Текст книги "На обочине времени"

Даже сейчас, спустя столько времени, переживая заново те взбаламученные годы, я вовсе не уверен, что переделывать общество – дело, достойное человека. Кому-то приходится заниматься и этим, но мне их бесконечно и глубоко жаль. Им только мнится, мерещится, что они ведут и перелопачивают, хотя на самом же деле это их тащит ужасная, не соизмеримая ни чем силища высвободившейся нутряной энергии, что запасается в каждом атоме человечества и хранится до назначенного кем-то времени. А потом вдруг высвобождается разом и, соединяясь с миллионами таких же воль, порождает взрыв пострашнее любого ядерного фугаса.

Но почему тогда именно я, которому нет ровно никакого дела до чужого житья, всегда оказываюсь так крепко и основательно несчастен?!

Ну не ты же один – возразил хриплый внутренний голос. Вот и Графа, и Мишку тоже не пускают куда-то дальше передней… Но это совсем другое дело – попытался объяснить я самому себе свое же неудобное положение. Они этого хотели, могу даже утверждать, что напрашивались на встречные тычки и уколы. Всякий, кто даже не то что выходит из общего строя, а всего лишь подпрыгивает на месте не в такт прочим, уже обречен на отшельничество. И кстати, большая его удача, если ему разрешат уединиться, а не задавят тут же, наваливаясь соединенной массой.

Да кто же задавит-то?! – взревел тот, давно окопавшийся внутри, которому я, должно быть, надоел уже по самое некуда. Они-с! – убежденно отрезал я.

Для каждого сознающего себя существа мир непременно делится на себя и все остальное. Среди обширного, хлюпающего, воняющего застоявшейся жижей болота ты вдруг обретаешь единственную свою кочку. И начинаешь охаживать ее, охлопывать, укреплять и осушивать, окапываешься как можно быстрее, потому что каждый, кто рядом, и все, что вокруг, только и помышляют, чтобы выдернуть у тебя из-под ног опору, а потом еще и позабавиться тем, как хлопают по воде мягкие пузыри. Положим, Граф, Смелянский, Елена сами спрыгнули с насиженного уже места и ринулись незнамо куда без дорожки и азимута. Но в чем же я провинился перед самым высоким начальством?!

Так живешь себе, существуешь безмятежно, без тоски и мысли, как вдруг неведомая сила сдергивает тебя в сторону, выхватывает из стройно марширующих рядов, а оставленная шеренга смыкается тут же, да так еще плотно, что даже помина не остается, – мол, вышагивал тут также один такой небритый, нестриженый, как пел в одной балладе наш Пончо…

Потом уже можно сколь угодно долго утешать себя и оправдывать – это только они обожают группироваться, а те, что разумнее, всегда держатся на расстоянии, дистанцируясь даже друг от друга… Мурня все это! Может быть, и правда, что одиночество увеличивает скорость полета, но темп твоего движения заметен только со стороны. Внутри же ты ощущаешь одно ледяное отчаяние.

Несчастный человек, должно быть, и пахнет совсем по-особому. И, учуяв эти флюиды, вся стая сородичей накидывается на него разом, чтобы уже точно задавить скопом. А вот крысы – мне вспомнилась слышанная год назад история о короле подземного царства – устроены иначе: они, напротив, отступают, оставляя бедолагу наедине с собой. Он, страшный, кровожадный крыс, именно обездолен, потому что эта мания, страсть к пожиранию себе подобных есть громаднейшее неудобство для остального племени. Точно такое же, как среди сапиенсов – потребность в самостоятельном размышлении.

Природа, может быть, и не злонамеренна, но жестоко-целесообразна. Ты порываешься душить и рвать своих по цвету и крови – так они уберутся куда подальше, оставив тебя объедать собственные конечности. А этому, наоборот, необходимо побыть одному, чтобы без помех исследовать свойства доставшегося ему разума – ну так нагромоздим вокруг столько тел и событий, чтобы он и вовсе не мог вспомнить: как же это случается – думать!..

Я пытался выделить основные параметры человеческих неприятностей, чтобы потом систематизировать переживания, разбить их на пару-тройку классов, как вдруг с той стороны стены различил легкое, но опасное шуршание травы. Ветер забавлялся с ней совершенно иначе. Мысль мыслью, но рефлексы действуют куда как быстрее. Когда я еще только начал осознавать, что может значить для меня этот шорох, то уже стоял у входа, ухватив обеими руками подобранную дубинку.

Человек был один и продвигался осторожно. Значит, скорее всего, это свои. Те подвалили бы кодлой и с налета трясли бы и перетряхивали как окрестности, так и само строение. Но не исключено, что, затаившись поблизости, они выслали соглядатая, рассчитывая вспугнуть меня, выманить на свет, а там уже затравить бодро по-зрячему. Однако я не собирался улепетывать. Бежать мне было уже вовсе некуда, оставалось лишь защищаться.

Я зажал дубинку коленями и помял кисти друг о друга, разгоняя схватившуюся было кровь. Неудобным казалось то, что дверь распахивалась наружу, но прислониться можно и к косяку, а в узкую щелочку больше чем одному за раз не просунуться. Ну двоим, если попрутся, прижавшись спина к спине, вперед боками. Но и я уже тоже щадить их не буду. Один, два… семь-восемь… И за столько бед в ответе одна моя неразумная головушка.

– Боря!.. – пришел снаружи негромкий оклик, почти что шепот. – Боря!.. Это я, Александр!..

Я толкнул дверь, и дядька тотчас нарисовался в проеме.

– Здорово, беглец! Ну каково тебе здесь?

– Как в Сочи. – Я махнул рукой, пропуская его внутрь. – Сухо, светло и жарко.

Я никогда не бывал в белом городе и даже не всегда хотел, но полагал, что климат там точно как наш, только вывернут наизнанку.

– Глотни. – Он вытащил из кармана ватника фляжку; я понял это раньше, чем взял, потому что прокравшийся в щелочку луч отскочил от полированного металла. – Не бойся, я уже пробовал. А вот – закусить.

Как он только догадался, что мне позарез нужно было и то и другое? Я отхлебнул из горлышка теплое, припахивающее какими-то снадобьями пойло и тут же запихнул в рот скомканную корку ржаного хлеба.

– Цел?

– Пока что – да.

– Бегать ты, Боря, здоров. А вот соображать пока еще не научился. Кто же в чужом краю так безоглядно по бабам шастает?! Ты бы хоть с Гошой посоветовался для начала.

– Знаешь, дядька, потом все умные. Мне сейчас надо сообразить, что делать дальше.

– В деревню тебе сейчас возвращаться никак нельзя. Там на тебя злы, прямо как на директора. У одного ребро сломано, у другого зубов недостача. Третий – так вообще едва не утоп, вымок, изгваздался, часы потерял. Ты с чего так озверел?

– Со страху, – промычал я, старательно перетирая липкий мякиш местного хлеба.

– Понятно. А чего же к нам не метнулся?

Я объяснил.

– Наверное, ты прав, – сказал Саша. – И тебе все равно бы вломили, и остальным досталось. Нет, не бойцы…

– Где же Максимов?

– Он со мной пошел, но чуть позади. Следит в лесу – не подглядывает ли кто за нами.

Я чуть было не поперхнулся.

– Вы что, мужики, все в Штирлицев играете?

– Ты бы, дядька Борька, послушал, как улица жужжит, так бы не веселился. Я же тебе объясняю – ты нонче враг народа номер раз. Даже твой мешок побоялись взять, потому как школа под таким колпаком, что твоим Мюллерам и во сне не привидится. Мы с Максимовым так, вразвалочку да в обнимку, как два бухарика, к речке, на бережочек, пообщаться культурно с природой… Ну а там уж и дернули.

Судя по выхлопу, дернули они не только ногами, да так, что и прикидываться дунувшими им особенных трудов не составило.

– Галка сказала, что приедет за тобой в девять… Да, слушай, она же тебе носки просила передать… Чуть не забыл.

Носки затерялись у него в другом кармане. Объемные, прочно построенные из пухлой шерсти, колкие даже на вид. Я тут же присел расшнуровывать кеды.

– Как стемнеет, она возьмет лодку и поднимется наверх… Следить не будут, потому что она чуть ли не каждый вечер на озере. Договорилась с одним старичком и грябает себе неспешно. Ну на всякий случай еще сходит к тому берегу. А ты уже к тому времени будь на-товсь и, только воткнется в песок, сразу бросайся. Только не на бабу, а на банку. Это тоже, чтоб ты знал, не бутылка, а скамейка по-флотски. Ну а дальше разберетесь. Гони в город и тут же на службу. Авось и пронесет.

– Это вряд ли, – проскрипел я популярную киноприсказку.

– Кто знает… Ладно, я назад, чтобы здесь не отсвечивать, а ты жди. Сосуд оставляю, это твоя доля.

И он ушел, а я остался. Снова один, заброшенный и забытый в темном, сыром срубе, также оставленным и людьми, и Временем за ненадобностью.

Но жизнь моя вдруг перестала видеться мне черной воронкой, что закручивает меня все глубже, засасывает без конца и остатка. Тело согревали сухие носки, а душу – какая-то духовитая бражка, сварганенная невесть из чего. Водку, что выменяли у государства на собранные с утра ягоды, они, разумеется, давно – еще днем, после баньки – приговорили сообща, а то ведь еще выдохнется. Мне же выцыганили у местных некую «табуретовку». Препротивнейшая на вкус, она с трудом прижилась в желудке, но – оказалась вовсе не скучная, как было замечено еще за много лет до моего рождения.

Ждать мне оставалось еще почти два часа, но я уже вроде развеселился. Галина, стало быть, ко всему прочему еще и лодочница. Девушка с веслом из парка культурного отдыха. Я сам припомнил, как судачили наши тетки о какой-то подруге, что каждый вечер берет напрокат лодку и катается до упаду. Сомневались еще, что одна. Любопытно – куда же она собирается везти меня?!.

Мне как-то даже похорошело. Не выношу безвыходных ситуаций, когда в голове туман, в воздухе гадкая изморось, кругом одни враги, и ты, спина к спине сам с собой, занимаешь круговую оборону против двух с половиной сотен миллионов. По здравом, пускай и нетрезвом размышлении я решил принять аксиому, что из любого положения всегда есть хотя бы один выход в другое, пускай и столь же ужасное.

Собственно, мы так и существуем, постоянно меняя хорошее на лучшее, плохое на худшее, шило на мыло, не высчитывая разницы между тем и этим. А в конце концов, утомившись процессом непрерывного обмена, забиваем болт на все сразу. Но это уже в финале, устав нести и спотыкаться, а на самом старте нам еще хватает сил отыскивать где-то скрывающийся ход.

Какие-то умники пытались вживую построить модель случайного поиска. Отобрали пару десятков крыс – а может, их были и сотни, этих заклятых друзей человека, – и посадили в просторные клетки, сплетенные из стальной проволоки. Зверьки бегали, пищали, скалились, с кем-то ссорились, с кем-то любились, а мыслящие существа наблюдали спокойное течение жизни. И вдруг неожиданно принялись слегка поджаривать пасюкам пятки. Тем тут же сделалось не до игр, и они, теснясь и опрокидывая друг друга, пустились опрометью к дверце, что выводила толпу в соседнее помещение. Там было так же светло и чисто, притом – совершенно не больно.

Экспериментаторы подивились такой способности различать состояние опасности и покоя, расписались в журнале испытаний и – бросили ток уже в соседнюю комнату. Стая понеслась обратно, по найденному уже пути. Так повторилось n раз, а потом дверцу – заперли. Ну не стало выхода никакого. Но голые подошвы щипало между тем весьма основательно.

Крысы носились по окружностям и хордам, злобились, кричали, бились о решетку, кусали ее, выламывая зубы о прочные проволочные прутки… Любые попытки выбраться оказывались напрасны.

Постепенно одна за другой они сдавались. Отползали куда подальше, сворачивались, обмякая, пускали под брюшко струйку мочи и – замирали. Свирепых грызунов можно было уже брать без рукавиц. Но – не всех!

Несколько очумевших от боли и страха крысов – я таки убежден, что они были все мужики, – продолжали наматывать круг за кругом, проверяя на прочность ограду то здесь, то там, не допуская – пусть не мысли, но чувства – что выхода нет и не будет… Возможно, и они сломались бы с течением времени, но биологи сдались первыми.

Я очень хотел бы вызнать: кому же понадобилось экспериментировать надо мной? И если моя жизнь в самом деле рассчитанный кем-то опыт, скажите: по какой методике обсчитывают его результаты? Они не могут, не должны просто так повисать в Вечности, дрейфуя между гравитационными полями, растворяться в вакууме, соскальзывать в небытие. Любое суждение должно начинаться до и распространяться после. Иначе оно бессмысленно и напрасно. Мне так и представляется цепочка, нет – цепь, узкая колонна человекообразных существ без признаков пола и возраста, медленно и тяжело бредущих по каменистой тропе, перетаскивая ношу, невесть кем наложенную на шеи, именно наложенную – как епитимию или кару, перенося ее из ниоткуда и в никуда.

Я так разволновался, что вскочил с места и быстро проскочил несколько шагов, словно пробежался вдоль строя, отыскивая уготованное и мне место. Споткнулся о брошенное бревно и ляпнулся на бок, сумев-таки подстраховаться в падении, и перекатился на спину.

Какое-то светлое пятно, клинышком, трапецией, высветилось вдруг наверху. Я так понял, что солнце уходило за лес и последним лучом нащупало щелочку между бревнами шпиля, вздымавшегося над центральным срубом. Высоко был этот венец, ох как далеко было до него добираться, лезть и лететь, да не вверх, а вниз, если вдруг оборвешься. Я, впрочем, и не пытался.

Валялся, раскинувшись навзничь, и пялился вверх над собой. Потолок давно рухнул, остались лишь две перехлестнувшиеся балки, а за ними вздымалась мощная пирамида, восьмигранная, как я заметил еще на подходе. Снаружи она виделась просто частью строения, всего законченного строения для собраний и служб. А вот изнутри, да в темноте, когда глаз, ощупывая венец за венцом, вдруг терялся к кромешной тьме, только это светлое, расплывающееся пятно, прилипшее к стене против ущербной части бревна, проясняло замысел человеческий. Тогда, мне кажется, я понял, я ощутил смысл всех этих шпилей и колоколен. Они уводят нас от земного копошения, направляют вверх, заставляют искать в мире и в себе зачатки высшего духа и разума. Так бы научиться нам жить – отыскивать во мраке и мусоре каждого дня хотя случайный отблеск чего-то светлого…

Я лежал и думал себе спокойно и почти что уже мирно и смирно. Если есть какой-то смысл в моей одинокой жизни, то мне он, скорее всего, так и не будет доступен ни в мыслях, ни даже в ощущениях. Мое существование всегда направлено, а значит, принципиально недоступно осмыслению. Даже оглядываясь постоянно, я не сумею вычислить вектор собственного движения, ибо не ведаю полной системы координат, в которой его следовало бы ориентировать. Я не знаю, что будет, и даже с трудом припоминаю, что уже состоялось. Но из этого вовсе не следует, что я могу позволить себе остаться на месте. Вот так – раскинуться и застыть.

Ведь, остановившись, я не узнаю, что ожидает меня за следующим поворотом. Я не буду загадывать, ставить ли мне в этой земной рулетке на плохое или же на хорошее. Я только попробую дойти до конца уготованного мне дара – ногами, умом, другими частями нехилого моего тела. Уж если даже Братец Крыс с его мерзким голым хвостом не позволяет себе раскисать и распускаться, на что же тогда сетовать «дядьке Борьке», «академику» Гомельскому? Поживем и увидим. Просто, как говорит Юра Крюгер.

Я поднялся, потер ушибленное-таки плечо и ощупью подобрался к насесту. Во фляге еще булькало, если судить по звуку, два хороших глотка, и хлеба тоже оставалось добрая краюха. Я снова приготовился ждать…

III

Ровно в восемь тридцать я осторожно выполз на волю. Внутри сруба было душновато, однако тепло. Снаружи меня тут же заколотило. Промозглая сырость октябрьской ночи забиралась под рубашку и брюки, впивалась в мясо, добираясь аж до самых костей. Именно в тот раз я впервые почувствовал и запомнил знобящее ощущение полной свободы. Не страх, не удовольствие, а полное одиночество, абсолютная заброшенность в холодном и темном мире.

Деревья на краю поляны, всего в полусотне метров, сливались в могучую монолитную стену, смутно черневшую неровной гребенкой на фоне розовевшего неба. Я долго, минуты четыре, оставался на месте, напряженно вслушиваясь и осматриваясь: не мелькнет ли где уголек сигареты, не чирикнут ли за углом вражеские голоса. Собственно, городскому жителю в такой глухомани легко убедить себя в чем угодно.

Я уже и видел россыпь пульсирующих огней, медленно, но неуклонно сжимающих вокруг меня кольцо, и ветер вдувал мне в уши зловещее перешептывание Кериных бойцов, распределяющих права и обязанности – кому же бить первым и кому добивать вторым. Недруги мои казались разбросанными везде и – нигде. Никакой существенной опасности в непосредственной близости я не ощущал и в то же время чувствовал какое-то коварное недружелюбие, пропитывающее воздух, которым я дышал, землю, по которой двигался, лес, куда мне предстояло войти.

Поначалу я старался двигаться неслышно, если не порхать, то хотя бы скользить, чуть пригибая траву и раздвигая кусты. Даже воздух удерживал в себе так долго, как только мог. Но чем больше я напрягался, тем, казалось, громче и отчетливее сообщал все любопытствующим окрест меня, где мое тело имеет место быть сей момент и где намеревается очутиться секунду спустя. В таком ритме – шагая и замирая, выдыхая, вслушиваясь и снова выкидывая вперед колено на вдохе – я только пугал самого себя. Ежели какой идиот и собрался караулить меня в холодном сыром лесу, пусть ему будет гораздо хуже – решил я и попер напролом. Боевые гимны не горланил, но ногу ставил решительно и твердо. И знаете, шума от этого происходило не больше.

От опушки до озера оставалось метров сто слежавшегося песка, поросшего жесткой шелестящей травой. Я стоял за последним деревом, курил, пряча сигарету в кулак, глазел и думал.

Вода казалась невероятно холодной даже издали, спокойная, полузастывшая, чуть перекатывающаяся мелкой волной. Серые полосы тумана дрожали на ветру, смещались вправо, стараясь дотянуться до островка камышей, выбежавшего по отмели далеко вперед от берега. Слева, где-то в пределах полукилометра, за мысом начиналась река. Я видел отблески окон редких домишек на том берегу, слушал неясные звуки, отлетавшие от человеческого жилья, дрожал и злился. Было мне холодно, мокро и крайне противно. Носки, присланные заботливой девушкой Галей, тоже успели отсыреть, и жизнь от этого казалась еще омерзительней.

А ведь живут где-то люди – растравливал я свою обиду, – топят печь до малинового жара, присаживаются к накрытому столу, раздевшись до рубашки, а то и до майки, прихлебывают горячий чай, кусают пряники и неспешно беседуют о простых и каждому понятных вещах. Что завезли вчера в магазин, куда сегодня гонял бригадир машину, и куда же теперь вываливать завтра пустые ящики. Ну почему же мне никак не дается элементарная жизнь, существование понятное и простое?! Я бы тоже с удовольствием потолковал о чем-то таком теплом и близком, только никак не мог придумать: где и с кем?

Звезды, крупные и яркие, вдруг показались наверху, словно раскатились, небрежно брошенные пригоршней, и Млечный Путь размытой полосой улегся поперек небесного купола. Я видел их, мог разглядывать, сравнивать и считать, но твердо знал, что ничего этого уже нет и не будет. Я стоял здесь и сейчас, мерз в промокших кедах и легкой синтетической курточке и тут же мог видеть Вселенную, какой она была тысячи лет назад. И если мне позволено это чувствовать и понимать, стало быть, и я допущен к участию в этом великолепном мироустройстве. Не сторонним, равнодышащим ко всему наблюдателем, но живой и необходимой частью.

Смелянский сказал бы, что это у меня не умозаключение, а чувство-смятение. Ни надежной посылки, ни аккуратного следствия; ни аксиомы, ни леммы. Утверждение низшего уровня – радуюсь, что посвящен, чувствую и, стало быть, существую.

– Да уж, – поддакнул ему и Граф, выкарабкиваясь из темных уголков моего подсознания. – Чудная картинка – пролетарий у озера, славящий свои цепи. Запад во тьме, и даже Восток еще не алеет… Старик, ты же был независимой, мыслящей личностью!..

– А не пошли бы вы все!.. – отчитал я обоих. – Знаю уже, что такое свобода. Это когда ты никому, никогда и на хрен не нужен!..

Я так увлекся небом, что совершенно забыл о лодке. Но плеснуло неловко весло, и я тут же вперился в кромешную черноту, пытаясь определить, откуда же приближается мое спасение. На воде, да еще ночью слышно куда как лучше, чем видно. Да и суденышко двигалось совсем с другой стороны, чем обещал мне дядька. Выскочило из-за камыша темным пятном и пошло уверенно в ту точку, куда уже спешил и я. Прошуршало днищем по песку и замерло бортом к берегу, метрах в пяти от уреза.

– Боря? – окликнул меня гребец не слишком уверенно.

– Он самый.

– Подойди к тем камням, с них легче забраться.

Я как-то плохо понимал, где те камни, а где эти. Но послушно побрел, куда указывал нос моего будущего ковчега.

Таких лодок я еще не видел. Да, признаюсь, никогда и не разглядывал их внимательно. Ну брал пару-тройку раз в парке культуры и отдыха пузатые «фофаны», возил подружек по заросшим прудам. В этом же суденышке – с первого взгляда абсолютно берегового человека – можно было разве что спасаться от чересчур настырной погони.

Я соступил на днище, придерживаясь обеими руками за торчащий на водой булыган, аккуратно поместил зад ровно посередине скамейки и замер, не решаясь даже наклонить голову. Бедный Робинзон Крузо, как помнилось мне, долбил из ствола какой-нибудь пальмы или секвойи нечто существенно остойчивее. Челн – вот как бы окрестил я этот плавательный аппарат, изрядно вытянутый в одном измерении и чрезвычайно укороченный в другом. Что-то такое, наспех сплоченное из гнутых на колене и когда-то смоленных досок; весьма ходкое, но ужасно легко оборачивающееся вокруг любой из своих осей.

Но девочка Галя ловко управлялась с веслами, что было ясно даже такому несмышленышу, как я. Не просто заметно, но видно совершенно отчетливо, потому как ночь выходила нам навстречу прозрачная и прохладная; звезды уже разгорелись в полную свою световую мощь, и луна выкатилась желтым колесом, уложив на воду словно бы ковровую дорожку. Галина оттолкнулась от камня и быстро, в два гребка, скрещивая рукояти весел, развернула утлое суденышко едва ли не на пятке. Оглянулась быстро, подработала правым, еще раз проверила курс и принялась грести, равномерно и сильно, так что лодка, хотя и не летела, но шла без толчков и задержек, чуть только подпрыгивая, когда подбегала волна.

Я и не спрашивал, куда меня везут. Не то чтобы от холода сделался абсолютно безразличен к будущей своей судьбе, но сейчас важным казалось другое – как можно дальше отойти оттуда. По берегу, оставшемуся за спиной, мне пути не было, я понимал это четко, но, что ожидает на том, далеком, пока не знал, хотя и предполагал, что сильно хуже – не будет.

Поначалу я старательно держал равновесие, даже моргал обоими глазами сразу, но потом осмелел, поерзал и потянулся за рюкзаком. Он покоился тут же у кормы, уложенный на кусок закапанной смолой брезентухи и этой же тряпкой заботливо прикрытый сверху. Но с неба ничего не капало, весла не брызгали, да и двигались так бесшумно, словно и не работали. И что показалось мне самым замечательным – лодка будто и не текла вовсе. Я снял на время курточку и натянул на рубашку свитер. Был у меня тогда не толстый, но теплый, якобы исландский, коричневый с белой полосой по груди; на светлом поле заморской шерсти гордо порхал черный орел. Хотел поменять носки, но тут вмешалась девочка Галя:

– Оставь… Замерзнешь… в своем хэбэ… – Она говорила быстро и отрывисто, не меняя ритма и темпа гребли. – Шерсть… даже мокрая… греет…

Я подумал и решил, что она права. Крупная вязка, воздушная прослойка, то-се, пятое-десятое… Потом-то, таскаясь по разным речкам, сначала за ней, а после уже и придерживая Галину за собой, я приучился нырять поутру в мокрые, слегка подвяленые у костра рейтузы, натягивать, задержав дыхание, свитерочек столь же волглый и ветхий, и через две, максимум через четыре минуты опять согревался собственным теплом, которое в те годы я генерировал в избытке…

Я быстро приободрился и даже предложил поменяться местами, передать в мои руки неженское дело управления кораблем. Мне предложили держаться ровно, сопеть в обе дырочки и копить силы для мужской работы на берегу. Я засомневался – правильно ли декодировал послание, особенно последнюю фразу, но догадался, что в нынешней ситуации значение любого слова может и должно быть одно-единственное и самое первое.

Тем более что сама девочка Галя, как существо противоположного пола, меня в тот момент не интересовала вовсе. Признаюсь честно, даже рискуя, что мысли мои подслушает жена Галина. Не углядел я в ней сразу представительницу прекрасной половины человечества.

Холодная вышла нам первая ночь знакомства, и даже на веслах человек – я это понимал – потом не обливался. Ветерок посвистывал навстречу, скоблил мне левую щеку и подкидывал под нас одну за другой покатые, невысокие волны. Лодка переваливала через них, чуть подшлепывая кормой, и устремлялась вперед, навстречу следующей. Каждый такой валик слегка отвозил нас назад, да еще и сбрасывал с курса. Гале приходилось доворачивать, чуть больше упираясь правым веслом, а при такой работе ноги уже почти не помогают, и вся нагрузка откладывается в руках. Так что она пахала, а мне оставалось сидеть ровно и смирно, разглядывая то немногое, что проглядывало между нижним краем платка и воротником бушлата.

Щеки были круглые, и подбородок я тоже заметил сразу. Хорошее сочетание здоровья и силы, но, что там оставалось на долю чувств и разума, приходилось только догадываться. Резковата и не очень-то привыкла выбирать слова в разговоре.

Озеро было неширокое, километра два-три, помнится, но против ветра мы тащились больше часа. С непривычки мне сделалось жутковато, когда этот берег уже отъехал назад, а тот затаился вдали, выжидая как кот в траве, и мы оказались совершенно одни посреди этого бесконечного корыта стылой воды. А сколько там метров было под нами, я и представить боялся, хотя, рассуждая логически, мог бы додуматься, что мне вполне хватило бы двух, потому что держаться на плаву в такой октябрьской ночи можно было не более десяти минут, и то лишь при очень большом желании.

Галя гребла, я ежился на корме и глазел на небеса. В городе нам очень редко случается поднимать глаза вверх. Все косимся на встречных пешеходов да на попутные машины. А здесь звезды просто свешивались к нам гроздьями, яркие и сочные, будто их совсем недавно основательно протерли к зиме. Я жалел лишь, что ни одну не мог назвать по имени, разве что Полярную, да и ту углядел с трудом, через край Большого Ковша. Она висела чуть правее носа, стало быть, мы шли прямо на север, только забирая западнее с поправкой на ветер.

– Не бойся, – сказала Галина. – Не раскачает. Вечерами здесь тихо.

Лес грозно чернел в отдалении, заслоняя собой горизонт. Ни стволов, ни вершинок было не различить – только сплошная угрюмая стена. Я подумал – может, лучше покачаться до света в лодке, поскольку дело вроде уже привычное. У берега разулся, закатал джинсы и помог девочке выволочь лодку на песок. Снова зашнуровал ботинки, вытащил из-под банки рюкзак.

– Спасибо, родная. Ну и куда же мне теперь?

– А куда ты пойдешь в такую темень? Да и мне, – оглянулась она через плечо на озеро, – второй раз подряд тащиться через озеро не хочется. Переночуем, а утром и разбежимся. Я назад, ты вперед. Здесь прямо на север и выйдешь к просеке… Или я тебя выведу, чтобы наверняка… А по ней выберешься на шоссе. Там попуткой спокойно доберешься до станции.

– Разумно. Только что же с ночевкой? Жилья вроде здесь нет. У тебя что – и палатка с собой!..

– Устроимся. Бери топор и пошли искать место.

Она вынула из уключины весла, взвалила на плечо и поскакала вперед. Я опять сунулся в лодку и действительно обнаружил у носа топор с надетой на лезвие рукавицей. Проломились через прибрежные кусты, вскарабкались по песчаному склону и оказались на замечательной полянке – маленькой, сухой и чистой. То есть, что место превосходное, заявила она. Мне-то, что тут, что там, было все едино – темно и зябко. Я уже ничего не хотел: ни свободы, ни света; вот так бы как стоял, так и хлопнулся меж иголок и шишек, свернулся калачиком, натянул на ухо куртку и затаился до рассвета, а еще лучше – до самого полдня. Но меня решительно приставили к делу.

Я был рад, что топор мне приходилось брать в руки и до того вечера. Стройотрядовские навыки еще не забылись. Я отыскал сухие сосенки, повалил их, порубил, поколол, настрогал щепу и запалил костерок. Тем временем Галина принесла от берега свой рюкзак, который я в темноте не разглядел и оставил в лодке. Выудила из глубины небольшой котелок и, пока я бегал за водой, устроила над огнем эдакий мини-журавль. Воткнула под сосновые корни длинный сук, на который и подвесила будущий чай. Потом отправила меня за лапником, это и я понимал – к чему, а когда вернулся, то уже увидел и почти поставленный дом. Нет, не палатку и даже не шалаш, а всего лишь конец витой веревки, натянутый меж двух стволов, и спадающий вниз изрядный кусок полиэтилена. Нижний край она оттянула назад, сколько могла, и привалила валежником.

– И что – здесь мы будем жить? – осведомился я.

– Нет, – ответила девочка Галя, забирая у меня липкие и пахучие ветки. – Жить здесь нельзя, но переночевать можно.

Я еще пару раз сбегал к найденной на ощупь мощной и разлапистой елке, а потом, пока она сметала в сторону шишки и камешки, старательно устилала землю лапником, нарубил согласно ее указанию десяток стволиков толщиной не больше моего бицепса и длиной аккурат по ширине нашего лежбища.

Странно мне было так чаевничать, грея ладони о кружку и слушая, как посвистывает ветер наверху, в кронах. Озеро просвечивало в кустах, отражая разгоревшееся к полуночи небо. Горящие полешки скрипели и всхлипывали, порой выбрасывая крошечные фейерверки искр.

Через колеблющийся, плавящийся от жара воздух я разглядывал Галину. Она тоже согрелась, расстегнула ватник, размотала платок; волосы у нее были собраны в узел на затылке, стягивая виски и заостряя лицо. Она вынула заколку, тряхнула головой, и темные пряди рассыпались по щекам, скатываясь на плечи.

– И что же дальше? – спросила она.

– Здесь ты командуешь. Приказывай. Хочешь – еще что-нибудь срублю, расколю, расстрою…

– Сейчас уже больше ничего не надо. Все начнется утром. Хорошее название для легкого фильма, авантюрной мелодрамы: все начинается утром!

– До утра еще надо бы добраться.

– Какие трудности?

– Костер, например. – Я выдержал паузу, вслушиваясь как вздыхает где-то по соседству озеро и постанывает наверху лес. – Его же за сотню километров видать. Возможно, что вся эта шпана поселковая сейчас сюда и ломится… через водные просторы нашей родины.