Текст книги "На обочине времени"

III

Виталий Валерьевич Рогов дверные проемы старался проходить наискось. Ступать прямо ему мешали плечи, протискиваться боком – живот. Он был одинаков во всех трех измерениях, но казался не округлым, а, напротив, весьма основательным. Хотя лет ему набежало далеко за пятьдесят, лысина на его макушке еще не проглядывалась. Двигался он, несмотря на удвоенный вес, легко и быстро, очки цеплял за уши только при крайней необходимости, предпочитая вертеть их в пальцах, а то и вовсе прятал в коричневый поролоновый футляр и убирал в нагрудный карман пиджака. Приятный был мужичок, и вспоминаю я его без особенной злобы.

Впрочем, почему же он был?! Это другие были, а он здравствует до сих пор. Как-то мелькнул он в размалеванном окошке телевизора, а потом где-то в метро девушка в бежевом плаще читала томик в белой бумажной обложке. «Виталий В. Рогов» разобрал я затейливую вязь на корешке. Но так и не решился заговорить с хозяйкой, а потому не могу рассказать – что же сейчас описывает сей мастер.

К нам на заседания ХЛОПСов его никто не приглашал. Впрочем, до его прихода мы себя еще никак не назвали. Впервые увидав, как он вписывается в дверную коробку, я даже прикусил губу, дабы не рассмеяться. Прочие тоже немедленно уставились на это чудо, забыв на мгновение и о картине, и даже о вине. А В. В. спокойно пронес себя несколько шагов от двери до мольберта, немного задержался перед картиной, став к ней не то чтобы боком, но и не совсем прямо, и так же уверенно прошествовал к Графу, мгновенно вычислив: кто же в доме хозяин. Диковинная птица забралась в наш курятник. Одевался он всегда строго, но хорошо. Не мне судить, насколько дорог его костюм, но состроен он был необычайно ловко. Габариты Рогова делались заметны только в ограниченном, замкнутом объеме, а на открытых пространствах он представлялся всего лишь умеренно располневшим.

Приблизившись к дивану, он четко и громко объявил себя, последовательно перечислив имя, отчество, фамилию, выдержал паузу и добавил: «Писатель и коллекционер».

Граф тоже назвался, но даже не удосужился хотя бы приподнять зад. Показал на свободное место рядом, и Рогов без колебаний плюхнулся на пыльную тряпку, укрывающее Серегино лежбище. Странное дело, сидя, он казался выше, нежели когда стоял. Ноги у него были едва ли не в полтора раза короче торса, оттого-то он и поднимался, лишь когда уж особенно его вынуждали.

О чем-то они наскоро переговорили с Графом, до меня сквозь общее жужжание доплыли в дыму лишь отдельные слова, и В. В. уселся поудобнее, распустился, расплылся по дивану, откинулся на спинку и занялся трубочкой.

Смелянский заговорил первый. Он спросил Рогова напрямую, выждав момент, когда разглядывать уже закончили, а читать еще не начинали: посетители ушли, а свои еще только рассаживались. В. В., как мне показалось, был готов к такому вопросу, ответил уверенно и отчетливо, что его действительно прислали, попросили сюда заглянуть.

– Ну и что же у нас хорошего? – осведомился Граф.

– У вас, – В. В., не поворачивая туловище, чуть наклонил голову к Сергею, – пока еще не знаю. А вот его работа (кивок в сторону Юры) мне так даже очень любопытна. Скажите, Юрий, – не знаю вашего отчества – как вы оцениваете вашу картину?

Не помню уж, что там было на холсте и сколько наш Леонардо запросил за каждый квадратный дециметр, но Рогов картину приобрел, а вместе с ней купил и нас.

Сам он тоже жил на Петроградской, на Ленина, между Щорса и Чкаловским, в большом сером здании, чуть отступившим от красной линии за крохотный скверик. Я, помню, как-то сподобился посетить эту крепость. Три замковых цилиндра, один другого никелированней, сверкали из амбразур соответствующего диаметра, ровно вырезанных в туго натянутом дерматине. Глазочек пялился на нас темным зрачком, и дверь растворялась понемногу, с большой неохотой. Сначала на цепочке, потом на руке, тоже, замечу, не хилой, хотя и не мужской, да так и не распахнулась во весь проем. Когда мы трое бочком-бочком протиснулись мимо пышно-суровой дамы, створка хлопнула глухо, щелкнул первый язычок, и тут же лязгнул кованый крюк. К нам В. В. входил куда смелее.

Но, честно скажу, ему было о чем беспокоиться. Все стены обеих комнат и коридора закрывали картины и книги. Вместо югославских обоев хозяева вполне могли клеить советские газеты, и никто бы того не приметил. Каталог роговской библиотеки я сейчас уже составить не возьмусь, но если вспомнить с ходу что-нибудь, написанное кем-нибудь, чего в те годы так не хватало остальным, то, уверяю вас, там это было. Стояло, никуда не уходило, и даже в жилище своем В. В. извлекал томики с полок весьма неохотно. Зато они и блестели корешками так, что впору было продавать их снова. Даже шесть книжек сочинений Киплинга, отпечатанных еще в доисторическую эпоху, гляделись со стороны так, будто бы только вчера откочевали сюда с торгового склада.

Откуда же взялись картины, я долго не мог уразуметь. «Музейный уровень», – кинул, пробегая, хозяин, заметив, как недоверчиво я разглядываю одну, совсем уж несуразную по форме. Метра полтора была рама в ширину, а в высоту едва перекрывала две полные разбежки моих пальцев, значит, никак уж не вылезала за сорок сантиметров.

Дерево прорастало на холсте из левого нижнего угла, немного кренясь вправо и легко усвистывая далеко-далеко за верхний обрез. Нижние сучья только намечались, какие-то отростки указывали на их существование, зато комель выписан был основательно, и кора бугрилась рельефно, но важнее всего были корни. Мощные и упругие, они выпучивались на поверхность, заплетали замысловатый узор, перехватывая друг у друга куски пространства. У самого ствола даже почвы было не разобрать под этой коричневой сеткой. А новые плети выбрасывались все дальше и дальше, взрыхляли желтый песок, уже, впрочем, посеревший от этакой напасти.

– А! – воскликнул В. В., разливая кофе по черным чашечкам. – Такое бы да на третий этаж. Вполне смотрелось бы.

– Сюр, – брезгливо обронил Юра.

– Однако какова фактура! В сюре это и впечатляет. Каждую вещь прямо пальцами можно потрогать.

– Но не понять, – заметил Сергей.

– Конечно, в большинстве случаев важно именно отношение предметов, но есть же и замечательные исключения. Вот эти ужасные искатели жизненных соков просто подавляют зрителя. Тут еще важно вывесить работу на должном уровне. Вы, Сергей, разглядывали их сверху вниз и потому не впечатлились. А Борису пришлось поднимать глаза, и ведь появилось ощущение, что они прорастают прямо в мозг?!.

– Я еще ниже, – буркнул Юра.

Рогов тут же оборвался и развернулся в его сторону. За полста с лишним прожитых лет он выработал себе завидную реакцию на слова. Все слышал, все учитывал и на все реагировал вовремя и должным образом.

– Вы, – ответил он Юре, – короче, но значительно выше этого.

Мы сидели кружком вокруг хилого лакированного столика. Из тех, что именуют журнальными, и я, действительно, знаю дома, где на них валяются книги. Граф с Юрой развалились в креслах, мы с В. В. пристроились на взбитых подушках дивана. Забавно смотрелись чиненые наши джинсы на розовых ворсистых накидках. Это отношение, подумал я, само могло бы сделаться сюжетом, если бы Юра дал себе волю в него вглядеться.

– Странно, – продолжал В. В. – Неожиданным может показаться, что в России не привился сюрреализм. Казалось бы, да? Такие мощные традиции отображения окружающей среды, и вдруг, едва мы переступили определенный исторический рубеж, все становится зыбким, плывет, едва намечается, чуть-чуть проявляется, и не само по себе, а лишь в отношении с ближайшим кругом. Загадка…

Уж если кто и силился отгадать этот ребус, это был не я. Но и Граф с Юрием тоже не торопились высказываться. Ге нии наши внимали хозяину, расслаблялись, отхлебывали из чашечек густой и сладкий кофе да кидали время от времени в рот тоненькие пластинки подсоленного и выпеченного теста. Я тоже наворачивал без стеснения, как и было предложено. Так, втроем, пока Рогов растекался вокруг нас кипящей мыслью, мы смолотили вполне объемную вазочку.

– Но это вполне естественно. Таинственным такое развитие русского искусства может представляться лишь со стороны. «Почему русские художники так не похожи на европейских?» – спросит случайный наблюдатель. Да потому – следует решительно ответить, – что они оглядываются на русских же литераторов. Россия страна писателей, и прочие интеллектуальные занятия послушно следуют литературе в кильватере. Так это, кажется, именуется у моряков. Сочинял я, помнится, книженцию о нашем славном военно-морском гремящем и попыхивающем флоте. Что, кстати, к русской словесности отношение имеет весьма отдаленное. Но даже ваши физики, Боря, для общества мало что значат до тех пор, пока их не пропустят через какой-то там преобразователь образного мышления. Вот растрепанная фигура в косо застегнутом белом халате, нелепо жестикулирующая двадцать пять часов в сутки, – такое сразу делается общественно значимым.

– Да и черт бы с ним, с обществом, – буркнул я.

– Если бы только такое было возможно! – будто бы размечтавшись, протянул Рогов. – Но, увы, с рождения мы окружены чуждой нам средой и вынуждены соотноситься с ней едва ли не при каждом втором шаге.

– И что же надобно обществу от нас сегодня? – спросил Сергей. – Мы никуда не ходим, ничего не требуем. Не протестуем, не подписываем. Только работаем.

– А вам вот вдруг предлагают.

– С какой это стати?!

– Расслабься, – кинул Граф Юре и снова повернулся к Рогову: – Откуда вы вообще узнали, что мы существуем?

– Разве вы скрываетесь? – спросил В. В. – Показываете свои картины, читаете рассказы. Вполне достаточно, чтобы по городу побежали слухи. Знаете, маленькие такие, юркие, с серебряным отливом, на тоненьких, гибких ножках.

– И вас к нам послали, чтобы…

– Нет-нет-нет, – запротестовал Рогов. – давайте не будем путать слова. Посылают, как правило, совершенно в другую сторону. Меня же попросили как писателя – чему вы улыбаетесь, юноша? – я действительный и действующий член Союза писателей. И, кроме того, занимаюсь живописью. А потому Коля Суворов из комиссии по работе с молодыми, попросил меня… предложил мне… случайно мы с ним столкнулись в коридоре, так, на бегу бросил мне – мол, ты все равно живешь рядом, так заскочи, оглядись…

– Так вы и пошли наудачу, по муравьиной, стало быть, тропе?

– Бросьте, Юра. Что мы с вами тут будем разыгрывать шпионский роман. Пароли, хвосты, явки… Этим есть кому без нас заниматься. Жизнь много проще. Я же сказал – юркие, на быстрых ножках. Позвонил приятелю, спросил: не слышал ли он что за домашняя галерея здесь, на Большом, недавно появилась. Он с ходу назвал адрес. Нет, говорю, не то. Этого знаю, бывал, а здесь нечто совершенно новое. А, отвечает, это где еще и читают. Нет, туда не хожу, но вот дочка моя иногда у них появляется. Так, стало быть, пришел и я…

Он болтал, сыпал словами вроде бы случайно, но ловко подковырнул наших титанов духа. За обеденным столом всегда числишь себя единственным, но стоит лишь поднять голову, как обнаруживаешь, что вокруг толпится немереное количество таких же упрямых да прытких. Сергей, помню, как-то случайно и неожиданно обронил вдруг, что ему было бы много легче складывать тексты в стол, зная, что ему одному выпала такая диковинная неудача. И тут же опротивело бы печататься, если бы вдруг допустили в журнал, но вместе со всеми. Да, такой поворот – признак личности неординарной. Дюжинному человеку легче примириться с судьбой, когда он уверен, что и тем, кто рядом, достается не меньше. А на что уж сетовать тому, кто, подобно мне, дополняет обычную дюжину до главной – чертовой?!

– …не пускаться в бессмысленную полемику, не скатываться до политики и тогда… может быть… в определенной ситуации… при счастливом случае…

– Сколько условий! – заметил Сергей. – Обмен неравноценный.

Рогов вдруг сделался очень печальным. Щеки его обмякли, и живот провалился меж колен.

– Вы еще не знаете, мои дорогие, что с жизнью баш на баш не чикаются. Условия выставляет она и всегда остается в выигрыше…

Глава седьмая

I

Та августовская неделя выдалась богатой на события. Три человека, взяв меня в доверенные лица, выдали информацию, которую я просто и не желал знать вовсе.

Первым меня вытащил на разговор Смелянский. Он позвонил мне на завод и говорил таким скрипуче-жалобным голосом, что я наплевал на конец месяца и отпросился у Вилена уйти со службы хотя бы вовремя. Мишка ждал меня на выходе с «Петроградской». Под землю мы не полезли, а обогнули площадь, проскочив мимо «Арса», и двинулись неспешно по Пушкарской к Матвеевскому садику. Там жужжащая детвора руками и ногами оспаривала право забраться выше всех на засыпанный землей и временем фундамент стоявшей здесь когда-то церквушки, старики грелись под солнцем, рассредоточившись вдоль главной дорожки. Мы же забрались в тень от серого здания трансформаторной подстанции.

Мишка брезгливо ощупал рейки сиденья, махнул по ним крест-накрест собранной в гармошку газетой, подумал и расстелил ее же так, чтобы хватило место обоим.

– Придавим партийную печать пятой точкой, – заметил я.

– Вот если бы навсегда и всю сразу, – откликнулся Смелянский. – Но это, увы, невозможно. Так ты тоже посетил этого советского римлянина…

Я наскоро пересказал историю нашего визита в роговскую фортификацию. Смелянский сообщил, что повыспрашивал Шерстобитова, того самого типа из семейного клана, который усиленно рвался в члены советских писателей. Тот каждый вечер исправно проводил в особняке на Шпалерной и выяснил будто бы Дубль-Ве, действительно, человек влиятельный и в самом Доме писателей, и за его пределами.

– Сочиняет как все. Где надо – подмажет, кого можно – лягнет, не раздумывая. Почему же они выбрали именно его?

Спросив, он оперся вполоборота на спинку и спокойно ждал, пока я как-то, сбиваясь и перескакивая, досказывал ему то, что казалось мне наиболее важно, то, что мог упустить, описывая события, растянувшиеся во времени.

– С картинами папаша Виталий вряд ли прогадает, – заключил Мишка. – Даже если из всей стены хотя бы одна выйдет на рынок, считай, он уже все оправдал.

Я промолчал, поскольку не люблю заглядывать в чужие карманы.

– Но послушай! – вдруг оживился он. – Ведь если нынче берут такое (Смелянский махнул рукой в сторону жилища Графа), значит, уверены, что вот это (он прихлопнул пятерней свободный кусок газеты)… оно вот… скоро закончится. Ай да Рогов! Ай да… Что же – надо думать, он прав. Надо только выждать. Надо переждать. Понимаешь, отец? Как дичь. Вжаться в траву, затаиться, а потом выпорхнуть в надлежащий момент. Пускай эти псы легавые становятся в свои стойки. Мы знаем, что они нас не видят. Они просто не способны увидеть каждого. Только берут на испуг всех сразу, проверяя наши головы и нервы. Но, ежели кто не выдержит, рванется раньше положенного, быстрее возможного, того снимут влет… Так что же Рогов – хочет нас под себя…

– Уж скорее он к нам подгребает.

– Это без разницы. Но, пожалуй, в другом ты прав. Вряд ли его кто-то подсылал так, впрямую, тычком или пенделем. Тут все просто так сошлось и может очень далеко выкатиться. Он либерал, либерал, знаешь, из тех, что и о тебе позаботятся, и себя не забудут. А, кстати, что же он о Ленкиных виршах сказал?

Я удивился совершенно искренне, поскольку до этой секунды даже не знал, что Елена еще и пытается сочинять.

– Понятия не имею. Ее там не было, и он о ней ни словом не обмолвился.

– Да? – как-то очень тяжело выдохнул Мишка. – А я уж было решил, что ты тихаришь.

И у меня тоже сбилось дыхание.

– Сдурел?

Мишка перекинул ноги и отвернулся. Машины там шуршали по Пушкарской от Кировского, троллейбус вывернул на Кронверкскую и остановился прямо против моей парадной. Мне показалось, что мать спускается из салона среди прочих. Я не был уверен, мало ли кто еще мог нацепить такую же лиловую кофту, но на всякий случай развернулся, упираясь взглядом в серый, громоздкий дом, последний, что был виден на улице Ленина… Смелянский ухватил меня за плечо и дернул, то ли разворачивая к себе, то ли вытряхивая из куртки.

– Тихаришь?

Я только повторил свой последний вопрос. Он отпустил меня, сел прямо, сгорбился и опустил обе руки между колен.

– Ну сдурел. И давно, между прочим. Такое, знаешь ли, дело, что тебе уразуметь трудно.

Я поразмыслил и решил, что все-таки нужно обидеться.

– Да ладно тебе, садись. Ну ляпнул. Но все же, знаешь ли, тебе с твоими успехами у баб…

Я рассмеялся: негромко, но – надеюсь – вполне натурально.

– Ты все перепутал, Смелянский. Это не я имею успех, а они – у меня. И очен-но умело этим пользуются. Правда, запираться не буду, иногда и мне кое-что перепадает.

– Пользоваться… – мрачно буркнул приятель. – Уж что-что, а это они умеют. И ведь на что ловимся, а? Ты знаешь, я иногда думаю – а что, если взять да кастрировать…

Тут я испугался по-настоящему.

– Кого?

– Себя, кого же еще, дурила?! Это же подумать только – человек!.. Единственная тварь в этом мире, способная понять не только себя, но и принципы всего сущего и существующего. Не просто приспособиться, но и осмыслить!.. У меня просто голова идет волчком, когда я представляю себе эти светящиеся сгустки, что разлетаются по Вселенной… «Но какой Вселенной?» – спрашиваю я себя. Что же все-таки было, когда еще не было ничего? И что такое тогда, ежели не было ни до, ни после!.. Только ничего… Ничего не измеряется ни метрами, ни секундами, ни граммами… Его нет, и оно все-таки существует. Хотя бы только потому, что потом вдруг появляется что-то. Б-А-Х! И начинается История…

Я отодвинулся, потому как он принялся жестикулировать слишком размашисто. Словно бы старался охватить умозримую Вселенную, замкнуть ее мясистой ладонью…

– …но и это неверно, потому что возникнуть нечто может лишь для того, кто наблюдает снаружи. А мы все – от насекомых до кашалотов, – все заключены внутри. И все-таки – если звезды разбегаются, значит, им есть куда и зачем стремиться. Но кто же назовет среду, в которой двигается граница Вселенной? Пространство и время образуются лишь в ее пределах. Тогда что же случается вне?.. Все спрашивают, как жить – и мыши, и лягушки, и орлы, и бакланы. Но только человек способен озаботиться тем, что было до него и что же совершится много позже…

Я подумал, что в этом утверждении он перебрал слеганца. Для обычного человека существует только сегодня…

– …ведь, если рассматривать человека в качестве животного, он совершенно выбивается из общего ряда. Он только потребляет чужую жизнь, ни на что не растрачивая свою. Даже комары, умирая, ухитряются удобрять эти отвратительные болота. Но на что может пригодиться это мясо?! – Он брезгливо ущипнул свой бицепс сквозь ворсистую ткань пиджака. – Мы только мусорим в этом мире. Только портим его и пачкаем. Но – повторяю – это лишь в том случае, если принимать человека в образе зверя…

– Или растения, – вставил я.

– Но человек не то и не другое. Он брошен сюда, чтобы знать. Он создан именно для понимания. Осмысление сущего – вот его цель и одновременно оправдание прочего. Мы жрем, гадим, грязним… Что такое наше тело в сравнении с нашим же разумом – случайная оболочка, смрадная и гнилая. Но оно ухитряется подчинять наши задачи своим прихотям и причудам. Инстинкт продолжения рода!.. Почему в бессмысленных тварях он проявляется раз в году, а человека щекочет едва ли не ежеминутно?!. Хотя, к примеру, какому-нибудь быку сохатому и делать более нечего, кроме как крыть согнанных на поляну самок… Но и разумное создание, созданное, казалось бы, для управления своим интеллектом, вынуждено тратить время…

Мои ушки, уже вроде бы давно свернувшиеся острыми ромбиками, выпрямились, как по команде «товсь». Самое интересное, оказывается, только еще начиналось…

Бывают же дурни на белом свете. Еще какие! Но, знаете, любому из нас может сделаться значительно хуже… Я слушал Смелянского целый вечер. Вечер, да еще с небольшим припуском на ночь, потому как домой я доставил его уже за полночь, взгромоздил на площадку, восемь пролетов подпирая маковкой куда-то в подмышку, прислонил к двери, забрал ключи и попытался тихохонько забросить мужичка на ночлег. Не получилось. С ригельным замком я справился быстро, а вот цилиндрический меня застопорил. У самого руки были малость, скажем так, нетверды.

Как-то я не туда повернул ключ с самого начала и уже не знаю, сколько потом возился, как вдруг услышал там, далеко за дверью, шлепающие шаги. Кто бы то ни был – жена, мама, папа, бабушка – лишние разговоры в мои расчеты не входили. О проблемах этого семейства я уже наслушался, а собственную характеристику принимаю только от отдела кадров. Я выскочил из тамбура, шлепнул длинного по плечу, шепнул «держись» и покатился по лестнице, не особенно маскируясь, потому как наверху стало уже достаточно шумно.

На метро я, конечно же, опоздал, но сумел втиснуться на краешек заднего сиденья случайного таксомотора, кем-то посланного мне из-за угла Малой Московской. Бумажки мои, зеленые и синие, поразлетелись, но и того, что еще пересыпалось в кармане, должно было, по моему разумению, хватить на весь Литейный. А мы даже перескочили с разгона мост, и там, на Лебедева, я тормознул шефа и вывернул ему в ладонь все, что выскреб с подкладки.

Таксист даже не пытался считать. Позвенел серебром рядом с ухом и только крикнул напоследок: «Держись ровнее!» «Обязательно буду», – доложил я и двинулся себе спокойненько, старательно выбирая места потемней. Виртуальные бандиты беспокоили меня куда меньше, чем вполне актуализировавшиеся менты. Обошел с тыла гостиницу, переметнулся броском через набережную, прошагал над черной Невой и живо ввинтился в кривое горлышко полуподсвеченной улицы Куйбышева. А это уже была Петроградская, так что считайте – дома.

Добрел до Матвеевского и, прежде чем забираться в подъезд, присел перекурить на лавочке, аккурат по диагонали от той скамейки, на коей мы начинали сегодняшнюю вечерю пылких бесед и тайных признаний.

Впрочем, говорил только Смелянский, а я лишь вскидывался в нужных местах или сокрушенно качал головой, когда сие казалось необходимым. Но пили мы с ним на равных. Когда через полчаса я понял, к чему же он клонит, тут же дернул его в «кофейню», уверенный, что «на сухую» такие разговоры не ведут, ибо ни к чему хорошему они не приводят. В зале мы плюхнулись куда только было возможно, а когда освободились два других креслица, я тут же раскидал их по соседним столикам. И очень вовремя.

Тут же стали подкатываться знакомые личности, набиваясь в компанию, но я отшивал их всех быстро и вежливо. Мол, и рад был бы, девочки-мальчики, с вами чокнуться, но – увы, не к месту вы здесь и не ко времени. У нас тут, видите, с Михаилом Яковлевичем весьма приватно-с… Михаил же Яковлевич во время очередного пограничного инцидента молчал и пялился мрачно в стакан, а когда нарушитель личного пространства откатывался на исходные рубежи, продолжал выкладываться аккурат с той же запятой, на которой остановился.

Он, придурок, думал, что у него проблемы с физиологией. А я понимал так, что беда у него с психикой. Вместо докторов я предложил ему бабу. Ласковую, добрую, умелую, напрочь лишенную всех этих комплексов и иллюзий о роли современной женщины в кровати и коллективе. Такая, знаете ли, на которой сначала кажется можно отдохнуть, как на взбитой подушке, но кончаешь… М-да, именно не заканчиваешь, а кончаешь, и не два, и не три, а ровно сколько ей требуется для внутреннего удовлетворения. Зато и сам исполняешься необходимым чувством петушиной гордости и уверенной готовности к новым свершениям.

Мне досталась такая в самом начале, и именно такую я намеревался подбросить растерзанному другу. Проблем было ровно две. Во-первых, ее еще нужно было искать, а во-вторых, именно этого делать Смелянский не собирался.

Что он мне там нес тогда, честно говоря, не слишком хочется вспоминать, и тем более – пересказывать. Мы, пожалуй, переборщили тогда и с темпом, и с дозами. Мишка быстро набрался и сделался не слезлив, но – отвратительно, невероятно серьезен…

Была женщина, которую он любил (больше стакана он изъяснял, что и когда он чувствовал в течение последних пяти лет), и была женщина, которая его на дух не переносила (две последующие порции он обстоятельно перечислял, почему и как его унижали приватно и прилюдно), и – только представь себе! – обе эти женщины (я уже хотел отправиться за третьей бутылкой) – о-бе! – оказывались одним человеком.

– Бабой! – поспешил вставить я в ближайшую паузу.

Смелянский сверкнул глазами:

– Не п-понял!..

– Но знатная леди и Джуди О’Грэди… – пояснил я.

Он перебрал пальцами по столешнице:

– Вы, прапорщик, в каком полку… в каком захолустье изволили фрунт держать?!

– Послушай, – сказал я ему, как мне казалось достаточно резонно и вовремя, – это ведь одежда у нас разная и словарный запас тоже. А голые да молча – все мы совсем одинаковые. Я даже слушать тебя больше не буду, и так скажу, что ей от тебя нужно – чтобы ты был джентльменом на людях и мужиком в постели. Запомнил? Только не перепутай. Здесь джентльменом, там мужиком…

– Не могу, – замотал головой Смелянский. – Мужиком не могу. Грязным, грубым и вонючим – не получится…

Я уж никак не знал, что ответить и как возразить.

– Боже мой! – горько сказал Смелянский. – Как же это все по-свински устроено! Нельзя, нельзя спать с женщиной, которую любишь!

Тут, как выражается мой сын Кирилл, у любого поехала бы крыша.

– Не царское, значитца, дело пальцем ковыряться…

– Милостивый государь! – рявкнул Мишка, тщетно пытаясь выкарабкаться из-за столика. – А не угодно ли вам будет получить по этому самому месту!..

Он застрял, рванулся, но только врезался коленкой в гнутую ножку и расплескал вино. Рая выскочила из-за стойки и подбежала будто бы вытереть лужу.

– Уходи, уходи, Боря. Немедленно. Уводи его куда подальше. Грымза наша уже наверняка ноль-два крутит…

Я тут же поднялся, но, поразмыслив, попросил еще с собой в долг. Она только показала рукой на бутылку. Там в самом деле оставалось еще больше трети.

Мы снова вернулись в Матвеевский. Холодно там было, ветрено, темно, сыровато, зато – свободно. Детей и бабушек разобрали уже по квартирам; в черной сентябрьской тишине только две-три искорки пульсировали в разных концах сквера. Мы тоже курили, запивая затяжки прямо из горлышка. Смелянский глотал, пуская пузыри в бутылку; я не брезгливый, но радовался, что хотя бы не вижу сего безобразия.

– Послушай, – сказал я, решив, что довольно уже молчал, – давай я тебя познакомлю с хорошей девкой. Прямо сейчас позвоним и поедем.

– Не могу, – неожиданно твердо вывернул пьяный Мишкин язык. – Это неприлично.

– Это естественно. А что в натуре, то и в морали. Если тебя не хочет одна, почему бы не прислониться к другой?

– Это можно…

– Нужно! Необходимо!

– Но – нельзя… Нельзя быть сразу в двух местах. Или – или.

– А почему бы оба этих сложных союза не заменить одним простым?

– Потому что, если ты любишь женщину…

Я подумал, что зря днем в заводской столовой отказался от рисовой каши.

– Ну объясни тогда мне, непутевому, что такое любовь.

Смелянский забрал у меня бутылку, а через несколько секунд попросил еще и спички. Я передал ему одно, но в обмен на другое. Жидкости осталось только смочить губы. Я вытряхнул последнюю каплю и, не перехватывая, отправил пустую тару за спину, вперед горлышком.

– Лена говорит, что любовь только на одну четверть состоит из влечения. А все остальное – почтение, почитание. Влечение легко замещается привычкой, но ужасно, когда почтение сменяется жалостью…

Так-так, прикинул я про себя, а ведь сие означает, что она, братцы мои, собирается почитать кого-то другого. Но вслух я этого не произнес. И, наверное, зря…

II

А через несколько дней мне позвонила Лена и попросила встретить ее после работы. Где-нибудь подальше, сказала она, чтобы случайно не столкнуться с кем-нибудь из своих. Иначе обязательно помешают. Я предложил «Рим», стекляшку на первом этаже нового здания, что протянулось дугой от Кировского проспекта до Карповки.

Лена опоздала. Я допивал уже вторую чашку кофе, раскидав по трем свободным стульям предметы своего барахла: плащ, сумку, книгу – черный, увесистый том, упрятанный в коричневую, тисненную под кожу обложку. Она появилась, как обычно, вся и внезапно. Только что ее не было – и вот уже шествует через зал по диагонали, отводя плечи и разворачивая ступни чуть ли не под прямым углом. Женщины кожей чувствуют, когда за ними наблюдают, так у нее, должно быть, светился каждый квадратный сантиметр. Компании здесь сидели чужие, в основном ребята из первого медицинского, ну так я посматривал в их сторону довольно сурово, сразу давая понять, что эта девочка только моя. Хотя бы и на сегодняшний вечер. Хорошо она себя несла, подавала, и, подойдя к столу, не плюхнулась на сиденье, а, как бы разглядывая меня, не спеша взялась за спинку, плавно поднеся округленную кисть. Секундной заминки мне хватило, чтобы вскочить и самому распорядиться стулом. Потом я ушел к стойке и вернулся с чашкой тройного, пирожным и стаканом «Рислинга» для себя.

Когда я уселся, Лена захлопнула книжку.

– Забавно. А я думала, что ты читаешь только там… обзоры свойств аустенитных сталей.

Я не стал ей перечить.

– В основном так оно и случается. Но надо же иногда и отвлечься.

– Но почему именно этим? А не – зарубежным детективом, к примеру?

По-разному можно возвыситься над собеседником. Например, определить ему круг чтения.

– Это Сергей тебя приучил? Вам это в самом деле по вкусу – попойки, драки, рыба, мясо?..

– Работа, – заметил я.

– О да! Лодки, лошади, ломы и лопаты. У него даже любовь припахивает пролетарским потом.

Я почему-то отчетливо увидел, как ночью, когда Мишка наконец сваливается с нее на бок, она брезгливо втягивает носом воздух и раздраженно поворачивается к мужу именно не задом, а спиной. Действительно, живет в нас дурацкая привычка представлять лучших друзей в постели.

– …ведь есть и другие.

– Весь внимание.

Имя, которое она назвала, тогда мне ровнешенько ничего не сказало. Да и теперь значит немногим больше.

– Да, это рассчитано на избранных. Но попробуй понять… увидеть, как сами слова переливаются… словно узор на крыльях бабочки. Ему невозможно подражать. Им следует только восхищаться. А этот ваш… Ну разве можно создать что-нибудь стоящее вот в этих стекляшках?

И она, сузив глаза, вздернув кругленький подбородок, медленно обвела взглядом кафе от стойки до двери. Не забывая, впрочем, отметить тех, кто сам наблюдал за ней. Я понял это по тому, как она поправила золотую цепочку на шее и одернула воротник жакета.