Текст книги "На обочине времени"

Я никогда не ходил в синагогу, говорю на идиш хуже попугая, а текст, написанный на иврите, кажется мне всего лишь затейливым орнаментом. Почему же я еврей?.. Другое дело, что если уж мне пришлось им быть, то я желаю таким и остаться. Не по какому-то принципу или капризу, а просто по собственному хотению. Не желаю гнуться по ветру. И кстати, если бы меня оставили в покое, я, возможно, и сам записался русским. Потому что в самом деле люблю то место, где живу.

Его определяют не панельные муравейники, не кирпичные особняки, и тем более не стеклянные пивные. Это все наросло недавно, как на тело, так и на душу. Многие считают, что корпус страны составляют заводы, а ее мозг – газеты. Но сие относится лишь к державе, что есть величина переменная и непременно преходящая. Сегодня одна, завтра другая. И за нее мне нисколечко не обидно. Страна же останется надолго. Желтое поле, лесная дорога, а вовсе не наши сумасбродные вопли.

Но иногда мне кажется, что я просто баран, которого воспитали волком. Представляете детскую площадку в зоопарке? Бетонный диск, окруженный рвом и металлической сеткой, а за ним подобие скал, сложенных из обломков местного камня. И вот на этой выгороженной местности возятся целыми днями несмышленые зверюшки – волчата, медвежата, лисята… Ежат нет вовсе, а мышат подкидывают разве что дохлых. И в эту развеселую компанию затесался случайно ягненок – крепкий лоб, острые копытца и шерсть комочками.

В младенчестве жизнь изумительна даже за решеткой. Все друзья, все любят друг друга. Пинают и покусывают, но не злобясь и не до крови. Проблемы появляются, когда зверята делаются зверями. Когда у одних отрастают рога, а у других – клыки и когти. А этому дураку каракулевому все невдомек, что мир изменился, что от прежних друганов надо бы держаться подальше. Он все норовит пристроиться в стаю, выть как и те, кто рядом. И никто ему не сказал, что когда серые братья рванут, оголодавши, за добычей, то у них на зубах он и окажется первым…

– Мама, – спросил я ее уже гораздо позже. – Почему ты не попыталась меня направить, предостеречь?

Она полусидела, опираясь на подушку. Ей было трудно дышать лежа, и потому раму в изголовье задрали максимально высоко. Щеки уже истончали и выцвели, но темные волосы еще выделялись против серой наволочки.

– Почему ты не объяснила мне толком, что я – еврей?

– Потому что ты не поверил бы… – прошелестела она.

IV

Потом-то я все понял. Но на это ушла уйма времени, почти половина жизни. Однако я все-таки докопался до сути. Я осознал, что я еврей, евреем родился, евреем живу, евреем и помру. И догадался при этом, что евреем, чтобы это ни значило, останусь в любом месте, любой стране, даже в Израиле. Вот потому никуда не уехал, остался в России и сейчас, в год 1991-й от Рождества Христова (ведь и сам веду счет вовсе не от Сотворения мира), сижу за обшарпанным столом посреди замызганной забегаловки. Извините…

Графа в тот вечер я не дождался. Два часа отсидел на подоконнике, вытягивая глоток за глотком водку и пощипывая вязкий мякиш. Сергей все не шел, и никто из компании не объявлялся. Должно быть, они звонили загодя, а я один приперся наобум. Теперь сидел одинокий, обиженный, наливаясь спиртным и ненавистью.

Ужасно ощущать себя лишним. Горе наше горькое еще пытался строить из себя джентльмена. Он тоже стоял против того, что гнусно и выморочно, он тоже ратовал за то, что прогрессивно и благородно, но вынужден был приноравливаться к обстоятельствам, как и прочие ему подобные. И ведь он не просто от меня отказался, он еще пожалел. Теперь он может собой гордиться. А Колесов смылся. Удрал, чтобы вообще ничего не говорить и не делать. Только кто же его разберет, что честнее.

Конечно, результат все равно оставался тот же – меня не брали. Но мне было бы гораздо проще чувствовать себя никому не нужным. В принципе, спросите вы: какая разница в том, почему от меня отвернулась кафедра, – потому, что не так соединились волоконца в сером веществе или же не туда сошлись пункты в анкете. Итог один – меня отфутболили, а причины уже не столь уважительны. Но, когда видишь, что у тебя отнимают причитающееся по праву, – начинаешь просто задыхаться от бессильной ярости…

Я уже доканчивал бутылку, как тут домой приперся мужик с нижней площадки и начал что-то бурчать, невнятное, но весьма агрессивное. Не было у меня настроения внимать массам, поэтому я его шуганул, предложив либо выпить со мной, либо проваливать. Он предпочел второе, тем более что успел уже вставить ключ в скважину. Но тут я – не настолько меня еще развезло – понял, что возможен был еще и третий вариант, а можно разыграть и четвертый. Всего-то делов – набрать две цифры на диске. Бутылку я оставил за батареей, а ошметки ржаного кирпича забрал с собой. Это уже неистребимо питерское – не могу выбрасывать хлеб.

Но и в «кофейне» никого не нашлось. А мне позарез нужен был хоть кто-нибудь, хотя бы один человек в этой пульсирующей толпе. «Народу топчется до хрена, а людей среди них – на одной руке не собьешься…» – что-то такое я втолковывал буфетчице. Она была раза в два меня старше, но я все равно звал ее по имени, и она не возражала. Хотя я был с ней на «вы», а она, разумеется, «тыкала». У нее самой сын только что вернулся из армии. Чего же ей было нас стесняться?

Лиза набулькала мне стакан, но отдавать не спешила. «Может быть, лучше кофе?..» Это уже был второй – первый она мне дала без звука. Женщины за прилавком относились к нам по-доброму, а я, свинья, уже даже не помню их ни спереди, ни сзади. Что-то такое видится мне большое и светлое, но сейчас уже пройду мимо и не обернусь.

Первую порцию она отпустила беспрекословно. А потом я пришел просить в долг. И вот это она мне давать не хотела, а предлагала взять кофе. Но я все равно настоял, хотя, впрочем, прихватил полосатую чашечку с горячим густым напитком. Только напрасно.

«Кофе пьют не для того, чтобы протрезветь, а чтобы пьяному дольше не спать». Такую сентенцию удачно сформулировал Гарик, когда мы пытались как-то отпоить Пончо, чтобы его можно было без опаски хотя бы выпустить на улицу. Гарри был паскуден, но умен. Наверно, потому и умен, что паскуден. Или, вернее, паскуден от того, что умен… В общем и частном, ни хрена мне кофе не помог. Только еще больше разморило от горячего.

Ужасный был вечер. Народ мельтешил туда-сюда, с улицы к стойке, от прилавка к столикам, и какие-то все попадались противные рожи и уродливые бабы. Ну совершенно не с кем было потолковать. Абсолютно не с кем. И тогда я покатился к Татьяне.

Лучше было бы, конечно, ехать к Майе. Она бы куда быстрее и лучше поняла мои проблемы, но у нее, мыслил я, наверняка в квартире колготятся предки. А кроме того, мне куда-то в затылок толкалось соображение, что таких вот, как я, ведь могут и не пустить не только в науку, а даже в метро. Когда показалось донышко второго стакана, это сделалось вдруг ослепительно ясно. При чем тут спиртное?! Меня просто не хотят в этой жизни.

– Какое «перебрал», – объяснял я Рае, – я уже двадцать лет недобираю положенное мне Богом и судьбой…

Что она сказала в ответ, я понял только наполовину.

– Кого не гневить? – тупо переспросил я. – Его?! Тогда почему же Он так меня раздражает?!

Нет, она не врубалась. Она не могла понять, что с этой минуты я становлюсь совсем другим человеком – гордым и резким. И не желаю селиться на задворках, пробираться по обочине и напрашиваться туда, где прекрасно обходятся без меня. Я покатился к Татьяне.

Боги снисходительны к дуракам. Было еще не самое позднее время – полдесятого, я так думаю сейчас – не самый час пик, но еще не пустота полночная, а я гордо шествовал по самой середине Большого, твердо держа курс по осевой. На самом деле я этой воображаемой линии лишь несколько придерживался, выписывая размякшими ногами апериодическую кривую сложнейшей формы. И ведь ни одного мента не оказалось поблизости.

Крюгер рассказывал потом, что он спокойно катил себе в троллейбусе с Васильевского, клевал носом в чье-то плечо, расслабляясь после целого дня в рисовальном зале, как вдруг неведомая сила едва не выбила из-под него пол. Он пробежался в поисках равновесия до самой кабины и там уже через голову водителя разглядел на панели меня. Который как раз уклонился в точку минимума, куда с другой стороны устремился «рогатик».

Я ловко увернулся от колеса – а может быть оно от меня – и повернул налево, небрежно отмахивая набегающему транспорту. И все эти «москвичи» и «Волги», остервенело визжа покрышками и неистово клаксоня, тем не менее послушно останавливались. «И так будет всегда!» – проорал я напоследок, исчезая в длинной кишке темной улицы имени любимой сестры великого вождя.

На пупочку звонка я жал, наверное, месяца два. Наконец Татьяна вылезла – теплая, белая и в цветном халате. Я чуть было не прослезился от умиления.

– Какого черта ты приперся?! – прошипела моя любимая женщина.

– Мне надо… Мне очень надо… я сейчас все расскажу…

Я попытался облапить ее, но промахнулся и ударился плечом о косяк. Сделалось очень больно.

– Убирайся быстрее. С ума сошел. Муж дома.

– Это хорошо, что муж. Сейчас я ему все объясню…

Уж не знаю, что я намеревался объяснить законному владельцу этого пленительного тела. Возможно, попросил бы его постоять за дверью…

В этот момент вместо Татьяны передо мной образовался какой-то мужик. Спросил – какого хрена мне здесь надо?! Я очень вежливо попросил его проиденте… индети… фацься. Желательно по буквам. Он не понял, но я-то усек, что это был никакой не муж. Выглядел он раза в два старше, здоровее и возвышался надо мной как шпиль святого Исаака, как Голиаф чертов, невесть как сюда закатившийся. И я расстроился еще больше.

– Вот я счас тебе как устрою шестидневную войну… – гордо шлепнули мои губы.

А в пьяной башке уже вовсю гудела труба иерихонская, призывая разворачивать верную Давидову пращу в сыром и полутемном петербургском подъезде.

Но продолжались боевые действия даже не более шести секунд. До одноглазого Даяна мне было еще дальше, чем до знойного Тель-Авива. Я бы, наверное, себя такого и не бил, но он не упустил случая покрасоваться. Маленький да пьяный – отчего же не задеть убогого…

Хорошо еще, что перила попались под руку. Цепляясь за них, я полусбежал-полусъехал пролет и уже на площадке, не вписавшись в поворот, шлепнулся на задницу. Наверху по-шебуршали, а потом дверь захлопнулась.

Ох, как мне сделалось обидно! Я сидел на бетонном полу и мучительно трудно соображал, как же мне жить дальше. Можно было продолжать ломиться в закрытую дверь и схлопотать по второй скуле – для симметрии. Но для этого нужно было вскарабкаться наверх. На такое усилие я уже был не способен. Да и, кроме того, я уже понял абсолютно точно, что к женщинам евреев не пускают тоже.

Можно было остаться на месте и ждать утра, но какое-то десятое чувство подсказывало, что долго здесь я не просижу. Слишком много телефонов в этом доме, и наверняка уже не один оповестил Министерство внутренних дел о появлении в подъезде отменно опасного преступника и бузотера. К тому же очень холодно было сидеть так осенней ночью на голом бетоне. Я помню, что в первый раз мне захотелось натянуть ушанку. Меховую шапку с длинными ушами, чтобы их можно было завязать двойным бантиком у подбородка…

Как-то я все-таки спустился вниз, но, когда уже собирался выползти на воздух, входная дверь вдруг распахнулась настежь. К моему удивлению, вместо ментов перед мной нарисовался Граф.

– Ты что, орел, решил весь город на уши ставить?! Сначала в моем парадняке шороху навел, а теперь Татьянин громишь… Усвой на будущее – никогда не заявляйся к женщинам без звонка. Хорошее правило – сохраняет мир и доверие. Очень полезно в семейной жизни… А я заскочил в кофейню после базы – Райка говорит, что Боря путешествует на бровях и весьма сумрачный. Ну я бегом домой и ждать – наверняка позвонишь. Тут и Татьяна прорезалась… Слушай, старик, каким мешком тебя огрели? Из-за какого угла?

Он болтал, а, между прочим, уже успел вытянуть меня на улицу. Мы двинулись налево, к Щорса, уходя подальше от ярких витрин главного проспекта. И тут-то нас окликнули.

Сержант был исполнителен и храбр. Ему сказали разобраться – он и пошел. Без шпалера, без дубинки… так, с одними погонами. Но я сильно испугался. Не обмочился, однако же протрезвел.

– Откуда идем?! – пролаял начальник. – Чем занимаемся?! Документы!

– Да мы, товарищ лейтенант, домой пробираемся, вот здесь за углом… – начал было развлекать его байками Граф, одновременно повышая в звании, но тут стенку соседнего дома царапнули фары машины, вывернувшей от Большого.

Мы оглянулись одновременно. Судя по очертаниям, к нам двигался фургон. Скорее всего, это была «горбушка», но вполне могла оказаться и «хмелеуборочная». Ждать и надеяться Граф не любил, а догонять – предлагал другим. Я даже не заметил, как дернулось его плечо, но мент вдруг осел, заваливаясь через низкую оградку газона. Сергей ухватил меня за рукав, крикнул: «Ноги!» – и мы понеслись…

Шальная и мутная выдалась ночь. Впереди еще много дожидалось меня таких же смурных бдений, но эта выпала первой. Сначала мы долго бежали какими-то проходными дворами, удирая непонятно от кого, не зная – гонятся ли за нами или нет. Перемахнули через Ленина, проскочили параллельно Щорса, мимо «Океана», а потом вынырнули за Рыбацкой, свернули направо и уже за Чкаловским все дворами да потемками вернулись к площади. И по Кировскому, по Пушкарской выбрались к Серегиному дому. Где-то по пути Граф тормознул таксиста и взял у него бутылку. На «Козьем болоте» – пьяный пятачок у Введенской – водка стоила дешевле, но там нас могли поджидать мудрые «мусора».

Мы просидели до рассвета, пока я не вырубился. Граф сам почти и не пил, а только, как полагается другу, все подливал мне, подливал и помалкивал. А потом еще помог раздеться и укрыл одеялом.

– Они же меня бросили, – растолковывал я ему надцатый раз. – Все. Я остался один. Совсем один.

– Человек и должен быть один. – отозвался Граф, забрасывая мои ноги на раскладушку. – Если он человек…

Я помню эту фразу с того пьяного вечера. Но понял ее только значительно позже…

Домой я пришел только днем. Надеялся, что мать на работе, но оказалось, что она взяла отгул. Сидела за обеденным столом, лицом к двери, выпрямившись и сжав губы. Я чуть запнулся у порога, но тут же двинулся дальше, как был – в куртке, в туфлях. Мне было еще хуже, чем вчера. Граф оставил мне «сухого» на пару глотков и снова убежал на базу. Вино не взяло, а в кармане – я проверил – зияла здоровенная черная дыра. В совершенно космическом смысле. Но я еще помнил, где у нас лежат обеденные деньги.

– Подожди. – сказала мама. – Сядь. Нам нужно поговорить.

Я остановился по привычке, но остался на ногах. Она сказала, что звонил Смелянский, что она все знает, но это не так страшно, как мне кажется, что есть, оказывается, неплохое место, куда меня согласны взять…

Я не дослушал и двинулся дальше. Она вскочила и вцепилась мне в рукав. В детстве ей удавалось меня осадить, но сейчас я уже был и выше, и тяжелее. Я только рванулся, пытаясь высвободиться. Но она слишком крепко держалась. Когда мать упала, я даже не наклонился. Голова была как стеклянная банка – повернешься чуть резче, и она соскользнет с плеч. Я открыл деревянную шкатулку, где под оплаченными квитанциями лежали расходные деньги. Отсчитал половину, сунул в карман и вышел. Она продолжала сидеть, опираясь на мой диван…

Глава пятая

I

Я доигрался до того, что в самом деле остался один. Прежде всего, без диплома, потому что меня даже не допустили к защите. Выдали справку о прослушанных курсах, сброшенных экзаменах, сплавленных зачетах, развернули лицом к двери и ногой указали верное направление жизни.

«А хрена ли тебе здесь делать?» – только и спросил Алексей, когда я уже где-то под конец осени приполз на кафедру. Я стоял в дверном проеме, придерживаясь за косяк, и старался как мог сфокусировать внимание на спине руководителя моей протонаучной работы. Начальник сосредоточенно распаивал какую-то схему, горбился над столом, и только лопатки его топорщились под шерстяной рубашкой. А когда Колесов встал, развернулся и двинулся ко мне, торс его, разграфленный в крупную клетку, и вовсе сместился в мертвую зону. Руки я еще мог держать – левую, соответственно, правым глазом, а правую левым – но между ними оставалось лишь мутное пятно, потому как свести зрачки в кучку было уже решительно невозможно. Алексей приблизился вплотную и, не меняя темпа движения, взял меня за плечи и переставил в сторону. Прошел мимо и тут на ходу послал в такую-то степь, знойную и безводную. То ли со зла, то ли из сугубого любопытства – а что, например, случится, если?!.

А перед тем мы знатно загуляли с Графом. Недели на три, наверно. Пили, шлялись и пили, уже и вспомнить не могу на какие шиши. Того, что я забрал из дома, хватило нам вечера на три. Потом ставил Серега, пока и сам не обсох. Где-то я еще самую чуточку подкалымил, срубал деньжат наскоро, то разгружая поддоны с хлебом, то, наоборот, затаривая огромную фуру ящиками, набитыми уже опорожненными бутылками. Работы я и сейчас не боюсь, и тогда не чурался. Кто-то приносил нам вино, к кому-то мы шли сами, ехали, бежали, с кем-то наскоро состыковывались в парадных. Всего уже не вычислить и не расписать, но в одном уверен твердо – ни одного вечера у нас не пропало в трезвости. Да я и жил у него, забираясь в берлогу наутро после бессонной ночи, проведенной с очередной подругой.

К Татьяне я, кажется, тоже попал разок, но только один, и то уже в совершенно разобранных чувствах. В прочих состояниях души я старательно обходил ее не то чтобы слишком далеко, но с уверенной твердостью. «Ты уж извини», – кинула она мне как-то одним уголком рта, когда мы случайно оказались рядом на диване. «Он простит», – ответил я дипломатично, заботясь лишь о том, чтобы сохранить воздушную прослойку между нашими бедрами. Она чуть довернула голову и покосилась на меня из-под иссиня-черной челки. Не знаю, чем она генерировала свое поле, но напряженность там была такая, что прошибало любую изоляцию, не то что пару тряпок да сантиметра полтора атмосферы.

Из чужих квартир я старался уходить еще затемно, на ощупь отыскивая носки и брюки, пробегал по стылым и скользким питерским улочкам, осторожно проскальзывал в дверь (Граф сделал мне второй ключ), приставными шагами продвигался по коридору, расставлял свое зыбкое лежбище – раскладушку с двумя вырвавшимися расчалками, и мигом нырял в постель, тут же забиваясь головой под подушку, только бы не видеть этот мир и не слышать как можно дольше…

А когда однажды открыл глаза – напротив сидел Смелянский.

Лежбище я ставил изголовьем к окну, а потому мог, лишь приподняв веки, впустить в поле зрения всю кухню: замызганную плиту с газовым стояком, увешанным паутиной, тумбу, покрытую выцветшей клеенкой, которую все равно было не разглядеть из-под наставленной посуды, узенький столик, привалившийся торцом к стене. Мишка втиснул колени под столешницу и жадно пил чай: обхватил кружку ладонями и прихлебывал кипяток, согреваясь одновременно изнутри и снаружи.

– Привет! – сказал он, заметив, наконец, что я разглядываю его из-под одеяла.

Я выкарабкался из укрытия и подтянулся чуть выше, облокотившись на подушку.

– От Ленки тебе привет и… – он чуть запнулся, но все-таки продолжил так же уверенно: – …От матери тоже.

С похмельной головы я было решил, что это Людмила Константиновна неизвестно с какой радости вздумала раскланиваться со мной на изрядном, впрочем, расстоянии. Но Мишка, понимая мое состояние, объяснился немедля:

– Я заходил к ней как-то и звоню постоянно, так что ты не волнуйся. Она у тебя кремень. Очень серьезная женщина. Молча слушает, потом говорит: рада, что пока живой. И – вешает трубку… Один раз, правда, добавила: выгуляется – вернется. Примешь немножко? – Он покопался в сумке и выставил на стол бутылку «Экстры»: не самой лучшей водки даже по тем временам и не самой дешевой, но, в общем, вполне приемлемой.

– С утра? – прокаркал я пересохшей глоткой.

– Окстись, старик! Утро было уже давно, а сейчас далеко за полдень. Все физиологические процессы закончены. Время думать.

Я, медленно и плавно перетекая из одного состояния в другое, выкарабкался из-под одеяла, оделся, собрал лежбище, завернул за угол, потом прополоскал физиономию и сел к столу.

Если Граф его впустил, уходя на смену, значит, тогда было еще не больше двенадцати. И что же – он вот так два… (я украдкой покосился на вывернутое запястье, поскольку часы наручные по детской привычке ношу циферблатом вниз), два с половиной часа сидел, пил чай и пялился на меня спящего?!

Мы приняли по первой. Мишка пихнул мне по столешнице хлеб и развернул пакетик с колбасой: белесые полоски оболочки топорщились над рыжими ломтиками, сложенными неровной стопкой.

– Не кривись. Нормальная ветчинно-рубленая. Отдельной не было, а докторской давно уже и не пахнет.

– Эту же даже кошки не едят.

– Так ведь и мы не едим. Мы же только закусываем… Но, вообще, ты свинья.

Я опустил глаза на столешницу и сгреб в аккуратную кучку хлебные крошки.

– Ты же звонишь и рассказываешь.

– Ну да: я, совсем посторонний человек, рассказываю о ее сыне.

– Во-первых, ты как-никак приятель, может быть, даже друг. А во-вторых, стороннему всегда проще… Разлей-ка еще, хорошо идет…

После четвертой я совсем расслабился и распустился.

– С дипломом меня, наверно, прокатят.

– На вороных. Горе наше хрипит и бодается. Жалеет, что нет больше волчьих билетов.

– Вот они – либералы наши, – огрызнулся я не совсем искренне.

– Он не за власть – он за науку обиделся. Колесо должен был статью сдавать по твоим результатам, а теперь пролетел.

– Прокатился. Они меня прокатили, я их – мы квиты. Я был зол. Я был несказанно зол. Я даже Мишке не мог объяснить, как я зол. Но он хорошо чувствовал мое настроение, а потому разлил еще по одной.

– Послушай – оба они нормальные мужики. Просто трезво, понимаешь – трезво, глядящие на этот мир.

– Конечно, все они трезвенники: и Горе, и Колесо, и твои отец с тестем. Не то что я – пялюсь на мир поверх ободка стакана.

– Вообще-то у человека в мире есть два выхода: либо ты применяешься к обстоятельствам, либо обстоятельства применяют тебя.

– Должен быть еще и третий – чтобы остаться человеком…

Мы задымили одновременно. Смелянский сосредоточенно пыхтел, выдувая дым конусом, а я откинулся на спинку стула и смотрел, как мои колечки взвиваются к потолку.

– Так с кем же ты? К чему этот бунт, Боря? Чего, в конце концов, хочешь?

– Я тебе отвечу, брат, с прямотой предпоследней: наедине хотел бы я… хотя бы раз побыть.

Я понял тут же, что смешал в одно строчки из разных стихотворений, да еще и разных поэтов. Но поправляться не стал, поскольку эдак вышло куда интереснее.

– Не выйдет, Боря. Очень тесно в нашем огромном мире.

– Кому как. Я человек маленький – могу и в сорок шестой размер забраться.

Огромный Смелянский смерил меня затуманенным взглядом и даже покосился под столик.

– Все равно не получится. Ну не выйдет у тебя одному, хоть ты лопни! Невозможно это. Никак. Не может один человек ни черта…

– Понадобилось немало времени, чтобы он это сказал, и целая жизнь, чтобы он это понял, – закончил я за него цитату. – А у меня жизнь еще начинается. Может быть, и я это пойму. Лет через сто…

Граф появился, когда за окном уже было совсем черно. Да и у нас, на кухне, казалось немногим светлее, а уж на душе у меня и вовсе было муторно. Две запыленные сорокаваттки, еще тлевшие в приткнувшейся к потолку трехрожковой лампе, разве что напоминали нам, что на дворе – вечер. Бутылку мы уже успели разболтать до конца, и разговор тоже едва теплился, под стать освещению. Хозяин выставил еще водки и, наскоро обжарив на глубокой чугунной сковородке принесенную колбасу, слил туда еще едва ли не десяток яиц.

– Жрать хочу вусмерть.

Как я понял, в этот день он пахал на овощной базе. Вагоны пришли для кондитерской фабрики, и пришлось складывать штабели из мешков с сахаром. Я пробовал как-то и этот заработок. Тяжелая работенка. Врагу посоветую, но не другу.

Мишка уже осоловел и больше закусывал, чем пил. Но именно он начал разговор о моем ближайшем, хотя и трудно обозримом, будущем:

– Хватит уже и баз, и баб. Тебя ждут. Домой надо. Там тепло.

– Обижаешь, – заметил Сергей.

– Никогда… Я знаю – есть где не холодно. Где не замерзнешь. Но, – он грозно покачал пальцем, где-то в районе собственного носа, – то, что не холодно, не есть тепло! Пойми – отрицая, мы ничего не утверждаем. Где-то там должен быть переход, тоннель под миром…

Я послушал еще с полчаса и пошел разбирать раскладушку. Белье я просто закатывал в матрас, связывал и ставил к стене, так что проблема решалась в самых экстремальных условиях максимум за полторы минуты. Каким бы я не вваливался в эту кухню, но рядом с постелью никогда не засыпал… Две пол-литры на троих – не слишком большая доза, но раз на раз не приходится. Сегодня у Смелянского не пошло… Вдвоем мы кое-как уравновесили этого буйвола в горизонтальном положении.

– Тепло дома, – бормотал он заклинания из букваря собственного сочинения, умащивая обе свои необъятные ладони под мясистую щеку, тут же выпятившуюся пузырем. – Нет, именно дом – это где тепло. Ух, как здорово!..

Он шмыгнул обиженно и тут же провалился так далеко, что извлечь его наружу представлялось возможным лишь часов через пять.

– Да ладно уж, – сказал Граф. – Топай. Я Елене позвоню, сообразим что-нибудь. И насчет базы и магазинов тоже не дергайся. Он прав – тебе это не нужно…

Когда я вошел в комнату, мать сидела за столом и штопала. Она только повернула голову, оглядела меня и тут же вернулась к работе. Я развернул стул и сел верхом, прямо напротив. Она упрямо работала иглой, после каждого стежка тщательно расправляя на грибке предмет своего труда, кажется шерстяные рейтузы. Холодно в комнате нашей никогда не было, но и особенного тепла я тоже не ощутил. К тому же хмель постепенно выветривался – морозцем его прихватило декабрьским, пока я трусил через Матвеевский садик, – и скоро мне сделалось попросту зябко.

– Вот, – наконец выдавил я из самой глубины своего измученного существа. – Пришел.

– Тогда поужинай. Чайник на кухне, котлеты и картошка в холодильнике. На второй полке, в глубине, слева.

– Уж как-нибудь отыщу, – ответил я.

II

Вместе со справкой о незаконченном высшем образовании мне выдали и направление на какой-то незаметный завод имени годовщины начала новой исторической эпохи. «Свобода, парень, – прямым текстом объявили мне в деканате. – Не хочешь сюда – можешь отправляться на все четыре стороны». Я решил, что в нынешнем моем настроении совершенно все равно, за что получать деньги. Да, я не собираюсь пускать этот мир внутрь себя самого, но пристать к нему хоть каким-нибудь боком будет совсем не зазорно.

Потому сложилось так, что сырым мартовским утром, спеша и оскальзываясь, перепрыгивая ямки, набитые раскисшим снегом, я приближался к очередному зигзагу моего не очень-то складного существования. Их было немало – поворотов и виражей, все и не упомнишь, и не перечислишь, но вот сейчас мне почему-то кажется, что основное чувство, которое я испытывал, увидев впереди очередной уклон или ухаб, – любопытство.

Дверь была навешена криво, и верхняя петля взвизгнула, когда я втиснулся в эту будку. У ржавого турникета, как память об отошедшей зиме, на высоком трехногом табурете восседала уже оплывшая снежная баба. Бюст ее, стянутый вохровской гимнастеркой, вполне логично, подчиняясь силе земного тяготения, сползал туда, где в иные годы, возможно, обнаруживалась талия.

Я был искренне вежлив, но охраняющая дама только зыркнула в мою сторону. Однако такой это был взгляд, что стоил получасового личного досмотра, исполненного другими людьми и в ином месте.

– Меня должны ждать, – заметил я.

Выражение мясистого профиля расшифровывалось однозначно: «Еще чего!» Право, я так и предполагал, что мне здесь будут не особенно рады.

Но я выстоял едва ли больше пяти минут, как встречающий ввалился в противоположную дверь. Был он кругл и красен; забежав с улицы, потопотал ножками, обивая снег, и тут же крикнул мне через голову женщины-бойца: «Гомельский?» Я только кивнул, и он поманил меня за собой.

Моих будущих хозяев мы ждали минут сорок. Центральная лаборатория объединения укрывалась в одноэтажном кирпичном сарае, пристроившемся справа от проходной. Цеховые корпуса уходили прочь тремя мощными колоннами, а вот интеллектуальная составляющая производственного процесса ютилась в каменной избе, постройки ну минимум столетней давности. На бетонных ступенях крыльца наросли уже весенние наледи, и сочившиеся капелью сосульки подстерегали неосторожных посетителей.

Узкий коридор упирался в филенчатую дверь, многослойно закатанную каким-то подобием половой эмали. Поверх основной краски тонкая кисточка вывела серебрянкой: «Спектральная лаборатория». За дверью жужжала техника и гомонили женские голоса. Время от времени в коридор вылетали распаренные девчонки в черных халатиках. Мы с Олегом Васильевичем вжимались в стену, а они, едва стрельнув на бегу глазками, мчались ко входу, сворачивая в конце этой трубы чаще налево, где была еще одна рабочая комната, но иногда и направо, в туалет.

Но мы-то торчали совсем перед другой дверью: двустворчатой, обитой черным дерматином, по которому еще медными обойными гвоздиками мастера выстроили затейливый орнамент. Латунная же табличка, прикрытая от вредных воздействий оргстеклом, оповещала, что мы находимся в преддверии резиденции начальника центральной лаборатории объединения Натальи Геннадьевны Провоторовой.

Мне надоело торчать в коридоре, и я отпросился покурить на воле. Снаружи тоже было, впрочем, не многим приятнее. Разве что солнце, чуть приподнявшись над крышами, слегка пригревало сквозь пепельную дымку. Собственно, эта пленка липла к небесному своду где-то высоко-высоко, а прямо над моей башкой сплетались разноцветные охвостья дымных столбов. Заводские трубы – их было не меньше двух десятков – пыхтели рьяно и бесперебойно. Да еще день выдался на удивление тихий, и вся эта радужная копоть и гнусь оседала на стены и лица. Я пару раз прокашлялся и подумал, что если уж утвержусь на этой территории, то вполне будет возможно экономить на куреве. Взялся было за обмерзшие перила, и тут из-за угла вывернули двое.

Первое впечатление от этой парочки меня позабавило: их шапки колыхались хотя и вразнобой, но вровень. Мужчина был выше меня где-то на полголовы минимум, значит, женщина выдалась и вовсе гренадерского роста. Они спешили, дама опережала спутника на шажок, или же тот жался в сторону, заступая с расчищенной дорожки в серый снег. У крыльца они по очереди постукали обувь веником, как-то по-домашнему притулившемуся у нижней ступеньки.