Текст книги "На обочине времени"

– Вали отсюда! – процедил беленький, осторожно артикулируя.

Я хотел указать, что смыться-то как раз лучше бы им, в чем я, лично, препятствовать не собираюсь. Но, постояв еще секунд пять, отодвинулся, не поворачиваясь спиной, попятился-попятился и, уперевшись задницей в створку, вывалился на крыльцо. Следовало, скажете, обойти-таки угол и быстро рвануть под арку, но слишком высока была вероятность новой встречи с этой бойцовской парой. Второй же стычки мне уже не перенести, я чувствовал это определенно. Хорошо они меня обработали, с толком и воодушевлением. Ныли и ребра, и правая голень, и глазу с той стороны досталось изрядно, а главное, нос зацепили, собаки, и теперь из него капала моя вовсе не голубая кровь, марая почти новую клетчатую рубашку.

Вот так оно и случается. Сколько бы ни воевал, ни хвалился, как был искусен, силен, настойчив, но самый решительный бой почему-то всегда выигрывает противник. И никто не появится вовремя рядом, не шепнет тихонечко на ухо – держись, мол, старик, здесь отступать нельзя. Но ведь и никому невозможно постоянно держаться намертво, стоять до конца каждую секунду, в любой точке. Где-то решаешь расслабиться, дать себе передышку и только спустя много лет вдруг понимаешь, что именно в тот момент и упустил свою большую удачу.

Я вернулся домой. Глупо, казалось, плестись побитому в чужую квартиру, даже к друзьям, даже по делу, нести свои болячки туда, где вполне хватает и своих собственных. Платок носовой, пока я доплелся до ванной, покраснел еще больше, чем щеки. Мать вернулась и тут же захлопотала, промывая, смазывая и залепляя пластырем. Ей уже, пожалуй, лет восемь не доводилось видеть меня таким. Потом мне и самому пришло в голову грустное соображение – как же такой, иссиня-желтый, я появлюсь завтра на службе, побегу по соседним отделам. Я разозлился и окончательно выкинул из головы все посторонние мысли.

Главный удар пришел уже за полночь. Я не спал еще: подонки умудрились сломать мне клык, и оставшийся корень ныл все сильней и сильнее. Полоскал рот и содой, и водкой, но ни одно средство не помогало. Хорошая ночь ожидала меня впереди, и Галина еще не вернулась из Лосева. Так что телефонный звонок я услышал из кухни и успел вовремя. Елизавета Борисовна, объемная и вздорная баба из второй комнаты, уже принялась было объяснять, какая нонече началась часть суток, но увидала меня и швырнула трубку навстречу.

– Какие дела? В полпервого ночи, в коммунальную квартиру!..

У меня ухнуло сердце, я с трудом отыскал динамиком ухо, тоже, между прочим горящее, и услышал, как кричит Пончо. Кажется, он даже рыдал. Я не разобрал ни единого слова, но тут же кинулся вон, прыгая через две ступеньки, по мостовой, по аллее, через перекресток, увернувшись от лихого ночного гонщика, хотя уже понимал, чувствовал, что опоздал, решительно и навсегда.

Ноги уже принесли меня прямо под арку. Две громоздкие ярко-красные машины сошлись перед ней, и раздувшиеся питоны брезентовых шлангов тянулись внутрь двора. «Козел» милицейский притулился поблизости, и, разумеется, любознательные граждане сплачивались тесным полукольцом. Я влетел в эту кучу плечом вперед и вынырнул с внутренней стороны.

– Куда? – шагнул мне навстречу какой-то в штатском.

– Домой! – бросил ему на ходу и побежал дальше.

Три знакомых окна без переплетов и стекол страшно чернели в белой ночи. Из среднего, прямо из комнаты мужик в каске майнал конец с грузом. Двое его коллег суетились внизу. Кажется, они хотели подать воду прямо вверх по стене, минуя лестницу. Двери в подъезд были распахнуты настежь, и водопроводы поднимались столбами, вытягиваясь между маршей. Меня еще пытались перехватить, но я нырнул под руку и запрыгал через ступеньки.

На втором этаже наткнулся на Пончо. Он стоял рядом с приотворенной дверью, должно быть, из этой квартиры парень и звонил мне; держал за гриф свою единственную подругу, опухший, помятый, растерзанный. Заметив меня, всхлипнул и бросился тут же навстречу. Я остановился, ожидая каких-то слов, но он неожиданно замахнулся и ударил пухленьким кулачком: неумело, нелепо, но ведь – попал. Я настолько был огорошен, что пропустил и этот удар, слабенький, но чувствительный, угодивший по отутюженному уже месту. Свою руку я удержал, только оттолкнул его в сторону, вдохнул, выдохнул, снова вдохнул и – взметнулся еще на пяток пролетов.

Там уже трудно было дышать от дыма, а бежать и вовсе сделалось невозможно, поскольку народ в робах и кителях толпился от третьего этажа и выше.

– Живу я здесь! – проорал опять, сбрасывая с плеча лапищу очередного мента, но двое пожарных прижали меня к стене.

– Подожди, некуда уже торопиться, а туда сейчас никак невозможно…

– Да поймите же вы!.. – захлебывался я словами, но они притиснули меня к грязной и шершавой, расписанной разными почерками штукатурке. «Серега, второй день впустую – звони» – прочел я, скосив глаза, и задохнулся.

Двери не было. Метровый кусок обуглившейся доски кособочился у нижней петли. Что делалось в коридоре, я различал плохо: дым висел там, скрывая стены и суетящиеся фигуры, выползал на площадку, резал глаза и горло. Потом внутри как-то зашевелились целенаправленно, и из сгустившегося тумана выступили два пожарных бойца с носилками. Один пятился задом, другой напирал передом. Те, кто стоял перед входом, расступились, освобождая дорогу. Что-то они несли бесформенное, вроде продолговатого, плохо собранного тючка, укрытого небрежно кинутой горелой же тряпкой. Державшие меня тоже засмотрелись, а я лишь поджал ноги и не силой, но весом своим вырвался из захвата. Выскользнул из-под локтя, прыгнул к носилкам, схватил покрывало и отогнул ближний угол… Лучше бы мне этого не видеть! Никогда в жизни!..

Глава шестнадцатая

I

Последний порог второго каскада мы прошли накануне. Черный «бегемот», вздыбившийся посреди струи, остался далеко наверху. Нас с Галкой чуть не навалило бортом на эту скалу; только с жутким креном, опираясь веслами на воду, мы проскользнули по отбойному валу. А дальше река понеслась, не особенно нервничая, пришлепывая и пенясь у камней – «обливников», взвихриваясь и замирая у берега. Над хребтом с неделю уверенно царствовал антициклон. Дождь – мы уже и забыли такое слово, а лагерный тент отдыхал все эти дни в корме нашей байдарки. Потому расслабились, захотели отдохнуть с чувством и вкусом и место для дневки выбирали долго, придирчиво, пока начальник не приглядел на левом берегу полянку. Орографически слева, то есть глядя вниз по направлению сплава. Прогалина открывалась на юг, заходящее солнце пригревало ее и нас, пока, утомившись, не прилегло за гору, а утром свет тоже свободно пришел с востока, подсвечивая оранжевую крышу нашего складного дома.

Галина чуть слышно посапывала, забившись в стянутый коконом спальник; только нос и кусочек щеки белели в круглом отверстии. Я аккуратно распустил свой мешок и выкарабкался на волю, прихватив с собой спиннинг и собранную с вечера капроновую сумку-«банан». Роса лежала на траве, и туман огромными, распушенными кусками висел еще над рекой. Вода рокотала негромко и почти добродушно, но ледяной казалась даже на глаз. Я же после нескольких переворотов хорошо понимал, какова она и на ощупь. А потому и оделся как для ходового дня: надел «мокрые» рейтузы, гидроштаны, склеенные из тонкой резины, поверх натянул капроновую же защиту и накрепко завязал кеды. Где-то повыше лагеря стоял приличный прижим, скала входила в суводь углом, и мочить «спальный» комплект одежды мне не хотелось. Лагерь еще добирал последние полтора часа сладкого сна. Шесть разноцветных палаток двумя концентрическими дугами охватывали костровище. За ними, почти у самой опушки, стояли оба катамарана; сверху на рамах, «очками» вниз лежали байдарки. Ночами каждый «кат» сторожил ту, что прилежно страховал на струе утром.

Я спустился на берег, прошел сперва по траве, потом ступил осторожно на отмель и двинулся вверх по течению, поглядывая, как резвится струя на стрежне, как вертится она на границе суводи. Вчера я взял здесь тройку приличных хариусов, но сейчас нацелился на другую рыбу. Ленок, большая сибирская форель, оборвал вечером мою леску, унес в глубину блесну и еще килограмм-полтора своего нежнейшего мяса. Собираясь сюда, я не рассчитывал на добычу крупнее трехсотграммовых пляшущих рыбок, которых мы каждый день выдергивали дюжину кряду. Соответственно, и удилище, и катушку, а главное – леску выбрал полегче. Но на всякий случай захватил пару блесен. Одну оставил в верховьях, на боковом озере, где в тростниках плотно сбитой шеренгой стояли не пуганные никем еще щуки. Вторая же долго лежала без дела, но вот накануне, наскучив однообразием, я заменил пенопластовый конус «балберки» на штампованный лепесток латуни.

«Балберка» – род поплавка, который забрасывают с берега, и она спокойно сплавляется по струе, в то время как две-три «мушки», привязанные поводками, призывно играют и скачут в пене. Хариус же поджидает еду как раз на границе струи и улова. Красивые рыбки, вкусные и – проворные. Начальник сказал, что они, схватив мушку, еще успевают почувствовать жало крючка, выплюнуть опасную для жизни железку и – кувырнуться поверх воды, радуясь свободе своей и удаче. Я спорить не стал, поскольку не раз видел, как хариус пляшет над моей леской. Однажды час простоял на одном месте, забрасывая приманку и подтаскивая обратно. А две рыбешки примерно так через раз крутили сальто вперед, навстречу друг другу. Ни одна из них не польстилась на мои цветные приманки, но я не остался внакладе. Я бросал, крутил катушку и любовался рекой, камнями, небом, травой, деревьями и сам был бы не прочь проделать кульбит над крутящейся холодной водой.

Знаете, в эти минуты я был поистине счастлив. Как, впрочем, хорошо мне было и все последние годы. Особенно летом. Галина все-таки усадила меня в байдарку, чему я, честно скажу, не сильно противился. С первого же гребка, как только опустил деревянную, окованную дюралевой полосой лопасть в жесткую кипящую воду, понял, что здесь мое место. Струи, сливы, камни, завалы, ревущий поток в высоком каньоне и широкие рыбные плесы на выходе из порога. Едкий дымок костра, комарье, звенящее у входа в палатку, шелест дождя по растянутой крест-накрест крыше, славные друзья на соседних судах и надежный товарищ в твоей собственной лодке.

Галка оказалась отличным партнером: и в жизни, и на воде. Впрочем, понимаете, на струе мы тоже общаемся, как в сухопутной жизни. В экипаже, как и в семье, оба должны понимать друг друга даже не с полуслова, а с первого звука. Я управляю лодкой, я выбираю общую траекторию движения в сложном пороге, и Галина доверяет моим расчетам, не пытаясь перегрести, увести нос в сторону. Но и я внимательно слежу за каждым ее движением. Она только еще заметила «обливник», то есть подводный камень, еще не успела крикнуть (да и где же там услышишь ее за ревом струи и ветра), а я по движению корпуса, по развороту тела, по перехвату весла понимаю: куда нужно сбросить корму, чтобы уйти от еще невидимого мною препятствия.

Как мы проходили пороги и перевалы, так же справлялись с преградами и в обыденной жизни. После декретного отпуска Галка вернулась на наш завод и заняла все тот же обшарпанный двухтумбовый стол. Днем чертила и считала, вечером управлялась с небольшим нашим хозяйством, оставляя мне время докапываться до основ мироздания хотя бы на крошечном участке, отмеренном мне судьбою…

Вдоль всего нашего берега тянулась широкая суводь. Где-то в километре, как я уже говорил, ее разрезал прижим, а дальше опять шла полоса гладкой воды. Но я надеялся, что мне не придется подниматься так высоко. Метрах в трехстах за лагерем в травяной берег плавно входил узкий клин невысокого тростника. Вот где-то выше этого места и должен был дожидаться меня ненасытный и храбрый хищник.

Кстати, вчера я и не собирался бросать здесь сколько-нибудь долго, напротив, метил подняться повыше и обстрелять несколько скальных обломков, где вполне могла хорониться форель. Но по пути не смог удержаться и хлестанул воду, не особенно даже целясь, рассчитывая лишь приноровиться к новому грузу. Раз, два, а на третий у меня зацепило. Сначала даже решил, что блесна при проводке шмыгнула в узкий просвет между подводными, невидимыми мне валунами да и засела там, растопырив жала крючка-тройника. Но чуть только дернул удилищем, как леска вдруг натянулась и понеслась прочь от берега.

В следующий момент я осознал, что на том конце висит не мертвая тяжесть камня или коряги, а буйствует тугая и ловкая сила живого, остервенелого существа. Ну а когда увидел, как в воздух взметнулся хвост, сравнимый по ширине с длиной нашей обычной добычи, понял, что сегодня, пожалуй, Госпожа Удача немного перестаралась. И все-таки, постаравшись, переупрямил ленка и вывел его, но – только на мелководье. От травы до уреза была ступенька сантимеров пятнадцать – двадцать, а леса у меня была слабовата, да и умения рыболовного неплохо бы подзанять у начальника. Привык за минувшие три недели вынимать хариуса силой, так и здесь тоже потянул наобум. Ленок шел послушно лишь до тех пор, пока не почувствовал брюхом дно. А тогда изогнулся дугой, ударил два раза хвостом, и мне осталось только вязать петлю на конце пустой лески, стопорить катушку и складывать вдвое трость.

За ужином друзья и соратники, разумеется, напихали советов, а добрый начальник Никита еще и присовокупил блесну. Выспросил, на какую польстилась рыбина, и где-то в своем загашнике выудил-таки нечто похожее.

Первый раз я забросил в восемь. В девять на берегу против лагеря заметил медвежью фигуру Никиты, набиравшего воду в котлы. На дневке руководитель сам вызвался подежурить вне очереди, дал участникам возможность лишний час понежиться в спальнике. Вот только Бешеному Бычку все неймется, не спится, но, увы, и – не можется… Никита крикнул мне снизу, но голос его тут же затух над водой. Я только догадался, о чем он спросил, покачал головой в ответ, скрестил и развел руки. За промелькнувший час не было ни одной поклевки.

Я отошел к кустам и уселся перекурить. На том берегу облако, вырвавшись из примыкающего ущелья, медленно проползало вдоль склона, спокойно и бесстрастно обволакивая камни, траву, деревья. И чего волноваться – уговаривал сам себя – ускользнула одна, не соблазнилась другая. Да мало ли еще осталось хвостов в этой рыбной реке. Завтра спустимся ниже, проскочим «Трубу», а ниже каньона попробуем побросать снова. Здесь же наш фарт, видать, вычерпан до самого донышка.

Над ивняком, над ольховой порослью уже поплыл сизый дым костерка. Люди просыпались, бежали один за другим к реке поплескать водой на щеки и лоб, потереть щеткою зубы. До завтрака оставалось еще около получаса, но я уже был уверен, что все мои старания будут напрасны. Бросил окурок, встал, но – повернул к берегу. Вспомнилось вовремя правило опытных рыбаков: не знаешь что делать, попробуй делать хоть что-нибудь. Я решил упереться.

Я хлестал суводь и вдоль и поперек, тянул снизу наверх и сверху вниз, вел под углом, параллельно и строго перпендикулярно. Крутил катушку медленнее, быстрее, давал блесне опуститься на дно, тащил у самой поверхности. Менял точки вбрасывания и пункты заброса, то не дышал, то призывно топотал подошвами…

– Эгей! – заорал Никита, выйдя на берег и вращая над головой черпак; на этот раз я его понял. – Боренька, завтракать! «Жорики» на базе!..

Я показал ему знаками, мол, иду и быстро подернул блесну, не давая ей зацепить тройником прибрежные водоросли. Подмотал леску, прикинул расстояние, выпустил еще сантиметров десять и запустил ее с правого бока, так что хлыстик лишь присвистнул, пружиня. Я даже не увидел, где плеснула блесна, потому как поглядывал на катушку: шпуля там нетвердо держалась сточившимся за годы шплинтом и могла запросто соскочить с оси от неумеренного старания. Но все обошлось. Я подмотал побыстрее лесу, поднял железяку со дна и повел. И он взял!

Я вываживал его так медленно, задумчиво, осторожно, будто на том конце в объемистом рыбьем брюхе таилось хрупкое бриллиантовое яйцо. А внутри него торчала сапфировая игла, острый кончик свой небрежно раскачивая между жизнью моей и смертью. С самого начала, памятуя о вчерашней накладке, присмотрел место, куда буду выводить, если, тьфу-тьфу-тьфу, повезет, большую рыбу. В верхнем конце улова был проход в каменистой гряде шириной сантиметров тридцать и достаточной глубины; а дальше уже можно было тащить накатом… Я то пускал ленка, то подтягивал, пока, наконец, он не успокоился и не пошел послушно у самой ноги, как вымуштрованная собачка. Живая, мускулистая торпеда, без напряжения буравящая стоячую воду, чудесная рыба-форель, не золотая, но вкусная, а главное – редкая.

Я провел его меж камней, вытянул осторожно на берег и немедленно рухнул сверху. Жалко было сгибать его хвостом к голове, переламывая хребет, но ведь не отпускать, в самом деле. Потом я обмыл ленка, крепко придерживая за жабры, но – не поскакал радостно в лагерь, а поднялся выше, туда, где ребристая скала выходила к воде, шагнув подножием едва ли не к самой струе.

Наверху, в десятке метров над моей головой, уже снова стояли деревья, и вился быстрый ручей, проскальзывая меж стволов лиственниц, а потом несколькими струйками заполошно валился вниз, щедро разбрасывая водяную пыль и крупные капли. Солнце успело залезть достаточно высоко, перемахнуло через отроги и грело отсыревшую за ночь землю, легко пронизывая лучами висящую рядом изморось, расцвечивая ее и согревая. У скалы я выбрал камень поплоще и устроился поудобнее. Снял синтепоновую жилетку, скинул бретельку гидроштанов и скатал резину до ягодиц, а сидушку спустил с поясницы. Спиннинг прислонил рядом, рыбу же выложил на здоровенный кусок плавника, еще весной приплывший по паводку откуда-то сверху. Сигарета, вторая натощак в это утро, была свежа и вкусна, форель, казалось, только прилегла отдохнуть, прижавшись к выбеленному бревну, в лагере ждали меня миска с рисовой кашей, два сухаря, кружка сладкого чая и пряник. На уступе невидимый бурундучок пронзительно высвистывал: «Чив… чив… чив…» А мне вдруг послышалось: «Жив… жив… жив…»

У Джеймса Олдриджа есть рассказ – «Победа мальчика с лесного берега». Мальчишка упорно сопротивляется жестокому миру и умудряется сохранить себя самого. И старик Сантьяго у Папы Хэма тянет чудовищного марлина, отбивается от акул, как символ вечного человеческого упорства. Я не герой великой книги, а просто пацан с Петроградской, но тоже всю жизнь старался добиваться намеченного. Мне мало ждать и надеяться, терпеть и смиряться. Я пробиваюсь, ищу, нахожу и – держу добычу свою так цепко, как только умею.

В то утро я вдруг с неожиданной силой ощутил, как можно радоваться этому миру. Он так красив, чист, открыт и загадочен. Я понял, что все-таки выжил. Выжил, вырвался, оторвался от дна и выскочил на поверхность. Крюгер никогда не нарисовал бы такую картину, для нее у него не нашлось красок. Лена бы отвернулась брезгливо, Смелянский скривил бы иронически губы. Граф… тот, может быть, мне и поверил бы, да ведь до него уже не докричаться и не достучаться.

Память – тяжелый груз, а когда к ней добавляются еще и сомнения, то… надо мощно работать конечностями и реже оглядываться назад.

Я долго не мог разобраться с глухим и таинственным делом, мрачным огнем, в котором погибли мои друзья. Да и сейчас не уверен, что знаю все обстоятельства. Ублюдков, с которыми я дрался в подъезде, не нашли, но – думаю – искали не слишком усердно. Следователь решил, что они оказались там совершенно случайно: перемещались от «Пушкаря» к «Петроградской» и заглянули в первую открытую дверь опорожнить мочевой пузырь. Мелким хулиганством следователь убойного отдела не занимался. Григорий Леонтьевич Попов его звали, рослый и пухлый мужик с какими-то детскими прыщиками на лбу и подбородке, мягкий и обходительный в разговоре, но – шагу не желал сделать за пределы самого очевидного. Посконный, стихийный последователь Оккама; бритву опасную всегда держал наготове, разом отсекая ненужные и опасные побуждения.

Трагедию он квалифицировал как обычную семейную драму, пьяную ссору, закончившуюся неожиданно и ужасно. Квартира сгорела, кухня, комната и оба жильца ее тоже. Графа нашли на диване, Лену у самой плиты. Все пять краников – четыре конфорки плюс духовка – были открыты полностью. На столе отыскали расплавленные бутылку и два стакана. Как уж они реконструировали события по этим остаткам, останкам – не знаю. Кого я видел на этих носилках, не знаю. Каким человеком был раньше обугленный этот обрубок – Еленой или Сергеем, сразу не понял, а теперь копаться в памяти не желаю. У меня, знаете ли, крепкий желудок, но и у него имеются пределы прочности. И у души, кстати, тоже есть свои габариты и свойства: длина, ширина, высота и – упругость. Больше, чем ей предназначено, не вместит, а если вдруг принудят силой, то не удержит.

Как уж они там складывали эти уголья, не знаю, но в заключении написали, будто Сергей, подпив, обидел Елену – унизил, ударил, избил… А та, выждав немного, задушила пьяного и сонного мужа, скорее всего подушкой. Потом, протрезвев, испугавшись, побежала к плите, включила газ да еще сунула голову в духовку, чтобы поскорее и навсегда забыться. Газ пошел, пошел, пошел, расползся по всей квартире, а позже проскочила случайная искра – электричество вроде на полчаса отключали в подъезде. Дальше локальный взрыв, пожар и все соответствующие последствия.

Попов выспрашивал, когда звонила Елена, о чем говорила, как я отвечал и что делал… Потом прятал бумажки и просил изложить все сызнова. Я, конечно, сбивался, но, кажется, именно эти невязки и убедили следователя в моей честности и откровенности. Да я так был ошарашен, оглушен, почти раздавлен, убит, что даже не пытался прятать от Григория Леонтьевича хоть какие-то крохотные кусочки моего сознания. Когда он сказал, что Лена была беременна, я объяснил от кого, не утаил и свои сомнения. Он так снисходительно покачал головой, пожал плечами: мол, дело житейское, кто из нас, мужиков, не попадался так сгоряча. Природа – природой и человек – человеком. Бывает, что обстоятельства оказываются заведомо сильнее нас, и нечего этим смущаться. Да если каждого парня заставить жениться на случайной его девчонке, какое бы общество сложилось у нас из таких первичных ячеек?!

Все это так, думал я, любой из нас хоть разочек да пнул ту, дороже которой, предполагал, не найдется на шести континентах. А потом был готов ползти на коленях, ну, не из Швабии на Апеннины, а хотя бы через ближайший перекресток. И я потащился бы, извиваясь, на животе да глотал бы пыль городскую вместе с асфальтовой крошкой… Точно говорю: пополз бы, побежал, покатился… Но не к кому уже, некуда и, наверное, незачем. Все убивают любимых, да только не у каждого она от этого умирает.

И ведь соврала мне Елена, соврала. Только от чего же она пыталась меня избавить?..

Мне пришлось еще поехать к ее родителям. Как позвонил, кто открыл, куда провели, что сказал – ужасная была сцена, вспоминаю ее с трудом и пересказывать не собираюсь. Отчетливо помню только финал, как они – мать с отцом – стояли и молча разглядывали друг друга. Поднимаясь по лестнице, я собирал слова, которые намеревался бросить им в обрюзгшие физиономии. Мол, чем вы занимались в своей жизни, дорогие мои? Достигали чинов и званий, собирали деньги и вещи, а единственную дочь упустили навсегда, безвозвратно. Начал речь достаточно бойко, но, когда увидел их лица, понял, что продолжать нужды нет. Все, что я могу им сказать, они предъявят себе и сами. Мать и отец Лены стояли по диагонали гостиной и вглядывались друг в друга беззвучно и напряженно. Словно фехтовальщики в восточном боевике, когда кто начинает, тот и проигрывает. Я попятился до прихожей, повернулся и вышел, а дверь на лестницу так и осталась приотворенной.

Компания наша развалилась мгновенно. Понимаете, они – мы – в самом деле, держались одним Сергеем, объединялись лишь в его комнате. В последний раз все сошлись на его похоронах. В крематорий приезжали по одиночке, я так едва не опоздал вовсе, потому как автобус, свернув с улицы Руставели, застрял у железнодорожного переезда. Долго стоял перед закрытым шлагбаумом, казалось – навсегда вклеился всеми шестью протекторами в горячий асфальт, подплывавший от неожиданно горячего ленинградского солнца.

Я пялился в окно на привычный пейзаж – свалка, мусор, отходы большого города – и безуспешно старался выкинуть из головы ненужное и нелепое предчувствие чуда: мол, войду в маленький, полутемный зал, а там довольный Серега встречает приехавших, сам распределяет их по местам и готовится сказать нам слово по случаю. А в центре, на облицованном постаменте высится собранный мною мольберт, обвитый черным вельветом, и на нем белый, тощий Пьеро, закинув голову с колпаком, зачарованно смотрит в светлую щелку за дверь, которая то ли отворилась недавно, то ли вот-вот захлопнется…

Потом привычно скорбная дама цедила незатейливые, пустые фразы, установленные обычаем и инструкцией. А я, уставившись на серые носки туфель, все представлял как Граф, тихий и бестелесный, неспешно скользит в толпе, вглядываясь в наши печальные лица. Похлопывает каждого по плечу, пожимает ладони, предплечья: не унывайте, мол, парни, не плачьте, девчата, – ненадолго и расстаемся… На гроб же старался не глядеть вовсе, потому как слишком уж хорошо представлял, что там лежит под тяжелой коричневой крышкой, прихваченной накрепко десятком гвоздей. Хорошо, что крематорий, хорошо, что это догорит до конца, рассыплется пеплом, и тогда я избавлюсь от неудобных и ненужных уже кошмаров. Ночью я вдруг садился, отбрасывая одеяло, готовясь бежать неизвестно куда и сражаться неведомо с кем. Галина обнимала меня за шею, увлекала вниз на подушку, утешала и усыпляла всеми доступными ей способами.

Я ведь так и не знаю, где оба они похоронены. Урну Сереги забрала сестра, не позаботившись известить никого из друзей. Считала нас виноватыми, возможно и справедливо. Точно так же Ленкины предки упрятали ее в землю, молча и торопливо. Оля Черная позвонила мне, хотела узнать – как, где и когда? А я и сам не знал ни места, ни времени… Кстати, у нее и другой Оли – Красной вполне могли сохраниться Ленкины строчки – и в памяти, и на бумаге. Любопытно бы это переписать, привести в порядок, разложить по годам и по циклам… А впрочем, кому такое сейчас интересно?..

От Графа вообще не осталось даже листочка. Я сам незадолго до того несчастного дня в очередной раз вернул ему папку с историей Великого Воина Н’бонго. Она лежала у меня месяц, я читал ее и перечитывал; не заучивал специально, но, как видите, до сих пор помню достаточно много. А потом мы столкнулись в кофейне: я заскочил перехватить чашечку тройного, он уже давно сидел за столиком у окна. Перед ним лежал раскрытый блокнот, но я сразу увидел, что набросаны на развороте едва ли полторы строчки. Я взял ему кофе и хотел поговорить о повести, но Сергей вдруг попросил вернуть рукопись и настолько уперся, что проводил даже до дома. Подниматься, впрочем, не стал, караулил внизу, сидел напротив парадного, ждал, пока я слетаю наверх и спущусь. Жаль. Не случись этой встречи, сохранилась бы работа, неровно и со многими ошибками отпечатанная на старой машинке. Так – исчезли и люди, и знаки.

Гарик, разумеется, пропал первым. Даже не припомню, приезжал ли он в крематорий. Еще раз я видел его на другой стороне Кировского, он уходил к Малой Посадской, но окликать, конечно, не стал. После и все связи оборвались – как обгорели: не попадал, не видел, не слышал. У меня вдруг появилось ощущение, что бывшие ХЛОПСы меня сторонятся. Словно именно я оказался в этой истории крайним, больше всех виноватым…

Один Ольховский не отвернулся, хотя мы с ним никогда не считались приятелями. Но потом я довольно долго встречался с ним, до тех пор пока сам не перебрался с Петроградской на северную окраину. Примерно раз в две недели мы, не сговариваясь, сходились с ним у прилавка, брали по чашке тройного, разливали на двоих стакан «белого», присаживались на подоконник, беседуя мирно и ни о чем. Я бы нисколько не удивился, если бы вдруг, сей минут, он ворвался сюда и потребовал выпить: длинный, тощий, наверное, уже облысевший, с широкой дорожкой, эдаким проспектом, проложенным от затылка до переносицы. Чем-то живет, как-то трудится, малюет себе потихоньку. Не себе, поправлюсь, другим, не за славу, но за хорошие деньги. Он-то и объяснял мне, куда подевались прежние приятели и подруги.

Пончо сразу спрятался от меня. Я не забыл этой стычки на лестнице, но и не мог понять толком – с чего же он на меня набросился? Причин могло быть и несколько, но я все-таки хотел услышать от него одну несомненную. Напрасно. В крематории он ускользнул, в кофейню поминать прибыл, но уже много позже, когда я, отяжелев от вина и курева, с трудом управлялся со своими чувствами; какое дело было мне тогда до чужих!.. Живет, должно быть, до сей поры, просиживает брюки в библиотеке. Выбился, наверное, в старшие библиографы, а может, и защитился по вполне актуальной теме: порядок присвоения виртуальных индексов архивированным копиям рефератов еще более виртуальных диссертаций второго порядка значимости… Не век же ему бренчать на шести металлических и рифмовать усы-колбасы…

Надежда тоже вдруг стала меня чураться: даже не обходила – обегала, словно боясь заразиться непонятной, но страшной, отвратительнейшей болезнью: проказой мозга, волчанкой духа, стригущим лишаем души. Потом вовсе исчезла. Лешка сказал, будто она увезла Крюгера куда-то под Псков, к своим родственникам. Я надеюсь, он отпился парным молочком и начал писать другие дворы, совершенно иные рожи.

О себе рассказывать не слишком-то хочется, но все же придется. Через несколько месяцев моего неустанного рвения залетела и Галка. Но тут уж я вилять не решился. Мне показалось, а сейчас я в этом даже уверен, будто сам только и ждал ее сообщения, чтобы сдвинуться с зыбкой кочки и ступить в нужном направлении на твердую почву. Мы расписались, а вскоре появился Кирилл. Здоровья у меня тогда хватало на четверых. Днем я пахал на службе, вечерами мотался на кафедру, на выходных усердно штробил пазы для скрытой проводки в чужих квартирах. А потом мы въехали в свою собственную, в заводской кооператив, чуть севернее Муринского ручья. После смерти матери обменяли ее комнату и нашу двухкомнатную на трехкомнатную, хотя тоже в доме с невыплаченным еще кредитом; подальше от центра, поближе к теще.