Текст книги "На обочине времени"

К тому времени я успел уже защититься. Спал часов по пять в сутки, что тогда казалось вполне естественным. Помогли Колесов и Горьков. «Горе в кубе» подобрел и рубился за меня на всех советах и семинарах, да и Вилен с Натальей поддерживали, чем могли. Я же говорю – многим, многим из того, что имею сейчас, обязан хорошим людям. После же восемьдесят пятого, когда кое-какие препятствия не рухнули, но расплылись, сумел и вовсе переметнуться на кафедру. Да нет, производство мне не обрыдло, по-прежнему общаюсь с Виленом и ведем вместе некоторые проекты. То есть по-прежнему умудряюсь уютно пристроиться на обоих стульях, только слегка переместил центр тяжести.

Сподобился я еще путешествовать. Как только Кира вытянулся настолько, что его можно было без страха оставить на тещу, Галка снова начала наезжать в Лосево. Спустя парочку выходных и я отправился с ней проветриться, а дальше – затянуло меня, словно без спасжилета в пузырь на «жвачке». Многие сомневались – стоит ли на четвертом десятке пускаться в подобные авантюры: лопатить воду в ревущем пороге, тропить лыжню под перевал в сибирском хребте? Достойно ли тратить время на подобные увлечения, оставлять дома малолетнего сына, отрываться от службы, от физики, не упуская, но замедляя карьеру?

Безусловно, отвечу, стоит. Человек, впрочем, сам выбирает себе стезю, бессознательно, но – всегда точно. В сущности – поясню, если вы до сих пор сами не догадались, – я ведь авантюрист просто по натуре своей. Какая разница: на что ставить и где рисковать? Сказано кем-то, будто бы истинно мудрый путешествует в воображении. Остроумно, забавно и, может быть, справедливо. Но кто же может рассчитать наперед: где подстерегают нас истинные опасности?.. Я захлебывался в бурлящей, пенной воде, срывался со скальной стенки, пару раз меня присыпало снежком в зимних горах, но открою вам страшную тайну – самое отчаянное приключение, какое только может позволить себе человек: отправиться исследовать собственную душу…

II

Девочка за стойкой уже не просто слушала, а внимала, впитывала мою историю. Что-то ее зацепило, чем-то она оказалась ей близка и понятна. Что же – мы живем еще и для следующих поколений. Если опыт наш нужен младшим братьям и сестрам, сыновьям, внукам, стало быть, мы не зря провели время на этой планете. Только мне бы никак не хотелось оказаться перед ней без вины виноватым.

Да, спорить не буду – грешен. Но давайте сначала уточним кое-какие детали. Не для следствия – там все похоронено и забыто. Для себя, для нас, живущих здесь и сейчас. Неудобно, отвратительно, даже преступно разрывать чужие могилы хотя бы и мысленно; но ведь я уже говорил – все мы живем на чьих-то костях. Пора уже и привыкнуть.

Первый вопрос о деньгах. Не откупаться, скажете вы, а искупать нужно вину, хотя б и невольную. Да если бы я мог кого-нибудь запустить в свой мозг, показать нашу последнюю встречу. Граф опускался, но она-то просто скатывалась, падала, пропадала. Лицо, одежда, обувь, манеры – все, все поправимо, кроме души. Сначала она потерялась внутри себя, потом уже стала ронять предметы, упускать друзей и знакомых. Может быть, понадеялась, что рядом со мной сможет все-таки задержаться, но я понимал – чуть побарахтаемся, а дальше рухнем в эту же пропасть оба.

В чем же еще меня обвиняете дальше – что не сгорел в той комнате третьим? Не мог же я поселиться с ними, сторожить каждый шаг, каждый стакан, каждую сигарету. Возможно, я и так принял участие в их решительной ссоре. Положим, Графу надоело это странное сосуществование – ни войны, ни любви – и он попытался уломать ее спьяну, уложить на диван силой. И тогда в отчаянии она выпалила ему в оскаленную физиономию: не лапай, уже не твоя, беременна от Бориса, лучшего твоего друга. Тогда он, действительно, бьет. Один, ну два раза и, конечно, не кулаком – ладонью. Но ей достаточно. Пока она лежит на полу и плачет, больше от ярости, чем от боли, Граф ковыляет к столу, выпивает залпом стакан и – все-таки отправляется на лежанку. Елена поднимается, садится на пол в ногах.

Далее следует диалог, который любой из нас, чуть сведущий в семейной жизни, может сочинить без труда и запинки. Какие слова только не попадут на язык униженной, отчаявшейся женщине, к тому же еще и пьяной. Серега рычит, пытается приподняться, она вскакивает в испуге и убегает из комнаты. Звонит мне, выцарапывает обещание появиться… Сидит на кухне и ждет, ждет, ждет… Полчаса, час, полтора… Понимает, что Боря уже не придет ни сейчас, ни позже – никогда больше. Кое-как нарисованные в хмельном воображении планы сгорают и улетучиваются в форточку тонкой струйкой табачного дыма. Она-то предполагала, будто бы я ввалюсь рассерженный, горячий и стойкий, как оловянный солдатик, поругаюсь, может быть, подерусь с Графом. Потом ухвачу ее поперек туловища, перекину через плечо и понесу, пылая от счастья, в мой чистенький коммунальный шалаш. Но хитрый и проницательный Боря Гомельский разом оборвал все уготовленные силки, обогнул ловушки, перемахнул ямы и – был таков. Каков он и есть на сегодняшний день, …дцатое сентября одна тысяча девятьсот девяносто первого года…

И она еще раз повторяет вслух те придуманные слова об ужаснейшей ошибке, которой оборачивается неверно понятое и наспех осмысленное существование. Но почему за неудачу должна расплачиваться только она? А это грязное, дикое, отвратительное существо, ради которого она бросила славную, тихую и уютную жизнь… Думаю, Елена задушила его подушкой: тихо подошла, долго вглядывалась в опухшее, измятое, словно выпотрошенное лицо, а потом резко выдернула из-под затылка желтую «думочку» и навалилась сверху.

Во всяком случае, дыма в легких, сказал мне Попов, не обнаружили: значит, Граф, хотя задохнулся, но случилось такое еще до пожара. Дальнейшее тоже понятно и легко объяснимо: веревки под рукой не нашлось, асфальт далеко внизу, да и как представить себя с разбитою головой, свернутой шеей, голыми бедрами среди разлетевшихся грязных крыльев давно не стиранного халата. Лучше присесть у плиты, перекурить напоследок, повернуть каждый вентиль по очереди и припасть ухом к холодной дверце духовки.

История, которая очень похожа на правду. Только осталась одна деталь, что никак не вяжется с предыдущим сценарием. Откуда же выплыл чертов Пьеро? Можно принять элементарнейшую посылку – картину автор ее написал заново. Но это решение не так резонно, каким кажется с первого взгляда. Юра ведь показал уже работу Тому, чье суждение единственно для него весомо, с чего же ему возвращаться к ней и зачем? Он и так убивал все картины, заставляя каждую из них задыхаться под тяжестью следующей. Почему же он должен помнить именно эту?

Кстати, велика вероятность – примерно сорок на шестьдесят – что он вообще нынче не очень-то склонен к живописи. Могу представить себе, как он сидит в сером халате на подоконнике третьего этажа областного дурдома. Застыл, обхватив тело под мышками, словно спасая от немедленного распада, и глядит с утра до ночи сквозь зарешеченное окно на обшарпанные дома вдоль бугристой и пыльной улицы…

Но если Надежде все же удалось его вытащить не только из Питера, но из себя самого, тогда он порозовел, округлился и запылал новым жаром. Пьет каждый вечер кружки полторы молока, нацеженные за рубленой стенкой Буренкой или же Звездочкой, ночью любит с удовольствием единственную свою. А утром, будто на службу, уходит с этюдником подальше за огороды, в поля, перелески, поближе к реке, к птицам. Если так, если все уже почти хорошо, зачем ему возвращаться мыслью к городу, оставленному за спиной, на прибалтийских болотах?..

Жаль, я не пригляделся к картине пристальней: на оригинальной работе, вспомнилось вдруг, в правом верхнем углу должна быть царапина, узкий белый штришок сантиметра четыре длиной – Граф не успел сразу остановить Юркину руку, и тот все-таки дотянулся до холста мастихином.

Ну а если предположить, что Крюгер тоже в тот вечер посетил комнату. Вошел в открытую дверь – Сергей вполне мог поставить замок на предохранитель, ожидая гостей, – почувствовал запах газа, увидел Графа, нашел Елену, снял со стены картину и удалился. А может быть, и щелкнул выключателем, уходя…

Стоп! Замечаю в своих рассуждениях неувязку. Крюгер не мог так просто попасть в квартиру. С тех пор как Граф задолжал впервые, он уже не распахивал настежь створку, тщательно следил за замком и даже выработал привычку накидывать на ночь кованый крюк, плотно вгоняя его в петлю.

Предположим, его пустила Елена. И Граф был тогда еще в относительном здравии, хотя при затуманенном водкой разуме. А Юрка, не присаживаясь, с порога потребовал немедленно вернуть ему экспроприированную работу. Дальнейшее – очевидно. Горбуны в самом деле люди не слабые, страстные, памятливые и злые. Добавим сюда еще сильный приступ дурнейшего настроения. Он накидывается на Сергея и душит его, да хотя бы той же подушкой; он же потом убивает Елену. Уничтожает не опасного свидетеля, а гнусную и вздорную бабу, расстроившую компанию, изгадившую доброе дело. Пожалуй, он один никогда не флиртовал с Ленкой и морщился, когда она пыталась переводить его мазки в слова. Возможно, его настраивала Надежда.

Вот, кстати, у кого могли быть ключи от Серегиной двери. Может быть, она и вернула их, бросила на стол, узнав о новой жиличке, а возможно и оставила при себе, надеясь на длинную жизнь, тяжелый характер и очень счастливый случай. Зачем же она могла появиться в квартире? Да все очень просто – Серега, оголодав, озверев, призывает ее к себе заняться любовными играми, отправив Елену на кухню. В конце концов это его комната, и если даме хочется лишь занимать угол, то, пожалуйста – на раскладушку. Надежда прибегает незамедлительно, но…

Дальше воображение мое разбегается по узеньким тропкам. Вариант наиболее вероятный – Елена пытается выставить Надьку, начинается ссора, завязывается драка. Она кидается к телефону, надеется вытребовать меня на помощь, а Надежда тем временем исчезает, прихватив с собой крюгеровского Пьеро. Да вовсе он и не Юркин, а ее собственный: она выдумала его, выпестовала, а муж лишь слегка соблазнился идеей. Нельзя его оставлять в этом доме. Забрать, унести, спрятать и тут же уехать как можно дальше от дикого, ощерившегося города… Что она могла убить их обоих, не исключаю, однако же – отвожу эту версию. Девка резкая, но прямая, и не связать мне с ее характером столь хитрую инсценировку. Запустить сгоряча бутылкой, надавать сочных пощечин – пожалуйста и с удовольствием. Но притащить тело к плите, согнуть ноги в коленях, повернуть голову натуральней – нет, нет, нет, не получается.

Но в таком случае доля моей вины лишь увеличивается. Когда Елена звонила мне, они с Сергеем – еще или опять – были в квартире одни. И если бы я все же пришел, то главного несчастья могло ведь и не случиться. Даже Граф, возможно, был еще жив, только пьян до беспамятства.

И опять задаю себе главный вопрос: откуда взялись те два настырных и ловких типа? Они словно поджидали меня в темной кишке подъезда, будто бы знали наверняка, что я побегу именно здесь. Увидеть бы мне, кто продает Пьеро, поговорить, тогда и пойму – случайно мы столкнулись в подъезде или же встреча была заранее придумана и отрепетирована. Если продавец связан с Юрой, верно первое; если же у него за спиной стоит Гарик, значит, меня поджидали нарочно. Тогда я мог и не задираться, напротив – красться по стеночке, и все одно: меня не выпустили б из двери.

Примем вторую посылку и задумаемся – кто же они такие? Любители и почитатели лихих диссидентских подвигов немедленно выведут, вынут на свет мощную, волосатую лапу тайных и вездесущих спецслужб. Но я бы не торопился. Зачем же Большому дому потребовалось столь сложное мероприятие? Чем ему вообще помешал Граф? Никогда у него не было ни одной самой тощенькой публикации в самиздате. Он вообще нигде не успел напечататься, не сумел прислониться ни к одному, ни к другому краю. Он жил сам по себе, стремился быть независим и от тех, и от этих, посему и стал неугоден всем сразу. Но ведь не до такой же степени, чтобы убивать втихомолку.

Если же в этом деле и замешана большая, слаженная команда, то ею должны оказаться другие друзья нашего принца – подпольные «цеховики», которые к тому времени набрали уже большую силу и в том обществе равных возможностей. Может быть, обе эти линии пересекались, может быть, догадываюсь со страхом, это вообще были одни и те же люди, но твердо знаю одно: убивают не за убеждения, а только за деньги. Иногда не за очень большие. Скажем, когда чьи-то мысли пытаются помешать средствам.

Серега мне говорил, как раз в тот день, когда мы шли к моему дому за папкой, будто бы с бригадой он расплатился полностью, больше не должен там ни копейки. В любом случае работяги здесь ни при чем: рубли у грузчиков не короткие, но люди там не настолько опасные. Били бы сильно, но аккуратно, чтобы не зашибить ненароком. А вот драка с крепким мужиком в его собственном гараже могла иметь неслучайное продолжение. За помятое крыло, разбитую фару деньги отдать несложно, но остаются еще издержки моральные. А ну как сей питерский дон попросил хороших знакомых убрать помеху вчистую, стереть с планеты чересчур наглого фраера. Может быть, Гарику предложили несложный выбор между кошельком и ножом. Как вы думаете – в какую сторону он шагнул?..

Пришел к Графу, принес с собой пару бутылок, и как знать – может, именно он накинулся на подпившую Ленку. Расчет был неглуп – она кидается звонить мне, я лечу по первому зову, но меня вдруг разворачивают обратно. В эту минуту Гарик впускает в квартиру своих подельников… Дальше же следствию представляется фантасмагорическая история: Боря бежит, Боря возвращается изрядно побитый, а приехавшие на запах пропана аварийщики обнаруживают занятнейшую картину: хозяин избит и задушен собственной же подушкой, сожительница его тоже мертва и устроена рядом с плитой…

Ай-ай-ай, дорогой гражданин Гомельский! Ну не надо морочить нам голову и рассказывать о неведомой парочке нанятых хулиганов. Не было никаких посторонних бойцов. Напротив, вы сами, этими вот руками прикончили своих бывших друзей. Прибежав по звонку, вступили в драку с Сергеем Львовым и невзначай, разумеется в пылу борьбы, придавили его попавшимся под пальцы предметом и держали крепко, опасаясь, что противник может вдруг вырваться. Сообразив же случившееся, решились в испуге и на второе убийство. Тем более что смерть Елены Калугиной одновременно избавляла вас от неприятностей, связанных с ее нежелательной беременностью. Так вот, любезный… Там уж, наверно, и стакан был приготовлен с моими пальцами да еще какие-нибудь улики. И если бы не искра, так оно и случилось бы.

А я-то еще, дурачок, злился на следователя, негодовал, требовал неизвестно чего. Он же, по сути, спас меня, неизвестно каким местом рискуя. Кто знает, какие силы давили его сверху, наседали со стороны, мяли и скручивали. Кто, кроме меня, видел этих ублюдков? Они словно бы распылились в пространстве, размазались во времени. Вылезли два оболтуса из кирпичной стены, пописали на цементный пол, отбуцкали чересчур ретивого поборника коммунальной чистоты и общественной нравственности, а затем так же легко втянулись за штукатурку. Кто будет свидетельствовать в мою пользу, кроме меня самого?.. А знаете, сейчас и мне начинает уже казаться, будто бы их в самом деле не было вовсе.

Знаю, что пьян, но не в этом же дело. Может быть, и взаправду главная истина до сих пор покоится где-то на дне стакана… Пончо! Почему же кинулся на меня Пончо? Что он мог видеть и знать?.. По расчету времени все получается точно. Шесть – восемь минут домчаться от дома до дома, ввинтиться по лестнице, ворваться в предусмотрительно открытую Еленой дверь. Заметить ссадину на правой щеке. Трезвый Граф отделал бы меня без лишних усилий, с безнадежно бухим я мог и посостязаться. Что там посуда, ломаный стул… – головой об пол, мордой в обивку дивана и держать, держать, пока не обмочится…

Невольное, неосторожное убийство в состоянии понятного всем аффекта, который, впрочем, проходит, как только убивец замечает даму сердца, белеющую лицом в дверном проеме. Быстро остывающая голова работает энергично, раскованно и свободно, как на сложном экзамене. Ножкой седалища по затылку – слишком опасно, останутся кровоподтеки; значит, отрабатываем по корпусу, а после относим немое, горячее тело на руках в кухню – и на колени его рядом с духовкой. Еще раз правой под ложечку, но осторожно, не вышибить бы дух вовсе. Сначала откроем вентиль низа, пусть надышится вволю, ну а теперь четыре конфорки, платок к лицу и быстренько в комнату. Труп на диван, стаканы на стол, стул трогать не будем, он и сам мог на него напороться спьяну. О пальчиках можно не беспокоиться – обе мои пятерни здесь в каждом углу. Но тогда Пончо не мог меня видеть, никак не мог, знаю это доподлинно!..

Выбирайте любую версию, какая вам только придется по сердцу. Но кто бы не стал крайним по букве закона, по духу жизни виноваты мы все. И я – больше каждого. Серега же оттянул меня от нашего принца. Предложил мне выбор между ним и собой. И я выбрал, взял то, что мне нужно. По сути, он меня спас. Кто сейчас может сказать, в какую яму скатился бы я, останься на посылках у Гарри. Так почему же я не поставил точки в тот уродливый вечер? «Гнилая идея, – сказал я, но должен бы еще и добавить: – Выбирай, дружище: или он, или я…» А не потому ли я промолчал, что все-таки стояла между нами женщина?.. Но что я сделал с ней, с той, которую, казалось, любил, как никто из мужей, которые у нее были, и братьев, которых у нее не было?! Просто-напросто столкнул в черную яму. Положим, что не бросал, просто повернулся спиной. Думаете – это благородней, великодушней? Вы уверены, что не действовать – значит не причинять зла?! Ох, как вы ошибаетесь!..

Нет их больше, нет в этой жизни, не осталось совсем ничего ни от Ленки, ни от Графа. Но ведь были же они, были! Жили здесь красивые, талантливые, гордые люди. Так почему же мы, сволочи, позволили им умереть?!..

Да не кричу я вовсе и никого не пугаю. И не так уж я пьян, если разобраться по-трезвому…

III

Я осторожно отвернул одеяло и сел. Спустил ноги с дивана и нащупал пальцами туфли. Лизавета спала, отвернувшись к стене, я видел только ее плечо, прикрытое распущенными волосами… Несколько часов я втолковывал ей печальную историю незадавшейся моей жизни, а завершилась наша встреча банальным образом, будто после обычной лабораторной или отдельческой вечеринки. Ничего не поделаешь, мужики обречены доказывать свою сущность и самостоятельность таким ординарнейшим образом. Сначала я говорил много и горячо, потом уже она расчувствовалась и повела к себе домой перебравшего бедолагу. Да, стало быть, досидел я там до закрытия, до двадцати одного с хвостиком.

– Недалеко, – сказала она.

Мы вышли на Большую Пушкарскую, свернули под арку, и тут мне сделалось страшно. Знакомый, памятный двор, та же парадная, та же дверь на четвертом этаже слева, только уже не крашеная, а туго обтянутая коричневым дерматином. Не слишком ли много неожиданных совпадений для одного дня?..

Когда же она ввела меня в комнату, нашу, родную, вторую по коридору слева, я бы не удивился, увидев на стуле Графа, на подоконнике Юрку. Но лежбище переставили к противоположной стене, а в углу, где стрекотал мой подопечный магнитофон, сейчас высился деревянный буфет. Ну стол остался на прежнем месте – что же еще подставишь к окну, – только застелили уже не клеенкой, а розовой скатертью. Другие обои, занавески и шторы… все, все переменилось, и безнадежно отыскивать на заново выложенном паркете следы гулявшей здесь когда-то компании.

– Удивился? – спросила Лиза.

Я мотал головой и озирался по сторонам.

– Ты только стал говорить о пожаре, как я поняла, где эта комната. И не знала, какие люди здесь жили. Смотри-ка: может быть, и доску повесят на доме и у квартиры.

Это вряд ли, подумал я, но промолчал: пусть тешит себя надеждой.

Нас учили, что жизнь развивается по спирали. Совершенно правильно объясняли: прошло десять лет, и я снова оказался на той же точке. Почти на той же. Еще бы уяснить – поднялся я или спустился.

Мы выпили чаю, добавили по рюмке застоявшейся на полке наливки, потом плавно, без ненужных запинок, переместились в постель. Получилось вполне пристойно, учитывая мое разобранное состояние и тела, и духа…

Я даже заснул, провалился минут на сорок, но потом резко вскинулся, будто кто-то несильно, но уверенно потер мне уши. Подругу Лизу будить не стал, оделся на ощупь, не зажигая света. В потемках же набросал записку на выдранном из блокнота листе. «Спасибо. До скорого свидания. Позвоню. Целую». Есть же какие-то обязательные формулы расставания. Но ни спрашивать ее телефон, ни тем более оставлять свой не стал. Если вдруг ненароком понадобится – найду. Подойду к кофейне, узнаю – в какую смену работает.

Притворил за собой дверь и пошел по коридору к выходу. Женщина в шерстяной кофте выскочила навстречу из бывшей геологической комнаты, испуганно ойкнула и отпрянула в сторону; из эмалированной кастрюли выплеснулась и глухо шлепнулась об пол порция жидкости, по запаху мясного бульона. Вешалку новые обитатели прибили на прежнем месте, поскольку иного решения и я бы не предложил. Жизнь продолжается. Еще за столом хотел расспросить Лизу, не посещают ли ее привидения, но не решился. Оттянул ригели двух мощных замков и вышел вон.

На лестнице, на последних ступеньках, отыскал сигарету и закурил, чтобы не мучиться на ветру. Вышел во двор, остановился, смотрел в небо, вдыхая попеременно то сладкий табачный дым, то влажный осенний воздух. Редкие облака проносились под черным куполом, выскакивая из-за одного края колодца и тут же пропадая за противоположным. Светящиеся стрелки на циферблате показали одиннадцать! Однако и затянулся сегодня мой трудовой день. Вот о чем я еще не думал – как буду объясняться с Галиной; впрочем, она женщина мудрая и понимает с первого взгляда: просто загулял муж или же ошарашен жизнью. Стоит ли выставлять счет или дать ему потаскаться без поводка.

О том, как грызет совесть за измену супружескому согласию, поговорим в другой раз. А Галка простит, потому что и не узнает… Сегодня у меня болела душа совсем с другой стороны. Холодно было, промозгло, и ветер завывал, залетая с улицы под распахнутую настежь арку, колотился о кирпич, о стальные прутья, визжал разными голосами, но не осмеливался проникнуть во двор. Ох, как же мне не хотелось выходить в город!

Тень быстрая промелькнула слева, я вздрогнул и развернулся. Ну только привидений сегодня мне не хватало для полного удовольствия!.. Но это был живой зверь, городской подселенец, с ногами, ушами, усами и длинным голым хвостом. Здоровенный крыс выскочил из подвала и бегал между мусорными бачками, выискивая попадавшие через край объедки. Я замер и наблюдал с любопытством, как зверек шныряет меж тенью и светом, то появляясь, то исчезая. Никогда при виде серого грызуна не вспыхивало у меня желание подхватить камень пошире, потяжелее да запустить сверху, переломать хребет чудному созданию, вколотить в землю, прибить к асфальту. Может быть, я всегда безотчетно ощущал внутреннее сродство с умным и сильным, отважным и расчетливым существом, превозмогающим все напасти. Наверное, я шевельнулся, зверек замер и медленно повел острой мордочкой, принюхиваясь и прислушиваясь.

Не беспокойся, товарищ, сказал я беззвучно. Я не кот, не ворона и даже не лохматый терьер. В сущности, мы с тобой одной крови. Пусть другие, гордые и одинокие, поднимаются в полный рост, уставляют рога и безропотно поджидают последний свой и решительный… Они погибают сразу. Толпа забивает всех – самых умных, самых добрых, самых отчаянных. А мы – не то, не другое, не третье, но ведь и до нас когда-нибудь доберутся. Так в чем же наша сокровенная задача, дружок? Продержаться как можно дольше! Будем блюсти закон выжившего. Если только сумеем четко сформулировать его основные пункты…

Ночной Матвеевский цепенел от холода, сырости; ветер уныло кружил по аллеям, то подталкивая в спину, то налетая сбоку. Скамейка, на которой мы толковали когда-то с Мишкой, стояла на том же месте. Та или только похожая – я не понял бы и при свете.

Давно не крашенные рейки казались набухшими от воды. Не только садиться, но и прислонять зад свой я, даже хмельной, побрезговал. Остановился поодаль, вытащил сигарету, собрал ладонь домиком; спички шипели, вспыхивали, гасли, но четвертая или пятая все же зажглась. Сегодня к Катькиному саду я уже не поспел. Завтра читаю вторую пару, и, если сорваться сразу после звонка, можно успеть обернуться до заседания кафедры…

– Подумай – стоит ли? – ворвался в мой мозг посторонний голос.

Неясная, зыбкая тень отделилась от ближайших кустов, от черной листвы, подошла к скамейке и безбоязненно опустилась на промокшие планки. Я смотрел, я не верил своим глазам, своему слуху.

– Здравствуй, Граф! – пробормотал я.

Он не ответил, только покачал ладонью, приветствуя, но мне показалось, что – улыбнулся.

– Ты – жив?.. Нет, быть такого не может. Тебя отпустили оттуда? Как там?

– Не ходи туда, Боря, не надо. Ничего хорошего нет, ничего толкового не узнаешь.

Его слова не летели над выстуженным парком, а сразу как взрывались у меня внутри, проникали в голову, минуя уши, раковины, перепонки, трубы и прочую анатомию. И глазам моим он представлялся весьма неотчетливо: темная и полупрозрачная фигура с нечеткими, размытыми очертаниями; он был тут, но не весь – я смутно угадывал сквозь него и чугунный завиток скамеечной спинки, и ствол молодого тополя, и светлую стену здания какой-то подстанции.

– Ты прямо… оттуда?!

Он молча кивнул.

– И что же?

– Плохо, Бобчик. Не тюрьма, конечно, но, признаюсь, – еще херовей. Светло, тихо, чисто и – скучно. Ни тебе стакан прихватить, ни девочку приобнять. Курева и того пожалели.

– Возьми моего.

Я протянул ему пачку, там оставалось еще штуки три; он положил на пакетик ладонь, и она прошла мимо, и кисть мою пронизала насквозь, навылет.

– Ничего не получится, Боб, мне все это уже заказано.

Тогда я сам ухватил сигарету губами, не доверяя вспотевшим вдруг пальцам, и прикурил от светившегося еще «хобарика». И, затянувшись, пробормотал вдруг первое, что свалилось мне на язык.

– Хреново мне без тебя, Граф, – признался с откровенностью, удивившей меня самого. – Очень хреново.

Он усмехнулся одним уголком рта.

– Да мне тоже без тебя, Бобчик. Но – сюда меня уже не отпустят… Но и ты туда не слишком-то торопись. Не пыльно, не холодно, но – противно.

– Избывай, дружище, отпущенное тебе время, дорожи каждой минутой, ибо другой уже больше не подвернется.

Громоздкая фигура неслышно прошла по сырой траве и плюхнулась на скамейку с другого края. Дерево даже не скрипнуло под таким весом.

– Господи! И ты… тоже?!

Смелянский пожал плечами: чего не бывает на этом свете, надо быть готовым к любой случайности.

– Знаешь, откликнулся на общий энтузиазм. Дали в руки мне автомат, нахлобучили каску. А мишень я крупная. Промахнуться трудней, чем попасть.

Я понял, что давно предполагал такую возможность. И здесь я тоже выхожу виноватым – не писал, побоялся, не удержал друга на этом свете. А ведь мог он выложиться весь на бумаге, да я бы тоже посоветовал. Правда, уже трудно придумать что. И все-таки, может быть, не затосковал он на этом свете, не потянуло бы его на военные подвиги…

Граф присвистнул. Это у него еще получалось.

– Не тревожься, Бобчик, не расстраивай себя понапрасну. Жизнь – она… такая… в общем-то справедливая. Каждый получает то, что успел уже заслужить.

– Но как же с тобой… как все это случилось?

– А ты уверен, Боренька, что хочешь знать правду?

Теперь подошла еще и Елена. Уселась ровно посередине, мягко и скромно, сдвинув колени, обтянув их той самой коричневой юбкой, в какой я запомнил ее на юбилее Мишкиного отца. Мне показалось, что ей должно быть ужасно зябко и холодно, я было потянул с себя плащ, но опомнился.

Я вдруг обозлился и спросил ее прямо:

– Зачем тебе понадобился еще и Пончо? Ведь это с ним Граф застукал тебя в день последний, застал ненароком, вернувшись немного раньше. Так?

– Оставь ее! – крикнул Смелянский. – Ей довольно досталось от нас троих, да другие тоже здесь покуражились. Какая нужда выпытывать все подробности? Это тебе не бронзу тянуть или латунь с марганцем… Ну скажет она, как было, – думаешь, тебе полегчает?

– А ты уже знаешь?

– Знаю, – ответил он, просто и не задумываясь. – И лучше мне от этой правды не сделалось.

– Пожалей ты ее, – неожиданно попросил меня Граф. – Да и нас заодно, грешных. Не почему-либо, не для чего, а просто так. Не по совести даже, а по душе.

Крепко же ему там досталось, подумал я, если даже такой кремень вдруг взмолился о сострадании. А ведь раньше это он заботился о других… Никаких тебе, значит, домиков с виноградом, теплых халатов и засаленных ночных колпаков. Ни музыки, ни картин, ни бумаги, ни свечей, ни подруги… Только спокойствие и печаль…

– Вы, действительно, существуете или же только…

– Мы, Боренька, существуем, но – лишь в твоем же сознании. Разве этого недостаточно? Помнишь историю о роботе, выжившем после аварии в межпланетном грузовом рейсе?.. Так и мы останемся живы, пока существуют люди, знавшие нас, слышавшие, видавшие… Пока ты сам дышишь, бегаешь, суетишься, читаешь, учишь студентов, любишь жену, сына, до тех пор и мы уверенно пребываем здесь, на Земле… Как ты – счастлив с этой своей?

Я кивнул и одновременно пожал плечами. Получилось глупо, но похоже на правду. Да я и не знал, что ей хотелось услышать больше. А ведь она, догадался, наконец, бедный Боря, тем пьяно-веселым звонком сама от меня отцепилась. Поняла, что только утянут меня на дно, и – решила оставить жить.

Тут забасил Смелянский:

– И не ходи завтра на площадь. Не ищи никого: ни продавца, ни хозяина. Пусть поскорей найдется на нее покупатель, заберет ее с улицы, пусть она повиснет у него на стене.

– Не ты ли сам проповедовал, что человек самой природой своей обречен знать?

Но ответил мне Граф:

– Нам нужны не истина и не правда. Мы только должны открыть для себя, как же нам пережить день завтрашний. Разве ты не понял уже, что там случилось?..

Я ответил ему честно и яростно:

– Главное понял я, Граф. Как бы оно там ни было, что бы там ни случилось, но – если бы я не струсил – все было б нормально. И это для меня сейчас самое важное. Кто бы там ни ударил, но виноватым, прежде всего, выхожу я, Боря Гомельский… Если бы я не струсил, не повернул, если б пробился…