Текст книги "На обочине времени"

– Посмотрим, – сказал Граф, будто бы соглашаясь; опрокинул в горло сколько-то граммов, затерявшихся у самого донышка, и забормотал: – Сядем, поедем, ляжем, поспим…

– Вот это разумно.

Лена поднялась и помогла ему вытянуться на диване. Подложила подушку, развернула серое шерстяное одеяло и набросила сверху. Я тоже встал, укрыл ему ноги и подоткнул еще сбоку. Сергей с закрытыми глазами бормотал негромко и очень невнятно: «Деньги, деньги… всюду необходимы деньги… Не хочу больше… с пустым карманом… А этот! Гад! Мразь и сволочь!.. Ничего не хочет делать с моим романом!.. Какие гости… Я просто верчусь, киплю от злости…»

Лена погасила свет, открыла форточку и позвала нас с Пончо на кухню. Право, лучше бы я отправился сразу домой. Плита была вся в потеках сверху донизу, крошки со стола не сметали минимум неделю, и стаканы не мыли столько же. Я составил бутылки в угол, посуду в раковину, намочил тряпку и смел объедки в газету. Шуршал под столом скомканный лист «Известий» едва ли не прошлогоднего выпуска. Лена закурила, присела напротив и посматривала на меня искоса. Пончо прошел дальше и устроился у окна.

– Как на улице? – спросила Елена и тут же пояснила: – Два дня никуда не показывалась. Боялась одного оставить.

– На улице? – глупо переспросил я. – Апрель. Слякоть, ветер и солнце. Народ бегает от магазина до магазина.

– У людей пред праздником уборка, – выговорила она протяжно.

Может быть, она произнесла это слово с сожалением и грустью, но мне отчего-то послышалась в ее голосе завистливая ирония, и я брякнул со зла первое свалившееся из головы на язык: «Дети Марии сладко живут…»

– Легко, – поправила она машинально, но тут же вскинулась: – А тебе откуда это известно?

– Как они живут? Да вот, – обвел я глазами запущенное помещение: паутина там тянулась от газового стояка к потолку, и копоть висела на ней черными клочьями. – Смотрю и вижу.

– Я не о том, – отмахнулась она досадливо. – Я о стихах. Неужели ты это читал?

Я взбеленился. Не орал, но спросил полушепотом: за кого она меня держит?! Я такой же человек, как и они, только сильнее и расторопнее. Мы, дети Марфы…

– Сыны… – снова откорректировала она мою память. – В оригинале – сыны. Сыны Марфы.

– Какая разница, – пробормотал я, уже остывая. – Все равно остается граница. Все люди равны, только вы по одну сторону, а мы по другую.

– Я не вижу не только границы, но и разделительной полосы. Если и существует какая-то полувидимая черта, то она тобой же придумана.

– Не понимаю, – подал голос и Пончо; он даже прижал ладонью струны, чтобы не упустить ни единого слова. – Какие сыны Марфы? При чем здесь дети Марии? Это вроде из Библии?

Лена прижала окурок к блюдечку и аккуратно, ногтями, вытянула из пачки новую сигарету. Руки у нее слегка подрагивали, но и у меня пальцы тряслись не меньше: сломал пару спичек, прежде чем высек огонь. Она затянулась и откинулась на стенку, одновременно закидывая ногу на ногу; натянула подол балахона на колени, обхватив их одной рукой, и вот опять перед нами появилась королева: выпускала струйкою дым и спокойно оценивала неприятности, которые ей доставляли разные там… в общем, те, кто путается у пьедесталов.

– Изначально, Павлик, история эта пришла из огромной книги. Ведь Библия, мы знаем, это всего лишь Книга. Та часть, в которой рассказана упомянутая притча, – Евангелие от Луки. Благовещение святого Луки. Повествователь рассказывает, как в дом к двум сестрам явился бродячий проповедник с учениками. Случилось это накануне Пасхи, где-то так через месяц от дня сегодняшнего. Мария сразу же присела у ног гостя и слушала его поучения, а Марфа хлопотала по дому, готовила еду, собирала на стол. Потом, устав и рассердившись, упрекнула сестру в безделье. Иисус возразил ей, сказав, что это она, напротив, чересчур суетится. Мария же избрала благую часть, которая одна и требуется для святой жизни.

– И за то, что упреки Марфы грешны были пред Богом, пришедшим к ней, детям Марии служить должны дети ее до скончанья дней, – заключил я короткий рассказ.

– Видишь, Боря прочитал и даже выучил наизусть переводную балладу любимого своего поэта, где та же история раскрывается совсем с другой стороны.

– Совсем другая история, – запротестовал я. – Киплинг сочинил ее в продолжение первой. И описал нам судьбу детей Марфы, сынов ее и потомков… Людей, обязанных трудиться едва ли не круглосуточно, чтобы наш мир как можно дольше оставался в покое и равновесии, не рухнул и не рассыпался. Работать, не покладая рук, не смыкая глаз, быть готовым в любой час дня и ночи. Они не твердят, что Господь сулит разбудить их пред тем, как гайки слетят. Они не бубнят, что Господь простит, брось они службу, когда хотят…

– Дети же Марии только и путешествуют по бархатным железнодорожным путям. Так ведь?

– Не только. Еще они едят, пьют, веселятся и беседуют о божественном. Они слышат Слово, сидят у ног и, зная, что Бог их благословил, свое бремя взвалили на Бога, а Бог – на детей Марфы его взвалил.

– И много таких ты встречал в своей жизни?

Я не ответил, только посмотрел на мойку, заваленную загаженными тарелками и захватанными стаканами, на прокопченные стены и потолок, на окно, занесенное еще прошлогодней пылью.

– Понятно. Значит, ты сын деятельной Марфы, а мы потомки ленивой Марии.

– Она не ленива, она только – не-деятель. Слушает, созерцает и думает, будто бы этого вполне довольно для жизни.

– Чего же ты хочешь, – спросила Лена. – В чем же ты видишь смысл своей жизни?

Мне даже не пришлось задумываться. Я уже знал ответ раньше, чем она задала вопрос, прежде чем мы начали спорить.

– В работе. В тупой ежедневной работе. Следить: достаточно ли затянуты гайки, проверять смазку на рычагах, давление в камерах. Простая и необходимая суета, постоянное рукоделие. Без всякой надежды на награду, даже благодарную память.

– Он не принял мук ради веры святой, не строил лестницу в небеса, он просто исполнил свой долг простой, в общее дело свой вклад внеся, – произнесла нараспев Елена. – Как видишь, я тоже знаю, хотя и не соглашаюсь. Каждому находится место в этой жизни. Люди всякие нужны, люди всякие важны. Любая работа, любая деятельность предполагает аккумулирование опыта. Но кто же передаст его следующим поколениям? После детей Марфы остаются лишь незавершенные стройки; сделанное, но никак не обдуманное. Тут и появляемся мы, дети Марии. Мы рождены осмысливать этот мир.

– Да уж понятно, что не для кухни и не для детской, – отрезал я. – Но ведь вы и не пытаетесь устраивать нашу среду обитания пускай даже слабенькой мыслью. Вы ее тихо и отчаянно ненавидите.

– Ты вспоминаешь мои стихи и Юрины картины? Да, я не выношу уродство, глупость и серость. Так же, как Крюгер. Он показывает нам внутреннее устройство мира. Он надеется, что от его, от моей неприязни среда обитания сделается немного лучше и чище. А тебе приятны замусоренные дворы, заплеванные подъезды, безобразные, тупые, тусклые люди, замотанные в грязные, бесцветные тряпки?

«Посмотри на себя!» – хотелось мне крикнуть, но я собрался и произнес спокойно:

– Мне не нужно задумываться над основаниями Вселенной, я в ней живу и работаю.

– Ради бога, ребята! – выпалил от окна Пончо. – Вы хоть слушаете, что говорит другой?

– При чем здесь Бог? – спросил я, только чтобы заполнить паузу, но Пончо принял мои слова вполне серьезно.

– Ты не веришь в Бога?

– Не нуждаюсь в этой гипотезе! – лихо отпарировал многоученый Боря.

– Но почему именно в этой? – тихо спросила Елена.

Я начал слегка уставать. Кому как, но мне проще часок-другой помахать кувалдой, чем даже пятнадцать минут беседовать на отвлеченные темы. Мне необходимо постоянно видеть перед собой результат, конкретную цель и отыскивать оптимальный путь к достижению оной.

– Давайте рассмотрим предельный случай, – предложил я мысленный эксперимент. – Предположим – случается нечто важное и ужасное, складывается ситуация, когда выжить сможет ограниченное количество людей, небольшая часть человечества. Всех не спасти и не прокормить. Кого же оставить? Без вас мир обойдется. Без меня – вряд ли.

– Какой же ты еще мальчуган, – сказала Елена. – До сих пор по каждому поводу, в любом случае выстраиваешь жесткую оппозицию. Пытаешься сам оказаться в оппозиции ко всему случившемуся неподалеку. Вспомни принцип дополнительности. Давай отбросим разделительное или, заменим его объединяющим и. Как свет может быть одновременно и волной, и частицей, так и человек способен оказаться сыном сразу двух женщин. В переносном, разумеется, смысле.

Я сразу вспомнил притчу о мудром царе Соломоне и о ребенке, на которого претендовали две женщины. Интересно, кто откажется от меня?.. Нет, нет и еще раз никак. Никогда Мария не будет претендовать на такого сына, как Боря Гомельский. Не подошел он еще к этой роли – ни лицом, ни мозгом, ни даже сердцем…

– Вспомни Н’бонго, Великого Воина, которого придумал Сережа. Можешь ли ты определить его однозначно? Вначале он безусловный потомок Марии, поскольку его занятия не нужны и не понятны никому в этой деревне. Но приходит беда, и именно он оказывается наследником деятельной Марфы. Мы не только слышим Слово, мы его еще повторяем, произносим, переводим на язык человеческий. Литература, как род искусства, это… это, Боря, самосознание общества. Социум любого ранга не может жить, не имея разумного представления о себе самом. Как, впрочем, и отдельный человек. Нельзя человеку жить без веры в Высшее, чем он сам.

– Сказано и об этом, – попытался я защититься. – Отдыха знать им вовек нельзя; Веры для них недоступен Храм…

И вдруг осекся, но она подхватила уверенно:

– В недра земли их ведет стезя, свои алтари они строят там… Значит, ты, Боренька, все-таки предпочитаешь морлоков. Но там же, в глубине, так темно, пыльно и грязно.

Зато интереснее и честнее, хотел я ответить, но вдруг взглянул на часы и вспомнил!

Еще сорок минут назад я должен был позвонить домой и справиться о Галине. Я соскочил со стула и помчался в комнату, к телефону.

– Да, звонила и перезванивала, – ответила мать. – Сказала, что пошел к друзьям. Когда вернешься – не знаю. В котором часу, в каком состоянии… Я не издеваюсь, но с этими твоими… друзьями… Она и сама решила сегодня остаться дома. Так лучше для всех… И для тебя тоже…

Я бросил трубку. Граф подхрапывал на диване, укрытый одеяльцем по горло. Голова его сползла с подушки и оказалась едва ли не ниже плеч. Я поднял ему затылок повыше, подумал и вовсе повернул тело на правый бок. Не ровен час – захлебнется.

– Не придет? – огорошила меня первым же вопросом Елена, только я вернулся на кухню.

Прожил сорок лет, но так и не догадался, как женщины ориентируются во времени и пространстве. Не смотрят, не слушают, но перехватывают рассеянные сигналы неким органом десятого, наверное, чувства и при том ухитряются делать вполне резонные выводы и заключения. Если бы они еще и держали их втайне. Я тоже больше не видел необходимости прятаться и объяснил ей все, как оно есть. Им – потому что и Пончо, разумеется, никуда не вышел на время рассказа.

– Славную ты отыскал себе на заводе подружку, – сказала Елена. – Любопытно узнать, какие нашлись в ней достоинства, если даже Евгения Мироновна допускает ее в твою постель?

Мне и самому было бы интересно услышать, что за свойства замечают в Галине другие.

– Познакомил бы как-нибудь, – попросил меня Пончо.

– Приходи – познакомлю, – так же просто ответил и я.

– Приводи сюда, сразу все и увидят.

Тут я задумался. Вдруг представил Галину в Серегиной прокуренной комнате, пропитанной табаком, алкоголем и потом от пола до потолка; вообразил ее сидящей у засаленных, потертых обоев, слушающей нашу нетрезвую болтовню; я увидел, как она рассматривает серый холст, на котором суетятся Юркины короткошеие и длинноклювые уроды…

– Нет, она не придет, – промолвила вдруг Елена, разглядывая меня поверх сигареты. – Боря не осмелится, не решится.

Я уже и сам осознал, что привести Галину в эту квартиру, в комнату ли, на кухню, и заставить проторчать здесь хотя бы часа полтора, значило заявить ей достаточно откровенно:

– Извини, милая, но нам отныне не по пути.

До сих пор два моих мира неспешно топали бок о бок, но в этот вечер я понял, что необходимо решать. Либо здесь, либо там. Любой физический принцип применим только на ограниченном интервале параметров. И великий Нильс Бор говорил о дополнительности, имея в виду частицу светового потока и квант электромагнитного поля. А вовсе не человеческую единицу, даже такую малую, как Борис Гомельский.

– Ее ты не приведешь, – еще увереннее сказала Елена. – А скоро не вернешься и сам…

Где-то через месяц она вызвонила меня снова. Поначалу я отнекивался, но Лена взяла меня на испуг. Не я устрашился – это ее голос дрожал и колотился в телефонную трубку.

– Куда ты опять собрался? – спросила мать. – Обещал же нам с Галей, а сам…

Я напомнил быстро и громко, что зарекался общаться с бутылкой, но никак не с друзьями. Однако, подумав, все-таки попросил прикрыть меня с тыла: не врать, но и не соваться с ненужной правдой раньше прямого вопроса. Прийти сегодня она не должна, да и звонить вроде не обещалась.

– Думай сам, уже взрослый, – кинула мне вслед мама.

С тем я и отбыл.

Елена дома была одна. Граф отсутствовал и, как я понял с первых же ее слов, в ближайшие двенадцать суток его возращение не планировалось. Он влип, попался глупо, противно, но хотя бы то хорошо, что поскользнулся в самом начале, не успев погрязнуть в этой мерзкой афере. Елена объясняла сбивчиво, перепрыгивая с третьего на седьмое, роняя пятое и забывая второе. Да я и сам многое мог рассказать по своему опыту. Граф потом уже прояснил подробности, но к тому, что я и так понял, добавил немногое.

Он думал, рассчитывал, хотел еще раз посоветоваться со мной, но Гарик, к несчастью, попался ему несколько раньше. Они еще раз посидели в кофейне, и Сергей таки решился собирать дань с подпольных буржуев. Замечу, что принц наш сам на дело идти не осмелился. Граф записал несколько адресов и отправился в одиночку. Методическая инструкция, предложенная наследным принцем, смахивала на плагиат великого романа и известного фильма. «Ах, да, бить-то нельзя», – должен был твердить себе благородный разбойник, затянутый в паленую джинсу. И – забалтывать оппонента, упирая, в основном, на веление Господа нашего – делиться со всеми всем, что имеется. А уж неправедно нажитым, так и без малейшего сомнения.

Двоих он уговорил достаточно быстро; мужички вроде бы и сами радовались, отделавшись не слишком великой суммой, но третий оказался тверд и задирист. Технологию процесса Серега не выдержал с самого начала этапа. Наводка была не прямая, не уверенная и не совсем точная. Разумный человек подождал бы и запросил дополнительные данные. Но наш Робин Локсли уже разогнался после первых удачных выходов. Сделать третий нормальный заход – представлялось ему в мечтах – и можно забыть о долге. Да еще немалые деньги остались бы на житье.

Серега пришел в гараж, где объект, подняв капот, с искренним удовольствием выкручивал какую-то часть движка. Перед походом Гарик втолковывал Графу, что клиента брать надо именно за приятным занятием, когда человек расслаблен и беззащитен. Но ни в коем случае не на службе или в квартире, где он опасен, как зверь в норе. Но на этот раз и декорации поставили словно из другого спектакля. Дюжий и не старый еще мужик выслушал разве что треть заготовленной речи, а потом резко оборвал Графа, объявив, будто бы тот перепутал адрес. Но Сергей почему-то был искренне убежден, что намеченный курс абсолютно верен, что те, кто проложил нитку маршрута, ошибиться никак не могли. Он стал объясняться снова, но мужчина тут же предложил ему убираться в любую сторону света. И, не дожидаясь, пока навязчивый гость исчезнет, нырнул в машинные недра, оставив снаружи лишь объемную задницу, обтянутую синим комбинезоном.

И Граф сорвался. Позже он говорил, что, будь там «горбатый „запор“», «Победа» или «москвич», он мог бы еще отработать назад. Перезвонил Гарри, тот бы перепроверил исходные данные и думаю, что, скорей всего, выдал бы другую наводку. Но здесь перед ним стояли чистые, голубенькие «Жигули» третьей, наимоднейшей тогда модели. Да и возмутила его наглость подпольного «деловара». Тот словно нисколько не опасался Сергея, не видел в нем противника сколько-нибудь достойного…

В общем, своим квазипролетарским чутьем Граф унюхал затаившегося врага. Рявкнул громко, но неразборчиво, а потом в порыве классового гнева врезал гаду носком чуть пониже копчика. Мужик приложился темечком о движок, но на удивление быстро оправился. Техника у него была, а силенкой он даже превосходил Серегу, так что они там по-развлекались, прикладывая друг друга к бетонным стенкам, стальным косякам, деревянному настилу и асфальтовой мостовой проезда.

Охрана гаражная, очумевшая от дневного разбоя, вызвала милицию. Приехал наряд и развел сражающиеся классы.

– Вякнешь лишнее – шею сломаю! – прошипел напоследок лихой буржуин, не потерявший боевого задора.

Теперь Граф был убежден в точности наводки, но также сообразил, что о делах лучше пока забыть. На суде он прикинулся случайным прохожим с отчаянно горящим нутром. Мол, думал, что в гаражах всегда отыщет сочувствия. Всего-то и попросил рубль, «рваный», даже не трешку: только постоять чуток у ларька и домой добраться без приключений. Человек же, мало того что не понял, но и отказал в грубой форме. Ну, такое хамье трамвайное! Даже вы, гражданин судья, услыхав подобное, ухватили бы разом предмет тяжелей и сподручней…

Судья, разумеется, не стала глубоко копать чересчур ясное дело и впаяла Сергею двенадцать суток за мелкое похмельное хулиганство. Работа на свежем воздухе, подумал я, ему будет весьма полезна. Но проявилось еще другое – во время молодецких игрищ изрядно досталось ни в чем не повинной самодвижущейся повозке. Теперь на Графе повис еще один немалый должок.

Жизнь упорно поворачивалась к нам боком. Хотя, признаюсь, тогда еще не видел в Серегиной эскападе ничего этически-криминального: ну рискнул, прыгнул, повоевал, увы – выигрыш достался другим. Срок припаяли ему просто… невзрачный, а работать заставят примерно так же, как он усердствовал последние годы. Неприятно, согласен, числить за спиной камеру, но ведь ему не в партию же вступать и не за допуском гнаться. Ведь даже кумир либеральной интеллигенции не постеснялся показать своего персонажа с колючей зэковской стрижкой.

Эти соображения, скомкав для скорости, я изложил Елене, добавив напоследок, что главное в нем, надеюсь, не пострадало. Но она не оценила моего юмора и не заметила злобной глупости. Кажется, она и не слушала меня толком – о чем говорю и зачем. Где-то за стенами расцветала весна; солнце, поднявшись над крышей, прогревало сквозь запыленное стекло рассохшиеся за зиму клетки паркета; теплый, солоноватый воздух вваливался к нам в форточку, а она куталась по-старушечьи в плотный шерстяной платок, когда-то крашеный, а нынче полинявший, и тряслась, будто бы ее лихорадило. Конечно, знобило, но не от простуды. Жара не было, напротив, пальцы ее и ладони казались холоднее мела.

Я помог ей перебраться на диван и раскатал то же выношенное одеяльце, которым она укрывала Графа. Она попросила вскипятить ей чай, а после присесть рядом, подождать, пока согреется, пока растает черный ужасный холод, подсасывавший ее изнутри. В холодильнике белела почти заполярная пустота, но за кухонным шкафом – я-то знал точно – у Графа оставалась небольшая заначка: початая бутылка «Пшеничной». Я, не отмеривая, плеснул ей в стакан, сколько пришлось, да и себе подлил в чашку пальца примерно на два сугубо в лечебных целях. Грог – горячий и сладкий чай с водкой – и обогреет, и успокоит, и усыпит.

– …Почему, – всхлипывала она, – почему нас не оставят в покое? Мы ни с кем не желаем ссориться, мы хотим только жить и работать. Писать стихи, картины, рассказы. Неужели наши запросы столь дурны и бессмысленны, что весь мир сразу обрушивается на нас?..

Я не перечил, сидел у изголовья, подтащив стул вплотную к дивану, отпивал глоток за глотком, слушал ее горячечный монолог, выстраивая резонные возражения, но и не торопясь их озвучить.

…Гм-гм, прокашливал я где-то глубоко внутри своего разума, неужто вам и в самом деле мерещится, будто бы вся Вселенная ополчается на ваше сообщество? Самые сильные возмущения, которые мы вносим в мир, увы, гаснут еще в ближних пределах. Дальние, высшие слои нас просто не замечают. Думаю, именно это обстоятельство всего и обидней.

Что я еще мог ей сказать? Да поймите вы наконец, хотелось мне крикнуть во весь еще не до конца прокуренный голос, самому злобному и тупому цензору в голову не придет препятствовать человеку, предавшемуся самоудовлетворению. Пишите, рисуйте, пойте, сочиняйте что угодно и как вам понравится. Никто не будет мешать вам. Только не пытайтесь вытаскивать свои опусы за стены ваших комнат и кухонь, выставлять в галереях, публиковать на страницах книг и журналов. Коли же вы не желаете примириться с назначенной ролью, а требуете иного – не просто большего, но и странного, – тогда выступит некая сила и укажет назначенное вам место. Этот мир выстроен и обустроен совсем не для безмятежного в нем проживания.

Наше существование изначально основано на презумпции личной ненужности. Мы заброшены сюда неведомо кем и неизвестно зачем. Мы лишние на этой земле, случайные и незваные гости. Если я хочу занять свое место в общем строю, то должен искать его сам. А выглядев, пробиться к нему, установиться и не позволять выпихнуть себя из шеренги. Тот же, кто не хочет печатать шаг в ногу со всеми, так и останется сидеть на обочине. Вопрос в том – долго ли он сможет удержаться даже на этом месте?..

Разумеется, я все это проговаривал про себя. Какой смысл спорить с больным и испуганным человеком. Кажется, в тот апрельский солнечный день она осознала впервые, из какого сора, из какой грязи, дерьма, пота и гноя вырастают наши дела и помыслы. Поначалу ей вовсе не приходилось выдумывать судьбу: дочь академика, жена молодого физика, подруга начинающего писателя. Такой перечень льстит телу и согревает душу. Нехай там и академик еще без пяти минут, и физик занят наукой лишь по касательной, и гений литературы пока лишь приглядывается к углу на всероссийском Парнасе. Но все-таки как красиво, черт побери, изящно, светло и чисто. На голод, боль и тюрьму она, разумеется, не закладывалась, словно на третью даму у одного из вистующих; а совершенно напрасно. Всем нам постоянно надо напоминать себе: где и когда мы живем: тут вам не там! Здесь и сейчас у партнеров наших при любом раскладе каждая карта может вдруг обернуться джокером.

Она причитала вполголоса, я же, почти не слушая, перебирал в памяти свои ощущения, разговаривал сам с собой и все гладил ее ладони, узкие, длинные, плавно перетекавшие в худые суставчатые пальцы. Нельзя вглядываться в предметы слишком пристально: даже самые знакомые вещи неожиданно меняют свойства и очертания, делаются безмерно чужими. Кисти ее вроде бы потеплели. Я осторожно сложил ладонь лодочкой и протиснулся в рукав свитера. Там, ближе к локтю, кожа оставалась еще холодной, и я продолжал поглаживать, растирать, снова поглаживать…

Я и не заметил, как она перестала вдруг бормотать. Другая ее рука ухватила мое запястье и сжала, будто бы хозяйка ее только что вынырнула на поверхность, выбравшись из странного крученого водоворота, и я оказался первым попавшимся на пути поплавком. Дальше уже все катилось само по себе, будто бы мои чувства разом закоротило мимо разума и рассудка. Под свитером у нее была всего лишь короткая синтетическая рубашка, бюстгальтер она не носила. Потом пришлось перекладываться на левый локоть, высвобождая правую руку; ремень и молнию я распустил достаточно быстро, но крючок лег почему-то наперекос, и я дернул его, осердясь, вырывая скобу из ткани.

Бедра у нее были тоже гладкие и холодные, она лежала, вытянувшись, не дыша, не вздрагивая, плотно зажмурив глаза, и только держала меня обеими руками. Начал было по давней привычке нашептывать ей в ухо обычный ласковый бред, но она яростно замотала головой: «Молчи-молчи-молчи!..» Трудно было скатать сиреневые штанишки одной рукой – мешала спинка дивана; я протащил их по икрам, а дальше она сама сбила ненужный предмет пяткой. Снова вытянулась и замерла, словно замерзла. Не жарко было в Серегиной комнате, и продавленный желтый диван казался до противного узок. Но огня, что заполыхал у меня ниже ребер, достало бы и не на один айсберг. Сначала она лежала неподвижно, только вытянув ноги, только позволяя мне сдвигать и покачивать ее словно заледеневшее тело. И вдруг напряглась, охнула, закусила губу, сжала меня бедрами и закинула пятки на поясницу, понукая и задавая ритм…

III

В тот вечер мы оба попросту спятили. Я приплелся домой уже далеко за полночь, прокрался по коридору, вполз в комнату, наскоро скинул одежду и плюхнулся на диван, натягивая одеяло на уши. Мать спросонок тихонько окликнула меня из-за шкафа; я не понял вопроса и сам пробубнил в ответ невнятно, будто бы язык отяжелел от безмерного количества алкоголя. Тотчас же заснул, но через несколько часов вскинулся, словно кто-то невидимый лягнул меня в бок.

Я не чувствовал особенной радости и не ощущал себя виноватым. Кто-то может обвинить меня в предательстве, даже двойном: мол, не только же Граф, но еще и Смелянский. Да, мораль коммунальной квартиры меня осудит и заклеймит. Но легко быть умным, когда ты стар, одинок и заброшен. А если тебе нет еще тридцати, чердак, извините, никак не может править подвалом, и ощущения заглушают рассудок без особенного усилия. Против природы вы ничего поставить не можете. Даже погубленный братом египетский бог рвал тенета смерти своей жизненной силой. А я был тогда жив и молод. И, поняв, что тебя призывает такая женщина, отказаться попросту невозможно.

Полторы недели подряд каждый вечер я проводил у Елены. Вдвоем нас оставить, конечно же, не могли. Постоянно заходили какие-то люди: Пончо являлся развеять печаль бряцаньем серебряных струн, забегала Надежда (без Юрки), разноцветные Ольги звонили и приходили, мешали, мешали, мешали… Но мы ухитрялись быть вместе в те короткие промежутки, когда один гость проваливал, а другой еще не нагрянул. Елена шла провожать человека к двери, а я отправлялся на кухню, якобы прибраться, сполоснуть чашки и рюмки. Хлопала входная дверь, и я только успевал закрутить кран да обтереть руки о висевшее на гвозде полотенце. Странно, что я не слышал шагов – только вдруг ощущал горячие руки, обхватившие меня… Нет, не за шею. Времени она не теряла и с застежками моими управлялась куда ловчей, чем я сам.

Ох, как она была горяча! Все эти прелюдии, подготовки, игры нам казались попросту лишними. Мы брали друг друга когда и где только выдавалось свободное время. Не боюсь признаться, что далеко не всегда занимал в наших отношениях позицию… скажу мягко – активную. Какая там атласная кобылица! Она сама умудрялась меня внуздать, оседлать и погоняла, погоняла, погоняла… Я же, признаюсь, и всадник недурной, и скакун тоже не из последних. Спотыкаться, да, случалось, но падать – нет, она такого бы не допустила.

Не было у нас любимого места, не было избранной позы. Хватали друг друга там, где оказывались рядом наедине. Даже одежда нам не досаждала, освобождались лишь от того, что мешало уже непосредственно. А чуть начинал трещать запаленный нами костер, потушить пламя уже не способен был никто и ничто…

Помню, сидела она у меня на коленях, развернувшись, разумеется, лицом к моему лицу. Кто звонил, я так и не понял, но кто-то из своих, потому что зашла речь о Графе. А мне сделалось вдруг любопытно – что она сделает, если я не только не остановлюсь, но еще и удвою усердие. Добавлю язык, пальцы и губы да постараюсь поддуть кислорода в процесс горения… Елена отнюдь не смутилась и продолжала общаться с невидимым мне собеседником. Сначала ровно, потом отделывалась междометиями, а потом прервала разговор на минутку. Именно не оборвала, а только прервала на необходимое время.

– Подожди, – сказала она в трубку. – Сейчас закончу и спокойно договорим.

Мы кончили, и она, в самом деле, договорила. А что думал человек на той стороне провода – нас обоих в те минуты, часы и дни не занимало.

Странно, что дома меня никто не дергал, не тормозил. Мать гладила, шила, стряпала и молчала; Галина затаилась в своем северном доме, а уж на заводе я обходил ОГМет за пару цеховых корпусов. О кафедре даже думать забыл. После службы мчался домой, сметал наскоро в рот обед, заготовленный матерью впрок, садился к столу и делал вид, будто читаю. На самом деле только и ждал, пока меня призовут к телефону, и Голос выдохнет в ухо одно только слово: «Жду…»

А потом что-то испортилось. Не погода, не человек, но мне отчего-то сделалось подозрительно скучно. Да, все мы устроены одинаково – когда проходит первое опьянение, начинаем раскидывать и рассчитывать, пытаемся провидеть судьбу. Однажды, вернувшись с завода, я погрел оставленный мамой борщ, принес тарелку в комнату, но, размешав белый комочек сметаны, вдруг оставил ложку и уставился в стену. Что я увидел на хорошо знакомых полосатых обоях? Да только несколько возможных вариантов моей жизни. И только один пришелся по сердцу.

Я понял, что с Леной будущего у меня нет. Она может остаться с Графом, и мы разыграем любовь втроем. Она может вернуться в родительскую квартиру и прихватить меня по дороге. Она может… может и просто уйти ко мне, в мой родной угол, завешенный цветной тряпочкой. И каждая линия моей судьбы предлагает мне роль ведомого.

Вариант коммунального существования можно было серьезно и не рассматривать. Даже если предположить, что мне удастся отодвинуть Евгению Мироновну от порога, но Лена и – общая кухня?.. Лена и уборка мест общего пользования?.. Лена с ее привычками, желаниями, амбициями и моя матушка?.. Картинки, пролетевшие перед моим мысленным взором, были не столько смешны, сколь грустны. Может быть, Надежда и сумеет сработать из них очередную «картонную» серию, но смеяться будут над ними все, кроме меня.

Жизнь втроем Лену, возможно, устроила бы. Но две мужских вершины этого треугольника в конце концов затеяли бы разборку, большую и шумную… Отправиться за карьерой зятя тестя-академика мне тоже не слишком лечило. Не люблю ходить на подхвате, кланяться и благодарить неустанно. Да и очень сомнительно, что родители ее захотят принять в дом такого сомнительного персонажа… На худой конец лез в сознание совсем уж фантазийный проект: я вербуюсь на какое-то провинциальное предприятие за немалые деньги и какое-никакое жилье, и мы вдвоем гордо покидаем промозглый Питер в поисках лучшей жизни… Да она бы удрала из этого Мухосранска через три месяца. А мне пришлось бы остаться, исполняя определенные обязательства…