Текст книги "На обочине времени"

Но бывали времена, когда Гарик делался мне симпатичен, а однажды даже просто понравился. В тот ясный, морозный день, какой-то общий выходной, мы оба смертельно страдали с отчаянного бодуна. У обоих лопалась черепная коробка, пекло в горле и – обычное дело – напрочь пересохли карманы. Я прискакал к принцу уже после полудня, надеясь уговорить его совершить внезапный и скорый набег на родительскую половину. Урвать граммов по семьдесят, даже не армянского, а всего лишь «Столичной», скучавшей под винтовой крышкой, и обрести, наконец, вымученное равновесие с миром.

Я завернул во двор, сунулся в узкую дверь подъезда и вскарабкался на третий этаж. Лифт на черной лестнице петербургского дома не умещался, да в те времена я в любом состоянии мог взбежать на любой этаж. Нюша впустила меня со второго звонка, скептически поглядела, как я шаркаю подошвами по резиновому коврику, потом махнула рукой в известном направлении: «Там он… направо, в кладовку…»

Гарри сидел посреди комнаты на стальном табурете и, казалось, дремал, уронив подбородок на оба составленных кулака.

– Вот смотрю я и думаю, – сказал он, когда я стал за его спиной. – Ну на хрена он нам?

ОН – был унитаз. Розовенький такой, веселенький «компакт», скромно примостившийся у подоконника, угревшийся у двойной батареи. Предмет был совсем новехонький, еще даже не сумевший вырваться на свободу из реечной клетки, собранной чужеземными мастерами.

– Откуда товар? – спросил я.

– Папахену привезли. Зачем – непонятно. Гадить в него, что ли?

Я понял, что чешский «толчок» вручили Бородулину-старшему по ордеру из закрытого распределителя за немыслимые заслуги перед социалистическим отечеством в деле руководства какой-то отраслью нашего города. Я продвинулся дальше, осмотрел вещь повнимательней и внутренне согласился с Гарри: использовать такую красоту по утилитарному назначению было неестественно и неэффективно. Не совмещались в моем сознании щелястая кабинка, овальная дыра в дощатом настиле и – этот нежный фаянс, зардевшийся от пристальных взглядов…

– Уж больно он хлипкий, – развивал потаенную мысль приятель. – Я-то на нем еще помещусь, но ежели вот папахен поднатужится с похмела… Нет, больше двух залпов ему никак не продержаться… Да и вообще, посуди – чтобы на эдакое чудо, да голой, загаженной задницей…

– Гуляет в тебе эстетическое начало, – заметил я сентенциозно.

– Ох как бурлит! – согласился Гарик, потирая желудок. – Подожди, я сейчас, а ты – стереги. Лешка придет, он и рассудит.

Ольховский не появился, но позвонил. Гарри коротко обрисовал ситуацию и задал сакраментальный вопрос, любимый, проклятый вопрос российской интеллигенции. Послушал полминуты, хмыкнул и бросил трубку.

– Ну и что?

– Никогда!

– Что – никогда?

– Чудо под дерьмо – никогда! Все ясно, хватай мешок, он там, за картонками, сажаем милого в дерюгу и вперед…

Родственники то ли были в отъезде, то ли еще отдыхали. Нюша оторвалась от плиты, когда мы тащили через кухню обмотанное веревками сокровище, глянула на бесформенный узел и только проронила короткое:

– Ох и достанется!..

– Ты не расскажешь, и никто не узнает, – резонно ответил ее подопечный.

– А как же… – вступил было я.

– Скажем, что улетел…

Этот ответ пришелся мне совершенно по сердцу. В эти секунды я Гарика едва ли не полюбил.

По скользким улочкам, по слежавшемуся, утоптанному, едва присыпанному песком и солью снегу мы кое-как добрались до Сытного рынка. Там я на пару с предметом затаился в ближайшем подъезде, а Гарик отправился искать покупателя.

Я закурил, потоптался немного, поерзал одной половиной неширокой своей задницы на подоконнике, оказавшемся еще более узким, и подумал, что глупо стесняться, когда удобства не просто во дворе или в квартире, а даже просто под боком. Уселся вольготно и даже попробовал закинуть ногу небрежно. Рассиживать так, опираясь спиной на смывной бачок было вполне удобно. Даже похмельный синдром уже не мучил так сильно, растворяясь в сознании подобно утреннему туману.

Я успел прикурить третье «Солнышко», когда Гарри снова появился в парадной. За ним, не слишком уверенно, скорее даже опасливо, двигался мужичок, закутанный в короткий тулупчик, бывший когда-то черным. Увидев меня, он вроде бы успокоился, решив, что двое таких, негабаритных, ему особенно не страшны. Гарик уже держался с ним совершенно по-свойски, торопил и понукивал, не давая времени поразмыслить, придавливая своим напором и экзотическим видом товара.

– Смотри, Михалыч! Где же ты такое еще отыщешь, да за смешную цену?..

Мешок осел к полу, как лопнувшие в поясе брюки, и розовенький наш красавец предстал во всей своей нежной девственности. Мужик сморгнул; морда у него была, между прочим, куда шершавей забугорной сантехники.

– За такие деньги, пожалуй, и можно, – согласился он осторожно и помял себе полыхавшие от мороза щеки. – А скажите-ка, парни, где брали – в квартире или же…

«Приплыли!» – ворохнулась у меня печальная мысль, уколов чуть пониже пупка; в лучшем варианте откажется покупать, в худшем – передаст в цепкие лапки блюстителей общественной безопасности. Есть же на рынке надлежащее учреждение, и, может статься, коллеги этого хмыря в штатском уже перетоптываются у подъезда. Но Гарик остался невозмутим.

– А тебе, Николай Михалыч, какая, извини, разница? Дешевле не станет.

– Да это я понимаю, – легко согласился пунцовый Михалыч. – У меня-то другой интерес – один он там был или же какая-то партия просматривается. Я бы, наверное, и еще прикупил…

– Пока не предвидится, – подмигнув мне, лихо ответствовал Гарик. – Если же вдруг появятся – отыщем…

– Да я здесь каждый день с восьми до восьми. Спросите любого – покажет… – Он уже вытащил бумажник из-за пазухи и готовился отсчитать купюры.

Не помню, на чем они сговорились, но треть суммы, заявил Гарик, по праву принадлежит мне. Я, разумеется, отказался. Проблемы внутри семейства и решаются только в пределах квартиры. Но если в подобный казус замешается чужой человек, то история поворачивается иным боком, именуется уже не грешком, не проступком, а кражей. Так что предложенную долю в карман я взял, но, чтобы не обижать хорошего человека, предложил их пропить, как бы за мой счет. Не знаю уж как там хозяин объяснялся после с родителями, только вот долг мой, вместо того чтобы плавно сползти до нуля, за одно воскресенье ракетой вырвался едва ли не в стратосферу.

Так я и пытался сосуществовать сам с собой в те сумасшедшие годы. Не знаю, у кого там что и где умудрялось застаиваться, но моя жизнь бурлила, скворчала и постоянно умудрялась выплескивать за край котелка. Я хотел многого, разного и – как ни странно – для каждого намерения у меня тут же складывалась компания.

Днем я тянул, рвал, давил и царапал образцы стали или «цветнины», сваренных сложнейшим образом из многих ингредиентов. Измерял диаграммы, сравнивал, писал, между прочим, программы для махонькой счетной машины с милым армянским именем. Требовалась моему уму острая и пряная пища – я забегал к Графу или звонил Смелянскому. Отмякала моя душа рядом с Галиной; кстати, руки к ней я не тянул после первого раза, решив, что пусть уже будет рядом со мной человек, которому всегда можно приоткрыть сердце. Что она не согласна сидеть внутри этих рамок, я тогда еще не предвидел. Ну а когда возникала щекочущая потребность пустить все кудрявым дымком, всегда подворачивался Гарри.

Околачивался там и Лешка Ольховский.

– Как эти два раздолбая друг друга нашли, понятно, – сказал мне однажды Граф. – Но тебя с чего туда занесло?..

Я отмолчался. Уж коли есть повод неглупому человеку шнурком прикинуться, нечего встревать между умом и совестью. Долг, девочки и деньги – три важных причины, каждой из которых казалось вполне достаточно, чтобы прицепить меня к этому дому. Кутить, болтать, лапать и мять пьяных тетех казалось мне занятием безобидным, скоромным, может быть, но – забавным. И никого из тогдашней компании, крутящейся вокруг Гарика, долго не принимал всерьез, даже и самого себя.

Долго не мог понять, что же их удерживает вместе, и зачем им к тому же понадобился я. И вино, и девицы могли быть закуской, десертом, но никак не истинной пищей. Поводом – да, но никак не причиной. Шевелилось у меня еще подозрение, будто бы Гарри пытается сколотить собственную могучую кучку, наподобие той, что собирается на Большом, у Графа. Ольховский – художник, я, предположим, ученый, только вот в Гарике никто не предположил бы даже карикатуру на Львова. Однако же здесь мне было куда как проще. Я чувствовал себя рядом с ним не значительнее, умнее, порядочнее, но – извините – свободней.

Ольховский в роли Рембрандта мог бы изрядно потешить и Петроградскую сторону и всю Дворцовую набережную вкупе с одноименной площадью. Сама натура его была густо замешана на фарсе, и любое его занятие тут же в качестве необходимого условия увенчивалось нелепо скроенным колпаком с помпоном на длинной нитке. Из Репинки Лешку вышибли на четвертом, кажется, курсе. От армии он «закосил», сначала немало повеселив военкоматовскую комиссию жалобами на непослушный мочевой пузырь, но после изрядно помаялся в угрюмом здании, вытянувшемся за Удельнинским парком, рядом с одноименной станцией.

– Сто человек в одной зале. Днем кровати убирают, оставляют лишь по периметру, а остальные так и ходят кругами. Шаркают и бубнят… Ших-ших, бу-бу-бу… Так потаскаешься с недельку и сам поневоле замаршируешь…

Однако Лешка отбыл в психушке положенный ему срок и обзавелся необходимой справкой. Бумажку эту немедленно заключил в рамочку, огородил стеклом и повесил в красном углу своей душной мансарды, дабы каждый, власть приносящий, мог лицезреть ее с самого же порога. Грамотка сия упасала его от армии, милиции, а в некоторых случаях и от чересчур любопытной прокуратуры. Так, немного помаявшись, он стал вполне независим от государства: положение, которого в те годы, с точки зрения людей здравомыслящих, добиваться могли одни только психи.

Не успев даже принюхаться толком к беспечальной свободе, Ольховский решил, будто бы он еще и художник. В котельной, слава Господу – газовой, куда он ринулся за короткой зарплатой, Лешка расчистил чуланчик метров на шесть, подвесил найденный на помойке двухрожковый светильничек, ватт на сто двадцать, и, прогуливаясь неспешно от манометра до мольберта, поигрывал, между прочим, кисточкой.

Он и существовал каким-то северным Модильяни в маленькой комнатушке с покатым потолком на получердаке огромного дома на самой окраине Петроградской, там, где Большой упирается в Карповку. Стояли у него вдоль стен, висели на паре гвоздей натянутые на подрамники незаконченные полотна числом более двух десятков. То есть сам-то творец уверял, что они едва ли не заполированы до алмазного блеска, но Крюгер полагал, будто иные еще и не начаты толком. Хотя кое-что, на мой дилетантский взгляд, ему удавалось.

Чайник помню медный, блестящий, с неровной вмятиной на боку и кокетливо изогнутым носиком. Такой же стоял у Лешки в чулане, он держал в нем кипяченую воду. Как и шандал, подаренный Юре, а там уже перебравшийся к Графу; сосуд сей Лешка раскопал на помойке, тщательно вычистил, выправил и отполировал.

– Люблю я вещи, – признавался он Гарику, полулежа на полу, откинув затылок на бедро одолженной на вечер подружки; тонкая кожа на груди туго облегала ребра. – Есть фактура, есть форма, есть… – посмотри, как свет раскладывается на гранях…

Он поднял повыше, поближе к неяркой лампе, скромно наблюдавшей нас со стены, крупный бокал хрусталя, но не богемского, а тутошнего, питерского рождения. Прессовали тогда на «Светлане» неплохую посуду из стеклянной крошки, отходов главного производства. Со своего места я мог только вообразить, как играют лучи, проникая в прозрачную массу, переламываясь на границе, отражаясь назад, в пространство; подвинуться же поближе и полюбопытствовать мешала придавившая мне колени нагая девица.

– Знаешь, – продолжал тихо Ольховский. – Может быть, весь мир искупает свои подлости только лишь тем, что какой-то неведомый нам умелец вдруг выдувает… ну не эту поделку, а… длинношеий кувшин, у которого стенки будто дрожат на свету… А и впрямь нам больше ничего и не требуется, никого и не надо – только мастера и вещи.

– Кто же их будет тогда разглядывать? – спросил я.

– Точно, – тоскливо, но тотчас же согласился Лешка. – Боря, как всегда, прав. На хрена мне стакан, если туда нечего наплескать? На черта баба, если до нее нельзя дотянуться? Верно ведь, цыпа?!

Он закинул руку и зацепил, не глядя, костлявыми пальцами основательный шмат розового мясца. Дурища подпрыгнула и завизжала истошно; в ответ ей испуганно прозвенели подвески откуда-то с потолка, и грянул огромный бубен, гигантский варочный таз, висевший у хозяина под рукой.

– Топчи ее, хвилософию, – крикнул из своего угла Гарри. – Наливайте, орлы! Грядет момент истины. Чувствую его и, кажется, даже вижу…

По уму Гарик так и застрял где-то на пятом курсе универа, да и в жизни, на первый взгляд, не слишком продвинулся. Имея такого папашу, он служил всего лишь каким-то специальным агентом при газовой конторе. Никогда не интересовался ее названием, но, наверное, масштабы там были все-таки городские. В районе, даже таком, как наш, Петроградский, ему показалось бы тесно. Каждый рабочий день, с понедельника по субботу, за скромный оклад в девяносто целковых, принц наш инкогнито путешествовал от двери к двери, звонил, представлялся мальчиком из Ленгаза и просачивался в квартиру.

Не знаю, чем он располагал к себе бабушек и домохозяек, – я бы не пустил его никуда, кроме кухни, да и то под неусыпным наблюдением, – он же умудрялся еще скупать у них старые вещи. Не знаю уж, как скоро он обмазывал мыльным раствором сгоны и вентили, но глазом своим мохнатым сразу ухватывал и одежду, и мебель, и утварь. Любой же понравившийся ему предмет после долгих переговоров выцарапывал и увозил с собой; брал задешево, загонял на порядок дороже. Грабеж? По-человечески – да, но закон вряд ли бы сумел зацепить Гарри за мягкое место, разве по очень большой нужде. Он скупал помятые, сожженные чайники, закопченные самовары, замурзанные душегрейки, стянутые проволокой стулья, фарфоровых собачек с отбитой лапкой, бронзовых бесхвостых скакунов, бюро с треснувшей крышкой и рассохшимися ящиками, пестики, кастрюли, портреты забытых людей и пейзажи, ставшие аэродромами мушиных эскадрилий. Деньги за подобные операции он выручал такие, что зарплату мог вполне отдавать начальству. Просто в уплату за разрешение занять хлебное место, как это делали тогдашние мясники. Поначалу он сдавал добычу в комиссионку и радовался небольшому барышу. Потом Ольховский углядел у него медный таз, по которому прежние хозяева именно ходили ногами, забыв доложить с какой целью. Лешка выправил страшилище, вычистил, отполировал и – возвратил хозяину. Варенье Гарик готовить не стал, вещь же повесил на стену, используя ее то как зеркало, то как гонг. Но, между прочим, попросил оценить экспонат одного из своих незаметных приятелей. И тут-то все заверте… как прокомментировал похожую ситуацию остроумный и мудрый писатель, задолго до нас не сумевший поделить жизнь с пролетариями и большевиками…

II

Деталей этой аферы, подробностей ее внутреннего устройства я не знал и никогда о них не допытывался. Уж если случается влететь в такую неприятную ситуацию, то чем меньше вникаешь в ее структуру, тем дольше и спокойней живешь. Кто на кого выходил, что и кому «впаривал», тогда не знал и сейчас не хочу разбираться. Точно могу сказать одно: главным в этой компании был никак не Ольховский и даже не Гарик. Где-то далеко за их спинами маячила мрачная, громадная тень, вырастала и расплывалась на половину небесного свода. Я только догадывался о его существовании, он же обо мне, возможно, и не слыхивал вовсе. Мою работу Гарри записывал на себя, а со мной расплачивался из своего же кармана, удерживая некую толику в счет накладных расходов. Я не ерепенился, рассудив разумно, что подобная деятельность в трудовой стаж мне никак не зачтется.

Центральным звеном криминальной цепочки, основным узлом сложного механизма неожиданно оказался Ольховский. Этот обалдуй, как справедливо определили его Мишка и Граф, вдруг проявил себя замечательным рисовальщиком и колористом. Впрочем, техника у него была издавна, только голову, по выражению Крюгера, к этим рукам приставить забыли. По-моему, он всегда сознавал такие свои способности, но долго не понимал – как же их можно употребить. Нашлись, наконец, люди, сумевшие вывести его на нужную тропку и указать верное направление.

Думаю, началось это с обыденной утвари, которую они с принцем на пару подбирали, чистили, реставрировали и сдавали в комиссионку. «Комок», как именовал это заведение Гарри. Потом – могу лишь догадываться – Ольховский решил подправить некий древний пейзаж; первый опыт удался, за ним последовали второй и третий, а дальше Лешка рассудил – почему бы ему не попробовать самому сочинить нечто за древнего живописца, если мастера прошлого столетия оказались не столь плодовиты. Они продали две-три картинки, а на очередном заходе их уже поджидали. Из каморки, где работал приемщик, друзей увели подальше, в подсобку и там веером раскинули варианты, предложив широкий спектр возможностей – от сумы до тюрьмы. Гарри, не раздумывая, ухватился за самый прибыльный.

Вдвоем им, даже втроем – нам, было бы, разумеется, не продержаться. Развернуть дело по-настоящему потребовало усилий немалой компании. Кто-то, возможно и не один, искал покупателей; кто-то занимался исходными материалами; третий обеспечивал мастера орудиями труда, снабжая Лешку красками и колонковыми кистями, которые в те времена распределялись сугубо через Союз художников; четвертый, пятый, шестой… но – остановимся. Далеко не каждый гражданин города Питера имел здесь свою незаконную долю. Не надо увеличивать число служащих более необходимого. Помните – реальную прибыль фирма имеет, когда развивается согласно принципу Оккама, а вовсе не по закону Паркинсона.

Мне тоже здесь нашлось скромное место; с самого начала гешефта на предметах старины российской Гарик предполагал поручить мне реставрацию дерева и, буде потребуется, станочные операции на железе. Но едва я успел повозиться с изрядно раздолбанным креслом, как меня развернули в иную сторону. Прикрывал же нашу деятельность, направляя ее, рассчитывая причину и следствия, тот самый большой и страшный, чьего имени я даже ни разу не слышал.

Основная же сложность в те годы, главная проблема подпольного производства формулировалась просто – как сбывать нашу продукцию мимо государственных магазинов? Каждому было известно, что и в социалистическом обществе есть люди, способные выложить холст любого размера по площади если не золотыми десятками, то хотя бы серебряными рублями. Но где их найти и как подобраться поближе? Через родителя своего Гарик этого сделать не мог; разве что одна-две работы, словно бы отвечая на просьбу обезденежевшего вдруг приятеля. От нашего же теперешнего лидера, кто бы он ни был, от его ближайших подручных любители и коллекционеры вполне, полагаю, могли ожидать и настоящего Рембрандта, а не только живописателей пейзажей нидерландских земель.

Почему большим советским чинам и делягам так пришлись по сердцу небольшие голландцы – другая загадка, неразрешимая до сих пор. Но если вдуматься, то любой авангард раздражает; он уместен на улице, в мастерской, в галерее, но никак не в уютной гостиной чистого семейного дома. Да и по существу весь наш город нынче – один огромнейший новодел. И пусть роскошный дворец у Невы строил Бартоломео Растрелли, но глазеем на стены и крыши уже, извините, мы с вами. Оставим в покое спальные районы – Озерки, Ржевку, Купчино. Пройдемте чуть дальше к центру: некий индивид, разбогатев чином или деньгами, умудрился отвоевать себе многокомнатные хоромы у Фонтанки, у Карповки, между Мойкой и Крюковым. Все равно он чувствует, что дом его только-только еще начинается.

Отсюда и вывод: главным потребительским свойством маленьких видов на чужеземные луга и каналы, болота и пастбища оказалась их основательность. То же могу сказать и о крохотных сценках, словно подсмотренных в приоткрытую дверь и точно ухваченных любопытствующим глазом. На этих холстах люди, деревья и вещи уверенно занимали предназначенное каждому место, ничего не декларируя, никого не оспаривая, не буйствуя, не ерепенясь, не протестуя. Мы видели здесь кусочки жизни, какой ей надлежало бы быть, по нашему усмотрению, и какой она, вероятно, так ни разу и не сумела осуществиться.

Так Ольховский превратился в голландца. Просто! Питерцу, привыкшему жить на плоской, подтапливаемой равнине, не составит труда вообразить себя гражданином другой низкой земли, если я только правильно перекладываю слова с языка, совершенно мне незнакомого. Диковинные виды на воду и рощи он выписывал с такими подробностями, будто все свои без малого тридцать годков проторчал на побережье Северного моря, сторожа насыпную дамбу. Но и сугубые внутренности тихих бюргерских домиков, комнаты и дворы, он представлял нам, радуясь едва ли не больше. Жанровых сценок я у него помню не много, зато вещами он наслаждался и даже полосатый ночной горшок радостно вытаскивал из-под кровати еще и неопорожненным. Что уж там говорить о кубках, кастрюлях, передниках, скатертях, одеялах, стульях, метлах, ботфортах… лица он по возможности оставлял в тени. Люди занимали его много меньше предметов.

Мне кажется, он так и не понимал толком, чем же ему на самом деле приходится заниматься. Лешка влез в эту банду с распахнутым сердцем и зажмуренными глазами, улыбаясь, гримасничая. Он ликовал от того, что нашлось наконец ему дело, которое он знает, умеет и любит; и за все это наслаждение будут еще и неплохо приплачивать. Десять червонцев, ровнехонько стольник, выкладывал ему Гарри за каждый холст примерно в четверть квадратного метра. Мне, кстати, как раз приподняли очередной раз месячный оклад аж до ста двадцати. И примерно столько же набегало раз в квартал, как премия за соблюдение плана в количественном и качественном его выражении.

Посчитайте и так и сяк – Ольховский, не особенно изнуряя себя активным трудом, перекрывал мои заработки ровно вдвое. Мог перекрывать, мог! Если бы так же аккуратно выдавал хотя бы ко второму числу свою живописную продукцию. Но его производительность изрядно подтачивалась ленью, а отчасти умерялась и капризным аппетитом заказчиков. Собственно, ни он, ни я и даже Гарик понятия не имели почему и когда платят за наши картины, и куда они уходят в таком количестве. Какие-то люди шныряли по городу, пересчитывали ногами ступени, проникали за могучие, укрепленные запорами двери, пили коньяк, обсасывая ломтик лимона, беседовали негромко и очень неспешно… А потом вдруг Гарик хватал поутру телефонную трубку, «Л-лё-ё…» выдувал в микрофон распухшими и пересохшими за ночь губами, а в ответ получал короткое указание: «Пейзаж, натюрморт, комнату с проснувшейся девкой и еще раз пейзаж, только с коровами…» Сроки обычно не уточняли, поскольку все деловые параметры обсудили уже давно, раз и надолго: две недели, ну, может быть, еще дня три в запасе.

Я никогда в таких домах не был и вряд ли уже побываю, но, помнится, очень меня удивляло – откуда на тесном пространстве полного и всеобщего равенства выросло вдруг такое количество состоятельных граждан? Тогда, в семидесятые годы, никто не кричал им: «Обогащайтесь!» – напротив, каждому предписывалось приглядывать за соседом, дабы, не дай бог, не вымахал ростом повыше среднего. За год, который я провел в компании Гарри, Лешка изготовил около полусотни работ. С моим уходом дело у них, разумеется, не заглохло. Более того, как после я услышал случайно, возникли еще и соперники, а конкуренты на гнилой почве не вырастают. Так сколько же соотечественников готовы были выложить сумму в мой квартальный доход за Лешкину незатейливую мазню?

Впрочем, наглости им не хватило, чтобы выдавать свою продукцию за истинно импортную. Пейзажи и жанры Ольховского и шли как подделка. Только звали мастера не Алексеем, а Савелием. Савелий Чудовский – провинциальный русский живописец, живший в Тверской губернии ровно сто лет назад. Здесь они подключили и Графа. Он придумал художника, написал его биографию. Мол, родился мальчишка в мещанской семье достатка среднего. Купцы второй, что ли, гильдии. Торговали льном, шерстью, иногда и продуктами. А пацан приохотился к краскам. Поскольку старшие братья уже в охотку занимались семейным делом, Савку отдали для обучения местному богомазу. Тот выучился старинной и достойной профессии, но потом, случайно или, скорее, по делу, попал в имение некоего знатного господина. На стене кабинета увидел пейзаж с коровами, дурную, наверное, копию, и заболел видением чужой жизни.

Иконы он писать бросил, а жанровые придуманные картинки никому были не нужны ни в самой Твери, ни в ее ближайшей окрестности. Чем жил, чем добывал хлеб насущный Савелий Чудовский, биографу осталось неведомым. Думаю, что в душе Граф примерил на своего героя судьбу и собственную, и крюгеровскую, но подробно не стал расписывать. Отмерил персонажу лет пятнадцать творческой жизни. Что делал человек в жизни – да только писал картины, которые складывал в своей комнате. Конечно, запил, конечно, спился, умер в нищете и безвестности, похоронен тоже невесть где, так что следов могилы не отыскать. А холсты забрал некто, может быть, за долги, может быть, из случайной симпатии к сгинувшему Савелию.

Пролежали они три войны и три революции, а теперь вдруг неожиданно всплыли на поверхность общественной жизни. Сейчас знатоки катаются в бывшую губернию, разыскивают по городишкам, заплывшим ленью и невежеством, картины замечательной кисти, чистят их, реставрируют и предлагают любителям искусство отечественное, но – пришлепнутое европейским клеймом качества и надежности…

Думаю, что Сергея подвигло на сочинение такой истории еще и замечание Рогова. Сам Граф – перевод с американского, а новый герой его – копия голландского. Одного грызла тоска по вольной, насыщенной жизни. Другого снедало желание увидеть мир вокруг чисто вымытым и построенном по ранжиру.

Я в этом деле присутствовал совсем незаметно. Моя задача состояла в том, чтобы укреплять разболтавшиеся подрамники, изредка, в крайнем случае, создавать новые. Неспешная, непыльная работенка, четвертной за вечер, а их набиралось в неделю от силы два, и никто, кроме Гарри с Ольховским, не подозревал о моем несущественном вкладе. В свою очередь и я притворялся до времени слепым и глухим, взяв за пример герра Гантенбайна, придуманного Максом Фришем. Мол, только исполнял заказ своего друга, не зная и не желая понимать, какая судьба ожидает заново растянутые мной холсты. Так я и предполагал объяснять служивым товарищам, ежели вдруг компания наша накроется медным тазом, наподобие Гарькиного гонга. Меня попросили, я и собрал четыре шипа, а уж как там было использовано и к чему приспособлено дело рук моих, совсем чужая забота. Не та проблема… Такой был выработан план будущей возможной защиты, не сильной, не гибкой, но, кажется, лучшей из учтенных мною возможностей.

Я не я, лошадь не моя, а хата с краю. Многие коллеги мои умело и удачно использовали подобную тактику при схожих обстоятельствах. Костик Мелков, например, начинал каждый рабочий день, укладываясь аккуратно на тюфячок и прицельно пуляя в бронещиты из всего скорострельного, что только подворачивалось под руку. Группа его, перебирая режимы нагрузки, искала оптимальный вариант термообработки известной категории сплавов, обеспечивающих максимальные значения ударной вязкости.

– Чтобы я пахал на войну?! – кипятился Мелков, когда его достали насмешками на десятилетнем юбилее нашего выпуска. – Никогда! Я работаю исключительно на себя. Каждым патроном, каждой очередью я пополняю экспериментальный раздел своего диссертационного кирпича. Кто же и как истолковывает замечательные достижения моей околонаучной мысли, о том пускай заботится начальство любых степеней и рангов, начиная с заведующего лабораторией, профессора, доктора и члена-корреспондента. Я же сужу о том с позиций сугубо субъективного материализма: мне только бы досталось в кандидаты…

И он, довольный собой и жизнью, раздул щечки шире ушей и тут же хлопнул по ним ладошами: «Пу-пух!..»

– Тебе-то вовсе не на что жаловаться, – обронил как-то Гарри, рассчитываясь за очередную партию деревяшек. – Кто соберется проверить, каким ты там клеем нагели заливал. А вот холст прямо с изнанки виден.

В каждой жизни есть свои маленькие трудности. Случается частенько и так, что наши проблемы вырастают в чужие заботы. Материалы для Ольховского добывал Гарик. Не в одиночку, но именно он отвечал за доверенный участок работы. Команда его – кажется, двоих как-то встречал на квартире – чёсом чесала город, область, псковичей, новгородцев, высаживала десанты в Карелию. Я получал в руки, по счету, потрепавшиеся, обесцветившиеся от времени, расцарапанные, хорошо если не рваные холсты, провисшие на рассохшихся подрамниках. Мое дело было привести в порядок основу: укрепить каркас и заново натянуть полотно. Занятие не азартное, ранг – примерно как на подхвате, зато деньги вполне ощутимые.

Но постепенно начал понимать, в какое дерьмо я вляпался. Один раз, помню, материал оказался настолько гнилым, что рейки рассыпались у меня в руках. Я пошел к Гарику, хозяин поглядел на излом, поцокал озабоченно и без лишнего слова залез в платяной шкаф. Выполз оттуда, держа в руках черную доску, с одного угла будто обугленную, – неширокий прямоугольничек, треснувший у правого края.

– Вот, только что привезли, а как ее оприходовать, еще не придумал. Прошлый век, никто ничего не даст. Может быть, подойдет для вставки…

Сначала я не понял его и даже переспросил, но, сообразив суть предложения, не стесняясь, обрисовал его, Гарькину, сущность коротко, громко и очень по-русски. Он не обиделся. Заметил только, что уж мне вовсе нет никакого резона заботиться об этой безделке.

Я не врезал ему, потому как чувствовал, что сам уже повязан с ним крепко-накрепко. Но запутываться более необходимого тоже не собирался. Хотите развлекаться, ребята, пожалуйста, но я вам здесь не попутчик. Лупите свои святыни об угол печки, о край парапета, крушите их чугунными бабами, жгите, закапывайте, переплавляйте… но – без меня. Я человек не религиозный, не воцерковленный, может, еще и потому, что, даже решившись, долго колебался бы меж храмом и синагогой. По духу, по воспитанию клонился бы в сторону христианства. Но отказываться от веры отцов (извините за пафос) кажется мне неприличным… Что же касается иконы, которую вынес мне Гарик… Я забрал ее себе, за месячную мою долю. На стенку вешать не стал, смешно она смотрелась бы в моем доме. Но завернул аккуратно и положил подальше. Пусть хранится до поры и до времени. Не уверен, будто бы в каждой вещи присутствует Бог, но, возможно, ему не совсем безразлично, как мы с ней обращаемся. Более того, убежден, что, оглядевшись вокруг, при всем желании не отыщем идолов, а найдем лишь символы чужой веры. Не уважая их, мы оскверняем себя.