Текст книги "На обочине времени"

«Закон выжившего» – так называлась лента. Раскопал я ее чисто случайно, проглядывая афишу знаменитого «Кинематографа», который тогда еще держался у самой Гавани, вблизи другого Большого проспекта, абсолютно чуждого нам. Чем-то привлекло меня не слышанное раньше название, но тогда я вовсе не мог предугадать, что, прожив еще лет пятнадцать, примусь столь же мрачно констатировать жесткие принципы и постулаты нашей безрадостной жизни. Тогда мне и в голову не приходило, будто бы занятие это может оказаться столь болезненным и отвратным. Уж так славно рисовался герой, встававший над белой плоскостью киноэкрана, сильный, гордый и нелюдимый.

Крупного калибра получился мужик: плечищи у него словно вылезали за кадр, а бедра ему обстругали размера на четыре поменьше. И как-то все равно казалось ему из-за чего, из-за кого драться, бить кулаком, ножом, палить из револьвера, винчестера. Он знал, что сам стоит посередине планеты, и никому не позволял сдвинуть себя с выбранного им места. Девочку он умыкнул от корсиканских бандитов, попутно прихлопнув двух мощных ищеек. Его выследили, нашли и предложили дуэль в свободном формате. Тогда-то главный противник и бросил красивую фразу, а потом еще добавил, прокручивая оружие вокруг указательного пальца: «Ты убил моих собак!» И оскорбился, когда герой предложил ему деньги. У него тоже была своя система хорошего и плохого, собственная, не заемная.

Так и мне в темном и пыльном коридоре Серегиного жилища вдруг померещилась заманчивая возможность ультрарешительной щедрости. И ляпнул я первое, что вывернулось на язык из серых, туманных глубин моего бухого пред-подсознания. «Героем из книжки» – обозвали как-то такого же растрепанного обалдуя. Или нет – не из книжки, а из бумажки. Ну я, стало быть, выскочил из целлулоидной ленты. Улавливаете разницу?!. Я тоже. Это только времена иногда меняются, а люди – нет.

Долго мы с Графом стояли в черном углу, укрывшись за трехстворчатым шкафом, и черт-те какие подробности вынимали наружу, выскребывая друг друга до последних подробностей, выворачиваясь наизнанку до самых пяток. Но до чего определенного и решительного мы договорились той праздничной ночью, не припомню ни слова. Любопытно, что всегда из таких поворотных, узловых ситуаций остаются в мозгу исключительно сторонние моменты. Они совсем не обязательны и поначалу кажутся даже лишними, но с прошествием стольких лет оказываются едва ли не сущностным ядром всего происшествия…

Где-то далеко, в оставленной нами комнате, трещала гитара, и Пончо, уступив требованию публики, вел мычащий хор высоким своим голоском, выводя едва различимые слова чужой песни. Я даже не слышал их, а просто угадывал, потому как давно выучил наизусть. «Я люблю… не уходи… проходит жизнь…» – и еще раз «проходит жизнь», и опять-таки «проходит жизнь», пока, наконец, не взвилось фальцетом решительное резюме: «И ничего нет впереди!..» На середине третьего десятка орешь такое и прочее с трагическим надрывом, стараешься выкрикнуть погромче, зная наперед их чудовищную неправду. Зато после, побегав, поерзав, замаравшись и запыхавшись, начинаешь чувствовать суровую справедливость незамысловатых строчек. И тогда уже кажется невозможным проговаривать их даже для самого себя.

Люди какие-то шастали рядом безостановочно: бежали от стола в сортир или кухню и мигом возвращались назад. Татьяна вдруг выплыла из темноты, материализовавшись разом из скверного воспоминания в нечто прекрасное и душистое.

– Мальчики, – задушевно сказала она. – Это как же вас так обоих пристукнуло! Держитесь за теплое, но только не друг за друга!..

Граф ответил ей в тон, объяснив, что ежели она тут же не скроется, то мы займемся ею немедленно и оба разом.

– Отнюдь не удовольствия ради, – поддакнул я. – А исключительно в воспитательных целях.

Она не испугалась, постояла рядом еще немного, словно бы ожидая от нас целенаправленных действий, но я уже опять забубнил о чем-то своем, далеком, прикладывая оленя к классной доске, путая тундру и кафедру, мешая горячку с горечью. Девочка фыркнула и растворилась в пространстве.

Никак мне уже не вспомнить: кто же кого простил последним. Кто перед кем выходил виноватым, чей же грех нам тогда казался страшнее. Я приложил его с одной стороны, он, затаившись, выпалил вдруг с противоположной. Сейчас я уже не верю, что один проступок может погашаться другим. Каждое паскудное наше действие обретает все тот же знак «минус», и его никак не уравновесить другим, столь же гадостным. Поквитаться с недругом можно, но лишь совершив, создав нечто решительно положительное. Но как шагнуть, не навредив никому из оказавшихся рядом, ближних ли, дальних ли, этого я до сих пор никак не уразумел.

Впрочем, сложные эти расчеты имеют решение и смысл лишь в надмирных сферах. В нашем же общежитии мы ступаем и расчисляем оставшийся путь гораздо проще. Тогда, в коридоре, распарившись от духоты и спиртного, мы с Графом сторговались на равный обмен: он закрывает мне одно, я ему, соответственно, другое. Прошлое перечеркнуто нами наотмашь, принято к сведению, похерено и смыто; жизнь продолжается с чистого места.

– Остальное потом, – заключил Граф. – Я сейчас в комнату, хозяин все-таки, а ты, отец, двигай скоренько к дому. Завтра тебе на службе случиться надо вовремя, румяным и свежим…

Ну, что бы, скажите, мне стоило его послушать!..

III

До проходной я еще медлил и шаркал, подыскивал в уме альтернативу, будто бы в самом деле мелькала перед глазами возможность выбора. Зато, получив пропуск и привычно упрятав корочки в нагрудный карман, двинулся на эшафот без отчаянного куража, но уверенно и резво. Каждая неприятность, от ссадины до смерти, устроена, думается мне, по одной схеме.

Предположим, вы отправляетесь к стоматологу. Пока оформляете номерок, заказываете карточку, поднимаетесь по выстуженной лестнице, вы еще совершенно спокойны, поскольку эти простые действия вроде бы не имеют отношения к разложенному в три четверти креслу и подвизгивающей от удовольствия бормашине. Каждую секунду вы вольны повернуть назад, получить в гардеробе одежду – куртку, пальто, плащ – и выскочить под весеннее солнце. Опасности словно не существует, поскольку быть ей или не быть зависит исключительно от вашего свободного решения. Но только вы притулились у замазанной белилами двери и определились внутри уплотняющейся очереди, как мощной волной накатывает ощущение неотвратимости грядущего. Дамочка в желто-цыплячьем джемпере, прижимающая к щеке сложенный подушечкой шерстяной шарфик, пристраивается последней с вашего края, надежно запечатывает своим бюстом единственный выход. А далее вас затягивает в вытяжную трубу, где направление движения определено однозначно и никак не зависит ни от вашей воли, ни от вашей слабости. И тогда, милые мои со-человеки, спросите себя, какой смысл нам маяться и метаться. Лучше принять как должное и кариес, и обнаженный нерв, потому что всего через полчаса, максимум минут через сорок, нестерпимые наши мучения сотрутся уже до слабого воспоминания. Так запасемся же терпежом (или терпентином, если угодно) и подхлестнем вяло текущее время. Быстрее за дверь, скорее в кресло, распяливаем остервенело рот: ну что, лекаря, напугали?! Где они там ваши зеркальца да крючки?!.

Однако, доскакав до угла нашей лаборатории, я все же притормозил выкурить сигаретку да взглянуть последний раз свободным глазом (опять всплыла цитата из Пончо) на пейзаж родного завода. Как-никак три с лишним года я таскался сюда по утрам пять дней в неделю, а по тридцатым числам случалось прихватывать и выходные. По тридцатым – повторю я, отвечая за каждое слово, потому как при плановом социалистическом хозяйстве рабочий месяц никак не совпадал с календарным. Я приноровился уже к этой забавной сумятице, встроился в ее прихрамывающий ритм, и мне было жалко – до зеленых соплей обидно! – выпадать в бурый осадок, оставлять место в строю, пропуская мимо вольно топочущее войско. Восемь двадцать пять показывали стрелки моей анодированной «Победы», а народ еще вытекал сплошным потоком из распахнувшихся дверей двухэтажной проходной, сплошь стекло с никелем (напомню, если забыли, что и я добавил изрядную толику пота в раствор, скреплявший ее фундамент).

Сдавленная барьерами и турникетами, спрессованная масса человеческих капелек, вырвавшись на простор, расщеплялась на струйки различной мощности. Одна текла по главной аллее, направляясь к цехам, над которыми и гнездились разнообразные отделы – от технологов до снабженцев. Примерно такая же часть уходила направо и еще раз загибалась под прямым углом, стремясь к панельной пятиэтажке конструкторского бюро. Еще одна приличного объема компания отщеплялась налево, к заводоуправлению, давая круг по центральной площади, огибая красный стенд с черно-белыми портретами лучших людей нашего объединения. Ну и какая-то толика, тоненькая цепочка, спешила, разумеется, в лабораторию.

Маша, Катя, Надя, Светлана, еще раз Катя, уже черненькая, а теперь уже и пышка-Тамарочка – девочки из спектральной, шлифовщицы, санитарки, химики, лаборантки-металлографы – бежали мимо угрюмого, насупленного и немого меня. Кто кидал «Привет!», кто моргал глазом, кто подергивал плечиком; я же высасывал плоский хабарик «Солнышка», сумрачно кивал в ответ, понимая, что такое ведь тоже вижу в последний раз.

Вилена я еще не встретил, но знал, что он уже сидит за столом, сортирует обломки деталей, накопившиеся за вчерашний день; решает – какие отдать в шлифовку, какие сразу перекинуть Славкиным токарям. Каждый рабочий день он появлялся в коридоре в восемь двенадцать, а в восемь пятнадцать уже опускался на стул. Так утверждала уборщица Рая. Сам я проверить эту легенду не мог, поскольку заодно с прочим грешным и безалаберным людом врывался на службу за одну минуту до наступления часа «Ч».

Впрочем, как-то застрял в лаборатории на ночь, пришлось спешно прирабатывать партию пружинных пакетов, и Вилен, помню, действительно появился в здании первым. Я даже не слышал, как он приблизился, потому как совершенно уже очумел от лязга и воя пульсатора, и, только случайно повернув голову, узрел его за спиной. Пока слесарь Витя прилаживал на траверсу очередную «кастрюлю», он спросил о чем-то неважном, а когда я опять завертел штурвал, поднимая давление, чинно прошествовал в свою комнатку. Я же спохватился взглянуть на циферблат уже много минут спустя. Таким образом, о точности шефа свидетельствовать могу, а вот о пунктуальности – вряд ли.

Но я никак не собирался вламываться к нему и вываливать на стол очередной набор своих неприятностей. В прошлый раз он надежно меня прикрыл, выручил, сегодня я должен был разобраться сам. Я уже не был больше молодым специалистом, тявкающим, пушистым кутенком, которому прощают и лужи в комнате, и кучки в прихожей. За три заводских года я вымахал в росте, прибавил в весе и обернулся вполне дееспособным, зубастым сукиным сыном. Да и сколько же раз можно спускать нерадивому собрату? Когда-то, давным-давно, некто незлобный и благочестивый довел кредит обид и подвохов до пяти сотен без малого. Но еще более древние люди и после одного-единственного проступка изрекали, мол, с них достаточно, sapienti sat, и принимались чистить ладони и ногти специальной щеточкой. Я смутно подозревал, что это как раз мой случай.

Дверь в кабинет к Провоторовой была, как обычно по утрам, распахнута. Начальница, едва лишь расстегнув пальто, уже взгромоздилась боком на собственный стол и отругивалась от невидимого супротивника, названивавшего по местной сети. Одной рукой придерживала красную телефонную трубку, другой разматывала белый шарфик. Я скромно побарабанил костяшками по косяку и стал на пороге.

– …и еще раз – нет!.. Здорово, Боря! Проходи, чего застыл. Садись на диван. Я сейчас его кончу… Никогда, Коля, никогда этого не будет. Можете генеральному хоть сотню приказов подкладывать под мягкое место, я их никогда не завизирую, и Дима меня поддержит. Все!..

Она грохнула трубкой и пошла к вешалке, стягивая на ходу тяжеленное пальто, сметанное из свиных, что ли, шкур, едва не ломающихся на сгибах. Настырный Коля, сообразил я, был не кто иной, как главный технолог, а Дима – главный инженер, коему мы подчинялись непосредственно. Спор сей сводился к оппозиции из простейших: нас хотели припахать к работе на план, а мы упирались всеми конечностями. Резоны каждая сторона выдвигала вполне разумные, тянулась эта свара более квартала, но главное начальство никак не могло решить: на какую сторону ему стать надежней и выгодней. И это была отнюдь не зряшная возня, война за пустые признаки власти. Выиграй битву технологи, так именно моей же команде придется переключаться на службу с трехсменным графиком. Я раскрыл было рот, но тут же его и захлопнул. В любом случае расхлебывать эту кашу придется не мне. С меня достаточно и своей похлебки.

– Рассказывай, как вы там, ударники полей и огородов, нас кормить собираетесь. – Она уселась за стол в правильную, боевую позицию и, спрашивая меня, уже цапнула другую, зеленую трубку. – Стало быть, ты уже вышел, а Саня с Максимовым еще сачкуют, отгульщики. Нам же здесь без них уже просто зарез…

Я слушал и не мог уразуметь – о чем это она и почему так мягко? Где громы, молнии, яростные вопросы и контрвопросы, всеобъемлющее расследование и надлежащие выводы?

– Что же… – выдавил я с трудом. – Разве Фокин вам ничего не сообщил?

– А должен был? Постой-постой… – Она спохватилась и ткнула указательным пальцем в то место, где под листом оргстекла синел календарь. – Ты же у нас на месяц туда отправился. А пока еще и трех недель не прошло. Ну-ка выкладывай – что у тебя там опять стряслось…

Я объяснил, коротко и ясно, как только сумел. Провоторова не перебивала, слушала внимательно, одновременно ощупывая цепким взглядом каждую складку на моей утомленной долгим бездельем физиономии.

– С этим понятно. Но ты говоришь, будто удрал оттуда еще в воскресенье, а сегодня у нас с утра, – глянула снова она на столешницу, – извиняюсь, четверг. Куда девал три дня?!

На этот вопрос я затруднился бы ответить и самому себе, а потому лишь беспомощно пожал плечами. Наталья еще пару секунд упиралась взором в мои подпухшие изрядно веки, мутные зрачки и красную роговицу, а потом резко поднялась – кресло охнуло, отлетев к стене, – и без единого слова вышла из кабинета. Я слышал, как гневно прогрохотали ее каблуки туда, направо, к Вилену, и остался один на один с тяжелой тишиной и нелегкой совестью…

Я ведь помнил, как собрался уже уходить, поручкался с Графом, кивнул Елене, так и не сошедшей с дивана, но, прежде чем вытащить себя в холодную питерскую осень, решил укрыться на пару минут за узкой дверцей в самом конце коридора. Спиртного я в себя успел закачать изрядно и задержался в отдельном кабинете изрядно. Латунный крючок уже несколько раз подпрыгивал, оставаясь, впрочем, в гнезде, но потом некто нетерпеливый принялся постукивать в нижнюю филенку. Пока еще только носком.

– Кто стучится в дверь ко мне? – грозно вопросил я, привстав со стульчака.

С той стороны тут же коротко брякнул в рифму еще более дурацкий ответ. Я застегнулся, осторожно, пару раз с интервалом потянул пимпочку на цепочке и выскользнул в коридор. Гарри, уперевшись плечом в обои, сосредоточенно раскуривал сигарету.

– Примем? – предложил он, едва различив мою физиономию.

– Сначала подумай, – бросил я столь же лаконично и ткнул пальцем через левое плечо.

– Это мы быстро, – отрапортовал он бодреньким тоном и затаился за дверью.

Справился со своим организмом он куда проще, чем я предполагал, и успел перехватить рукав куртки, пока мой кулак еще только нащупывал выход в тесной манжете.

– Есть идея.

Я высвободился, но не торопился бежать.

– Ты мне должен.

– Это прискорбный факт.

– Пока всего лишь посылка. Сама же гипотеза такова – мы пьем…

– Только сейчас заметил?

– Опять не врубаешься. Мы пьем… с тобой… И сколько берем на пару, столько и спишем. Идет?

– Я пустой.

– А кто говорит о деньгах.

– Тебе-то какой резон?

– Положим – моя фантазия.

Бухой-бухой, а считать я еще не разучился. Цветы и шампанское тянули кругом, думаю, более полтинника. Значит, моя доля подкатывала к двум червонцам, а это не так уж мало, когда оклад всего сто пятнадцать. В кармане пыль и табачные крошки, аванс (а может быть, и расчет) маячит только в туманном будущем. Я подумал и быстро решился. Мелькнула, правда, мыслишка, что Гарик на моей памяти еще никого не поил просто так, от широкой своей души. Но, знаете, есть такое волшебное слово «халява». И один запах бесплатного угощения отшибает напрочь разум не только у человека… Я решительно стянул куртку и кинул ее под вешалку.

– Ты вот меня не любишь, – приговаривал Гарик, выкручивая пробку из бутылки, выкатившейся из-за плиты; я знал, что у него есть прямой допуск к Серегиному складу, потому и не возражал. – А я ведь не такой уж и гадкий. Тоже сам для себя человек.

– Сам для себя любой – человек, – усмехнулся я, принимая стакан.

– Знаю – каждый должен стараться быть для всех, а все – для каждого… Но если не получается ни так ни эдак, может быть, стоит остаться для себя самого, – заключил он с непонятным вызовом, высматривая поверх горлышка нечто тайно выступившее на грубо выкрашенной стене.

И я точно и бесповоротно, словно вдруг кто-то мокрой тряпкой провел по зависшей над углом паутине, понял, что он абсолютно и катастрофически прав…

А как оно закрутилось дальше, вспоминаю с еще большим стыдом, чем трудом и пересказывать вам не стану. Долг мы, кажется, списали к полудню, уже плавно переместившись от Графа в хоромы гариковской семейки. И девочки там появились – одна беленькая, другая шатенка, сильно отдававшая в рыжину. Они и оказались ароматной наживкой, которую безоглядно заглотил глупый карась Боря Гомельский, раскатавший спьяна толстую губу на клубничку. Гарри рассчитал точно, зная, чем меня можно взять в любом состоянии. Уж кажется, повидал я к тому времени и всякого, и всяких, а поди ж ты – как крепко во мне заложен этот инстинкт не то размножения, не то удовольствия…

– Все, – сказал Гарик, когда я отвалился отдохнуть на пушистый ковер, натягивая на себя, голого, цветастую покрывашку с кресла. – Ты мне уже ничего не должен.

Он знал, подонок, что зацепил меня уже намертво, что теперь я буду расплачиваться уже не рублями, а днями своей собственной жизни.

– А! – бросил я вверх, над собой, воспаряя духом к лепному потолку, гордый, как грузин перед барышней. – Считай сначала…

Они появились вдвоем. Наталья летела первая, я слышал клацанье ее каблуков, подкованных нашими умельцами, но у самой двери притормозила и пропустила Вилена вперед. Тот прошаркал к ближайшему стулу, повернутому спинкой к входу и осторожно примостился на сиденье. Сейчас я уже понимаю, что тогда его изрядно доставал геморрой; он и так ногами перебирал лишь по крайней необходимости, а нынешним летом еще и купил машину, посему перестал ходить вовсе.

– Здравствуйте, Боря, – сказал он тихо. – Какая беда с вами случилась? Вас побили?

Наталья зашла за стол, ногой, не глядя, подтащила кресло и плюхнулась на него сверху. Стопор, подумал я, штифт некаленый когда-нибудь от таких нагрузок лопнет к черту, и начальница так и съедет с рейкой почти до самого пола.

– Его, как назло, нет! – патетически воскликнула она. – А нас с вами, Вилен Николаевич, отлупят основательнейшим образом, и не до первой крови, а до самых ужаснейших синяков. Ну объясни мне, герой, – почему на твоей расплывшейся физиономии нет ни единого пятнышка? Шишки или хотя бы царапины?

– Бегаю хорошо, – выдавил я, поднатужась.

– Нет, вы слышали, Вилен Николаевич, он – бегает! Вот если бы вместо этого ты – думал! Мне так жалко, что они тебе не начистили… Не перебивайте, товарищ Суркис! Я знаю, что говорю… Во-первых, хорошая трепка пошла бы тебе только на пользу. А во-вторых, у меня бы лично не было проблем вовсе. Я везде совала бы твою распухшую – не от пьянки, а от побоев – личность, и дело мигом скатилось бы из виду чинно и мирно, как по детской ледовой горке. Тебе же, разгильдяю, даже червонец подбросила бы подправить здоровье. Мало – еще и спирту устроила. Тогда бы и гулял с полным правом и чистой совестью. Но и такое возможно, лишь если бы ты явился ко мне с самого утра в понедельник. А теперь – получается, что три дня ухнули неизвестно куда. Я-то знаю – куда, но даже говорить не хочу… Не молчите, Вилен Николаевич, он же ваш подчиненный. Ваш! Вы – мой, а он – ваш. И я – начальник центральной лаборатории объединения – спрашиваю начальника механо-металлографической лаборатории: почему старший инженер группы механических испытаний злостно нарушает трудовую дисциплину?!

Самый отвратительный вид вопроса, какой я только слышал в своей многострадальной жизни – почему? Спросите меня кто и что, как, где и когда – отвечу без промедления. А вот почему?.. Закавыка в том, что в девяти случаях из десяти, или даже одиннадцати из дюжины, мы превосходно знаем ответ, только никак не решаемся его высказать…

Почему, вежливо спросил меня Вилен, почему, приехав в город вечером воскресенья, утром в понедельник я не появился на службе? Мог хотя бы позвонить, предупредить. Случившееся в выходные никого не волнует, а мой полувынужденный отъезд несложно было оформить вызовом по производственной необходимости. А так я поставил всех – и себя, и начальство – в крайне неудобное положение. Зачем?

Еще один вопрос, которым легко ободрать с человека восемь шкур сразу. Да затем, готов уже был выпалить я, что перетрусил донельзя. Шпану поселковую водил за нос достаточно храбро, а в городе уже спекся. Решил: раз уж все равно беда, так нехай там заодно и война с наводнением. Подожду, пока Фокин распишет по-своему, а мне уже и говорить не придется. Пришел – получил – утерся. Восемь бед – один ответ, четыре сбоку – и нас здесь как бы и не стояло… Сообразить бы мне вовремя простую мысль: во всех тогдашних моих заботах даже четверти настоящей беды не отыщется.

Наталья слушала, как я мемекал невразумительно, глядела, как ерзаю по дивану, и вдруг, перебивая очередной вопрос Вилена, выпалила такое, что мы оба остолбенели, вытаращив друг на друга глаза.

– Скажите, Вилен Николаевич, этот молодой человек – еврей?

Вилен повел плечами, откашлялся осторожно и вымолвил нечто аккуратно-округлое: мол, согласно паспорту и анкете таки – действительно – да.

– Но, общаясь с вами, – продолжала напирать Провоторова, – с Пашей Гуревичем, с Леней Эльзоном, с тем же стервецом Гликманом от технологов, я привыкла считать евреев людьми, по меньшей мере, разумными. А что же мы наблюдаем здесь?

И, откинувшись на спинку, она с эдакой величавой небрежностью повела кистью в мою сторону. Вилен тоже выпрямился, напрягся и вдруг, наклонив голову, быстро огладил меня поверх очков цепким, насмешливым взором, вывернувшим мое существо едва ли не наизнанку. Я долго потом тренировался перед зеркалом и вроде бы освоил этот взгляд сверху вниз и наискось, но – только наполовину. Мне недостает оправы, заложенной дужками за уши и посаженной сверху на переносицу. Окуляры фокусируют чувства, без них же эмоции распыляются в пространстве и бьют мимо цели. Вилен же – в тот раз я увидел такое впервые – способен был одним движением зрачков полоснуть человека будто бы плетью.

– Понимаете, Наталья Геннадьевна, – начал он, будто бы сомневаясь, но с каждым словом голос его звучал все уверенней. – У нас… аидишей… бытует давняя притча о десятом еврее. Мол, девять евреев люди как люди – умны, настойчивы, энергичны. А десятый, напротив, – глуп и ленив. Такое уже само по себе печально, но главная беда в том, что качества эти в дураке таковы, что он заведомо переплюнет, перекроет, заслонит собой прочих девятерых умников.

Славно он меня тогда приложил. И закрыться не успевал ни с какой руки, и ответить мне было нечем.

– Теперь я вижу, – протянула Наталья. – Сейчас до меня доходит. Но ответьте, Вилен Николаевич, ведь у нас до появления этого юноши числилось всего двое – вы и Паша… Правильно, Мира. Всегда забываю про Миру… Ну хорошо, пускай трое. Но могли же там отыскать в загашнике пятого или седьмого. Какого же лешего они прислали нам сразу десятого?!.

Не поверите, но я даже не улыбнулся. Вилен выронил пару каркающих смешинок, и сама Провоторова тоже расплылась, словно удивившись своему остроумию, а я так и окостенел на диване.

– Иди-ка ты, друг мой, отсюда, – сказала вдруг Наталья ровно и сухо. – Делать тебе здесь совершенно нечего.

Я послушно поднялся и направился к двери, обходя Вилена. Именно к тому дело и шло последние полчаса. Зачем им только потребовалось лишний раз терзать меня и распытывать. Сейчас она возьмется… уже взялась… за трубку, и, когда я появлюсь в отделе кадров, там уже будут держать наготове нужную статью и большую печать. Другие соображения – о приказе генерального, согласно которому должна закрутиться бюрократическая машинка, – от моей похмельной башки отлетали напрочь.

– Стой! – рявкнула Провоторова мне в спину, и у меня от неожиданности ослабли колени; я даже ухватился за косяк, дабы не ляпнуться на пол. – Куда помчался?! Я сейчас звоню Мире, она выпишет тебе увольнительную, и дуй-ка ты прямиком к знакомому доктору, выпрашивай у него больничный. Только никаких ангин или случайных гриппов. Пускай отыскивают у тебя ужасный гастрит-энтерит, будто бы тебя от нервов да грубой пищи так прихватило, что эти три дня просидел на толчке и даже до трубки не сумел дотянуться. А еще лучше – нехай они припишут тебе страшное сотрясение мозга. Мол, воткнулся в дерево с разбега прямо лобешником. И сосну уронил, и сам отключился. Хотя скажу честно, уже и не знаю, друг ты мой милый, – чему там у тебя осталось трястись, и как ты собираешься этим раскидывать…