втиснулись в душный салон.

Однако гроза собралась нешуточная. Даже жужжащие пассажиры в троллейбусе умолкли, когда туча накрыла нас сразу после моста. Вдруг мигом потемнело за окнами, и ветер резко хлестнул горстями пыли по стеклам. Но мостовая еще была суха, а мы уже проскочили мимо стадиона, и я понадеялся, что удастся добраться вовремя. И тут-то небо и треснуло, обрушилось на нас, зажатых в железной коробке, в узком ущелье Большого проспекта. Через головы стоящих на подножке, в открытые створки дверей я видел, как хлещет вода по асфальту, срываясь с карнизов, извергаясь из водосточных труб. До моего дома было минут семь, но даже после такой пробежки нас нужно будет еще час выжимать и выкручивать. А как раз напротив остановки я знал небольшую и уютную кофейню. Только троллейбус затормозил, гром опять протрясся над нашими головами, и мы нырнули вперед, прямо в эти струи, тут же пробившие наши легкие курточки. Проскакали три ступеньки вверх и – еле втиснулись в тамбур.

Очередь извивалась меж столиков, раздваиваясь где-то впереди между ближней и задней стойками. Люди стояли мрачно и плотно, плечо к плечу, бедро к бедру. Я попробовал посчитать головы и сбился. В такой знатной компании мы определенно могли переждать грозу и даже дождаться следующей. А времени и в те годы у нас было еще меньше, чем денег. Но я от рождения жил на Петроградской и всегда знал, что в любом месте встречу парочку знакомых где-нибудь неподалеку от кассы. Но в этот день поначалу мне не везло. Как написал Пончо несколько позже, стояли сплошняком чужие, сидели тоже не свои. Я прошел вдоль очереди, в дальний зал, никого не увидел. Повернул было назад, и тут он меня и окликнул. Голос я не узнал поначалу, то есть вроде бы не опознал, но почему-то загорелась шея, будто по ней провели вафельным полотенцем. Вернулся, еще раз отсканировал кишащую массу и на этот раз высмотрел-таки знакомую личность. Даже слишком знакомую.

– Здравствуй, Граф! – сказал я.

Он сидел в углу у окна, один-одинешенек в этой толпе. Другие стулья увели за соседние столики. Впрочем, он всегда ухитрялся оставаться один в самой тесной компании. Откинулся на спинку, сложил руки крестом и рассматривал меня исподлобья, словно взвешивая и оценивая. Голову же клонил набок больше по привычке. Спокойнее ему было чувствовать левое плечо у подбородка. Естественней и привычней. На столешнице стояли стаканчик с кофе и блюдечко с недоеденным пирожным. Он всегда хорошо держал вес и позволял себе побаловаться сладким. Еще лежал блокнот: закрытый и заложенный простой шариковой ручкой.

Смутившись от неожиданной встречи, я выбрал глупейший вопрос из всех возможных:

– Чем занят?

И тут он расхохотался. Беззвучно распахнул пасть, только показывая, что получил удовольствие.

– Ну ты спросил! Не видишь – трамвая жду. Подсаживайся, будем ждать вместе.

– Я не один.

– Зови всех…

Он сразу сделал стойку на Елену. Я заметил это по тому, как живо он вытянулся, выскользнул из-за столика, пропуская ее на свое место. Он всегда интересовался девочками, и они вешались на него, как на новогоднюю елку. Там, на службе, он наверняка изголодался по «общению»: когда-то мы называли это действо именно так. Но прошло уже несколько месяцев после дембеля, и весь Большой проспект, вся Петроградская сторона были к его услугам. Зачем же ему еще одна, да к тому же чужая?..

Вдвоем с ним мы протиснулись к стойке и принесли четыре чашечки кофе. Я остался с ребятами, а Сергей снова нырнул в толпу. Он входил в нее без усилий, и она пропускала его без сопротивления, но тут же мягко смыкалась, не оставляя следа… Вернулся с бутылкой и стаканами. Три, составленные один в один, держал в руке, четвертый звякал на горлышке.

Мы с Мишкой полезли в карман за деньгами, но он укоризненно покачал головой. Мол, не суетитесь, друзья, еще все впереди. Да, ему очень понравилась Лена, и он собирался задержать нас как можно дольше. Но мне это было тоже на руку. Я хотел объясниться с ним, разобраться в прошлом: разложить и расчислить. Мне казалось, что на людях нам обоим говорить будет удобнее и легче. Тогда мне почему-то мерещилось, что у меня уже есть прошлое… Лена сидела на стуле, мы втроем пристроились на подоконнике. Сергей разлил, я передал порцию каждому. Граф поднял стакан, салютуя компании, и подмигнул мне: «Со свиданьицем!..»

III

В тот вечер, помнится, мы просидели в кофейне достаточно долго… Да, дорогая, именно здесь, где вы теперь командуете кофейными чашечками, креманками для мороженого да стаканами сухого и кислого. И хорошо, что посетители сейчас лишь пробегают. А то кому бы я выворачивался до донышка, распутывал сложную часть моей жизни… А двадцать лет назад мы просиживали здесь часы, если не сутки…

И тогда разболтали одну бутылочку, взяли другую, и разговор побежал живее… О чем говорили? Как всегда в молодые годы – о жизни и о себе. А если уж совершенно точно – о себе в этой жизни… Толпа рассосалась, Лена с Мишкой переместились на свободные стулья, утащив их из-за соседнего столика. Я остался на подоконнике… Когда вышли на улицу, было совсем темно. Туча давно ушла, утащив за собой и дождь: капало только с крыш и карнизов. Уже зажгли фонари и витрины; лужи на тротуаре поблескивали отраженным светом. От двери Сергей повернул налево, и я со смешком окликнул его, вдруг спьяну решив, что он ошибся азимутом.

– Ты же там! – И махнул рукой туда, где, как мне казалось, должен стоять Кировский мост.

– Жил, – коротко бросил он через плечо.

Мы потянулись в сторону Тучкова моста.

Большой проспект и днем похож на ущелье, сложенное из кирпича и асфальта. А в темноте крыши и верхние этажи вовсе сливаются с черным небом, и даже окна мерцают тускло, словно свет от них доходит к прохожему через десятилетия. Я не люблю пялиться вверх, предпочитаю смотреть на уровне своего роста. Мне нравится разглядывать окна первого этажа, может быть, второго, иногда – третьего. Интересно наблюдать тени, пляшущие на шторах, забавно бывает воображать себе людей, двигающихся по комнате, придумывать их разговоры, их жизни… Я не поэт, избави бог, в жизни не сочинил и двух рифмованных строчек. Но мне любопытна жизнь, не только своя, но и чужая.

Я понял, что Граф поменял место жительства, но еще не понимал – куда и зачем. И потянулся вслед ему из чистого интереса, хотя чувствовал, что пора уже отбиваться от компании и поворачивать в сторону дома. Тем более что идти было всего ничего, только перебежать улицу Ленина и проскочить вдоль Матвеевского сада. Но, как говорят англичане, любопытство сгубило кошку, и куда же было тут деваться Боре-бычку? Никогда не любил выпивать с утра, и Кириллу, когда придет срок, закажу крепко-накрепко. Вечерние пьянки развиваются естественно, по отработанному плану. Понятно, что гудим, ясно – зачем, и очевидно, что где-то в обозримом будущем придется остановиться. Хотя бы и за полночь, хотя бы под утро. Но разгул, начавшийся в середине дня, совершенно непредсказуем. Есть силы, которые хочется тратить, время, которое некуда девать, хорошие люди, с которыми жаль расставаться. Если же не хватает денег, их можно и призанять. А чем отдавать – об этом подумаем завтра… В «кофейне» Сергей давно считался «своим», а потому получал вино в долг и навынос. Мы затарились десятком бутылок «Саэро», того самого, что попробовали за столиком. Белое, кислое, но даже по тем временам невероятно дешевое. Я-то считал, что взяли с перебором, но оба верзилы от меня отмахнулись. «Еще подойдут люди», – бросил Граф, даже не обернувшись.

Они шли впереди, оторвавшись на несколько шагов. И роста им хватало, чтобы унести головы от асфальта далеко за сто восемьдесят, и разворота плеч. Только у Сергея ноги начинались сразу от грудной клетки и несли его легко и свободно. Мишка, тяжело топотавший рядом, казался громоздким и неуклюжим. Лена молчала, и я ее не теребил, понимая что она разглядывает и сравнивает их обоих. За одного она собиралась замуж, долго собиралась, почти два года; другого и знала-то несколько часов.

Никогда не понимал, как женщина делает выбор: считает ли она достоинства и недостатки, ищет оптимальный вариант или же вдруг в долю секунды осознает, что ей нужен именно этот мужик и никакой другой. И не мозгом она схватывает, а совсем другой частью тела… Но это, наверное, перехлест. Хотя, видите сами, как трудно отпускает нас прошлое. Минуло уже двадцать лет, а я все еще полон тогдашней злостью. Шли мы недолго, но я быстро продрог от сырости, начал трезветь, да к тому же тащил тяжеленную сетку. Наши богатыри зацепились языками, еще отходя от стойки, и бутылки остались мне. Правда, в придачу еще и Лена, вроде как премия за сверхурочный труд. Но это так, временно, на четверть часа, пока не доберемся до места. Я всегда знал, что играю только во второй, низшей лиге.

С Большого мы свернули налево, на Лахтинскую, узкий, короткий проезд, уже совсем лишенный и света, и воздуха. Но, не дойдя до Большой Пушкарской, Граф потянул нас в сторону, в огромный подъезд, по пещерному гулкий и темный. Откуда-то сверху, с потолка, если он там был, свешивалась голая лампочка, едва высвечивая выбоины в цементном полу. Помню, что мне ужасно досаждала ноша. Она не была уж так непосильна, но летом я повредил плечо – задело бадьей с раствором, которую нам подавал на крышу кран, – и теперь оно тупо саднило при любой нагрузке. Я перехватил сетку левой рукой и хотел было спросить, на какой же этаж нам тащиться. Но Сергей прошел мимо лестницы, дальше, в темноту, куда электричество не достигало вовсе. Мы последовали за ним, уже сбившись кучнее. Но тут заскрипела едва заметная в потемках дверь, и мы вывалились в следующий двор.

Попали не в непонятное, но уже совершенно не ленинградское, а петербуржское. Крошечный асфальтовый пятачок, сдавленный с четырех сторон стенами; три освещенных и одна, как раз за нашими спинами, совершенно глухая. Кладка тянулась бесконечно вверх. Хотя в домах и было всего пять этажей, но из-за того, что они стояли так близко, стены эти давили на мозг нестерпимо. Я чувствовал, что они непременно должны сойтись над головой, замуровав нас в кирпичной камере наглухо. И было до чрезвычайности странно видеть в конце этого вертикального тоннеля пяток звезд, словно случайно заглянувших в колодец. К вечеру тучи разошлись, и небо высветилось.

Хотя подъезд выходил во двор, лестница оказалась неожиданно широкой, почти парадной. Мы так и поднимались по ней попарно, а встретившийся нам мужик прижался к стене и проскользнул бочком. На последнем пролете я, честно признаюсь, вцепился в сетку уже обеими руками и даже совершенно перестал слушать, что там вещает Лена. Но Граф уже достал из кармана связку ключей, поколдовал над замками двери и впустил нас в прихожую.

– Обычная коммуналка, – объяснял он, пока мы толпились у вешалки. – Две комнаты, кухня, санузел раздельный, коридор прямой кишкой от входной двери и до сортирной. Но хозяин второй комнаты – геолог и дома бывает разве что месяц в году. Потому хата, считайте, почти отдельная.

– А как же – та, на площади Революции? – спросил я.

– Разменяли. Мать умерла, сестра вышла замуж и, пока я служил, все и решила. Им однокомнатная где-то на юге. Мне – комната, но очень удачная. Я поставил единственное условие – все что угодно, но только на Петроградской. И желательно рядом с Большим.

Он провел нас в комнату, почти квадратную, метров пятнадцать, не больше. Слева в простенке диван-книжка, рядом торшер. Большое двустворчатое окно; далее, вдоль стены, длинный письменный стол. Против дивана шкаф с книгами, а под углом к нему тумбочка с магнитофоном. Здоровенный ящик был у Графа – килограммов пятнадцать магнитно-проницаемого железа. Вид у него был богатырский, и прозывался он мужественно – «Тембр». Хотя я бы переименовал его в «Грохот», потому что на страшной скорости девятнадцать сантиметров в секунду он дребезжал, будто бы звуки пачками осыпались с крутящейся ленты и звякали, проваливаясь под фальшь-панель. Но Граф любил его и скорей согласился бы жить на улице, чем остаться без гремящей игрушки.

Хозяин сел на диван, пригласил на свободное место Лену. И Мишка, конечно же, сразу подтащил себе стул так, чтобы оказаться рядом с невестой. А я прихватил со стола бутылку, срезав наскоро полиэтиленовую пробку, и забился в дальний угол, где для таких же, как я, был брошен свернутый половичок. Налил стакан до половины, а бутылку спрятал за спину, считая, что, как послушный носильщик, имею на нее полное право. Интели на диване… Интели – значит – интеллигенты. Так звали подобную публику в одном из романов братьев Стругацких. Этих я знал почти наизусть… Так интели наши попробовали было зацепиться своими еще полутрезвыми языками, но тут же их оборвали. Ввалился гость, следом другой, а потом народ повалил косяком, вроде весенней корюшки. Так что дверь даже не запирали.

Да, славно мы тогда отметили день рождения Графа. Двадцать два года стукнуло мужику, и вся Петроградская сторона валила к нему в гости. Кто чувствовал себя при деньгах, чем-то одаривал именинника, но основная масса выставляла выпивку. Сперва где-то попахивало закуской – сыром и вареной колбасой, накромсанными наскоро, но еда разошлась еще быстрее, чем спиртное. Да и пили мы не водку, не портвейн, а сухое белое, что лилось в глотку как бы само собой.

Сначала я отмечал приходящих, пока еще не дошел до дна первой бутылки. Не всех, разумеется, поскольку в маленькую комнату набилось человек, наверное, тридцать. Но одну пару я хорошо разглядел: одинакового небольшого росточка, метр шестьдесят пять, думаю так; она – пухленькая, светленькая, подвижная и живая; он – темный, сухой горбун с длинным клювом на месте носа, молчаливый и мрачный. Надя сразу подсела к Графу, потеснив остальных на диване, а Юра цапнул налитый стакан и взгромоздился на подоконник. Впрочем, его сразу от меня заслонили прибежавшие следом.

Пришел кругленький очкарик с зачехленной гитарой. Его я проследил до места, надеясь пододвинуться ближе, как только остановят магнитофон и зазвучит человеческий голос. Любой живой инструмент предпочитаю электронным и механическим штучкам. Подходили парни; кого-то я знал еще по боксерской спартаковской секции, кого-то случайно встречал на Большом, на Ленина или в Матвеевском. Прибегали девицы; снизу, с моего места, было трудновато оценить их качество; впрочем, я уже довел себя до кондиции, когда все женщины приблизительно одинаковы и, если не прекрасны, то хороши. Есть ноги, есть попки, а все, что выше талии, скрывалось клубами табачного дыма.

Девочка Таня появилась ближе к полуночи. Пришла она с приятелем, Гариком, – потом я его вспомнил, он приходил пару раз с Графом на тренировки. Красивый был парень, да только портил его короткий нос. Что-то там такое начало спускаться от переносицы, да остановилось на полпути к усам. И хотя поросль на губе была черная и мощная, недоделанный клювик портил все впечатление. Какое-то исходило от него ощущение вечного голода; то ли по деньгам, то ли по девочкам. И те и другие попадались ему часто, но – не задерживались.

Я отметил и этот кадр, но ненадолго, потому как мне стало уже совсем хорошо. Пустую бутылку я засунул под тумбочку, чтобы не вызывать зависть у страждущих, а вторую потягивал просто из горлышка, не тратя бессмысленно время на розлив. Диковинная машина над головой скрипела и тряслась. Что-то мелодичное тянули скрипки, им вторили согласно трубы, и ударник отсчитывал ритм, отстукивая щетками, будто бы пальцами по голове. И я начал ощущать странную легкость, словно звуки растекались внутри меня, заполняли тело, вытесняя прежнюю начинку, данную природой при рождении.

Я закрыл глаза, прислонился к стене, и мне почудилось, что поднимаюсь вверх, шурша рубашкой по обоям. «Что же, – думалось мне лениво, – прилеплюсь к потолку и поживу так, пока не потянут вниз дела и люди». Несуразного здесь ничего нет: бегают же здесь мухи, висят паучки, и клопики… Должно быть, я немного вздремнул, потому что многообразные насекомые заползли из песни, которую выдавал Пончо.

Когда я очнулся, магнитофон уже остановили, только моторчик еще жужжал внутри, вращая вхолостую тон-вал. И верхний свет убрали, и голоса шумели в отдалении, перебиваясь изредка смехом. Чуть дребезжали гитарные струны, приятный тенорок выводил самозабвенно слова, которые мне никак не удавалось разобрать толком… А потом вдруг она опустилась рядом. Тоже на пол, тоже прижалась к стене, обхватив колени руками, и смотрела на меня пристально. Я тоже ничего не стал говорить, а просто плеснул ей напитка в стоящий рядом стакан. Вино она выхлебала залпом, что меня очень расстроило. Одета она тоже была совершенно иначе.

– Почему, – спросил я ее, – почему ты уже в джинсах? Она засмеялась и сказала, что весь день была в джинсах.

Я начал объяснять, что с утра она была в платье, красном и полосатом, но вдруг понял, что это совсем другой человек. Встал и пошел из комнаты. Кажется, чашка упала и разбилась, но мне уже было все равно, потому что и в самом деле давно требовалось выйти. В туалете долго стоял, упершись рукой в стену, и слушал, как журчит вода в бачке над головой. Я хорошо держусь трезвый, но пьяный – раскисаю, и душа неряшливо вываливается наружу.

Потом в дверь стали стучать. Я отряхнулся, застегнул штаны и вышел. В коридоре было темно, и только ее лицо – щеки и рот – висело напротив.

– Я думала – ты там провалился, – сказала она.

– Никогда, – ответил я убежденно и потянул ее к себе. К тому времени я уже достаточно точно выяснил, что там скрывается у женщин под юбкой или в штанах. Но как-то странно устроила нас природа, что знание это нисколько не расхолаживает, а, напротив, распаляет и настраивает еще больше. Может, и не царское оно дело – запускать лапу в мягкое, влажное место, но – нам никогда и не приблизиться к любому правящему дому, что, в общем, правильно. И она уже как-то умудрилась расстегнуть мне ремень и верхние пуговицы на брюках. Пальцы ее проникли именно туда, куда мне и хотелось, гладили и потягивали… И так нам было хорошо вместе… а потом вдруг ее не стало, и откуда-то из тьмы вылетел здоровенный кулак. Я почувствовал, что сейчас это произойдет, но у меня обе руки уже были внизу, а отклоняться оказалось и некуда…

Проснулся я все-таки дома, в своей постели, на узком своем диване. Голова казалось залитой затвердевшим уже свинцом, что было в порядке вещей; саднили костяшки, что тоже представлялось логичным. Я потрогал челюсть, скулу; повреждения ощущались, но в допустимых пределах. После дворовых стычек, после соревнований появлялись иной раз проблемы много серьезнее… Осторожно постучали в дверь, и тихий голос прошелестел: «Боренька! Тебя к телефону!» Любого другого я послал бы подальше, но бабушку Инну Никитичну обижать было никак нельзя. Я натянул брюки, накинул, не застегивая, рубашку и босиком поплелся по коридору. Присел на потрескавшийся от старости венский стул и поднес трубку к уху. Звонил Граф. Я не помнил, чтобы диктовал ему номер, но, может быть, он сохранил его еще из той жизни. Говорил он бодро и весело, я отделывался междометиями.