Текст книги "На обочине времени"

– Глухая защита, – с завистливым восхищением сказала Елена. – Почти непробиваемая.

– Да уж, – согласилась с ней и Надежда, первый раз на моей памяти. – Но вот ежели взять колун помогуче, да размахнуться поширше…

– Стоп-стоп-стоп, – остановил ее Граф. – Кажется, мы что-то перескочили с разбега. Почему ты считаешь, что публика глядит на тебя глазами приемной комиссии?

– Это тебе друг подсказал? – спросил Юра, небрежно кивнув в мою сторону.

– Здравый смысл не одному Боре свойственен. Давай медленней и по порядку. Мы работаем потому, что пытаемся высказаться. Ты утверждаешь, что тебя не увидят и не услышат. Но, может быть, не следует торопиться отрицать все и всех. А постараться поискать уши и глаза повнимательней.

Крюгер задумался.

– Когда ты сочиняешь, – прорезался он, наконец, – тебе, правда, не все равно – кто там еще перелистнет твои страницы? Я понимаю – Надька иллюстрирует чужие работы. Если ее графику не печатают, значит, она бесполезна, потому как сама по себе не существенна. Но мы-то с тобой…

– Минуточку, – подняла указательный палец Елена. – Есть вопрос к великим творцам. Если вам достаточно сознавать собственные исключительнейшие возможности, то зачем же так напрягаться? К чему возиться с красками и чернилами? Хватит одного подмалевка, пары эскизов, одного торопливого черновика. А дальше наслаждайтесь величием своего замысла. Вовсе не обязательно проявлять его до крайнего штриха, до последней точки. Но если вы остаетесь интеллектом в себе, то с чем или, точнее – с кем вы сверяете свои планы, по чьей шкале уточняете цвета, ритмы и рифмы?

– Ну, – как-то неуверенно протянул Юра. – Есть, наверное, нечто…

– Ты думаешь? – развернулся к нему Граф.

– Иногда даже уверен. Потому что, если и Его не существует, тогда действительно все напрасно. Ну а когда Он вглядится или, скажем, перечитает, тогда и впрямь нет никакого значения в том, что думают по этому поводу прочие, да и знают ли они об этом вовсе.

Лена наклонилась вперед и прямо впилась в Юрку глазами.

– Ты понимаешь – что сейчас выдумал? Всего лишь дополнительное доказательство бытия Божьего. Условие последнее, необходимое, достаточное и окончательное. Ведь должен Он быть! Должен быть кто-то, кому интересно, чем же мы здесь занимаемся! Не может Его не быть, если Он нам вот как, – она резанула себя ладонью по горлу, – нужен!

– И холсты экономит, – ехидно добавила Надька.

Тут снова возник Сергей и заявил, что с крюгеровскими холстами он разберется сам. Целиком картину ему не поднять, но за исходный материал он заплатить пока в состоянии. Так что отныне понравившиеся ему работы он оставляет себе, а творцу вручает эквивалентное количество потребной дерюги.

– Эту берешь? – требовательно спросил Юра, ткнув большим пальцем через плечо.

Граф снова поднялся с дивана, дошел до мольберта, откинул завеску и постоял с полминуты.

– Эту нет, не возьму, – изрек он, возвращаясь на место. – Извини, но – готовь быстро другую…

В тот вечер я ушел необычно рано. Пончо даже не успел положить толком руки на струны, да и бутылки еще не совсем обсохли, но мне уже не сиделось в своем закутке. Я тихо отбыл, наскоро отговорившись производственной необходимостью, завтрашними заводскими буднями. Мол, вам, ребята, можно спать до полудня, мне же поутру докладываться начальству, и лучше это делать с гладкой мордой и чистым дыханием.

Я и в самом деле вдруг ощутил в себе неимоверную и удивительную усталость. Она тяжелила не ноги, не руки, не, упаси господь, другие важные члены, но угнетала и холодила самую душу. Не лишняя капля водки или затяжка были тому причиной: просто мне неожиданно открылась зияющая пустота, бесцельность, бессмысленность этого нашего интеллектуального времяпрепровождения. Я вдруг отчаянно захотел знать куда и как, не особенно при том задумываясь – почему и зачем. Встроиться в марширующую колонну, отмахивать руками в такт с соседями по шеренге, топотать и скалиться, хватать воздух ртом и выдыхать его носом.

Дорожки в Матвеевском чуть прихватило ночным морозцем, питерский март – пятое время года, так что я еще побродил с полчаса в темноте и одиночестве, пытаясь разогнать туман в голове. Но при этом еще дымил неустанно и сумел, в лучшем случае, заменить водочный туман на табачный. И поехал к себе на пятый этаж на лифте, дабы не пыхтеть, не пугать мать винным выхлопом. Время уже подкрадывалось к полуночи, но в прихожей еще горел свет, и кругленькая Люба, соседка из первой комнаты, возилась с пальтишками своих близнецов. Когда я ввалился, слегка зацепив косяк, она обернулась на шум, оглядела меня от носа и до носков и сокрушенно покачала головой.

– Очень заметно? – осведомился я шепотом.

Сам понимал, что заметно, поскольку артикуляция мне уже не давалась.

– Борька, Борька! – запричитала Люба. – Ты бы хоть чаю пожевал.

Неплохая идея, подумал я, да только банка с заваркой имеет место быть именно в комнате, на второй полке серванта. Но когда-нибудь и коммунальная жизнь выказывает свои преимущества. Люба по голосовой связи выдернула мужа из комнаты, и Николай, как был, в майке и трениках, прошлепал со мной на кухню, где, не скупясь, отсыпал мне горсть чего-то грузинского, первого, что ли, сорта. Пока я пережевывал это сено, он еще наскоро ошкурил небольшую картофелину, нарубил тонкими дольками и потребовал затолкать их в рот сырыми.

– Жуй-жуй! Потом можешь и выплюнуть, но – не закуривай…

Ох, Борис Михайлович, должно быть, ты и хорош нынче, мрачно выговаривал я себе, нащупывая ручку собственной двери. А ведь еще недавно в любом состоянии четко соображал, каков же снаружи и на что употребим в данный момент…

Я толкнул створку и – застыл на пороге. Такая картинка могла бы мне привидеться раньше только как периферийный кусочек на особенно разнузданном полотне некоего просвещенного сюрреалиста. «Босх ты мой!..» За столом, застеленным парадной синей скатертью, ласково улыбаясь друг другу, прихлебывая чай, похрупывая сушками, сидели мать и – Галина.

– А скатерочку-то я не видел уже лет шесть, – тупо среагировала левая половина моего мозга. – Да нет – восемь. Последний раз мать доставала предмет на мое двадцатилетие. Помню еще две кисточки на углу…

– То-то, – перебила ее правая часть, – не зря так всполошилась Любаша. Но как она догадалась? Как они вообще ощущают события, новости и все прочее?..

– …Тогда он хотел быть ученым…

Они так увлеклись разговором, что ни одна и не покосилась в мою сторону. Ни тебе восторженного: смотрите-ка, кто пришел! Ни элементарного здрасте… Я приблизился к столу, вытянул стул, развернул его спинкой вперед и уселся верхом. Мать продолжала рассказывать, Галина внимать.

– На улице был обычный озорной мальчишка, но в школе преображался. Учился с необыкновенным удовольствием, увлеченно брался за любую работу. Его хвалили учителя, уважали друзья. И потом, в институте, ценил научный руководитель диплома. Его даже хотели оставить в аспирантуре, но вмешались… знаете ли, Галочка, обычные обстоятельства нашей жизни…

«Блин! Откуда ей все это известно?» – раздраженно подумал я. Сама же мне говорила, что после разрыва будто забыла о нем, о моем отце, и пустила его в комнату один только раз, когда он собирался отъехать в Иркутск. Тогда думали, на три года, но оказалось, что навсегда. Женщины! Они собирают рассеянную информацию по всему доступному им пространству, словно выкачивают из атмосферы. Стоп-стоп-стоп… совсем запамятовал: они же и учились в одной группе.

– Потом я уже ничего не понимала в его работе: чем занят, куда направляется, о чем думает… Украдкой пробовала поглядеть его книги, но нигде не смогла пробиться дальше первой страницы. Бог с ними, с формулами, но и слова тоже совсем непонятны. А ведь, кажется, написаны русскими буквами. Из всех профессиональных терминов я запомнила только «перлит». Уж больно похоже на перлюстрацию.

Гостья с готовностью заулыбалась еще шире, хотя несколько, мне показалось, натужно. Забавный разворачивался передо мной диалог, где каждый собеседник понимал одну свою половину шутки. Структуру перлита Галина обязана была помнить с третьего курса, а вот с перлюстрацией, возможно, ей еще не приходилось встречаться. Но каким же боком медицина относится к диаграмме «железо-углерод»?

– На заводе его тоже зауважали, – вдруг прорезалась Галка. – Не все и не сразу, но прошло несколько лет, и его узнал каждый – от технолога в литейке до главного инженера.

Тут-то я и сообразил, что говорят они – обо мне, а вовсе не о покойном моем родителе. Но при этом будто бы вовсе не замечают моего присутствия. А что означает прошедшее время? Вы что, подруги, уже похоронили меня, упаковали в черную тройку, заколотили в серый, плохо строганный ящик и засыпали мерзлой землей где-то в районе Парголово?

«А-у, тетеньки! – собрался выкрикнуть я во весь голос. – Вот он ведь я, живой и пока здоровый, правда перебравший маленько спиртного, но вполне дееспособный. Вот он я – верхом на стуле, ножки к ножкам, ручки на спинке, подбородок на кулачках…»

С матерью уже года два как мы заключили пакт о ненападении: я отдавал деньги на прокорм и квартиру, участвовал в необходимых общественных работах: когда наступала наша очередь дежурить, старательно чистил фаянс в ванной и туалете. Она же не докучала мне нотациями. Теперь решила как будто не замечать меня вовсе.

– Мне и не нужен его диплом. Только бы знать, что одет, накормлен, обут и приставлен к хорошему делу. Сытый, здоровый, довольный, а там уж хоть обсыпался табаком. Только б не пил.

– Наверное, – развила ее посылку Галина, – курение он тоже мог бы оставить, если бы захотел. Это же не порок, а только дурная привычка. Как и многое другое.

Она тоже и не косилась в мою сторону. И у меня появилось странное ощущение, что если понадобится вдруг ей встать и пройти к двери, то она пройдет сквозь меня, словно и не заметив. Я тоже попытался вставить свое веское слово, но произнес его молча, ибо не полностью пока освоился с ролью собственной тени.

«Понятное дело, дамочки. Знаем, что вам от меня нужно. Бросим пить и курить, перестанем ухлестывать за барышнями. Будем служить, стариться и бронзоветь памятником самому же себе. Тому бешеному бойцу, каким был в ранней молодости. Или только же слыл?..»

Может быть, подумалось мне, я в самом деле растворился в воздухе. Превратился в фантом самого себя. А с другой стороны – что же я могу предъявить сейчас матери и подруге? Какая сторона существования моего окажется для них значимой и заметной? Красные щеки, набрякшие веки, да руки – я вытянул пальцы вперед – пока еще не дрожат, но долго ли им продержаться? Может быть, такого и впрямь лучше не замечать?..

– Вам еще чаю, Галочка? – Мать похлопала пузатый сосуд по никелированной стенке. – Кипяток подостыл, схожу – подогрею.

– Да я бы тоже не отказался, – вполголоса промямлил блудный сын Боря. – Горячего, сладкого и очень крепкого.

Но она не слышала меня и не замечала. Окажись я на пути, тоже прошибла б насквозь, даже не замедляя шага. Неужели и речь моя только потустороннее отражение звуков?..

Скрипнула, стукнула дверная створка, Галина поежилась и потянулась за очередной сушкой. Стиснула ее в кулаке, напряглась, положила сверху левую кисть и – напрасно.

– Давай помогу!

Она, словно не слыша, опустила сушку на блюдце и взяла из тарелки другую. Я подхватил отлитое из железобетона колечко, сжал пальцами и эдак небрежно шмякнул о раскрытую ладонь, раздробив предмет на мелкие фракции. И этот подвиг остался, увы, невостребованным. Может быть, я в самом деле превратился в тень самого себя. Человек-невидимка. Invisible man – всплыло в памяти название школьного изрядно адаптированного текста. Интересно, а возможны ли в таком состоянии тактильные контакты? Вот если сейчас снять руку со спинки, пропустить под скатертью да как следует там пошарить, кто из нас спохватится раньше?..

Только я начал осуществлять интереснейший эксперимент, вернулась мать с парящим чайником. Мой стакан так и остался в серванте. Ну и ладно, ну и пожалуйста – я оторвался от стула, запрокинул башку и высыпал в раскрытую пасть крошки, еще остававшиеся в кулаке. Поперхнулся, закашлялся и вновь плюхнулся на сиденье.

– …рада была познакомиться, – прощалась тем временем, допив последнюю чашку, Галина. – Мне, пожалуй, уже пора, поздно. До свидания, Евгения Мироновна.

– Действительно поздно, – спохватилась и мать. – Как, уже за полночь?!. Но как же вы поедете, Галя? Да еще на вашу окраину… Оставайтесь-ка вы у меня. Вот на этом диване спал Боря, думаю, и вам будет вполне удобно.

Интересное дело – спал! А где же он спит теперь?.. Уломала она ее достаточно быстро. Галина вышла позвонить своей матери; кто знает, что она там собралась выдумывать, может, просто поставит в известность: мол, неожиданно выскочила на очередной слет ленинградского туристского актива. В это время мать разложила диван (я даже не шелохнулся), выгребла из ящика белье и постелила чистое. Мои же спальные причиндалы оказались в углу, на табуретке под вешалкой, где как раз дожидалось своего часа поизносившееся пальтишко.

– Намек понял, – откомментировал я сей факт, произнося звуки вполне отчетливо. – Клубочком у собственного порога. Такого еще не случалось.

Мать поменяла освещение с верхнего на настольное и скрылась за шкафом. Галина пересела на диван. Я не собирался ни поворачиваться, ни даже делать вид, будто зажмурился. Призраков не стесняются. А кто же я есть сегодня, коли как не видимое и не слышимое привидение? Гость случайный, запоздалый у порога своего… ghost – и боле ничего. У-лю-лю-лю-лю!

– Ну? – спросила она вполголоса.

Меня еще не запрягли, и слушаться понуканий пока был не намерен. В свою очередь я потребовал ответа: как и зачем вдруг она здесь нарисовалась?

– Тише, – сказала Галина, возвращаясь к столу. – Маму разбудишь. Я позвонила узнать, куда ты запропастился. Евгения Мироновна взяла трубку, мы побеседовали и – вот я пришла.

Ой-ой-ой! А то она из своего отдела не могла добежать до лаборатории. Десять минут скорым шагом, размяться после сидения в душной конторке.

– Вилен приходил к нам, опять проблема с корпусами в десятом цехе. Мы побеседовали, и я спросила – где ты? Он ответил – в местной командировке. Но так странно сказал, будто бы ты опять загулял, и они тебя покрывают.

Э-ге-ге, братцы! Я ведь и впрямь с понедельника не был на службе. Три или нет – четыре дня, потому как нынче четверг. Нет, поправил я опять самого себя. Теперь время уже перевалило на пятницу, и на завод придется ползти не завтра, а прямо сегодня. Но в промелькнувшую неделю я не косил, не сачковал, а усердно тянул и крутил образцы, по десять штук в каждой серии, и каждая обработана в своем тепловом режиме. Только предавался я законной научной страсти на кафедре, под приглядом товарища Колесова.

– Замечательно. Но не думаешь ли ты перебраться туда совсем?

Я опешил от такого напора, но тут же заверил ее, что намерения дезертировать с трудового фронта у меня не было ни в мыслях, ни в позвоночнике.

– Не бежать, – возразила Галина. – Не сматываться, а именно перейти.

– Зачем? – поставил я проблему ребром, как запущенный по доске желтенький пятачок.

– Что тебе делать на этом заводе? Так и закиснешь, не прыгнув выше старшего инженера. Вилен ненамного тебя и старше. Что значит два десятка лет для здорового мужика. А ты так и будешь всю жизнь висеть у него на пятках, ждать, пока он освободит тебе место.

Я объяснил приятельнице, что Колесов еще и моложе Вилена. И в его тени мне уж точно сидеть до самой глубокой пенсии.

– В науке имеются не только должности, но и звания. А защитившийся заводской инженер всегда немного под подозрением.

– Но мне нравится эта работа. Да и вы все ко мне притерпелись.

– Мы – да. А тебя от нас скоро начнет подташнивать.

«Что вы, что вы!» – замахал я в притворном ужасе воображаемыми крылышками.

Галина только поморщилась.

– Заводская суета не для тебя. В такой рутине ты задохнешься… Не перебивай, знаю, что говорю. Здесь выживают только рабочие лошади, да и то – если вовремя успеют зажмуриться. Тебе же, с твоим сумасбродным характером, бегать по кругу заказано вовсе. Не решишься отпрыгнуть в сторону, так и будешь крутить чертово колесо: конец месяца, квартала, года, план, прогрессивка и все прочее в этом роде. И скоро кончишься – сопьешься, ничего не успев сделать…

Не знаю почему, но мне вдруг вспомнился Крюгер.

– Мир, – произнес я торжественно, – безжалостен к нам и вовсе не предназначен для безмятежного существования. Беда крадется за нами, будто бы зверь в ночи, и только ждет, пока мы расслабимся. Свои чувства, свои желания, свои пристрастия надо держать как можно дальше от света, прятать в тени, хоронить под ненужным хламом. Не знаю, какими путями приходит к нам радость, но горе пробирается в каждую щелочку и обязательно настигает каждого в тот самый момент, когда он меньше всего ожидает несчастья…

– Где такое написано? – спросила Галина.

Я гордо ответил, что придумал это самостоятельно, вывел всем опытом своей горькой жизни.

– Ты еще и трети ее не прожил, а думаешь, что знаешь ее на вкус… Вилен, между прочим, считает, что у тебя незаурядные исследовательские способности, якобы ты рожден и воспитан для научной работы… Что же до черной беды… ведь каждый человек выбирает свой путь, находит личное, тайное свойство, которое уже отнять у него можно только лишь с жизнью… А теперь давай-ка спать, а то утром нам всем подниматься чуть свет…

Пока она раздевалась, я выбрел на кухню, покурить в одиночестве и подумать. У заколоченной двери черного хода, под форточкой одностворчатого окна, мы с Николаем оборудовали курительную: банка из-под зеленого горошка, залитая на четверть водой, патрон для лампочки ватт в шестьдесят, присобаченный к стене на простой деревянной подложке, да несколько старых «Футболов», аккуратно сложенных на подоконнике. Но сейчас я не стал зажигать свет, стоял в темноте, наблюдал, как сизая струйка дыма поднимается, извиваясь, к приоткрытой квадратной раме.

Я не врал, говоря, что мне нравится заводская работа. С первого дня меня затянула многоцветная, шумная и деятельная жизнь. Я поставил на стол перекидной календарь, на котором записывал все не слишком великие дела, которые мне предстояло совершить в этот день. Случалось, что и места на листке мне не хватало, и восьми, отведенных КЗоТом часов.

Ровно с половины девятого я начинал кружить по заводу: от комнаты к комнате, от лаборатории к лаборатории, а дальше – цеха, отделы, склады, начальники… Время от времени забирался за шкаф, плюхался на сиденье, подпаливал сигарету и, пока столбик прессованной табачной крошки неспешно выгорал до конца, успевал обвести красной пастой уже отработанные записи и – завести несколько новых на ближайшие дни и недели. Я сразу вскочил на эту бешеную карусель и без труда перебирал ногами, поддерживая нужные темп и ритм. Но сейчас мне стало казаться, что Галина права: эта работа больше требовала от меня, чем давала.

Так я долго еще мог прятаться от себя и от мира. Решать чужие проблемы и тут же закапывать, закидывая десятками новых. Притом у меня вовсе не было крюгеровской уверенности, будто кто-то из непостижимого далека пристально наблюдает, как я сучу всеми лапками. Если я немедленно не позабочусь о себе сам, никто и не вспомнит несколько лет спустя: жил такой-то Гомельский рядом или же заскочил чисто случайно… В комнате было уже темно. Я ощупью отыскал драный половичок, пылившийся в углу, раскатал его у порога, кинул поверх студенческое пальтишко и кое-как прикрыл неуютное лежбище простынкой. Жарко не будет, но до утра уж перекантуемся. Кроме трусов и футболки, оставил на себе еще носки и, передернувшись, быстро нырнул под старую шерстяную тряпку, бывшую в детстве моим одеяльцем…

III

Женщины всегда объединяются против нас. Любые различия в возрасте и положении с лихвой покрывает ненависть к противоположному полу. Гораздо реже – любовь к нему. Мужская же солидарность проявляется в одних анекдотах.

Вряд ли кто-нибудь из нас троих сладко выспался в эту ночь, хотя и по разным причинам. Минут сорок я ворочался, стучал костями и клацал зубами, прикидывая как, вернувшись со службы, законопачу щели в оконной раме, дверной коробке, особенно ту страшную между полотном и порогом, откуда тянуло холодом, как из полярной ночи. Ступни мои под нитяными носками быстро оледенели, и мороз потянулся выше, хрустя коленками, оглаживая бедра, подбираясь к самому сокровенному. Я взъярился. Не в своем ли отечестве, не в родном ли дому – повторял про себя строчку из новой песенки Пончо, пока шлепал по выстуженному полу. Они будут греться и нежиться, а единственный в этой комнате мужик замерзай и бедствуй, как черный пудель.

Я даже не присаживался, а тут же повалился на диван и решительно потянул на себя уголок ватного, стеганного вдоль и поперек одеяла. Чай, не гостиница. А будет собачиться, выкину к черту, под дверь; моя комната, моя постель, и если кто не доволен приемом, так ведь мы не задерживаем. Я повернулся на правый бок, мордой от стенки, и свернулся калачиком…

Как вы считаете – сколько минут я продержался в таком положении?.. Правильно – и никак не больше. Счет пошел исключительно на секунды. Сначала я перекатился на спину и так, как бы невзначай, дотронулся пальцами, огладив предплечье, спустившись до кисти. И ее ладонь повернулась навстречу, захватив плотно мою. А тогда уже я закинул и правую руку, положив на маленький упругий холмик; сперва поверх скользкой материи, потом проникнув уже к горячему телу.

Для чего я вам это рассказываю?.. Да, взрослые вроде бы люди и вполне можем представить себе, как разворачиваются отношения двух молодых людей, вдруг оказавшихся рядом на тесной койке. Но для меня удивительным было тогда и даже сейчас странное чувство, вдруг затопившее от пяток и до макушки. Нет, совсем не то, что вы, наверное, подумали. Это мы проходили, и не единожды, и не десять раз, и не двадцать. Но никогда, понимаете, никогда я не ощущал такой нежности. Всегда мне нравилось ощущать свою упругую силу. Но в ту ночь мне впервые показалось важным не взять, а отдать. Точнее – и взять, и тут же отдать.

Она была, конечно, не девочка и не смущалась особенно. Но – и не проявляла того, что чувствовала внутри. Я-то знал, я-то понимал, что с ней сейчас происходит. Я исследовал все потайные уголки ее тела, ощущал влажный жар этих впадинок и пещерок, но – никак не торопился приступить к тому, что раньше казалось мне самым существенным. Целовал ее, спускался губами от шеи к груди, животу, колючему (она брилась) взгорку, предвещающему спуск в долину терпкого наслаждения. Она же лежала почти неподвижно, только разведя и согнув колени, чтобы не помешать мне.

– Тебе удобно? – спросила только, когда я уже начал устраиваться между бедер…

– Тебе хорошо? – спросила она уже утром, когда по радио зазвучал гимн нашей мощной державы.

Мне было – странно. Доводилось и до этого просыпаться рядом с женщиной, когда кривые дорожки приводили вместе со случайной знакомой на пустую квартиру. И ничего уже мне не хотелось утром кроме как одеться быстрее да добраться до двери. Скучно смотреть на лицо, уткнувшееся рядом в подушку, тошно потом изучать собственные щеки и подбородок, водя бритвенным станком по натянутой коже.

Но в то утро мне вовсе не хотелось откидывать одеяло. Мог бы – остался на целый день лежать так и смотреть, смотреть, смотреть. Говорить… Гладить…

– Все, хватит, пора…

Она отвела мою руку и легко перепрыгнула через меня, тихо щелкнув пятками об пол…

А ведь мама моя до самого света, до гадской этой радийной побудки, не кашлянула, не ворохнулась, лежала небось навытяжку, как часовой у порохового склада. Не ожидал я от нее такого… свободочувствия.

Много-много лет привык я видеть ее застегнутой на все пуговицы в серый длинный жакет, спускавшийся до середины бедер поверх отвратительной прямой юбки. Да и другие видели лишь главврача медсанчасти с каким-то двузначным номером. Так она и жила – застегнувшись, перепоясавшись, а ведь в тот момент, когда началась моя история с Галкой, она только-только подходила к середине шестого десятка.

Приятеля у нее не было, насколько я знал. Насколько она позволяла мне это знать. У матерей не бывает ни тела, ни возраста. Они, как правило, видятся нам много старей и бесплотней. Ужасно представить себе, что наступит момент, когда ты уже перерастаешь родителей и начинаешь оглядывать их словно бы сверху, не критикуя, но – ласково снисходя к недостаткам. Бунтовать куда проще.

Потому, как я помнил некоторые события недалекого прошлого, она должна была выпереть нас обоих из дома, едва углядев (учуяв!), что я протягиваю руку неподобающим образом. И тем не менее с ее твердокаменными взглядами и хорошо армированными принципами не только перетерпела эту ночь, но покорно сносила десятки других. Ибо аз, грешный и настырный до наглости, единожды получив безмолвное разрешение, в дальнейшем не спрашивал вовсе, а только лишь сообщал, что сегодня в комнате нас будет трое. Имени не называл, да она и не спрашивала. Оба мы знали: случись на пороге другая женщина, ей не дойти не то что до разобранной постели, но даже до неубранного стола.

Свою же мать Галина обманывала месяца два. Или же делала вид, будто бы врет, а что при этом думали они обе, мне не докладывали ни тогда, ни потом. Уверен, что Елизавета Павловна догадалась с самого первого раза, но помалкивала, тревожась за дочь. Ибо беспокоиться за детей можно по-разному. Одни застегивают строгий ошейник и отпускают не более чем на длину десницы; другие, сцепив зубы, упорно держатся параллельным курсом, готовясь подхватить отпрыска в нужный момент, но не раньше чем это понадобится на самом деле.

Нам повезло. Я же оказался втройне удачлив, потому как Галина не слишком наседала на меня, упирая на известные церемонии. Она – понимаю сейчас – выводила меня, вываживала, как опытный мастер, не волнуясь, подводит к берегу щуку, огромное пятикилограммовое чудище, вдруг хапнувшее с налета мелкую окуневую блесну. В конце концов, некоторые мечты имеют свойство сбываться: свадьба, ребенок, квартира. Все так и случилось: своевременно, хотя, возможно, несколько позже, чем хотелось бы многим.

«Корочки», как вы поняли, к тому времени я уже получил. Вместе с «поплавком», который собирался для смеха повесить на стенке, слева от рабочего места, но вовремя вспомнил, что сам же советовал некоторым чересчур занозистым старикам, и спрятал значок подальше, у задней стенки самого большого ящика. Дабы и самому на глаза он попадался не слишком часто.

Я, честно скажу, ждал дня защиты, но диплом проскочил незамеченный, как жидкая манная каша после полного ходового дня. Я исправно посещал службу, появлялся на кафедре, тянул образцы, тряс их, крутил и сдавливал. Так продолжалось чуть менее года. Потом один экземпляр отчета Провоторова переправила в заводской отдел НИР, а другой улегся перед учеными мужами родимого факультета. Еще полчаса я потел, краснел и сморкался, а в результате преобразился в полноправного инженера. Кем же тогда я был все прошлые годы?

– Теперь двигайся дальше, – сказала Галина.

Мы лежали, обнявшись, на моем полутораспальном лежбище, ее ухо давило мой бицепс.

– Аспирантура мне не светит. Даже и целевая. Что там делать человеку с моей фамилией.

– Ты просто боишься, – прошелестела она. – Тебя испугали несколько лет назад, и ты опасаешься выйти из норки. Комплекс Чучундры, Боренька, мускусной крысы, что всю жизнь бегала вдоль стены. Но притом хныкала, что ей хочется выйти на середину. Только не решается, потому как очень уж страшно. Подумай – сейчас ты на взлете, и если вдруг отступишься и затаишься, то это уже навсегда…

Знаете, меня не так-то просто поймать на «слабо», но Галке это удавалось и не единожды.

Я решился, и мне, наконец, повезло. Скажу, крикну откровенно и без стеснения – у моей удачи были вполне реальные имена. Первое из них – Вилен. Это он придумал мне тему, так сформулировав задачу, что она аккуратно, тик в тик, вписалась в узкую область, где перекрывались интересы завода и возможности кафедры. Когда же народ вдруг сообразил, какую же долю будет иметь от моей работы каждая сторона, передо мной распахнулись многие двери.

Я всегда восхищался Виленом. Он был умен и хитер, изворотлив и мудр. Когда было удобно, он наседал, но, если противник вдруг напирал всей соединенной массой, легко уклонялся. Он, а позже и Колесов, усердно упасали меня, уберегали от кинематографического героизма: заломленную папироску в зубы, одним прыжком взлетаешь на бруствер, обе ладони на палаше – какое мне дело до вас до всех… А навстречу тебе настильный пулеметный огонь из счетверенной крупнокалиберной установки.

– Боря, – выговаривал мне Вилен. – Зачем вы опять висите на телефоне, стаптываете каблуки по асфальту и лестницам?.. Я тоже помню, что это они нам обязаны. Но ведь понятно, что исполнять это они не собираются. Не портите нервы, не тратьте время. Напишите служебную записку, и пускай бумажка едет своим маршрутом через все канцелярии, обрастая входящими и исходящими номерами. Когда же настанет день «Ч», сочините следующую реляцию, где уже потребуйте передать нам необходимое оборудование для проведения испытаний, согласно… А еще через пару дней отправьте ябеду уже главному инженеру, точно указав номера и даты наших предыдущих сообщений, где мы предупреждали, просили и требовали. Теперь крайними оказываются они, а мы с вами будем спокойно исполнять свое прямое и непосредственное дело…

Я выполнял все неукоснительно, памятуя, что совет старшего по должности равнозначен приказу. И – все обходилось. То дело, за которое я отвечал непосредственно, всегда было исполнено в срок. Там же, где могли подкузьмить недобросовестные партнеры, тыл надежно прикрывался искусной канцелярской фортификацией.

Так и воюют разумные люди: не секут шашкой клубящийся воздух, не тычут копьем в проплывающее мимо крыло ветряка, а, окинув местность холодным взглядом, размечают линии окопов и ходы сообщения, накатывают блиндажи, заливают доты, начиняют землю тротилом, а технологические проходы перекрывают спиралями ощетинившейся проволоки.

Этого никак и не мог взять в толк Мишка Смелянский. Вместо того чтобы осторожно пробираться по опушке заболоченного березняка, он сдуру сунулся напролом, завяз, выдохся и утих. Его беда в том, что он не мог прожить в собственном мире. Ему было скучно с самим собой. Он искал чужой любви, посторонних взоров, наполненных восхищением. Он совершенно искренне хотел работать, решать задачи, но только – чужие. А поставить перед собой свою ему не хватало воображения. Пока не уехал, Мишка постоянно клевал меня за мой конформизм, упрекал, что даю слабину и спокойно плыву в общем потоке. Но что же он мог предъявить сам, кроме самых общих рассуждений о возможном смысле «всего и прочего»?