Текст книги "На обочине времени"

Согласно семейной саге, до тринадцати лет мальчик ничем не выделялся среди прочих еврейских детей – любил маму, слушался папу, уважал старших братьев, не видел дурацких снов и каждый день по шесть часов кряду перепиливал скрипку. Не бросал камешки в воду и соседские окна, не месил уличную грязь босыми ногами, не ловил голубей веревочной петлей. Видимо, дом был достаточно крепким, а семья дружной. Вряд ли отец его понукал гривастых тяжеловозов, скорей всего торговал, покупал и продавал все, что попадалось на глаза и под руку. Так это делалось тогда в Одессе.

Они хорошо зарабатывали, немного тратили, остальное сберегали и, не скупясь, вкладывали и в учение самого младшего. Уже он не будет пахнуть чесноком и вяленой рыбой, дубленой кожей и птичьим пометом. В белой манишке, черном фраке, белых бабочке и рубашке, туфлях, отполированных глаже зеркала на витрине, он поднимется и станет над залом, над публикой, над графом, советником и полицмейстером, набросит платочек на деку, наклонит к инструменту кудрявую голову, прижмет пухлую щечку… Им только не следовало приучать его к чтению. Большое зло в этом мире от книг, картин, спектаклей и фильмов. Может быть, природный человек и переполнен благородными чувствами, но приучившийся мыслить развращен окончательно.

Лет в четырнадцать Сене впервые попалась книга, утверждавшая, что человек добр, великодушен, умен и самой природой предназначен для полного и безмятежного счастья. Горьковатый привкус этой горделивой прозы долго держался на языке, смущая мальчика в обязанностях простой, обыденной жизни. Привычные занятия вдруг показались несуразно мелкими и легковесными в сравнении с ослепительными возможностями, призывно мерцающими впереди, манящими, призывающими вступить на каменистый, но славный путь. Что случилось потом, даже не хочется пересказывать. Лениво, скучно и крайне обидно. Собрания, сходки, типографии, подпольные лаборатории, прокламации, бомбы в жестянках от леденцов, проходные дворы, баррикады…

На суде Сеню спросили:

– Вы же вольны были выбрать себе другое, разумное, направление. Вы свободно могли заниматься музыкой, учиться сами, учить других. Почему вы свернули на эту скользкую дорожку?

Сеня вздернул голову, распушил ладонью черную шевелюру и ответил заносчиво:

– Не может человек чувствовать себя свободным, когда народ вокруг погрязает в нищете и невежестве!

Четыре года каторги, «колесухи», потом поселение в Забайкалье. Из Сибири он бежал еще дальше на восток и каким-то чудным пароходом сумел переправиться в Новый Свет. Сотни километров по глухой, буреломной тайге, где встретить медведя, рысь или тигра куда безопаснее, чем столкнуться на узкой тропе с таким же двуногим прямоходящим. Приключение, которого какому-нибудь восторженному французу хватило бы на пухлый бестселлер. Но наши писатели не задаются столь низменными задачами. Да и сам дед Смелянский не видел в этом отрезке собственной жизни ничего поучительного.

В Штатах беглецу не пришлось по душе. Едва заработав на проезд, он переправился на знакомый уже континент. Сначала слонялся по Франции, по самой жаркой ее провинции, где даже случайному прохожему крестьяне выносят напиться кувшин вина, а если попросишь воды, разглядывают будто психа. Думаю, я бы там и остался. Но Семен Михайлович поднялся на Север, и там пару лет слушал лекции в знаменитом университете, но курса так и не кончил. Опять затрещали в душе барабаны и застонали горны; он перешел Альпы навстречу Суворову, следуя Ганнибалу. Но в Рим проник без особых усилий и оставался там до самого августовского катаклизма. Сошелся с тамошними социалистами и, если можно верить столько раз перетасованной памяти, деятельнейшим образом участвовал в становлении одной из самых могущественных коммунистических партий Запада.

Как и где принял Семен Михайлович первую социалистическую, не знаю. История и семья об этом умалчивают. Но в восемнадцатом году он появляется в Генуе, причем не частным манером, а в качестве отвечающего за безопасность советской делегации на тех нелегких переговорах. Потом прибивается к нашей торговой миссии, работает в Париже, а после и в Лондоне, где, кстати, договаривается о возвращении на родину угнанного из Мурманска ледокола. Корабль этот через несколько лет, уже переименованный в честь патрона Смелянского-деда, спас итальянского воздухоплавателя и нескольких сподвижников пылкого, но неразумного покорителя Арктики.

Вернувшись в Россию, Семен Михайлович покончил с торговлей и сделался директором небольшой фабрики: чуть больше свечного заводика, несколько меньше, чем Обуховский или Путиловский. Из этого кабинета его и увезли в тридцать восьмом, через полтора десятка лет активного строительства общества всеобщего благополучия. Здесь уже у меня в голове окончательно смешиваются Мишкина история и рассказ Графа. Если Смелянский повествовал, как оно было, то Сергей постоянно указывал, что же каждое событие могло означать. Ведь сама наша жизнь проста и естественна, это мы своими мозгами пытаемся начинить ее каким-то чудовищным смыслом.

Тот дед, что нарисовался под шариковой ручкой Графа, построил себе квартиру в кооперативе таких же, как сам, осколков борьбы с царизмом. Дом этот и поныне стоит на площади Революции, смотрит большей своей частью на крепость, ставшую за Кронверкской протокой. Какой-то непостижимый мне кайф «ловили» бывшие сидельцы, разглядывая ежедневно из окон те самые бастионы, где их мурыжили в каменных ящиках одиночек. Словно бы вырвавшаяся в небо птица вдруг начала кружить и кружить над покинутой клеткой. Другое же крыло политкаторжанской коммуны загибалось под прямым углом, на Петровскую набережную и вглядывалось через реку в Литейную часть, откуда и свалилась на жильцов новая напасть. Смелянские там никогда не жили, настоящему директору подыскали квартиру в центре, рядом с Владимирской, и вся дальнейшая история сугубая фантазия Графа. Но придуманное светится куда как ярче пережитого и впечатывается в память куда сильнее. Так мы и существуем в мире, выстроенном из слов и жестов.

По версии Графа, дед еще в двадцатых скатал к старикам к Черному морю и забрал у них любимый когда-то инструмент. Сам он уже ни на что не претендовал, да и скрипка была маловата взрослому человеку даже для кухонного музицирования, но он надеялся увидеть на сцене уже своего сына; назовем его Яковом. Частная история Смелянских не так поучительна, как социальная, потому и Мишка о ней не распространялся, и Граф отделался парой проходных фраз: какая-то девушка, после жена, потом уже мать…

Отцовский презент пришелся Яше еще не совсем по руке, но уже по сердцу. Возвращаясь со службы, красный директор ложился после ужина на диван, а призванный для отчета сын демонстрировал способности и прилежание. Семен Михайлович слушал, потирал подбородок, пряча за волосатой кистью довольную ухмылку, и только покрикивал для порядка:

– Не опускай локоть… мягче запястье… плотнее… а это место еще раз, и теперь аккуратно считаем…

Вот сейчас – думалось, наверно, ему – в свободной и счастливой стране, на устройство которой он угрохал и тело свое, и душу, мой талантливый сын, вместе с другими, ему конгениальными…. Ну и так далее, и так далее, и так далее…

Когда отца арестовали, Якову Семеновичу сделалось уже не до музыки. И скрипку, и упругий смычок он спрятал в футляр, обмотал тряпками, перевязал сверху шпагатом и засунул как можно дальше. Поначалу пробивался там, куда только мог протолкаться: таскал и поддоны с хлебом, калеча чуткие пальцы, а через год оставшиеся еще на свободе друзья и коллеги отца помогли ему пристроиться в политех. Дальше война, ранение в бицепс, разорванные мышцы и сухожилия, госпиталь, снова фронт, теперь уже Белорусский, демобилизация в сорок пятом, Ленинград, учеба, диплом, семья. Новому поколению скрипку уже не показывали. Может быть, и у внука имелись кое-какие способности, но старшие уже и боялись повернуться в ту сторону.

– Дед вернулся в пятьдесят шестом, – заканчивал свою историю Мишка. – Учил меня читать, рассказывал кучу историй, совершенно не детских, и – я бы сказал – не советских. Зачем-то, например, пересказал Руставели, разумеется прозой. Устроился работать, переводил инженерные тексты с трех языков… Нет, четырех, еще итальянский. У него уже рак развивался, сидеть он не мог, читал и печатал стоя. Картинка у меня до сих пор перед глазами – высокая, красная тумбочка, вроде деловой этажерки, на ней черная «Москва», рядом бумаги, словари, чужие журналы, и беленький, сухой старичок быстро-быстро колотит по клавишам… О чем-то он мне еще говорил, да я уже позабыл. Когда его хоронили, мне еще и десяти не было.

Лена смотрела в стол, потихоньку потягивая остывший кофе.

– Обидно, – откликнулся я, сообразив, что она так и будет молчать. – Такие люди мимо нас прошагали и – напрасно. Для нашего поколения уже ничего от них не осталось. Пока они были, мы мало смыслили. Теперь самое время потолковать, а их уже нет.

– Да, – выдавил сквозь перехваченное горло Смелянский. – Был бы дед нынче жив, мы бы с ним побеседовали. Я бы ему сказал…

Он взъерошил волосы, сжал виски, сводя кожу вперед, на лоб, а потом грохнул обеими ладонями по столешнице. Мой стаканчик подпрыгнул и закачался.

– Дедушка, сказал бы ему… лучше бы ты играл на скрипке!..

Лихой получился финал. Эту фразу я запомнил и такой передал Графу. Ей же он и завершил записанную историю. Он ведь тоже по нисходящей линии происходил из рода вершителей истории (или ее сокрушителей), людей, уверивших себя в давние времена, будто бы ими овладел абсолютный дух прогресса и всеобщего устроения. В первые годы им удалось запрыгнуть достаточно высоко, но дети их опустились ступенькою ниже, а внукам пришлось вернуться на общий уровень. Такая семейная сага сложилась у самых удачливых, других без стеснения стерли в пыль и развеяли на ветру. Где им мерещился клокочущий локомотив Истории, оказалась жадная до крови ритуальная повозка, медленно переваливающаяся на шипастых колесах. Громоздкая и неуклюжая, едва ползущая по каменистой дороге двуколка, пробивающая ужасный путь сквозь груды человеческих тел, дробя кости и перемалывая плоть, – вот оно, современное Государство любой формы и цвета.

Смелянских стронула отсюда обида. Другие подаются на Запад в поисках твердокопченой колбасы или, там, ананасов, но и тех я винить не хочу. Надоело человеку питаться картошкой с селедкой и перехватывать треху до аванса на булку без масла. Если кто-то намерен заработать много больше, отчего ж не попробовать. У меня самого не раз чесались пятки перепрыгнуть через бугор, особенно когда просматривал американские каталоги лабораторного оборудования. Где мне приходится напрягаться полгода, раскидывая заказы на усилитель, на регистрирующую схему, датчики, захваты, моему заокеанскому коллеге достаточно отправить наверх заявку и получить в аккуратном ящике нужный прибор, компактно собранный и упакованный, с зализанными углами и лучшими параметрами. И все-таки свои сожаления я гашу в самом начале, топчу до последней искорки. Мишка же дал разгореться огорчениям, а после остановиться уже не сумел.

Там он тоже не смог пристроиться толком. Какая же это работа, говоря откровенно, прорабом, для человека, мечтавшего объединить в одной формуле мироздание от кварков до белых карликов. Глупо ожидать, будто в новой среде обитания тебя сразу расцелуют в обе щеки. Жизнь нам дается единожды, и осваивать ее надо без помарок, осечек, играя с листа, выбирая линию движения без просмотра, с наплыва.

Вспомнить хотя бы историю Димки Кольцова; Граф знал его, он учился с нами с первого курса, но финал его жизни случился много позже, когда к Сергею мне было не достучаться. А то бы он вставил ее в некую повесть с двойным смыслом и многозначной моралью.

Я не дружил с Димкой, хотя и учились вместе пять с лишним лет. Здоровенный, усатый детина ковылял от сессии к сессии, но все же добыл тупым усердием и диплом, и завидное распределение. По окончании института – он с корочками, я без – мы разбежались и встретились несколько лет спустя, когда группа наша собралась отметить очередную годовщину выпуска. На подобном празднике я появился впервые. Защитил пару месяцев назад диплом, выбил все-таки у судьбы право таскать на лацкане пиджака «поплавок», а потому счел себя, наконец, равным прочим.

На квартиру к Витьке Поморскому, корешу Кольцова и бессменному организатору наших встреч, я ввалился впервые и с большим опозданием. Тогда он только-только съехал с родительской площади, построив кооператив на Будапештской, а Купчино для меня до сих пор остается эдаким белым пятном, огромной прорехой на желто-голубой карте города.

В ту субботу мне пришлось выйти на службу, там я еще застрял свыше расчетного времени. Пытаясь сократить путь, выскочил и вовсе на окольные тропы: прыгал из тронувшегося трамвая и цеплялся за покативший уже троллейбус; в итоге добрался до нужной двери, когда внутри давно уже веселились. Мой звонок пришелся им, как это обычно бывает, под очередной тост, так они еще заставили меня ждать у запертых створок, пока опрокинут стопки.

– Привет-привет… Давненько-давненько… Ой, девочки, да он все такой же… А мы вот уже по третьей… Где ж по третьей, когда по четвертой… Дайте мужику фужер и налейте все сразу…

Бочком-бочком я протиснул усталое тело за стульями и плюхнулся на диван.

Так я случайно оказался рядом с Димкой, а то, скорее всего, нам не пришлось бы обменяться и парой дежурных слов. За все годы, что мы таскались по корпусам и аудиториям alma mater, ни разу нас не уколола искра взаимного интереса. Он ведь даже в стройотряд ни разу не ездил, а летние месяцы проводил на Карпатах, запасая здоровье в институтском спортлагере. Играл в баскетбол, за факультет это точно, и, кажется, несколько раз подсаживался на скамейку в сборную политеха. Роста он был не чрезмерного, пары сантиметров ему не хватало до ста девяноста, особых талантов он не выказывал и под щитом, однако имеющимися распоряжался весьма разумно. Спортивная кафедра провела его без каких-нибудь срывов или зацепок по всем семестрам, через десятки экзаменов и зачетов и даже смогла пристроить в небедную контору, уже содержавшую группу потрепанных судьбой Голиафов.

Там он, впрочем, застрял ненадолго, ибо загремел в армию. Это выяснилось случайно, когда тощий и острый Женька Свистун, Свистунов, кинул ему через стол колкую фразу. А так он сидел, как и все, в совершенно цивильном платье, раскрасневшийся от дружбы и водки…

Но сначала народ пил за меня. За мой диплом, за мою работу, скорую свадьбу (кто-то забегал на кафедру, и Колесов проговорился), за детей, за диссертацию, деньги, дали, дороги… мы долго не виделись, и поводов для тостов набралось немало. О себе я рассказал, не утаивая: как спросили, так и ответил; Мишкину историю проскочил по касательной, когда же помянули Елену, буркнул невразумительное: мол, понимайте как знаете. Девочки наши поглядели на меня с проникновенным сочувствием.

Собственно, ускользая от лишних вопросов, я и затеял беседу с Димкой. Мы пропустили по рюмочке уже нашим местным диванным содружеством, и я рассказал байку, как сам едва не попался в сети дважды непобедимой и легендарной. Уже проволокли меня по медикам от офтальмолога до хирурга, уже почти распрощался с друзьями, домом, подружками, цехами, мощным пульсатором и отправился на мандатную комиссию. А там военкоматовский щекастый майор объявил собравшимся в коридоре, что родина в наших услугах пока, к сожалению, не нуждается, но, возможно, и очень скоро в каком-нибудь отдаленном подразделении обнаружится нехватка активных штыков…

Алик Подрезов, уже начавший косить и расползаться, жадно слушал меня, уставив тяжелый локоть на Димкино бедро, а после бросил завистливо – мол, отделался дешево и пристойно. Ему же пришлось – в своем районе – вести товарища капитана в кабак и поить там вплоть до полного закрытия точки. Еще повезло, что тут же, в коридоре комиссариата, отыскался напарник, такой же убежденный противник любой военной доктрины. Да и начальник попался сочувствующий – от коньяка отказался напрочь, мол, деньги у вас, хлопцы, не краденые. Зато беленькую очищенную вливал в себя, не морщась и не моргая, будто бы запасаясь впрок, в преддверии долгой засухи. Червонцев они оставили в ресторане немало, зато и папочки с их делами залегли так глубоко в бюрократических недрах, что выковырять их оттуда сможет теперь лишь прямое попадание ядерного фугаса.

Кольцов вежливо посмеялся обеим историям, а после еще раз сообщил, что ему вот никак не удалось увернуться, да он, впрочем, не особенно и старался. Куда позвали, туда и пошел. Год уже позади, отпуск удачно совпал с нашей встречей, еще погудит малехо, а через неделю обратно в часть.

– Ну а еще через столько же месяцев уже снова сюда и насовсем, – заключил я.

– Это вряд ли, – как-то лениво обронил Димка.

– Не понял, – насторожился Подрезов.

Кольцов, так же не торопясь, оглаживая пальцами недопитую рюмку, поведал нам, что, вернувшись, подаст в соответствующую инстанцию рапорт и останется дослуживать положенный по закону четвертак. Если по закону, ляпнул мой развязавшийся язычище, то больше пятнадцати никак невозможно.

– Закусывай, Боря, – миролюбиво ответил Димка и, нагнувшись к столу, свалил мне в тарелку изрядную порцию мясного салата.

– Но послушай, – атаковал его Алик, – сколько тебе осталось под щитом прыгать? Дотянешь до тридцати, а дальше – двадцать лет гарнизонов?

Опять же не горячась, Димка разъяснил нам, какой прямой резон ему оставаться в армии. Играть он уже не играет, разве когда выйдет с молодыми размяться, но и эдак пока не нашел в офицерской судьбе ничего отвратительного. Военная наша специальность ничуть не хуже гражданской и особенно далеко не загонят. Будет болтаться вокруг стольных городов и промышленных центров, а это уже само по себе неплохо. Относительно прочего, то – вы, ребята, имеете нынче свои сто двадцать плюс не слишком сфокусированные виды на кандидатскую. А в дивизионе любой двухзвездочный лейтенант примеряется сразу к трем сотням. Замечаете разницу? Служба же везде тупа и назойлива – что в армии, что на гражданке. Но, имея погоны, справляться с ней даже проще.

– …пять человек, среди них пара с лычками. Так вот прочие меня не интересуют. Обращаюсь сразу к сержантам: вы – мне, я – вам. Они обеспечивают мне беспорочную службу, я прикрываю их самоволки и прочие развлечения. Салаг же, пока те в разум еще не вошли, держат в кулаке и под бляхой. Они меня могут если не послать, то не выслушать. А у этих уже не отвертишься…

– Действительно, не хреново живете! – задиристо крикнул через стол Свистун. – То есть так ни хрена и не делаете.

Вспыхнула дурацкая перебранка, где обе стороны утверждали по сути одно и то же: армия – это армия. В самом конце разошедшийся Женька попытался слепить нечто совсем диссидентское, сделав Димку ответственным и за Харьков, и за Новочеркасск.

– Не был ни там, ни там, – с достоинством объявил Кольцов, а, помолчав, добавил: – И перед французом в двенадцатом тоже не пятился.

– Я все понял! – вдруг выкрикнул Женька; одновременно он пытался нетвердой рукой наплескать в стакан минеральную, и вода проливалась мимо ободка на скатерть; кто-то отобрал у него бутылку. – Ты просто сбегаешь. Ты даже не уверен, что там хорошо, но усвоил уже – здесь неважно. И главное, к чему ты стремишься, это утратить возможность – нет, необходимость выбирать…

– Ну да, – пробурчал Подрезов. – Зато здесь мы можем метаться между дрянным и еще более гадким. А там…

– Там, – перебил его Свистунов, – он вынужден будет числить хорошим любое случайно попавшее под руку или в карман. Иного пути у него не останется. И этим наш друг Кольцов сильно облегчит свою душу.

– Ты все понимаешь не так, а… криво, – Димка тоже успел освежиться «Полюстровом» и высказывался спокойней. – Я в самом деле не намерен выбирать между окладом в сто пятнадцать и сто двадцать пять. Сразу беру в два раза больше, потому что у меня хватает смелости шагнуть и схватить. Да, пока лейтенант, но через несколько лет капитан, а там можно подумать и об Академии. Нас неплохо учили, и я, не кадровый, получу преимущество на экзаменах. Что же до прочего, то, прежде всего, не выношу бардака. Хочу всегда, в любой момент точно знать, когда мне начать двигаться, куда и с какой скоростью.

– От меня до следующего столба, от забора и до обеда… – завизжал Свистунов, и тут всем стало понятно, что тему пора менять.

Мы разошлись и опять надолго. Питерские пути пересекались на советах, симпозиумах, конференциях, в переходах метро, у книжных витрин и светофоров. А Кольцов потерялся. От Поморского, которого я встретил в салоне автобуса, услышал несколько слов и о Димке: завербовался-таки на полный срок, служит в хорошем месте, Прикарпатье, доволен, по-прежнему холост, ждет новую звездочку и шлет всем привет…

А потом мы встретились на свадьбе у Витьки. Он раньше всех в группе женился, первый развелся и, опять-таки в то время единственный, решил рвануть по второму кругу. С чего ему вздумалось пригласить на торжество и меня – причин могу насчитать немало. Сидели в одной аудитории, пили пиво за соседними столиками, после встречались раз-два в сезон, а это, согласитесь, в нашей жизни уже имеет значение, да еще год назад я сумел сделать ему справку о внедрении. Он собирал бумажки к защите, и я через Вилена помог однокашнику. Нечто он такое выдумал и реализовал, без чего нашему социалистическому производству было бы вовсе не управиться со спущенным сверху планом. Пряча листки в «дипломат» Витька громко и цветисто благодарил, наговорив, по обычаю, много лишнего, и обещал, при первой возможности, напоить коньяком от пуза. Защита у него случилась закрытая, так что другой повод представился как раз спустя четырнадцать месяцев.

Я тоже был уже «околеченный», и даже Кирилл просматривался в не слишком отдаленной перспективе. Галина держалась неплохо, и мы без особой опаски отправились к Витьке вдвоем. На церемонии я подыскал для нее стул, а вечером она так разошлась, что пошла отплясывать с шафером. Я же подсел к Кольцову. Со спины я узнал его сразу, а вот анфас увидел неизвестного мне человека.

Он сбрил усы, мощную, пушистую поросль, свешивающуюся через верхнюю губу аж до нижней. Без этого каштанового островка лицо Димкино вдруг оказалось безобразно голым, зализанным и пустым. Мы чокнулись, приняли по одной, тут же разлили другую, обменялись новостями. Он быстро карабкался вверх, уже привинтил четвертую звездочку и, в принципе, готовился обменять их чохом на одну, но крупнее. Для этого требовалось прошагать еще три ступеньки. Кандидатский срок он уже завершил, документы в Академию собирал, но никак не мог подыскать верную подругу жизни.

– …учат же: сразу не успеешь, потом обыщешься. Как-то они все вдруг и быстро умнеют…

Мы вышли из-за стола перекурить и обосновались в коридорчике, у входной двери. Димка притулился на трехногом табурете, и я увидел, что глаза его словно завешены полупрозрачной пленкой. Но я был изрядно подогрет и событием, и армянским КВВК, специально пригнанным на мой угол стола, а потому, не церемонясь, спросил – что же стряслось? Димка не ответил, затянулся, достал новую сигарету и прикурил от прежней. Смял чинарик в круглой стеклянной пепельнице и, выпуская дым, выпалил:

– Меня посылают в Афган.

Я поначалу не понял. Голову изрядно затуманило от спиртного, да и вообще в то время мы довольно плохо соображали. Помню, как ляпнул нечто убогое о чужой стране, иных созвездиях и послужном списке.

– Идиот! – даже не выкрикнул, а громко всхлипнул Кольцов. – Неужели вы здесь не знаете ни хрена?!

И, вглядевшись в него, я осознал, что он отчаянно, почти невозможно испуган. Исчезла, расплавилась завеса, прикрывавшая доселе зрачки, и темный, горячий ужас выплескивался из Димкиных глаз, угрожая затопить и без того небольшую Вселенную. Да я тогда и не мог ничего знать ни о тех, ни о этих. Марш нашей армии на Кабул представлялся мне очередной выходкой омаразмевших геронтократов, которую требовалось еще раз перетерпеть, не слишком принимая в мозг или душу. Сейчас мы все вдруг резко и качественно поумнели. Надолго ли?

– Это точно? – спросил я.

– Уж куда точнее, – горько ответил Димка. – Думаешь, почему я здесь? Вызвали в Москву за назначением. А перед этим – неделя на устройство личных дел. Чего ожидать другого?

Помню, как в комнате рьяно бахали ударные из динамиков, шлепали подошвы разошедшихся танцоров, на кухне кто-то захлебывался жирным смехом, и я никак не мог поверить, что где-то недалеко разгорается война, и уже не полумифические «береты» в чавкающих джунглях, а мои друзья и соседи будут стрелять и сами принимать чужие пули.

– Может быть, все не так страшно, – начал я весьма осторожно. – Еще могут и не послать. А если уж и придется поехать, то уж потом Академия точно твоя…

Димка больно схватил меня за плечо, притянул к себе, и мне вдруг почудилось, будто в целом свете не осталось ничего, кроме стыда и страха. Ну, может быть, еще некая толика жалости.

– А мертвым, Боренька, деньги и звания ни к чему!..

Мы с ним изрядно наклюкались в тот праздничный вечер, и всю дорогу домой Галина ужасно меня пилила. Мол, вместо того чтобы ее охранять и поддерживать, я сам претендую на роль ведомого. Поначалу я отмалчивался, но, конечно, не выдержал и поведал ей, в какой переплет попал однокашник. Она слушала, не перебивая, а потом спросила недоуменно:

– Но, прости, кажется, именно за это ему и платят?!

Я взбеленился, громко и бессвязно орал в пустом, холодном трамвае, а после долго извинялся и клял того же Кольцова.

С ним ничего не стряслось. Пока мы еще не встречались, но от того же Поморского знаю, что в Афганистан он не поехал, сумев в последний момент зацепиться за дальний гарнизон на Чукотке. Живет там безвылазно какой уже год, женился на местной, обрюзг, зашибает, об Академии не заикается и считает часы до пенсии…

Многие тогда искали порядка и покоя, пытаясь обрести их где подальше, в иных широтах, другой республике, чужой судьбе. Иным предлагали отличные условия, но за совершенно несуразную цену. Кольцов отказался платить вперед и погиб, кончился много раньше, чем умер. Смелянский… с тех пор я немного слышал о нем. Он быстро сообразил, что плотность гениев в Земле обетованной превышает общечеловеческую примерно порядка на два. Говорят же: кто сходит по трапу в тель-авивском аэропорту без скрипочки – пианист.

Мишка сразу схватил ситуацию и резко шагнул в сторону. Троюродный брат устроил его в небольшую фирму, возводящую на границе дома для поселенцев, а может быть, доты. Наверное, и то и другое. Сначала Смелянский отсиживался писарем в офисе, но шаг за шагом выбился в менеджеры. Я бы назвал его чин прорабом, но там чураются таких некрасивых слов. Он уезжает из дома в восемь, а возвращается после девяти, когда и меньшая стрелка уже успела обернуться вокруг циферблата. У него есть все – работа, деньги, жена, дочки, дом, две машины. У него имеется выходной, когда он расслабляется и просто лежит, разглядывая потолок, попивая холодную, прозрачную воду. Иногда он проглядывает старые книги, которые умудрился вывезти в чемодане. Могу представить, как он ставит стакан на брюхо и раскрывает над собой четвертый том разноцветного Дау. Перелистывает страницу, другую, третью… кидает рядом с тахтой и снова берет стакан…

Эта сцена существует только в моем воображении, потому как на самом деле я почти ничего не знаю о его теперешней жизни. Он решил и уехал, я обдумал все и остался. Существуют, знаю, героические личности, не упускавшие из виду эмигрировавших друзей; да, впрочем, и я всегда его помнил, только старался, чтобы об этом не узнали другие. Если Смелянский искал себе лучшей жизни, с какой стати я обязан был портить свою? Переписываться с другом, уехавшим в Землю обетованную, – не лучший способ пробивать себе дорогу в Советском Союзе.

– Ты сам все понимаешь, – сказал я, сознательно обрубая оставшиеся концы.

Мы последний раз проминали ноги нашим обычным маршрутом, но на этот раз сделали крюк – прошли через Марсово поле и постояли чуток на мосту. Мишка разглядывал фонари на Дворцовой, фары машин, огибающих Стрелку; с другой стороны в темноте едва угадывались липы Летнего сада.

– Поразительный город… Ах, если бы его можно было свернуть и забрать с собой… Пожалуй, ты прав. Если бы я оставался, тоже бы не стал особенно доверять почте…

– Как раз верить ей можно. На все сто…

– Я хотел сказать – доверяться, – оборвал он меня. – Впрочем, какая разница.

– Может, когда-нибудь… здесь все переменится и вывернется наизнанку.

– Когда я вернусь, – пропел он приятным грудным баском. – Нет, когда – не проблема. «Куда?» – вот главный вопрос. Я знаю, чувствую, понимаю – что бы ни случилось в этой стране, мне возвращаться будет уже совершенно некуда. Ведь что такое, в сущности, родина – дом и друзья. И вот не остается уже ни того ни другого.

Завидую тем, кто может так решительно рвать с прошлым. Сначала он выкинул Елену, потом меня. Оставалась физика, но ее он собирался увезти в багаже. И потащил, конечно, собрав здоровенный сундук. Но, если бы науки у него было поменьше на полках и побольше в мозгу, может быть, и все дурное он перенес бы гораздо проще…

– Дураки придуманы для того, чтобы умные и порядочные хоть изредка ощущали необходимость объединиться.

Такую сентенцию Алексей выдал мне много позже, когда я уже свел в весомый «кирпич» некоторые свои соображения о… А впрочем, неважно. Я собирался защищать кандидатскую. Экзамены к тому времени я свалил, работа вполне отстоялась, и требовалось лишь присовокупить к ней необходимый набор сопутствующих бумажек. Одного оппонента Колесов отыскал в некоей отраслевой конторе. Он вполне подходил нам по летам, должности, званию, знал Алексея и был кое-чем ему обязан.

Закавыка вышла с другим. Его никто нам не навязывал, но мы никак не могли обойти его стороною. Я сам ссылался в обзоре на полдесятка его работ, использовал результаты и развивал разумные соображения. Да он и сидел тут же, в Большой Конторе, мне оставалось только перешагнуть через трамвайные рельсы. Шеф был убежден, что в отзыве будут все нужные, обязательные слова и рекомендации. Смогу ли я выдержать предшествующее объяснение – в этом он сомневался.

– Вы, Боря, пойдете сейчас лишь за бумажкой, – наставлял меня научный руководитель. – Я вас очень прошу – дышите ровнее. Николай Николаевич Важенин – человек уважаемый, в своей специальной области даже полезный, но в остальном – мягко говоря, не великого разума. Это между нами. Но…