Текст книги "На обочине времени"

Но главное, что меня удручало: на всех придуманных, вымышленных геодезических линиях моей судьбы я переставал быть самим собой. Я становился дополнением чужой жизни, делался верным и бессменным пажом сиятельной дамы. Эту роль писали не для меня. Из пучка вариантов, где я оставался с Леной, мне не подходил ни один. С ней я потонул бы всенепременно. Она бы ушла на дно и потянула меня за собой; или бы ушла резким финтом вбок, в сторону, а меня притопила, чтоб не путался под ногами… Я мог выбирать навскидку, подбрасывать монетку, соединять пальцы вслепую, но какое бы ни выпало продолжение нашего романа, набросок моей жизни заканчивался скоротечной агонией… Я мог не разыскивать родных и верных товарищей, не спрашивать совета, не требовать ответа на исконный российский вопрос. Я уже знал его сам…

Стукнула в дверь соседка, я послушно двинулся по коридору, однако уже не бежал. Но Голос в трубке неожиданно возвестил мне свободу.

– Приходи, – сказал Граф. – Да захвати по дороге бутылочку крепкого. Хлопнем, чтоб они сдохли…

Я пришел, принес и просидел сколько положено, когда встречаешь выплывшего из глубины друга. А потом тихонечко улизнул. Как раз подошли еще люди, и Сергей принялся пересказывать свои злоключения по третьему уже разу. Гарик появился в комнате снова, уселся на диван, на видное место, и так тянулся вверх, расправляя плечи и грудь, что незнакомый человек впрямь мог увидеть в этом субъекте хозяина. Возможно, к этому дню так уже и случилось. Я понял, почувствовал, что Серегу оплели крепко-накрепко. Женщины, мужчины, судьи, бандиты – каждый, оказавшийся рядом, набросил ему на шею намыленную удавку и готовился тянуть по сигналу. В какую бы сторону Граф ни дернулся, какая-нибудь петля да затянулась бы обязательно намертво.

Вы уже поняли, должно быть, что я не люблю откладывать, ждать, догонять. Назавтра с утра раскидал самые неотложные дела, решил самые накипевшие за сутки общественные вопросы и отправился устраивать личные. Не летел, трепеща крылышками, но и не тянулся, переставляя свинцовые ноги. Шел, размышляя о годах, что ушли, о годах, что, возможно, еще придут, о том, как и чем я смогу их заполнить.

По заводу я уже мог передвигаться с завязанными глазами, так что, выходя из лаборатории, просто задал себе маршрут и пошел, пошел, «на автомате» огибая углы и сворачивая из одного проезда в другой. Резко квакнул сзади электрокар, и я, не оборачиваясь, шагнул в сторону, освобождая дорогу.

– Давай! Давай! – крикнул мне Юра Максимов, проезжая мимо. – Дорогу еще не забыл?! Напомню: за литейкой чугунной свернешь направо и во вторую дверь на четвертый этаж…

Он отклонил ручку и зашуршал по булыжнику дальше. Пустая «кара» неслась, будто посвистывая от удовольствия. Дальше Максимов свернул налево и исчез в воротах того самого чугунолитейного цеха, над которым размещался ОГ-Мет – отдел главного металлурга. Назад он повезет груз пробных отливок – черных, уродливых чушек, из которых наши умельцы нарежут образцы для испытаний различного рода.

– …! – сказал я себе. – Весь завод уже в курсе моих личных проблем. Скоро заголосят восемь оставшихся планет Солнечной системы, Галактика и бесконечная наша Вселенная!

Прошипел и в самом деле задрал голову – проверить, не подает ли мне сложный сигнал какой-нибудь «Вася с Марса».

Винтовая стальная лестница загудела под моими подковками, и я поскорее взлетел на последний этаж. Дверь комнаты, в которой сидел Галкин сектор, была полуоткрыта, так что я прислонился к стене напротив, закурил и потянул еще минут пять моей привольной, хлопотной, холостой жизни.

Галина склонилась над столом, заполняя, должно быть, очередную спецификацию в развернутых чертежах. Я видел только каштановые волосы, разделенные посередине прямым пробором. Не блондинка, не брюнетка, рост средний, даже на каблуках чуть ниже моих ста семидесяти двух, что меня очень устраивало. С высокой Еленой мне было как-то неловко. Глаза серые, небольшие и леденеют, когда она злится. На улице я бы ее не приметил, не обернулся, но в жизни чувствовал уже, прикипел прочно. Что-то было в ней, понимаете, и осталось по сию пору, ощущалось не жесткое, но – надежное. С ней мне не приходилось тянуться, становиться на цыпочки, поминутно расти над собой. Она принимала меня таким, каким уродился, только предлагала самому осознать, что же толкового во мне заложили и мама с папой, и более отдаленные предки.

Сигарета догорела почти до конца, и огонек, слегка подернутый пеплом, уже обжигал пальцы. Я раскрошил окурок, ссыпал табачный мусор под ноги и для верности еще придавил каблуком. До урны мне было уже не добраться. Ну что, Боря-бычок, еще один решительный шаг. Будем надеяться, что последний…

Галина подняла голову на скрип двери и встретила меня на середине. Не сказав ни слова, обошла и поманила кивком за собой.

Мы вышли из отдела в темный, обшарпанный коридор и прогулялись до лестничной клетки. Снизу, из цеха, поднимался смрад горелого масла и страшно шумели отбойные молотки на обрубном участке. Она прислонилась к стене и скрестила на груди руки. Я молчал.

– Ну слушаю. Зачем пришел?

Я не стал отвечать на поставленный вопрос. У меня уже был давно заготовлен ответ на свой собственный.

– Врать не буду… Гулял… Хорошо загулял, и не один… Давно история эта тянулась, тлела-тлела и вдруг вспыхнула… Но – сгорела. Все, до последней головешки, до самой мельчайшей искорки…

Если бы я знал, идиот, какой огонь полыхнет всего-то через два месяца…

Галина сделала шаг от стены и вдруг цепко ухватила меня за плечи.

– Борька… Я не ради себя, ради тебя же прошу: поднимайся! Поднимайся, иди… Дуролом ты мой милый!..

Кто-то в самом деле поднимался по лестнице, обогнул нас, заворачивая на последний пролет к чертежникам. Но нам не было до него дела, и он разумно сделал вид, что глядит только под ноги…

Я поторопился с обещаниями. История давняя никак не хотела подернуться пеплом. Елена позвонила мне недели, кажется, через три, спросила, почему не прихожу. Мне бы признаться начистоту – не хочу, я же пустился петлять.

– Надо поговорить, – сказала она.

– Говори.

– Это не телефонный разговор.

Я разозлился. Каким секретным сотрудникам, она думает, интересны наши постельные приключения? Кем она себя вообразила – немецкой танцовщицей или музыкантшей из японской резидентуры?.. Лена бросила трубку.

Я тоже положил свою и еще сколько-то минут просидел, уставившись в противоположный угол прихожей, где составлены были короткие детские лыжи – охвостья кончившегося сезона. Никогда раньше я не разговаривал с ней так… гадко. Но ведь до этой минуты и она ни разу не попыталась указывать мне, что делать. Я не оправдываюсь, я ищу объяснений. Когда пытаются управлять твоим чтением – это приятно, мыслями – пожалуй, смешно, поступками… извините, но тут мы закусываем удила и рвем на куски постромки. Я собирался жить собственной жизнью, а не закапываться в чужую.

Тогда я почему-то и не подумал, что остерегается она не мифических «сыскарей», а собственного же мужа.

Через несколько вечеров меня опять вытребовали из комнаты. На этот раз не к телефону, а к двери. Я выглянул на площадку. Пончо стоял у лифтовой шахты, без гитары, но с сигаретой. Нечасто я видел его курящим.

– Лена зовет, – объявил он, даже не поздоровавшись, и тут же повернулся к двери лифта.

– Подожди, я оденусь.

– Буду внизу.

Завязывая ботинки, я оборвал шнурок и с трудом, так задрожали пальцы, связал половинки. Не разумом, не рассудком, но беспутным своим спинным мозгом я чувствовал, что уготовано мне на сей раз. Выскочил из подъезда, сначала не увидел Пончо, потом обнаружил. Он стоял, привалившись к решетке, понурый, нахохленный. Когда я приблизился, он без слов повернулся и двинулся по тротуару – за Скороходова, за Мира, к проспекту Горького, к парку.

Каждой королеве требуется свой паж. К Елене прибился Пончо. Он разве что не носил шлейф, не стоял на коленях, но постоянно был рядом. Пел, развлекал, бегал по поручениям. Он был из тех, кого жизнь выпускает в мир разве что в назидание остальным. Ни силы, ни ума, ни желания. Мне иной раз казалось, будто бы его напрямую соединили с болями, бедами человечества, фауны, даже флоры. Уж он безусловно способен был лишь кататься по проложенным кем-то рельсам да плясать с венком луговых цветов на лохматой макушке. Ну что за дело для мужика – переставлять с места на место тома, написанные другими? Для чего живет такой человек? Надувать нам в уши сладкий мотив? Нам-то, может быть, иногда, время от времени, и приятно, а каково же ему – никто не задумывается.

Лена ждала меня в парке, напротив планетария. Когда мы подошли, она поднялась, потрепала Пончо по покатому плечику и клюнула в щеку.

– Спасибо, Павлик. Подожди, если хочешь, а мы сейчас с Борей пройдемся…

Конечно же, он хотел. Он мог ждать ее всю оставшуюся жизнь, те годы, что отпущены были ему в этом облике; а потом бы родился белой, пушистой болонкой: лежать у ног, сидеть на коленях и пронзительно тявкать на всех мужчин, обнажая мелкие, острые зубы.

Она повела меня в аллею направо, параллельно проспекту, в сторону зоопарка. В те годы появляться в парке имени Ленина после захода солнца было несколько неразумно. Но тогда я шел и радовался, что у нее хватило ума не показываться в таком виде при свете. А в кофейне, пожалуй, я и не осмелился бы к ней подойти. Сколько Граф гулял после тюрьмы, столько же, наверное, и она пила с ним стакан в стакан. И запах, и вид… помятости и припухлости на лице уже было не разгладить никаким утюгом, только вымочить и отпарить; или, наоборот, сначала в парную, после под душ, потом снова в парную… Я не успел додумать процесс до конца, как Лена заговорила:

– Я залетела.

Подсознательно я приготовился именно к этому повороту разговора и жизни, хотя меня смутил оборот речи. Она употребила именно личное местоимение первого рода (или лица), но в голосе ее отчетливо слышалось: «Мы попались» – а еще точнее: «Ты влип!» Она обошлась без «кажется», словно несовершенные обстоятельства действия были ей решительно неведомы. Боже мой, думал я, сколько же мужиков до меня попадались так быстро и незаметно, сколько еще влипнет после, а сколько нас именно в эту минуту слушает подобные речи, накачивая себя нутряной злостью.

– Почему? – спросил я без обиняков. – Почему ты так уверена, что это из-за меня?

– Но из-за кого же, Боря?! – Она резко остановилась и развернулась ко мне, изображая беспредельную искренность. – Что ты такое говоришь, милый?

Я даже не стал отвечать – лишь оглянулся через плечо. Там, серея в легком летнем вечере, Саблинская улица пробегала мимо ЛИТМО, пересекала Сытнинскую, Кропоткина, изгибалась дугой и упиралась в Большую Пушкарскую. А дальше был двор, куда выглядывали окна, за которыми ожидал нашу Елену незаконный и, должно быть, нетрезвый, но все-таки муж.

– Но разве ты не знаешь? – Она на мгновение потупилась, а потом ловко метнула колючий, принизывающий взгляд. – Мы уже полгода… спим в разных комнатах.

Я взъерепенился. Ну кого, скажите, она хотела взять на арапа?! Я же успел узнать ее всю: от чуть скрюченного мизинчика на левой ступне до припухлости на мочке правого уха. И поверить, чтобы такая женщина полгода обходилась, скажем прямо, без мужика! Я мог поверить, в конце концов, что Серега решился убраться в кухню. Но на его месте давно бы уже возник другой, а может быть, не один.

– Так что же нам делать? – спросил я прямо.

Мы шли безлюдной аллеей, уходя от доверчивого и доброго Пончо. Шаги мои путались под стать мыслям.

– Что же ты предлагаешь? – повторил я.

Она не ответила, лишь закурила снова, не останавливаясь, и я испугался. Никогда она раньше не курила на ходу, считая эту привычку вульгарной, грубой, мужицкой. И водочный запах, и мятое платье, в котором она, может быть, и спала уже несколько пьяных суток, и, наконец, пыханье – выдох, затяжка, выдох – чуть ли не в такт шлепкам разношенных туфель об утрамбованную землю.

– Учти, я ведь тоже… не джентльмен!

Сказал и сразу же пожалел. Но только о тоне высказывания, а не о его смысле. Я уже все решил, свернул, завязал веревочкой и закопал. Лена швырнула сигарету в кусты. Может быть, она рассчитывала на что-то другое, но старалась держаться прямо.

– Значит, остается одно. – Голос ее звучал поразительно уверенно и спокойно.

– Сколько оно может стоить?

– В обычном месте даром. В хороших руках…

Она назвала сумму, показавшуюся мне тяжелой, но все же не чрезмерной. Я только попросил отсрочку до выходных, и она легко согласилась. Больше мы не говорили и повернули назад, к Пончо.

Я пришел к ней, как и обещал, вечером в субботу, держа в потайном отделении бумажника две с половиной сотни. «Хорошие руки» требовали за сорок минут работы куда больше, чем я получал за месяц. Половину я выбрал из собственного загашника, опустошив его полностью, другую собрал на заводе. С трудом, но все же нашел.

Лена ждала меня, оделась почти прилично и была трезва, тоже почти. Предложила и мне вина, но я отказался. Достал пачку червонцев, пересчитал еще раз и положил на клеенку. Граф ушел к Крюгерам, Пончо она прогнала домой до моего прихода, в комнате мы были вдвоем. Она сидела на привычном месте, в углу дивана, я пристроился на скрипучем стуле у дальнего края стола. Посередине лежали деньги. Она не торопилась забрать предложенный выкуп, цену моей независимости. Может быть, она предпочла бы увидеть меня пустым и растерянным. Поднесла к губам сигарету, запила затяжку глотком «Саэро»…

– Ты хорошо подумал?

Когда-то этот низкий, чуть хрипловатый голос умудрялся переворачивать во мне все известные органы, мешая лево с право, а верх обязательно с низом. Да и теперь, как я ни старался оборонить себя тройным панцирем из злости, обиды и жадности, организм мой завибрировал сразу в двух понятных местах.

– Я всегда считала тебя своим верным другом. А потом мне даже почудилось… Мне показалось, что мы могли бы…

Ей не хватило минуты, может быть – двух. Я уже готов был погибнуть. Забыть Галину, работу, дом, диссертацию. Сорваться с сиденья, прыгнуть пару шагов и – рухнуть на оба колена, вжимая лицо в тонкую юбку, ощущая через материю холодную кожу бедер, разогревая послушное тело своими губами и пальцами… Но – Бог милостив к дуракам – мы оба одновременно услышали скрежет ключа в замке. Я вышел в прихожую встретить хозяина, а когда вернулся, денег на столе уже не было.

В одной руке Серега держал бутылку, в другой – большой квадратный пакет, обернутый газетами и перевитый шпагатом. Меня он погнал за стаканами, я сломался и покорно пошел на кухню. Глянул сквозь граненое стекло на солнечный свет и принялся мыть снова. К моему возвращению распакованная картина уже уравновесилась на мольберте.

– Вот, – торжествующе простер руку Сергей. – Увидел, соблазнился, выкупил и тем самым спас. Искусство должно принадлежать народу…

Эту крюгеровскую работу я и обнаружил несколько часов назад вдруг воссозданной заново. В буквальном смысле воскресшей из пепла…

Имейте терпение. История уже подходит к концу – разумеется, наша, а человечество так и будет брести, спотыкаясь, без видимых цели и смысла. Надеюсь, род наш отнюдь не растает и пребудет вовеки вместе с приютившей его планетой. Но интрига каждой отдельно взятой судьбы, как бы ни была она закалена и скручена, в один день прекращается вовсе…

– Ты вовремя заскочил! Я же все говорю Елене – куда Бобчик опять подевался? Может, отвечает, не хочет мешать, смущается… Брось, старик, не медовый же месяц. Да и потом, люди мы взрослые…

Елена уже изменила позу, сидела сдвинув колени, сцепив руки, сомкнув губы и полуприкрыв веки. Она словно закрылась наглухо от мерзкого, пакостного, убогого мира и только равномерно раскалялась, разогревалась пламенем, заполыхавшим внутри.

Что-то, ребята, у вас получается чересчур верный расклад – два туза против шестерки, подумал я, но промолчал.

И Граф не похож на безнадежно отверженного, и Елена вдруг вспыхнула девочкой, пойманной у банки с повидлом. Все мы трое здесь отчаянно врем, блефуем, и кто же окажется самым большим идиотом? Надеюсь, им буду не я.

– …и ты понимаешь, легко, без единого слова, вдруг, как только понял, что я не шучу, схватил свой стилет… шпатель… ту металлическую штуку, которой краску счищают, и хотел уже холст перекрестить. На едином замахе, с вывертом, от широкой души. Он ведь и с железом управляется очень умело. Я его отодвинул, без малейшего членовредительства, так он и на меня замахнулся. Я ему объясняю, а запястье, между прочим, все же придерживаю, но и он инструмент не бросает. Мы же, напоминаю, договорились: понравившуюся работу я выкупаю ровно за стоимость материалов – холста, красок, подрамников. А почему, спрашивает, ты забрал себе право – решать, какой картине жить, а какой умирать? Никакого, отвечаю, но есть у меня деньги – хватит и новое полотно завести, и подкормиться. Он вроде смирился, железку бросил, отошел к подоконнику и молча следил, как мы с Надюшей работу пакуем. А, уходя, я ему объявил: картина твоя, но будет висеть у меня на хранении. До той поры, пока… в общем, сам понимаешь…

Он отодвинулся, наконец, в сторону, так что я тоже, стоя у двери, мог разглядеть холст, испещренный размашистыми Юркиными мазками.

– Ну, ребята, Боря, Ленуся, нельзя же позволить, чтобы такое возникало вдруг на мгновение и тут же исчезало, растворялось, возвращалось в небытие, в хаос первичный. Я понимаю и помню: одно горит, другое истлевает, так, кажется, у тебя в последнем стихе, а?.. Ладно, не говори, только не дуйся. Но тебе, Бобчик, я точно скажу: пока мы живы, пока мы дышим, пьем, горячимся, это должно сохраняться! И не только в наших глазах и душах…

Этого Пьеро я узнал тотчас же. Надежда успела сотворить к тому времени десятка полтора картонов, и на каждом центральное место занимал удивленный и суетящийся Петр. То он, если помните, тащил неизвестно куда неведомую никому пользу, увязая по щиколотку в гнилом чухонском болоте. То судорожно боролся с падающей на него высоченной и – тонюсенькой шариковой ручкой; орудие интеллектуального производства имело пропорции несуразные и валилось вниз, едва ли не изгибаясь в талии; Петр же, пряча голову на собственной груди, вздымал к небу ладошки, то ли норовя подхватить предмет, то ли отвести в сторону; подпись гласила: «Петр потрясается пером». Вспоминается еще и Петр, переносящий плетень, – узкая, белая фигурка, взвалившая на загривок длиннющую плеть садовой ограды, оба конца которой тащатся по земле, вымахивая далеко за рамки собственно самой композиции; к чему она это нарисовала, я так до сих пор и не догадался. Еще видел я, как Петр передает поручение, пускает пузыри, перебирает помидоры (крайне смешно, хотя и весьма непристойно) и даже претерпевает порку.

Юрка на работы жены поначалу не реагировал. Он не отмалчивался, но уже несколько месяцев разыгрывал перед нами немого. Хотя Надька и раньше утверждала, будто бы он раз, а то и дважды в день умудряется кинуть ей когда дай, а когда и давай… Но работ ее он будто бы не замечал, словно они проходили где-то парой уровней ниже, неразличимые с тех занебесных эмпиреев, где он долго и увлеченно беседовал с единственно достойным его зрителем. И вдруг, поди ж ты, взял и собезьянничал собственную подругу.

Сергей перевернул подрамник, и на изнанке холста я углядел три слова, набросанные крупным, летящим почерком: «Петр подглядывает, паразит». Он пытался еще и острить, убеждая всех и, в первую очередь, конечно, себя, будто лишь пародирует, слегка отклоняется в сторону. Гвозди, которыми была прибита ручка к мощному полотну, были второпях выхвачены из другого ящика – сто пятьдесят, а то и двести миллиметров стали пронизали двухдюймовую доску насквозь, а там их неаккуратно загнули, лупя молотком наотмашь, и гигантские шляпки так и не втянулись в раззенкованные отверстия. Колпачок был чрезмерно заужен и удлинен, и зубки в разинутом рту героя набегали друг на друга, шатаясь, но все это казалось пустячным в сравнении с тем, как жадно, настороженно и восторженно он заглядывал за приотворенную створку.

– Пьеро приглядывает Пьеретту, – тихо, будто про себя и только для себя, проронила Елена.

– Надежду, – поправил ее Сергей. – На самом деле только надежду.

Не замечая той, что под боком, добавил я, но, конечно, не вслух. Тянул потихоньку винцо, разглядывал крюгеровского Петра и обдумывал страшную житейскую сшибку: как часто мы надеемся на холодное дальнее, не замечая семенящее рядом радушное ближнее именно потому, что оно с готовностью поворачивается к нам фасом. Я не сравнивал двух претендующих на меня женщин, я просто еще раз осознал, что с одной я выберусь на дорогу, а с другой окончательной завязну и пропаду.

Тощий, слегка одутловатый – одна щека распухла будто от флюса – Петр, или Пьеро, загляделся на неизвестную нам сценку, увиденную в приоткрытую дверь. Пели там, плясали, пили, любились, проигрывали поместье на скользнувшем из-под колоды червонном валете, а может быть, мучились над белым листом бумаги или под грязным брюхом пятитонного грузовика – не знаю; но что-то случилось там яркое и интересное, загадочное и цветное, как очередной поворот нашей взбалмошной жизни.

В тот вечер я впервые почувствовал, как давят на плечи плохо прожитые годы. Мне было уже без малого тридцать. Тот возраст, когда требуется сообразить, кто ты на этой Земле, почему и зачем. Я долго колотился о стенки, пороги, двери, засыпал на половичках, просыпался в чужих постелях, и вот передо мной наконец-то забрезжил свет. Узкий, направленный луч, исходящий от вполне реального и достижимого источника. И что же мне опять подкладывает под ноги Судьба? Снова рывком уклоняться в сторону, ломиться по бездорожью, да еще с таким грузом.

Михаил указал бы, наверное, что у меня и в этой ситуации остался все-таки выбор, простой, элементарный, выстроенный на четком противопоставлении двух сложнейших цветов. Быть или не быть. Амебная оппозиция, существенная как разница между пулей и волей. Галина подсаживает меня вверх, Елена сталкивает в помойку. Граф и Смелянский куда посильнее меня, но и они оба не выдержали; куда уж мне-то соваться?

Хочется, очень хочется иногда пристроиться в чужом выхоленном доме, но надежнее все-таки выстроить свой. А там, на холсте, сквозь узкую щелочку меж дверью и косяком выбивался приплясывающий огонек, отбрасывая радужные блики на серой стене. Ой, что-то заманчивое открывалось Пьеро, ему одному, таинственное для зрителей. Столь притягательное, что и нос его длинный вспотел от волнения, поблескивал влажно; капли еще одной не хватало в ближней, правой, ноздре. Давай-давай, посоветовал я ему с горечью, решайся, отец. Тебя, видать, в этой жизни ничему еще не учили. Вот только шагни – и полотно, набранное из струганой пятидесятки, тотчас же хлопнет перед самым твоим рубильником. Я же – ученый! И нюхательный свой аппарат не дам в обиду больше никому, никогда и нигде…

Я подождал, пока они заспорят, наконец, о высоком, и ушел потихоньку.

Через несколько дней позвонил узнать, как же она решила нашу маленькую проблему. Мне повезло – Графа не было дома, а Лена, напротив, оказалась чересчур весела.

– Можешь не волноваться, – засмеялась она. – Все обошлось. И для тебя, и для меня. Я просто ошиблась. Волновалась, знаешь ли, и вдруг такая задержка… Вот сейчас праздную, пью за бесстрашие и свободу.

Она постучала чем-то твердым о чашечку микрофона: стаканом – догадался я.

– Тебя не зову, ибо знаю, что все равно не придешь. Так ведь?.. Видишь, как разбегаются наши дорожки. Уже и не перепрыгнешь. Ты спускаешься вниз, в тепло, к станкам, машинам, домнам и… Феклам. А мы остаемся здесь, на свету, на ветру, где… Мне очень обидно, Боря… Но ты не волнуйся, не переживай. Получилась ошибка. Маленькая такая ошибка, величиной с незавязавшуюся жизнь… О деньгах тоже не беспокойся. Отдам через месяц. Пончо занесет. Он такой милый, правда?..

Короткий всхлип – и тут же короткие гудки, будто бы она оборвала разговор, сама себя испугавшись.

Я еще посидел на стуле, потом выбрел на кухню. Николай попытался заговорить со мной, но только заглянул в лицо, как вскочил с подоконника, уступая мне место, бросил окурок в банку и улизнул. Две страшные силы – жалость и злость – раздирали меня на части. В конце концов, и черт с ними, с этими сотнями. Ну пропьют они их вдвоем, втроем; пускай, если от этого им сделается хоть ненамного лучше. Да я забреду к ним как-нибудь на часок. Но что же дальше? Я попытался представить своих друзей через месяц, через два, через полгода, год… Далее моей фантазии не хватило, но и увиденного в воображении оказалось вполне достаточно. Я выщелкнул сигарету в форточку и тут же схватился за новую. Больше – никогда! Дальше вы уже разбирайтесь и вовсе самостоятельно. Двести пятьдесят рублей – достаточная цена за свободу и непричастность.

Но через несколько дней Лена снова потребовала меня к телефону. Случилось это в субботу. Кажется, десятого. Я могу ошибиться в числах, но точно помню, что был выходной. Сквозь распахнутое окно через подоконник в комнату мягко переваливался прогретый августовский воздух. Мать ушла побегать по магазинам, Галина обещала быть только завтра, и я, выставив по углам столешницы два словаря – черный Мюллера и красный физический, – спокойно и методично штудировал американскую статью. Далеко в прихожей затрещал аппарат, и скоро мне постучали в дверь. Я поскакал по полу, надеясь, что у Галки вдруг что-то изменилось в турбазовских планах; она вернулась в город днем раньше, и, значит, зною сегодня в комнате прибавится на порядок.

Соседка Люба – я обогнул ее в коридоре – мигом расхолодила мой пыл, кинув в спину с удивительной злостью:

– Торопись-торопись! Там тебя… эта…

Елки-моталки, подумал я, да ей-то какое дело до всех моих женщин, приятелей и прочих интимных дел. Еще один отыскался страж нравственного здоровья.

– Да! – крикнул я в микрофон. – Говори!

В динамике потрескивало и шипело, потом звуки вовсе угасли, и мне померещилось, будто бы черная воронка Вечности раскрывает мне навстречу спиралевидное ухо. И вдруг знакомый голос выбрался из темноты, набух и заколотился о пластмассовые стенки:

– Ты?!. Приходи… Сейчас же… Немедленно!..

Господи, подумал я обреченно. Ну что у них там опять стряслось?

Я попытался ее урезонить.

– Слушай, – сказал я. – Давай отложим до завтра. Про… Ляг, отдохни, а утром и побеседуем на свежую голову. Идет?

Но Лена не отпускала. Она здорово перебрала, я это чувствовал и на таком расстоянии, но и начал вдруг понимать, что дело не только в вине или дурости.

– Ужасно… ужасно… – пульсировал задыхающийся голос, последним усилием пытаясь протолкнуться сквозь провода. – Это была ошибка…

– Одну ошибку мы с тобой уже уяснили, – оборвал я. – Если там опять… физиология… то с такими проблемами уже не ко мне.

– То не ошибка… Случайность… Другое… Все было ошибкой… Вся жизнь – одна большая ошибка… Это ужасно, ужасно… Я не могу так… больно и страшно…

Ах ты черт! Да ведь этот придурок до сих пор почти любого может грохнуть одним ударом. И пьяный еще вернее, чем трезвый: промахнется по месту, угодит в шею – и готово – хорони после обоих.

– Стой и не дергайся! – прикрикнул я в трубку. – Или нет – открывай дверь и жди меня на площадке. Сей момент буду.

Она еще бормотала, но я уже отключился, сунул ноги в спортивные красные тапочки, полукедами мы называли их в те времена, и скатился по лестнице. Ох, как мне никуда не хотелось двигаться, особенно же в ту сторону. Тепло было на улице, тихо, светло и уютно. Я закурил у парадной и с трудом поборол желание повернуть, подняться по лестнице, вернуться к статье и забыть маленькую комнату у Большого проспекта со всеми ее обитателями. Но – надо было спешить. Перебежал, уступив троллейбусу, улицу и пошел напрямик, через Матвеевский.

В темный и пыльный колодец, узкий двор, из которого начинался подъем в комнату Графа, можно было попасть тремя путями: завернуть под арку с Большой Пушкарской, проскочить проходным подъездом с проспекта, но мы всегда выбирали длиннющий, мрачный, дурно пахнущий переход с Гатчинской. Могу объяснить это вполне рациональным образом: привыкли перед посещением друга, перед собранием забегать на минутку в кофейню, выпить горячего, но чаще всего прихватить бутылочку в долг, а уж оттуда кратчайший путь лежал именно этим тоннелем. И в тот вечер ноги привычно понесли меня знакомым маршрутом. Вот если бы я, задумавшись или поторопившись, проскочил бы привычный угол и сунулся прямо под неровный кирпичный свод, то история эта, да и вся моя жизнь сложились бы совершенно иначе.

Их было двое. Неброские, небойкие пареньки, примерно моего возраста, но, кажется, чуть габаритней, перекуривали у первой лестницы: той, где и я как-то остановил Гарика с Пончо. Люди как люди, мало ли таких болтается на Петроградской, а если и решили отлить в подъезде, вместо того чтобы пробежать пару сотен метров до сортира на Лахтинской, то ведь не мое это, в сущности, дело. Но какой-то нечистый вроде как сунулся мне под ноги и дернул одновременно за язык. Такой, знаете ли, элементарный прием виртуального боя.

Не помню уже, что я ляпнул тому, кто копошился под маршем, но он сразу и с удовольствием развернулся, шагнул ко мне, задергивая на ходу молнию на ширинке. Я не тратил времени зря и ударил первым, хорошо вложившись в правый прямой. По тому, как он закрылся плечом и подставил ладонь, я догадался, что влип. Оставался еще вариант прорываться к только что оставленной двери, она распахивалась наружу, и выкатываться на людную улицу; но и второй, сидевший до сих пор на ступеньках, выплюнув папиросу, легко взвился в воздух, перемахнул перила и приземлился на полусогнутых. Что же – спина к стене, кулаки к морде, локти, разумеется, к ребрам; когда же уронят, пятками к заднице, коленями к брюху…

Ребята работали слаженно и – что удивительно – молча. Я понял, что махаться на пару им приходилось отнюдь не впервые: роли распределялись и планировались заранее. Прыгать в таком закутке было некуда, а закрываться – бессмысленно. Застывшую мишень они обработали бы лучше мешка в спортзале. Тогда я тоже начал сучить всеми конечностями, искренне надеясь переколотить их просто количеством ударов, пока не выдохнусь. Сначала мне удалось зацепить одного, а потом и его приятель, промахнувшись мимо моей башки, от души впечатал костяшки в кирпичную стену.

Они стояли плечом к плечу, загораживая мне путь; один – кучерявенький – еще пыхтел, покачиваясь на носках и придерживая правую у подбородка, другой – белесый – бычился мрачно, поглаживая больную руку. Губы у него тоже были не в полном порядке. Да и первый, потемней и повыше, казался чем-то расстроен.