Текст книги "На обочине времени"

Глава девятая

I

Где стояла эта церковь, я пока представлял себе весьма смутно. Помнил, что видел какие-то строения за мысом, выше по течению, а может быть, у самого озера.

Как я уже объяснял, поселок тянулся вдоль реки, начинаясь много ниже огромного плеса. Километра два, я думаю, а то и все три. И днем, когда случалось забирать ящики с правого конца поля – там, где оно медленно и словно нехотя втаскивало себя на некрутой увал, – стоя в прицепе, я иногда сквозь случайную прогалину ухватывал глазом что-то большое и светлое, то ли освободившийся от туч кусок неба, то ли осколок водного зеркала. И правее выпрастывался над кронами темный шпиль, самый кончик его с посаженным поверх набалдашником. Над чем он был когда-то поставлен, меня до сих пор не заботило. Церковь и церковь, то ли храм, то ли руины; но отсюда далеко и под крышей. Однако до этих стен надо было еще суметь добраться.

Из школы я вырвался. Эта шпана, первобытные троглодиты, до сих пор предпочитают двигаться стаей, торопясь вослед вожаку. Сначала эта орда ухнула разом в лес, а потом, также хором, неслась по тесному коридору. Оставили снаружи пару сигнальщиков, не более того. Ну да – те засекли меня еще на подоконнике, только что толку?.. Свистнуто было, не спорю, громко, отчетливо и искусно. Но к тому времени у меня уже была фора минуты в полторы, и отрыв этот я намеревался лишь увеличивать.

Один только выскочил из-за сарая и кинулся было наперерез. Габаритами он не впечатлял и массой устрашить тоже не мог, но, очевидно, решился пожертвовать собой, дабы задержать меня до подхода основных сил. Багратион в Австрии действовал против Мюрата куда как успешнее.

Я на бегу закрылся предплечьями и так, выставив локти, врезался в бедолагу, еще и толкнулся, полетев вперед коленями. Сшиб его, рухнул сам, кувыркнулся вперед через плечо, вскочил, скользнул в сторону и тут же развернулся, одновременно бросая рубящим ударом-блоком обе сцепленные в замок руки – сверху вниз и наискось. Упреждающее движение на тот случай, если он вдруг попытается достать меня ногой. Но я промахнулся и по инерции раскрутился градусов на сорок дальше необходимого. Никто на меня более не напрыгивал, только внизу, в стылой и грязной жиже, наполнявшей котлован пожарного водоема, хлюпало и визжало нечто лохматое.

Он тоже, должно быть, вскочил, да не туда или же откатился в сторону и перевалился через край крутого откоса. Я ему этого не желал. Пруд был не мелкий, вода – октябрьская; думаю, что по доброй воле туда полез бы не всякий. Но и вытаскивать орла на сухое и твердое место я не собирался. Дружки его уже сыпались из окна, как осенние яблоки. И я развернулся и почесал дробной поступью вокруг водоема, срезая маршрут ближайшими огородами в сторону моста.

Нет, я не спятил от страха. Я сознавал, что рваться к мосту – дело гиблое. Именно там-то меня и ждут, догадываясь, что буду первым делом прорываться на шоссе. Не надо там оставлять много народа – двоих бугаев хватит если и не связать меня, то стреножить, задержать до подхода главного воинства. Значит, в самом деле надо где-то хорониться и ждать темноты. Но прежде всего надобно убедить догоняющих, что я удираю совсем в противоположную сторону. И долго ведь мне придется их водить за собой, пока они окончательно не утвердятся на нужной мне мысли. Искать защиты мне было не у кого, сдаваться казалось и вовсе неразумно. В самом начале дело еще могло закончиться – при полном непротивлении одной из сторон – десятком затрещин и парой пинков. Но сейчас, после двух стычек, меня не просто отлупят – меня отметелят без жалости. Мне достанется инвалидность на всю оставшуюся жизнь, им – срока на ее не длинный, но существеннейший отрезок… Я чувствовал, что должен позаботиться не только о своей шкуре, но и о судьбах членов этой орды, безмозглой настолько же, насколько и беспощадной.

Все-таки не зря я в свое время захаживал в зал, прыгал там усердно вокруг помоста по дощатому полу и карабкался наверх, проскальзывая между канатов на пружинящий брезент ринга. Чему-чему, а уж бегать меня выучили. Хотя десяток лет я дымил, а последние годы и попивал, но дыхалка осталась почти что прежней. Уйти от этой тупой толпы я мог без лишних проблем. Просто ускориться с места и чесануть напрямую в лес, а там пускай бы они попробовали разглядеть свою добычу за необхватными стволами берез да сосен, под темными шатрами елок да сквозь плотные ветки подлеска.

Опасность заключалась в том, что им могло хватить ума не гоняться за мной по чащобе, а просто отрезать пути отхода. Их было у меня не так уже и много. Трасса на той стороне реки, которая прямо привела бы меня в Рябово. Широкий проселок на этой стороне, который тоже тянулся в то же село, к такому же дощатому мосту. Но ведь могла же кому-нибудь прийти в голову идея: пробраться вверх по реке и проверить церквушку. Вот этого мне хотелось меньше всего.

Посему требовалось убедить местную кодлу, что я прорываюсь именно в Рябово, только и мечтаю об этом, еще и потому, что деваться мне более некуда. А про третий вариант я и знать не знаю, ведать не ведаю. И для пущего убеждения я должен то и дело мелькать в отдалении, крутить беленьким пушистым хвостиком, увлекая за собой воющих псов. Уверяю вас, что дергать за усы опасность любого уровня – занятие отнюдь не привлекательное, и более того – глубоко мне чуждое. Быстроногого лягушонка в конце пути хотя бы ожидал мудрый и сильный змей, а меня… может быть, и отыщет некое мелкое чудо, закутанное в бушлат с чьего-то еще плеча, набитый даже не перьями, а серой, намокшей ватой.

Ох и поколесил же я в тот светлый октябрьский день! Народ еще по случаю выходного вышел прогуляться от дома до дома, так что перемещаться было труднее, а выслеживать куда проще. Никому ведь из этих мрачных, тяготящихся вынужденной трезвостью мужиков и горластых разряженных теток даже не померещилась бы такая затея – скрывать меня или даже прятать. Я был здесь всем совершенно чужой, и своих парней они наводили на мой след с отвратительным удовольствием.

– Вон! Мылится от моста… Да не там, а прямо по берегу!..

Этот каркающий вопль я выловил левым ухом, пока неспешно трусил вдоль уреза воды, перепрыгивая стволы топляка и лодочные цепи.

Я не успел сказать, что в зале меня выучили еще и управлять своим страхом, никогда не допускать, чтобы он превратился в оцепеняющий ужас. Я часто пугаюсь и нисколько сего не стыжусь, потому как чувство опасности дается нам в качестве мощного подспорья, уверенной подпорки здравому смыслу. Не появляйся своевременно этот легкий холодок на загривке, топорщащий плохо подбритые в парикмахерской волоски – о-го-го! – сколько бы мы понаделали глупостей в этом мире.

Только нельзя разрешать этому чувству перехватывать управление нашим сознанием. Пускай оно понукает и пришпоривает, только не позволяйте ему овладевать вами. Не дай бог еще перельется в ноги, лодыжки и ступни и отяготит их быстрее свинца. Остановившийся же – погиб.

Хотя все это я продумал и понял гораздо позже, когда отсиживался в полуразрушенном срубе, когда качался, поеживаясь от сырости, в узенькой и короткой лодчонке. А в тот момент, пока карабкался вверх, по песчаному косогору, мне было вовсе не до рассуждений. Сознание у меня будто выключилось вовсе, и все чувства соединились напрямую.

Пара бойцов перекуривала у края моста, поплевывая лениво в ближайшую суводь. Что-то они не торопились выстраиваться мне навстречу, небось рассчитывали, что будет достаточно одного их грозного вида. А я, напротив, рискнул бы прорваться по другой стороне моста, ускорившись метров на пятьдесят, а потом бы пускай они топотали следом в своих сапожищах: кирзовых или резиновых, утепленных дешевой байкой. Я-то, умница, догадался вовремя напялить кеды, что прихватил сюда, на случай если выдастся возможность погонять мяч…

Я же оказался неглуп, ровно настолько, чтобы разглядеть ловушку. Эти двое меня бы пропустили, едва ли даже стронувшись с места. Но другая парочка уже поджидала на противоположном конце. И куда бы, скажите, я делся с этого деревянного помоста, открытый всем ветрам и взорам. Вода в октябре холодновата, даже если нырять в брюках, свитере и куртке. Теперь я понял, почему меня не слишком активно преследовали за школой, почему разрешили выскочить на главную улицу и пропустили к мосту… Благодарствуйте, коллеги, вы очень любезны, но я опять-таки выберу себе другую дорожку, ту, что кривее. Я прыгнул вниз и побежал спокойненько, косясь налево, выбирая путь поотложе.

Огороды, как я уже говорил, выходили к реке, теснясь параллельными рядами плетней и грядок, так что по-над берегом продвигаться загонщикам было затруднительно. Они, как я догадался по воплям, разделились. Одна часть понеслась прямо, метясь по видимой цели, другая свернула, рассчитывая где-то срезать дорогу и выйти на перехват. «Фиг вам!» – сказал я себе и тоже ускорился.

Ложбинка там уходила куда-то в сторону от реки, мимо грядок, подныривая под очередную изгородь. Я последовал ее примеру. На мою удачу, песок вымок за осень и основательно слежался, так что я и оскользнулся-то всего раза два. Прокатился колобком под нижней жердью, распрямился и, что оставалось сил, чесанул прочь от воды, туда, где, как мерещилось мне, должен тянуться проселок. Тех, что оставались сзади, я уже не боялся, но опасался, что путь перекроют умчавшиеся в сторону. Но и они опоздали.

Когда я прыгнул на дорогу, убитую и посыпанную щебенкой, двое первых еще только-только выбегали из-за поворота, огибая прижавшийся к обочине «ЗИЛ». Не тормозя, я сделал им ручкой известный в народе жест и, развернувшись, побежал прочь, накатывая и накатывая, распуская шаги по твердой и неподатливой поверхности. Так я мог бы вести их сколь угодно долго, если бы не одно соображение. Ведь обогнать меня на попутной машине – идея простая, которая может прийти в голову даже местной шпане. А посему я подобрал удачный момент, когда дорога вроде бы изгибалась в нужную мне сторону, и – резво скакнул влево, ушел через канаву в глухой, замусоренный коварный северный лес. Ищите, парни! Ау!..

II

Я стоял за деревом и слушал природу. Темную и холодную чащу тайги, отходящую к зимнему сну. Замирал на пять – десять минут, прижимаясь к шершавой коре, потом медленно перетаскивал себя к следующему стволу и вслушивался снова. Хрустели сучки под промокшими кедами, шелестели ветки, перешептываясь над головой, колотилось сердце о ребра, да чуть посипывало горло, выпуская наружу легкое облачко пара. Из прочих звуков ко мне проникал только приглушенный клекот движка, что поднимался от села по воде снизу. Я и радовался этой тишине, и ее же побаивался.

Ужасно хотелось есть. Пара горстей полувысохших, сморщенных ягод, что я подобрал на ходу, не наполнила желудок, но только его раздразнила. От голода и сырости меня изрядно познабливало и, напорись я сейчас на противника любого числа и умения, вряд ли сподоблюсь не то что даже сопротивляться, а и попросту драпануть…

Я ушел-таки от разъяренной толпы, ускользнул резко и чисто. Только свернув от проселка в лес, я понял, что надо прятаться. Преследователи мои возбужденно перекликались, не очень-то отставая. Я понял, что они растянулись цепью и пошли широким загоном, рассчитывая обнаружить меня в скором времени. Если бы я был листом, как указывал писатель Честертон, то укрылся бы без труда и раздумья в любом назначенном месте. Упал бы под ноги, свалился, спланировал в пожухлую, прихваченную утренниками траву, и пусть бы они меня вычисляли там среди прочих. Но, оставаясь до последней секунды человеком, я как-то неожиданно для себя самого сжался, группируясь, и закатился колобком в шатер роскошной темно-зеленой елки. Существеннейшим ее достоинством казалось мне то, что она была только равная среди равных ей высотой и округлостью. Не одна, не пара, и даже не десяток таких же рослых красавиц проросли в этой ложбинке, шлемами своими пытаясь зацепиться за тучу, а нижние мощные ветки бросив до самой земли.

Я наудачу нырнул в эту низинку и так же, случайным методом, выбрал то убежище, единственное из многих, что стало моим собственным. Упал на бок, свернулся, подтягивая колени к груди, а ладони пряча в промежность, и принялся ждать. Подсознание не подвело. Они прошлепали поверху, гикая и посвистывая, наудачу орудуя подобранными по пути дрынами и ослопами. Я слышал, как покорно трещали голые ветки кустарника, как недовольно откликались могучие стволы. Тем же ровным скоком банда пробежала дальше. Ни один не удосужился спуститься и пошарить внизу под деревьями. Недодумали, поленились, но сошлись все обстоятельства к нашей обоюдной выгоде и удаче…

Час спустя я прокрался назад, к дороге, и, поразмыслив, пошагал все-таки прочь от деревни. Вниз по реке, в сторону незнакомого мне Рябово, которое, конечно, проезжал, поднимаясь в совхоз, но не разглядел и не упомнил. Вернуться на рандеву с внезапно объявившейся помощницей я успевал, а потому намеревался удостовериться – действительно ли вся стая продолжает преследовать мое фантомное изображение или уже разворачивается обратно. Поначалу я еще пытался предугадать их действия, но все время натыкался на ловушки, подстроенные собственным воображением.

Против себя самого играть нелепо и невозможно. Либо ты по наглости и дурости своей считаешь соперника заведомо глупее, либо же со страху наделяешь его исключительно экстрасенсорными способностями. В первом случае вляпаешься в засаду на втором шаге, во втором – и вовсе побоишься тронуться с места. Я постарался выключить сознание и не думать, но ощущать окружающий меня мир всей своей шкурой, изрядно задубевшей к тому моменту. Вообще-то, так я прикинул по часам, можно попробовать добежать и до Рябово, а там уже решать свою судьбу сообразно ситуации. Но быстро выяснил, что вариантов у меня осталось не слишком-то много.

Услышал своих гонителей я задолго до того, как увидел. Ребята вели себя уверенно и неосторожно, а потому я рискнул подползти поближе и узнать – какая же засада поджидает меня и где?.. Подбирался плавно и медленно, осторожно разводя ладонями сырые кусты и тщательно выбирая место для следующего шага. Вдруг прямо передо мной – я едва успел отшатнуться за соседнюю осину – затрещали ветки, и последний шпаненок, стуча сапожищами, тяжело перевалился через канаву. Собратья его уже сгрудились на проселке, обступив тяжелый милицейский мотоцикл с коляской, затянутой серым брезентом.

Представитель закона и порядка восседал на сиденье, облаченный в черную кожанку. Шлем лежал перед ним на бензобаке, очки он сдвинул на лоб. Если бы не погончики на плечах, он, пожалуй, ничем не отличался от земляков и ровесников, к примеру от такого же круглоголового, что облокотился на руль, едва не усевшись на колесо.

Я подкрался поближе и, только когда начал уже разбирать слова, сообразил, что этот амбал, что беседует с товарищем инспектором, и есть мой главный враг. Тот самый Кирилл, Керя. Высокий, широкий – пожалуй, и в честном поединке один на один шансов на удачный исход у меня было немного.

– …чуть не утонул.

– Да, – протянул инспектор: они с Кириллом были похоже как близнецы. – Это уже не согласуется… Я так понимаю: выпили – помахались, помирились – еще приняли. Но чтобы так сразу в воду… Перебор.

– И у Леньки вроде как ребро хрупнуло. Может, и два. Он его вроде поленом перехреначил.

«Каким поленом?! – возмутился я, но выражал протест исключительно внутри себя. – Носком, пыром, в бок; а вот друганы ваши и впрямь неслись с кольями наперевес, штыковая-психическая…»

– Все понял, – подытожил тот, что от власти, и нахлобучил шлем. – Уйди с колеса. Только я его не знаю. Может быть, видел, но…

– Семен с тобой поедет и покажет. А мы так не спеша и двинем по асфальту да в лесу еще пошукаем. Если ты его прихватишь в Рябово или где…

– Там я разбираться с ним не буду. Вывезу на место происшествия. Где свидетели, где все.

– Годится, братан… Шустри, Толик, сильно мы тебя ждем и надеемся.

Упомянутый Сеня забрался в коляску, укрылся брезентовым фартуком аж до самого носа, и мотоцикл резво развернулся в обратную сторону. Надеяться мне оставалось вовсе и не на что. Забыл меня Гоша предупредить, что и «мусор» местный тоже часть поселковой шпаны. Даже если я доберусь до поселка, даже если я смогу проскочить в местный пункт охраны порядка, подъедет сей участковый и выдернет супостата из рябовской дежурки. Выхватит, посадит в коляску «Урала» и вернет назад, в родное ему селение.

Там свидетели, пострадавшие, опросы, опознания, протоколы, а к ночи он подсунет мне главную бумажку на подпись и пробасит укоризненно: «Что вы так… неаккуратно… А еще из города… интеллигентные ведь люди… Пока же можете быть свободны…» И вот когда за мной затворится филенчатая дверь, для него история эта пока закончится, а для меня она только-только начнется.

Так и рушатся миры человеческие. Если до сего момента у меня еще доцветали в душе некоторые предельные иллюзии, то нынче они окончательно схлопнулись все, разом и вдруг. Я остался один. В самом деле один в этом сыром и холодном лесу, на этой выстуженной земле, вяло скатывающейся в зиму, в этом заброшенном и забытом уголке бесконечно равнодушного мироздания…

Ноги у меня вымокли аж до колен, и ступни попросту застыли так, что я уже и не чувствовал, на чем стою, – то ли это податливый мох, то ли шелушащийся камень, а может быть, трава, шуршащая промерзшими стеблями. Я оперся о дерево и несколько раз покачал ногой в свободном режиме, маятником от колена и до стопы. Сперва левой, потом правой. Кровь отхлынула от головы и кинулась вниз, к моим замученным, замерзшим подпоркам, защекотав кожу тысячами крошечных игл. Если бы еще удалось кинуть в рот пару ломтей вареной колбасы, скажем отдельной или даже ветчинно-рубленой, пусть склизкой и крахмалистой, нашпигованной неровными ромбиками жира! А коли предварительно влить туда же граммов сто очищенной – о чем еще мечтать на этом свете!.. Пропади он пропадом вовсе!.. Я повернулся и побрел туда, откуда недавно примчался…

И вот я стоял, прижимаясь правым боком к узловатому стволу мощной сосны, таился, пытаясь заставить измученное свое тело быть одновременно и неподвижным, смирным, незаметным стороннему глазу, и вольно расслабленным. Одномоментно и хорониться, и готовиться по самому легчайшему хрусту тут же выстрелить собой в сторону сугубо противоположную. Принцип дополнительности отчего-то припомнился мне, сумасшедшая идея, замечательная догадка великого датчанина. Тот самый жизненный алгоритм, который безуспешно старалась внедрить в мое сознание Елена.

– Мир меняется, Боренька, – приговаривала она, – и только ты почему-то пытаешься сохраниться.

Тогда, тысячу лет назад, мы были с ней вдвоем посреди темного, сырого сквера, промозглого и сумрачного, как этот вепсовский лес. Скосив глаза, я видел пульсирующий огонек ее сигареты.

– Века назад, – продолжала она, – принц датский резко разделял формы существования, противопоставляя одну другой. Ему казалось, что существуют лишь разделительные союзы. Но современная физика показывает, что союз может быть и соединительным.

– Быть и не быть, – выдохнул я вместе с дымом, оставшимся еще в легких от последней затяжки.

– Какой ты умница! – обрадовалась она, точно поглаживая по ушам спаниеля, притащившего хозяйке домашнюю тапочку.

– Но разве это мир меняется? – спросил я. – Меняется лишь наше к нему отношение.

– Да, конечно… Но что во всем этом… – Она махнула рукой, и огонек резво пробежался по дуге, остановившись на таившейся за нашими плечами Зверинской. – Что в этом городе имеется помимо того, каким мы его ощущаем?..

Не помню, что я ей ответил насчет домов и проспектов, но подозревал, что за этими деревьями, в частности за теми разлапистыми елками, может скрываться разное всякое, до сих пор еще не только не выведенное в сознание, но и вовсе пока не данное мне в ощущениях. Хотя, рассуждая логически, я должен был заключить, что преследователи мои болтаются сейчас где-то в районе следующей автобусной остановки. Но голова твердила одно, а позвоночник талдычил совсем другое. А что, если засада?!. За тем кустом, у той березы?.. Какой-то даже ритм отыскивался в том, как я сканировал глазом и ухом незнакомую местность, уже еле просвечивавшую сквозь сумеречный воздух.

Медленно-медленно, плавно-плавно, осторожно оглядываясь и внимательно прислушиваясь, я все-таки перемещался в пространстве, приближаясь метр за метром к загадочной массе, резко очерченной на фоне озера, белеющего за опушкой. Это был мой лишний шанс сохранить шкуру относительно целой. Я подходил со стороны леса, скрываясь темный на темном. Они же – неведомые пока мне они – могли, перемещаясь, обнаружить себя неловким движением, когда бы невзначай перекрыли светлое пятно воды… Однако рискованная игра «вечерняя зарница» завершилась вничью. Никто не вымахнул, не соскочил, не выпрыгнул, не подкатился под ноги, и я, благополучно миновав все вымышленные препятствия, привалился плечом к склизким бревнам, подгнивающим в запустении.

Не скажи напоследок Галина, что, мол, церковь там у берега сохранилась, я бы никогда и не подумал, что эта развалина – храм. Здесь и куполок сидел всего один-единственный, притом забравшийся на такую высоту, что в ранних осенних сумерках я скорее догадывался о его существовании. И тем не менее готов бы сразу же утверждать, что крыт он далеко не чистым золотом. Что там мокло наверху – щепастая дранка или же гнутый тес, – даже загадывать не собирался, однако же Господь, если и примечал когда-либо это место, то совсем по иным признакам.

Объем строения составляли три квадратных сруба, уложенных на мощные кантованные бревна, что когда-то торчком вогнали в каменистую прибрежную почву. Я подивился – сколько же времени и сил нужно было угрохать, чтобы выдолбить в таком грунте почти два десятка объемистых ямищ. Неспешно жили здесь люди, обстоятельно, с умением, умом и надеждой. Рубили вроде небрежно, в «чашу», и оттого строение как бы лохматилось, топорщилось охвостьями венцов. Но чувствовалось, что сие не случайная промашка новичка, а привычная повадка сознающего свое дело мастера. Может быть, не так ладно глядится со стороны, как собранное в «лапу», но и тепла внутри запасается больше.

При одной только этой мысли у меня заломило ступни: и пятки, и пальцы, и подушечки. Кеды и носки давно уж набухли до насыщения, да еще и джинсы мои пропитались лесной сыростью выше колена.

Оконца посажены были высоко, прорублены экономно, а сейчас еще и заколочены намертво. С таким же рвением забивали и дверь, гвоздями навылет в косяк, да поверху еще пустили для пущей уверенности обрезки мощного горбыля. Когда-то перед входом красовалось крыльцо, но теперь оно покривилось и осело, так что и случись у меня под рукой «фомич», поначалу пришлось бы долго расчищать и укреплять рабочее место, оформляя точку опоры. Я подергал доски и понял, что надо искать могучий рычаг. Обидным казалось стоять рядом с крышей и – зябнуть. Девица, припомнилось мне, вроде бы говорила о какой-то боковой двери. Но где тут зад и перед, когда церквушка вытянулась почти параллельно берегу?..

Я осторожно обошел ее, миновав обрушенное крыльцо и, таки да, с открытой стороны, там, где первый, малый сруб сочленялся с главным, увидел узкую, шириной в три четверти обычных, гладкую дверь, сплоченную из почерневших от старости и влаги досок. Лестничка, поднимавшаяся к этому подсобному ходу, тоже давно прогнила; правая тетива лопнула и отвалилась, так что свободные концы ступеней болтались себе бездельно. Я оттолкнулся ногой от камня, нашел упор в нижнем венце и аккуратненько поддел пальцами торец полотна. Дверь чуть дрогнула и тут же, к моему удивлению, легко тронулась, открывшись едва ли не на половину своего хода.

Никто не ожидал меня внутри: ни свои, ни чужие. Скажу, что повезло отчаянно и тем и другим. С перепугу, голоду, холоду я сильно был зол, а потому приготовился при малейшем шорохе гвоздить все вокруг и подряд подобранным огрызком чего-то круглого, тщательно когда-то тесанного и струганного. Возможно, что в былые, лучшие времена дубинка эта исправно служила балясиной.

Темно было внутри обретенного мной убежища, черно, душновато, зато и тепло, и сухо. Я бы даже добавил – уютно, если бы видел чуть дальше собственного предплечья. Дверь я притворил тотчас же, как только удостоверился, что засады нет ни в одном уголке. Старательно выжал носки, крутил их остервенело, выдавливая последние капельки, так что едва не разорвал надвое. Повторил ту же операцию со штанами, затем ощупью насобирал какие-то бревнышки, раскатившиеся по полу, уместил на них поудобней задницу и приготовился ждать.

Я понимал, что куковать мне здесь придется до темноты. Это – при хорошем раскладе. При плохом – останусь и до утра. Мысль о том, что при совсем уж паршивом меня вытащат отсюда намного раньше, я прибил пинками, как только она начала зарождаться. Готовься к худшему, надейся на лучшее – такой я выбрал на текущий тогда момент основной принцип существования. К чему готовиться, я понимал точно. Но, на что я могу надеяться, оставалось пока что неведомым.

Пока что – думалось мне – жизнь прикладывает меня со всех сторон, о всякий угол, и с каждым разом удары делаются все яростнее и жестче. Я не сумел получить диплом, то есть элементарное свидетельство собственной пригодности к какой-никакой должности даже в нашей примитивной, неразворотливой, невежественной системе производства. Это раз.

Два – то, что именно второй раз Елена выбирает себе кого-то рядом, пуская меня побоку, то ли небрежно, то ли с презрением. На что мне было особенно жаловаться, спросите вы. Тот же Смелянский завидовал мне за удачи в делах постельных. Но перед самим собой я не видел смысла ни лукавить, ни лицемерить. Да на кой хрен мне были десятки мелькавших мимо голозадых девок и баб, когда среди них не оказалось одной-единственной, нужной, скажу, позарез?!.

Пункты третий, четвертый, пятый собственной дефектной ведомости я наскоро заполнил перечнем нелепых, случайных приключений, в которые влипал сослепу, спьяну, с разгону, не успевая сбросить скорость на выскочившем вдруг вираже гоночной трассы…

Итак, суммируем итоги первой четверти малахольного существования Бориса Михайловича Гомельского: рассчитывая на жизнь долгую, он тем не менее пропускает профессию, упускает женщину и друга. Возможно, что и обоих друзей сразу, потому как Смелянский, конечно же, решит, что это я свел Графа с Еленой. Да теперь еще обречен вылететь за пределы проходной, самим же построенной, унося с собой вдобавок лихую запись в трудовой книжке. Если еще не видели беспробудного идиота, так вот он – я! Ну кто еще не успел дотянуться до меня кирзачом, кедом, модельной туфелькой?!

Злоба распирала меня, билась короткими толчками в ребра, отдавалась в левом плече, стесняла дыхание. Я вскочил и провел короткую серию – раз, два, три – легко двойной левой, меняя уровни, и тут же добавил правой в голову, изрядно акцентировав удар.

Противник оказался сноровистым – первые два спокойно принял на перчатки, а от последнего уклонился и тотчас же ответил боковым, вылетевшим едва не от самого пола. Я едва успел перекрыться. Да что за чертовщина такая! Собственная моя тень, и та норовит вломить хозяину от всей своей паскудной, почерневшей души.

Я рванулся за ней, провоцируя и беспокоя легкими тычками, догнал, прижал к стене и, уткнувшись лбом в воображаемое плечо, обработал ей корпус в хорошем темпе, разряжая бедные нервы и согревая бренное тело. Что мне и требовалось сей момент – нормально поработать со здоровым, техничным мужиком. И если реальный мир не озаботился о том, чтобы выставить мне соответствующего соперника, такого, что полагался бы не на число, а на умение, то я по крайней мере постарался оного вообразить.

Беда в том, что противник мой и здесь оказался отнюдь не один. Не знаю, каким образом устроено наше воображение, но мое потянуло неведомых супостатов одного за другим. Они возникали из ничего, атаковали невесть откуда и, получив свое, проваливались в никуда. Я и не подозревал доселе, сколько гадости умудрилось проникнуть в меня за считаные годы земного существования. Единственное, что радовало, – наличие какого-то подобия чести и совести у этих материализовавшихся сгустков замшелой, заплесневелой тьмы. Эти создания вечернего сумрака и мрачной моей тоски нападали строго по очереди, даже не пытаясь одолеть меня не то что навалом, а и одновременно выстрелив с нескольких направлений. Двоих я бы держал спокойно, но трое были уже не по силам.

Граф уверял, что его хватает на четверых, но он был кроме всего и мощнее. Да я и рассказывал уже – он словно бы чувствовал удар кожей. А потом еще и вещал о какой-то странной школе восточного рукомашества, в которой бойцов обучали действовать в кромешной тьме, находить цель и избегать ударов, пользуясь неким седьмым – девятым чувством. Словно мало ему было бокса, он обучался еще и подобной эзотерической гадости. Пытался приохотить к ней и меня, уверяя, что именно мои габариты наилучшим образом вписываются в эту технику, но я его послал далеко и немедленно. Пока мне достаточно и такого… Я показал прямой левой в голову, только наметил. Он отступил, усмехаясь, и, увернувшись от моего тычка, легко захватил запястье. Развернулся еще на больший угол и…

– Сволочь ты поганая! – сказал я, чуть свернув голову набок, прикладывая ухо к немытому паркету. – Последние штаны! Мне же в них еще завтра на службу топать, дубина!..

Так я и не удосужился обучиться этому дамскому искусству – вертеться волчком в кромешной темноте. А сейчас оно мне весьма бы даже понадобилось. Фантомы моего несчастного, измученного сознания клубились в углах, толпились у простенков, шныряли вокруг и прыгали кто в ноги, кто на спину. Поначалу я еще успевал отмахиваться, сбивал их одним, много – двумя ударами, но было их куда как больше, чем я успевал проигрывать в сознании, и плодились они куда как быстрее.

– Ваша взяла, мерзавцы! – крикнул я беззвучно, уронив руки по швам. – Гордитесь, гниды!

И вернулся на насиженное место, вымазанный по самые пятки, только не алой кровью, а зеленоватыми соплями.

Я никак не мог взять в толк: с чего же этот сволочной мир вдруг разом ополчился на меня, такого маленького и незаметного?.. С чего ему было на меня оборачиваться и огрызаться?! Я не желал ему ничего дурного, и более того – у меня никогда не было наилегчайшего поползновения сделать ему добро. Я не собирался ничего переворачивать, перестраивать и обустраивать чью-либо жизнь, кроме как свою собственную.