Текст книги "На обочине времени"

Я отхлебнул еще. Вина в стакане оставалось ровно две трети, и его должно хватить до конца разговора. В потайном кармане пиджака у меня хоронилась еще «синенькая», но то был неприкосновенный запас, на случай когда Елена захочет еще кофе, вина, сладкого.

– Мужское чтение. Даже – мужицкое. Разве не так?

Повторю – я и не собирался с ней спорить. Никогда не был расположен к словесным потасовкам. Я слишком долго ищу то, что мне нужно, чтобы потом еще делиться этим с другими. Пускай они позаботятся о себе сами. В одном романе я наткнулся на хороший совет – если перебрал, почитай на ночь, чтобы комната не колебалась в пространстве подобно лопингу. Так именно эту книгу я и проглядывал каждый раз, возвращаясь из хорошей компании.

– Зачем ему, в самом деле, это вдруг понадобилось? Физика, бокс и вот, поди ж ты, маленький блокнот, дешевая ручка… Странно…

Граф рассказал мне как-то, в один из редких вечеров, когда мы с ним оказались вдвоем, как это прихватило его внезапно и вдруг, прямо на ринге. Тяжелый был бой. Соседняя часть выставила своего чемпиона, низенького и увесистого, крепко сколоченного из широченных костей и стянутого эластичной мышцой. Поначалу Сергей думал закружить его в центре, но у парня при таком-то росте руки оказались невероятной длины. Он это знал и ловко использовал.

Первую минуту Граф действительно колол его одной левой, но после очередной атаки не успел вовремя убраться, и угол ринга вдруг задрался к потолку, а сам боец покатился в противоположный. Пока судья отсчитывал положенные секунды, он стоял, опираясь спиной на шершавые канаты, и вдруг обнаружил, что больше уже не принадлежит себе самому. Он перестал понимать, что связывает его с этим телом. Он не понимал: зачем и что привело его в этот зал?

– …тряпка! – шипел ему в ухо тренер, пока его помощники махали усиленно полотенцами. – Проснись. Мне стыдно за тебя!

Граф объяснял мне, что он пытался работать, но его дух наотрез отказывался возвращаться в глупое тело, и тому насыпали кулаков под завязку. На одних рефлексах Сергей продержался до последнего гонга. Судьям даже было незачем делать вид, будто они считают, зал ревел, хлопал и свистел, а Граф смотрел, как прыгает по брезенту его недавний противник, и вновь переживал это чувство полного опустошения. Ему надоело не потому, что он проиграл. Он потому и проиграл, что прежнее занятие ему внезапно обрыдло.

Через неделю его отправили в свою часть, дослуживать до приказа, и там, во время ночного дежурства, он впервые попробовал уложить существо свое на бумагу, объясниться выставленными по порядку словами. Через месяц он понял, что без этого ему уже не обойтись.

Но Елене я, разумеется, ничего не сказал. Смутная это была история и, как все человеческие судьбы, читалась напрямую в обе стороны. Конечно, много пристойнее выглядело, когда бы Граф осознал несуразность своего занятия в момент знаменательного триумфа – выигрывая Олимпийские игры или хотя бы первенство округа. Но так уж устроена жизнь, что задумываться над ее смыслом мы начинаем, лишь нарвавшись на встречную плюху. И только тогда начинаем взвешивать и рассчитывать – а стоит ли наше действие такого сокрушительного противодействия? Может быть, в самом деле подыскать тропинку поскромней, но поглаже, на которой нам хотя и не достанется радости оглядывать прочих со скалистой вершины, зато и не придется брести на ощупь по чавкающей трясине.

Если Граф и впрямь родился в этом мире, чтобы выстраивать слова по нелинованной бумаге, то он решил правильно, отринув все случайные возможности, хотя бы и сулившие шум вокруг и металлический звон в кармане. Но кто же возьмется утверждать это наверняка, особенно сегодня, когда от всех его рукописей остались лишь… ну да об этом после. Главное сейчас – осмыслить другое.

– Это ошибка, – сказала она.

Я не понял, к чему это относится, но на всякий случай кивнул.

– Ни в коем случае не нужно было соглашаться. Но с родителями трудно быть наполовину. Либо оставаться вместе с ними, как этого хочется им, либо разворачиваться в противоположную сторону, хотя тебе, может быть, такое совершенно не нужно.

Я было решил, что это она о Мишке, и ошибся. То есть о нем разговор ожидался тоже, но откладывался. Сейчас она говорила о себе.

– Я же ничего в этом не смыслю. И – самое страшное – не желаю и разобраться. Передо мной уже неделю лежат два отчета, а я никак не могу заставить себя перелистать хотя бы первый. Николай Артемьевич папин ученик, ему неудобно делать мне замечания, но сколько он может терпеть?

– А те, что сидят рядом, – спросил я, – они вкалывают?

– Что-то считают, что-то печатают, но, честное слово, Боря, чем так работать, лучше откровенно бездельничать. По крайней мере честнее.

Честнее не значит лучше, подумал я.

– Мне с самого начала не следовало туда поступать. Ну да, я свободно сдала экзамены на физфак, и папа здесь совершенно ни при чем, но потом все как-то повернулось в другую сторону. Мне вдруг сделалось скучно. И стали мне назойливы и лекции, и товарищи, с которыми я их посещала, и разговоры… Я никак не могла понять, зачем надо искать предел какой-то функции, когда жизнь просто бескрайняя.

Она аккуратно срезала кремовую розетку и положила в рот. Покачала ложечку между пальцев, потом отпила кофе. Я смотрел на ее губы – пухлые в середине, по краям они чуть опускались вниз – и чувствовал странное, щемящее чувство, слева, под самой лопаткой. До сих пор о своем сердце я знал только, что оно исправно пульсирует со средней частотой полсотни ударов в минуту и стабильно держит кровяное давление 120 на 65. Что оно еще может отзываться на чужие слова, для меня было внове.

– …и надо было уходить совсем… Но родители! И я уступила. Меня просто перевели даже без потери курса. После универа у вас учиться было проще простого. Я подумала – зачем кидаться в незнакомые воды? Получу спокойно диплом, а там решу. Ну вот закончила, вышла замуж, распределилась, и что же – надо решать…

Я тихонечко ерзнул на скользком пластмассовом сиденье. Опять мне под ноги расстилали чужую судьбу, приглашая потоптаться по ней, пообмять и придать, наконец, необходимую форму. А что мне была в ту пору иная жизнь, когда я и со своей-то не знал как управиться.

– Но почему? – спросил я. – Если ты так хорошо училась в школе, если свободно прошла все курсы в политехе, почему ты за эти два года так и не смогла подыскать себе приличную работу?

– У меня сейчас нормальная служба. И время, и зарплата, и люди. Но для меня там нет настоящего дела. Это же совершенно различные вещи – решать чужие задачи и пытаться поставить себе свою. Ведь в школе – начальной, средней и высшей – нас учат находить решения стандартных примеров. Причем мы знаем, что решение обязательно есть, и путь к нему указан названием соответствующего раздела задачника. Дальше работает единственно память. Мы вспоминаем, чему нас учили, и пускаемся составлять логические системы и перебирать возможные подставки. Что нужно школяру? Образование и терпение.

– Круглая голова и плоский зад, – пробормотал я.

Елена рассыпалась мелким смехом. Прядка, попавшая на ключицу, подпрыгивала, щекоча ей горло. Я было испугался, что эта система может раскачаться до состояния неуправляемого, но счастливо ошибся. Лена резко оборвалась и откинула волосы за спину.

– А у меня нет ни того ни другого.

– Ты способная.

– К чему?.. Способности, Боренька, нужны, чтобы учиться. Для работы же надобны потребности. Хочется ощущать внутреннее сродство к делу, которым занимаешься. Так, чтобы каждый день был в радость, чтобы работа притягивала, а не отпугивала.

– У меня чаще случается наоборот, – признался я.

– А ты уверен, что занимаешься своим делом?

– Работать вообще тяжело.

– Нет, если делать это по вдохновению…

Я и тогда не очень понимал, что означает это слово, да и сейчас разобрался немногим больше. Есть, допускаю, счастливцы, что даже к полупудовой кувалде или там к костыльному молотку примеряются с искренним наслаждением, предвкушая сладостное напряжение затекших от безделья мышц. Но я-то из другой породы.

– Может, ты еще просто не успела разобраться. Надо осмотреться, привыкнуть.

Она только сморщила одну щеку, не то прикрывая глаз, не то подмигивая, и поддела пальцем пустую чашку. Я послушно ушлепал к стойке, где пришлось переждать человек пять. Когда я вернулся, Лена проглядывала листочки, вытащенные из сумочки. Формат А4, прикинул я, сложенный вдвое по размеру хранилища.

– Мне бы не хотелось, чтобы ты думал, будто я только и делаю, что просиживаю джинсу на конторских стульях. Я что-то пытаюсь, но… не знаю. Вот, хочешь послушать?

Интересно, а что бы она сделала, если бы я отказался? Но мой мысленный контрвопрос оказался таким же риторическим, как и ее озвученный. Я готов был слушать, и как можно дольше, пускай бы она даже зачитывала наизусть последнее постановление партии и правительства по улучшению производства комбикормов и асбоцемента.

Но, когда после паузы она снова заговорила, твердо и ровно, уверенно разделяя слова и строчки, я несколько ошалел. Не то чтобы особенно удивился, но… В конце концов, прочитав столько книг, почему бы и не попробовать что-нибудь сочинить и самой. Меня смутили сами стихи. Я, как и все, воспитан средней школой и единственно в чем могу претендовать на оригинальность, так в том, что любимый фрукт все-таки груша. Ну и, разумеется, приучен к тому, что поэты в творениях своих высказываются подобно обычным людям, только намного определеннее. Они знают, почему начинают говорить, зачем им это надобно и к чему вся эта длинная цепочка слов приводит.

Так вот меня все-таки чему-то учили в школе, да и помимо того кое-что проглядывал мимоходом, но среди этого всего не вспомнил ничего похожего на то, что читала мне сейчас Елена. Голос ее звучал сильно, и на соседних столиках поглядывали в нашу сторону все чаще, но я никак не мог разобрать, о чем же она мне пытается рассказать.

Я понимал каждое слово, но не мог взять в толк, почему эти звуки сцеплены так, а не совершенно иначе. Иногда вдруг в эти потемки врывался вполне различимый кадр, словно на ветру распахивались ставни. Королеву помню, что сидит у низкого столика, заставленного оловянными солдатиками; зажмурившись, она щелчком сшибает того, кто попадется случаем, иной раз и двух, а остальные без звука только тесней смыкают ряды и крепче сжимают взброшенные на плечо карабины. Красивая картинка, и, пожалуй, я б смог пристроить ее в каком-то уголке своего существования, но не более. Рифмы там проскочили только раз или два, словно по недосмотру, и все-таки стихи держались. Если не смыслом, то звуком.

– То есть ты считаешь, что вот это уже безошибочно? – спросил я, когда она закончила читать.

– Это, – передразнила она меня несколько обиженно, – я во всяком случае выбрала сама… или оно само меня выбрало, – добавила, чуть помолчав.

– А как муж на это посмотрит? – выпалил я наугад, только лишь чтобы меня не заставили отвечать самого.

Лена закинула руки за голову и сладко потянулась, изогнувшись от сиденья к спинке.

– Муж… что муж? Ах, муж!.. Ты о Мишке? Показывала, давала, как обычно, только он не берет. Глянул, фыркнул и вернул. Здесь же ничего нет ни о лагерях, ни о советской власти, ни о страшной судьбе еврейского народа. Я читаю и пишу. Собираюсь иметь свою судьбу, а не мыкаться рядом с чужой. Ну а Мишка… ты же понимаешь: ему важно не сделать, а знать.

– Тоже не хреново.

– Но узнать мы можем лишь о том, что уже случилось. То есть знание в прошлом. Но что же в будущем? Только надежды? Мы ясно различаем вчера, однако завтра надежно от нас закрыто.

– Тогда, может быть, лучше вглядеться в наше сегодня, – предложил я.

– Но это же так ску-у-учно, – протянула Елена.

Она неспешно обвела взглядом зальчик кафе, шумящий и дымящий, забитый гривастыми ребятишками.

– Вот оно, Боря, наше сегодня. Здесь же никогда и ничего не случается.

– Извини, мы могли пойти и в нашу кофейню, но ты сама попросила уйти в сторону.

– Разве на Большом что-нибудь движется по-другому?

– Могла бы остаться дома, – обрезал я, начав уже понемногу и злиться.

– Там еще хуже. Я говорила ему – давай поживем у нас. Отказывается. Я предлагала – давай снимем квартиру. Предки оплатят. Опять нет. Она же его держит как на цепи.

Она – как я легко догадался – была Людмила Константиновна.

– Свекровь да невестка – понятное дело.

– Да нет, Боря, ко мне она ничего. Она к нему плохо.

– Бьет, колотит?

Сказал и ухмыльнулся. При всей своей дородности Мишкина мать доставала сыну разве что чуть повыше локтя. Чтобы дотянуться до его затылка, ей пришлось бы вскарабкаться минимум на табуретку.

– Возможно, оно вышло бы и разумнее… Вздохнуть без нее он еще может, а вот выдохнуть уже никак не получается. Я вот думаю – может, ей и в постель к нему нырнуть вместо меня.

– Так плохо?

Она опустила глаза и чуть склонила голову.

– Еще хуже… Слушай, поговори с ним. Пожалуйста, очень тебя прошу.

Теперь я догадался, зачем меня вызвали.

– Ну обсудите это там… как два друга, как два мужика. Нельзя же так все в голове да в голове.

Я не очень понял, но переспросить не решился. Только мне не хватало выяснять подробности ее супружеской жизни. В принципе – я бы мог и обидеться – за кого она меня держит? За пень корявый? Тогда какого черта просить меня помочь! А если предполагает, что хоть немного смыслю в подобных делах, то почему же так, без стеснения, раздевает душу перед в общем-то посторонним человеком… Наверное, я умею обращаться с женщинами, но понимать их отказываюсь напрочь…

III

А через неделю все оборвалось уже совершенно. Надежда – женщина, а не состояние духа – поймала меня в кофейне, куда я заскочил вечерком расслабиться немного после муторных заводских будней.

Никакой чрезвычайщины – всего лишь очередная московская комиссия перетряхивала по очереди все цеха и отделы. Где-то далеко-далеко случилась нештатная ситуация с тем самым изделием, что ушло на верфи со сборочного участка одного из наших цехов. Денег наших, хвала Создателю, трогать не стали, поскольку по графе «план» экономисты наши давно отчитались без страха и трепета, а высыпанные щедрой пригоршней выговора мы приняли с тайной усмешкой. Кто же эти приказы на производстве считает и принимает всерьез?! Одним меньше, десятком больше!.. Железо давай!..

Так вот я сидел в уголочке, спиной к миру и размышлял о таинственной связи высокого парения духа с медленным течением жизни, когда сбоку нарисовалась Юркина подруга. Точнее нужно было бы сказать – Серегина, а еще вернее – их обоих. Кого по паспорту, кого по чувству, но треугольник – как мне помнится из какого-то курса то ли машин, то ли материалов – фигура донельзя прочная и самодостаточная. Потому присоединиться туда я ни разу и не пытался. Еще и потому, что никогда Надежда меня особенно и не притягивала.

Редкая, замечу, женщина. Не то чтобы она была уж как-то нехороша, но – уж начисто не моя. Или, правильнее, я казался ей совершенно ненужным. Такое понимаешь где-то на уровне случайного знака, спинным мозгом и лучше всего не пускать в сознание вовсе, чтобы не расстраиваться который раз попусту. Поначалу она меня крепко недолюбливала, да и я в ней изрядно ошибся. Такая вот, показалось, девочка-подружка, что накроет и уберет, оботрет и уложит, да все без лишнего слова. Должно быть, так оно и было в первые годы после Пскова, но Питер наш любимый излишне пушистых истирает быстренько. Да и оба наши гения тоже изрядно потрепали ей и перья, и нервы. Особенно тот, что законный.

К Графу она убегала просто передохнуть чуток, забыть на пару дней и о заляпанном краской паркете, и о раздолбанном потолке, обнажающем щепастую дранку, о зеленом хлебе, о колючей кровати, о заблеванном сортире… Ну последнее-то и у Графа отмечалось нередко, но казалось необязательным приложением к иной жизни. Все наши трудности куда как легче, если они не навязаны, а выбраны по собственной воле, без стороннего принуждения.

Кофе Надежда принесла с собой, а за пирожным слетал к стойке уже я сам. Что-то у меня уже опять зашевелилось в кошельке после аванса, так что появилась возможность стать внимательным и щедрым. Надежда аккуратненько, черенком ложки разделила бисквит на две ровнехонькие части, одну принялась обкусывать сама, на вторую показала мне. Я не торопился жевать, дохлебывал стакан, украдкой разглядывая соседку. Лицо у нее изрядно посерело, сделалось острее и резче, а уж от локтя ее продранного я отворачивался сколько мог.

– Ну и как оно? – спросил только для того, чтобы совсем не молчать.

– Будто не знаешь.

Она доела свою пайку, смела крошки в ладонь и высыпала в блюдце. Все делала размеренно и неспешно, движения следовали тесно, слитно, резонно перетекая из одного в другое. И вдруг резко мотнула головой, выставляя подбородок, да при этом еще зачем-то одернула рукава.

– На хрена ты их привел? Какого… Вы, вообще, все притащились?

Слова она не подбирала, но тут уже не Питер был виной, а родная Псковщина. Однако же у нее подобная лексика проскальзывала настолько естественно, что вроде бы казалась уже и приличной.

– Что пялишься? Ты не меня разглядывай, ты на нее теперь посмотри.

– Не понял, – пробормотал я, хотя, конечно, ужасно быстро стал обо всем соображать и догадываться.

– Ей одного, конечно, мало. Ей и двух ненадолго хватит. Но он, дурак, не понимает, что пока кобылка эта весь мир в носовой платочек не свернет – не успокоится. Ты не думай, бычок, я не жалуюсь, я просто вас, дурней, предупреждаю. Ладно, Боря, пойду я. Спасибо за сладкое, а то жизнь горчит – хуже кофе.

Она отставила стул и двинулась к выходу широкими шагами, твердо пришлепывая подошвами об пол. Черный подол юбки сваливался из-под куртки и бился о голенища сапог. Я сидел на подоконнике, тупо уставившись на замызганную столешницу соседнего столика, и натужно пытался припомнить донельзя важное. То ли я от кого-то слышал, то ли где-то читал, но что-то подобное уже с кем-то случалось…

Тогда я еще верил в случайности. Неизбежность огромного мира, учили меня, складывается из мириадов всевозможных вариантов маленьких частных жизней. Для стороннего наблюдателя, созерцающего бесстрастно дело воли своей, каждый из нас представляется пылинкой, снующей бессмысленно внутри отведенного ему бесконечно малого кусочка Вселенной. Но для меня-то моя собственная судьба единична, существенна и вполне определенна; когда-то она началась, потом продолжалась, развивалась, тянется, между прочим, еще и сейчас и где-нибудь должна неизбежно закончиться. А значит, она обязана быть наполнена смыслом. Иначе зачем же я метался все эти годы, шарахался от одного угла к другому, будто бы в самом деле отыскивая тот виртуальный пятый, где возможно спрятаться и отсидеться? И к чему тогда пристегнута эта мрачная, запутанная история, которую я уже сколько времени пытаюсь рассказать и обмыслить?

Тот ужасный случай, тот черный, обуглившийся летний вечер не может существовать сам по себе, отдельно от всего прочего. Точно так же, как каждый наш нынешний шаг определяется прошлым и сам направляет будущее. Чем дольше и чем подробнее я вспоминаю, тем отчетливей уясняю, какое же количество ниточек сошлось там и спуталось клубком, раскалилось и вспыхнуло. Да, если бы Елена осталась с Мишкой, то… она всего лишь перестала бы быть Леной и превратилась в другую женщину. Изменить прошедшее невозможно, но если попытаться его понять, прочитать по-другому, то и те времена, к которым мы приближаемся, могут выстроиться иначе. Надо учиться смотреть на мир без боязни, что вперед, что назад, и, какое бы отвращение не заливало порой душу, глаза будем держать отверстыми, а нос разворачивать против ветра…

Но это я сегодня такой… полуумный, а полтора десятилетия назад ошарашенный Боря Гомельский горбился на этом самом подоконнике, пялился в спину уходящей приятельнице и все пытался сообразить, пропереть, дотумкать: да что же он успел натворить лихого и ужасного? Почему все горести мира так и норовят сверзиться на его больную, нечесаную голову?!.

Конец первой части

Часть вторая

Глава восьмая

I

Автобус в последний раз подпрыгнул на колдобине, водитель с треском переключил передачу и осторожно вывел тяжелую машину на асфальт…

Примерно так заканчивался один из рассказов Графа. Герои его возвращались за полночь в Питер, и рассказчик проснулся от тряски, когда «икарус» свернул на проселочную дорогу, чуть приглаженную грейдером. Машина остановилась посреди черной, будто утонувшей в ночи деревни, а повествователь выбрался размять ноги, отлить да перекурить долгое путешествие. Разумеется, кого-то он там встретил под единственным фонарем, болтающимся у бетонного трехстенного скворечника станции. Что-то ему объясняли, что-то втолковывал он в ответ, и бодяга эта тянулась с десяток страниц, пока водитель там тоже советовался с барышней из местных, решительно ни о чем.

Друзья дремали, звезды лучились, девушка вроде бы намекала, что она и согласна, да боязно было герою отлучиться хотя бы на пять – десять минут от вздрагивающего в нетерпении теплого стального борта. А вдруг да тронется рейсовый своим давно расчисленным маршрутом, а он, бедолага, останется, затерян где-то посредине Земли. Долго история эта мялась и путалась, оба диалога забавно переплетались и вспыхивали, и в ту пору мне все это тоже казалось забавным и важным. Водитель вроде бы умудрился все-таки уболтать свою собеседницу и увести ее подальше от тусклого электрического светильника, а парень питерский так и остался ни с чем. Точнее – с надеждами своими и страхами, причем вторые надежно привязали к привычному месту первые.

Помню, что, когда Граф дочитал последнюю страницу и подсунул ее под тонкую стопку бумаги, я молча поклялся, что никогда, никогда не позволю себе бояться будущего, каким бы темным и холодным оно мне ни казалось сегодня. И клятву эту вспомнил спустя несколько месяцев, поскольку точно такой же автобус уносил нас октябрьским днем от города на восток, в самую середину Вепсов, небольшого района под Ленинградом, знаменитого лесами, реками и болотами. Еще один, столь же красный «икарус» держался ровно в семидесяти метрах от нашего заднего стекла. Так же он был заполнен работящим народом в старых сапогах, рваных ватниках, выносившихся свитерах и вязаных шапочках. Посланцы заводского пролетариата – инженеры, кладовщики, лаборанты – мчались спасать залитые холодными дождями картофельные поля подшефного совхоза.

Пить мы начали, едва только тронувшись с места. Сигнал подал Саша – бригадир наших слесарей и, соответственно, старший среди нас, трех «лабораторных» мужиков. Он прибежал последним, вскочил на подножку, проскользнул мимо захлопывающейся уже двери, а потом аккуратно, где переступая сидящих, где перепрыгивая, пробрался по салону к нам. Мыто с Юрой Максимовым, веселым и толстым карщиком, успели вовремя, пробежались до задней площадки и плюхнулись на два свободных места с края. Кресел на всех не хватило, припозднившиеся рассаживались в проходе, утверждая основную точку опоры на чемоданы и тюки. Саша вроде тоже притулился у задней двери, но все никак не мог успокоиться, присаживался и снова вставал, встряхивал рюкзак и охлопывал, а потом и вовсе откинул клапан, полез перекладывать заново.

Первой вылетела и улеглась на пол застиранная спецовка, на нее плотно стали тяжелые и тупоносые рабочие ботинки – ГД по неуставной терминологии, а третьим номером на свет появилась металлическая фляжка, резервуар граммов эдак на пятьсот шестьдесят. Штучной работы сосуд, выгнутый из нержавейки, плоский, с прямыми плечами, а между ними точно впаяна горловина: точно – стало быть, центр был выверен до десятой доли миллиметра. Емкость слегка изгибалась вокруг осевой, чтобы ближе прилегала к сердцу и не смущала понапрасну бдительную охрану.

Лаборатория наша обладала гигантскими, по заводским масштабам, запасами жидкой валюты, и Провоторова щедро подкрепляла своих мужиков, когда вдруг возникала потребность в неурочных заданиях. Посылали, к примеру, таскать транспаранты на демонстрации в мае и ноябре или же, как сейчас, отправляли в холод и слякоть поддержать сельское хозяйство Страны Советов. Разумеется, мы и сами могли добраться до магазина, но начальница непременно снабжала нас полулитром спирта в целях воспитательно-организационных. Мол, ребята, поехать-пойти я не могу, но мысленно с вами. Что же до моральной стороны дела, то послать литр водки трем здоровым мужикам на месяц полевой жизни не только возможно, но даже необходимо.

Первые свои изделия Саня оставлял гладкими, а эту, последнюю, постарался изукрасить, пошлифовав развертку резиновой шайбой. Я присутствовал при начале этого действа, когда он только еще вытачивал оправку и готовил подложку под железо, а теперь с удовольствием разглядывал геометрию рисунка – на светлом, волнистом фоне темные концентрические слои колец плавно перетекали друг в друга, образуя параллельные ряды и столбцы без конца и начала.

– Чего ее разглядывать, – сказал Максимов. – Отвинчивай!

Я недоуменно покосился на соседа и, сдвинув обшлаг рукава, показал ему циферблат. Часовая стрелка шла к девяти, но минутная еще не добежала даже до цифры «6». Случись нам идти на работу, мы еще могли без помех проскочить проходную. Да и за окном глухо серело пасмурное утро осеннего Питера.

– Ниче-ниче, – успокоил меня Юра. – Пока кружки достанем, пока хлебушек порубаем, как раз наше время и приедет.

Он сложил на животе большие пухлые руки и, поджимая ухмыляющиеся губы, довольно раздул щеки. Я посмотрел на старшего. Дядька Сашка молчал, но сосредоточенно развязывал матерчатый мешок. Когда распустил горловину, в отверстии мелькнула коричневая корка ржаного хлеба. Я подчинился неизбежному и быстро наполнил подставленные кружки примерно на четверть. Себе все-таки плеснул много меньше. Автобус затормозил у светофора, мы состукнулись ободками и тут же залпом хватанули порцию. Струйка вулканической лавы проползла от горла к желудку, я оторвал кусок мякиша и хотел было затолкать его следом.

– Запей, запей, – крикнул Саша снизу. – Пока еще не выдохнул. А потом уже и закусишь.

Сам он еще только присматривался, примерялся колючим цыганским взглядом к своей порции. Машина уже ломилась куда-то вверх, на очередной мост, и кружка, которую старший плотно обхватил своей клешней, не дрожала, а яростно тряслась. Улучив момент, он выплеснул спирт в раскрытую пасть, я подал ему лимонад и отвернулся к окну. Город проскакивал мимо и откатывался назад. Где-то слева просыпалась, шуршала и кашляла Петроградская сторона. Шпиль Петропавловки поднимался над стылым невским туманом, над свинцовыми волнами, неспешно катящимися от Кировского моста до Дворцового. За собором едва угадывался кронверк, а дальше мысленным взором я мог прочертить прямую линию через парк Ленина, по центру Сытного рынка между Кронверкской и Саблинской, через дома, через улицу Воскова, через Кропоткинскую, левее той, что названа именем вождя великого, но картавого, и прямо по Лахтинской мы упирались в Большой проспект. Но еще раньше, перемахнув Большую Пушкарскую, я свернул бы быстренько влево и поднялся по стене (мысленно-мысленно) к окнам четвертого этажа. В знакомой мне комнате Граф еще только просыпался рядом с новой подругой; вот он потянулся, усталый, разобранный, но ужасно собой довольный. Подумал, повернулся на правый бок, погладил плечо теплое, мягкое. А потому рука его скользнула под одеяло, нащупала холмик груди, подушечкой пальца очертила сосок… Как признавался герой замечательной книги – любим мы представлять наших друзей в постели. Но мое воображение меня только расстроило. Я осторожно подпихнул Сашу носком под локоть.

– Давай, что ли, сразу по второй, а то первая словно мимо прошла…

Автобус, урча и порыкивая на поворотах, заглатывал пространство километрами асфальта, проворачивал их через кардан и выплевывал сквозь глушитель выхлопами черного дыма. Салон мягко и ровно покачивался сообразно ритму движения, коллеги дремали, переговаривались негромко, иногда перекрикивались через макушки сидящих в проходе. Юра рассказывал, как он перебирает движок своего «запорожца» (я бы с большим интересом узнал, как он влезает в салон «горбатого»). Саша, пятнадцать лет гонявший ЗИЛы по улицам и проселкам, что-то втолковывал ему о кольцах и зеркалах. Я пялился в окно и изредка, когда окликали, протягивал лапу за кружкой.

Давно закаялся пить технический спирт. Что-то в нем замешано гадкое, чего категорически не приемлет мой желудок. Раньше мне казалось, что организм, способный переварить жареные пирожки с повидлом – их продавали в подвале главного корпуса политеха, – должен управиться с любым органическим веществом, какое только потребляют братья по судьбе и по разуму.

Я слишком поздно понял, что ошибался. Мне плохо залудили внутренности, должно быть, поленились зачистить как следует пару-тройку швов, и припой приотстал там чуть-чуть, вполне достаточно, чтобы ядовитая жидкость отыскивала-таки дырочку, лазейку, ведущую к незащищенной моей плоти. Поначалу я иду вместе со всеми, тост в тост, грамм в грамм, но потом вдруг резко проседаю, и тут никакая закуска уже не поможет. Но, пока пьется, тянешь за хорошую компанию, за мир во всем мире, за дружбу в коллективе, за вечную память тем, кто ушел, за крепкое плечо тех, кто остался, за солнечный день, за надежный движок, за план по железу, картошке, грибам, бабам и ягодам…

Шины шуршали по асфальтовому шоссе, мерно гудел раскрутившийся двигатель, за окном перемазанный желтым лес быстро спешил в противоположную сторону, назад, в город. Впрочем, торопились-то лишь одни тоненькие березки, выбежавшие сдуру к самой обочине и теперь опасавшиеся чужого, тяжелого глаза. Основной же массив уходил не спеша, с легкой опаской, перемогая страх ощущением собственного достоинства, ворча и пятясь, как огромный и сильный зверь, случайно потревоженный в чаще.

– Смотри, смотри! – заволновались в салоне.

Справа, на свежей вырубке, среди пней и веток стоял лось. Слегка избочась, широко расставив передние ноги, он настороженно провожал нас взором, почти до земли уронив голову, отягченную двумя широченными лопатами рогов.

– Остановимся… щелкнем… снимем… посмотрим… – забубнили, загудели коллеги.

– Поехали, поехали! – властно крикнул кто-то из первых кресел, должно быть старший. – И так опаздываем.

«Икарус», было помедлив, снова рванулся вперед, торопясь уложить в назначенное количество минут положенное число километров.

– Кого там щелкать?! Куда снимать?! – задиристо прокричал дядька Сашка, снова опускаясь на ступеньки. – Осень. Гон. Это он нас так нащелкает, что потом с каждого дерева снимать придется…