Текст книги "На обочине времени"

Ковыряться в земле не люблю, но на погрузке работаю с удовольствием. В ту осень мне повезло. Для начала дядька с Максимовым упасли меня пьяного от встречи с начальством. А на второй день Саша закорешился с припозднившимся трактористом. На поле агрегат въехал, но тут же остановился. Мы-то уже заполняли десятый ящик. Работа, честно скажу, тупая. Да еще на мою похмельную голову казалась нестерпимой вовсе. Юра предложил мне немножечко подлечиться, но я отказался. Не из гордости, а из принципа. Лучше выходиться, чем раскручивать остаток вчерашнего хмеля; разве что только водой… И так я выкапывал клубни, а Саша вдруг отправился на самый край поля. Максимов вытерпел минут десять и тоже побежал слушать двигатель. Мне же там делать было совершенно нечего. Машины у меня нет, не было и не будет. К автомобилям равнодушен был с детства. Но мужики меня не забыли. Дядька все-таки настроил карбюратор, или что у них есть еще там, у дизельных двигателей. Кабину качнули на место, и Максимов с Сашей полезли в кузов прицепа.

– Боря! – окликнули они меня, подъезжая. – Поднимайся из борозды, поехали. Гулять будем!..

Ох и гульнул я в тот месяц! С утра мы с товарищами отправлялись бродить по полю. Сначала развозили по бороздам пустые ящики, потом повторяли тот же маршрут, загружая уже полные. А мне и вовсе выпал счастливый билет. Пока друзья топтали сапогами стылую землю, я гордо реял поверху, пружиня на металлическом полу прицепа. Мотало его на мерзлой земле, но я старался удерживаться посередине одними только движениями ног. Перед началом рабочего дня сам себе определял критическое количество касаний борта – кажется, пять за день – и, в общем, укладывался…

Поначалу мы менялись местами по кругу, но и Максимов, и дядька были куда как длиннее меня. Такой разновеликой паре вскидывать ящик на платформу было не слишком удобно. Зато мне, тощему, было куда как сподручней вертеться в узком месте по склизкому полу, принимая груз и складывая его штабелями от трех бортов к середине. Иногда, если нужно было поскорее закончить погрузку, мы сдергивали с борозды еще двух мужиков и ставили их с другого борта, но наверху я все равно управлялся в одиночку и считал честью своей не задерживать тех, кто работал внизу.

Эта пахота была мне в охотку. Я ее, собственно, и не считал за работу. Так, разумная зарядка-разрядка, едва ли не развлечение. Тогда я еще держался в приличной форме. Поутру мы продвигались едва ли не ощупью, но постепенно туман отступал, поднимался, проглянувшее солнце приглаживало нас, расправляя кожу на щеках, и я, выщелкнув сигарету через борт, впитывал свежесть холодного, ясного дня. Хорошо нам жилось в ту осень, работалось и гулялось. Я, во всяком случае, считал до поры до времени, что оттянулся по полной программе.

Клуб поселковый стоял через три переулка от школы. Одноэтажный барак, куда входили с одного торца, выкатывались с противоположного. В коротком предбаннике сходилось несколько дверей от разных комнат – директорского кабинета, музыкального класса, еще каких-то, уже и не вспомнить. Та, что в углу, обитая кровельной жестью, вела в будку киномеханика, он же заведовал и музыкой. Основную часть клуба занимала узкая зала. Зимой там смотрели кино, до снега устраивали танцы. Меня зазвал туда наш тракторист Гоша, эдакий рукастый фитиль метра под два, мой ровесник, также холостой и такой же любитель «принять» и «пообщаться».

Выпивать я, впрочем, успевал и с заводскими, но вот подыскивать подругу в этой среде мне совсем не хотелось. Во-первых, это была навечно вколоченная в позднем детстве дворовая максима: не бери где живешь, не живи где берешь… Во-вторых, меня одолевали обстоятельства места и времени. Казалось бы, что городские трудности с поисками свободной «хаты» в сельской местности улетучиваются с дуновением свежего ветерка. Но приятны эти зефир с бореем лишь в августовскую жару, а вот в середине октября они просто обжигающе холодны. В данной ситуации предпочитаю, как ни странно, комаров. Что же касается осенних любовных марафонов на лугу и в кустиках, то наше четкое отношение к проблеме сформулировал как-то хорошо подпивший «дядька»: лучше никак, чем эдак!..

Местные же дамы хорошо знали, в какой сарай можно приткнуться на час-полтора, а большего мне и не требовалось. И здесь мы переходим к третьему пункту, может быть существеннейшему из всех.

Я же вовсе не собирался подыскивать себе любовный предмет надолго. Мне всего лишь требовалась партнерша на время. Нынче здесь, завтра там, по дворам, по стогам, хлопают клеши, развеваются черные ленточки… Эх, яблочко! куды ты котишься!.. Боря Гомельский вразвалочку шествует мимо сволочной, опаскудившейся жизни. О судьбоносной своей стратегии я распространяться не собираюсь, а тактику, хотя бы в том, что относится к физиологии, четко формулировал на языке самого вероятного противника Советского государства: fired and forgot! И откровенно сознаюсь, что от какого-нибудь там Казановы отличался, в первую очередь, тем, что стремился не поэлегантнее выпалить, а поскорее забыть. Гон у меня пошел, гон, как у самого рогатого самца в окрестном лесу. Граф там, я здесь, и какое мне дело до всех оставшихся, если уж они позабыли обо мне вовсе!..

Можете вообразить, как там судачили обо мне наши курицы, если уж и мужики как-то раз завелись почти что серьезно. Одним вечером разогрелись они изрядно и подпалили начальника, да еще с той стороны, на которой ему никак спокойно не сиделось. Я ввалился в спальню, а он торчал против двери на принесенном с собой табурете и слегка поерзывал на сиденье, точно примеряясь то одной половинкой, то другой. Спросил – не припозднился ли я? Аз рек, что прибыл вовремя. По утвержденному распорядку сон назначали сразу после одиннадцати, но по общему соглашению свет гасили ровно в полночь. Тогда же запирали и двери. Явиться к темному жилью и будить народ, просясь в тепло, было бы зазорно, а до двенадцати «по Москве» я мог распоряжаться личным временем безотчетно.

Да и шеф наш сам же не верил, что его могут послушаться с полуслова. Мне сразу показалось, что он сам более числил себя соглядатаем, нежели командиром. Даже фамилию его не помню, только отложился в памяти слабый выдох на букве «ф». Фурцев?.. Афонин?.. Нехай будет Фокин. И физиономия у него была проста до неприличия, будто смазана нарочно чьей-то умелой пятерней. Ни зацепочки, ни привязки. Таких я навидался в жизни и до, и после.

Где-то эта братия числилась, при ком-то состояла, как-то существовала, но лишь для того, чтобы в нужный момент можно было кого-нибудь выдернуть и куда-то послать. Сбегать в столовую, съездить в совхоз. Он даже расставить нас по грядкам не умел толком, да и не собирался. Появлялся на поле часа на полтора позже последнего, пересчитывал наличный состав, примечая у кого-то голову, у кого-то – дюже усердного – совсем противоположную часть туловища и – пропадал до вечера. А когда нам как-то не завезли поутру ящики, собачиться с бригадиром бегал дядька.

Так что оправдываться перед ним я не считал необходимым, но и не считал целесообразным дразнить его без особой нужды. Кто ж его знает, что взбредет ему в голову черкнуть в очередном донесении. Так что, когда он начал мне выговаривать за мое пристрастие к задним дверям и черным ходам – он даже представить себе не мог, насколько был прав в конкретной ситуации, – я ответил ему коротко фразой из дворового лексикона: мол, зараза к заразе не пристанет.

Понять это можно было двояко, и мужики на нарах зашевелились. Максимов, вечно веселый, что-то ляпнул жизнеутверждающее про мою совершенно исключительную заразитость и паразитость, на чем все и успокоились, и я тоже принялся разоблачаться.

Фокин все еще не уходил, так же елозил по табурету. Не мог он так удалиться, не поучив меня жизни.

– Вот поражаюсь я тебе, Боря. Работаешь ты прямо ударно, а досуг свой организовывать так до сих пор и не научился. Ну что это за удовольствие грязных девчонок на задворках тискать.

– Обижаешь, начальник! – встрял довольный таким поворотом разговора Максимов. – Он их не только тискает, а еще и топчет.

Сам он тоже был бы не прочь схватить, подержаться, но, пожалуй что на этом этапе и пришлось бы остановиться. Дальше продвинуться ему мешала застарелая зеркальная болезнь. Брюхо он, не стесняясь, распустил так широко, что мужские причиндалы разглядывать случалось только в стекле, что стояло напротив.

– Ох, ох, ухари! – по-бабьи покачал головой Фокин. – Он же в два раза тебя моложе, Максимов, а ты его еще и подначиваешь. У меня в двадцать пять уже первый сын в люльке качался, а ему все никак не угомониться. Еще и Сашу к себе перетянете.

– Никогда, – отозвался валявшийся навзничь дядька. – Я же не бабник, я пьяница. И одного мерзавчика даже на двух баб уже не сменяю.

– Тоже не совсем хорошо, – живо отреагировал Фокин. – Но, во всяком случае, если не сопьешься, то ведь не заболеешь.

Я уже перебрался с пола на нары и на карачках полз к заветной подушке.

– Хорош галдеть, Фокин! – прогудел кто-то из противоположного угла. – Наше время пошло. Вырубай свет на фиг!..

Начальник распрямился, прихватил табурет и направился к двери. Но, уже занеся руку к выключателю, остановился. Какой-то насущный вопрос так его и жег изнутри, прямо коробил.

– Последнее я тебя спрошу, Боря. Как ты мыслишь – сколько тебе осталось, ну этой петушиной жизни?

– Дум спиро – спермо! – ляпнул я, не задумываясь.

Удивительно, но он понял сразу, а Максимов – нет. Ну я ему растолковал досконально, и Юра прямо заржал от жеребиного удовольствия.

– И я сюда что добавлю, – размеренно произнес дядька, так же не открывая глаз, лишь добавив в голос картавинки: – Правильной дорогой идете, товарищ Боря!

– Точно-точно! – подхватил Максимов. – Именно так! Бери, Боря, всякую; Господь увидит – хорошую пошлет.

Всего через год я уверился в Юриной правоте…

Народа в центральной усадьбе этого совхоза толкалось на удивление много. На собственных участках, на обеих улицах, протянувшихся по разные стороны реки, да и вокруг конторы постоянно кружился рой озабоченных мужиков. И на клубную дискотеку вечером собирались парни и девчонки в немалом количестве, так что каждый/каждая при известном желании мог востребовать отмеренную ему судьбой порцию телесных удовольствий.

Я же в ту осень кружился так, будто намеревался за короткий месяц вычерпать до донышка все, что было отмерено на годы вперед. Вернувшись с поля, скоро переодевался, успев ополоснуться холодной водой из ведра, и направлялся в клуб. К тому времени народ уже успевал час-полтора поскакать по крашеным доскам, разогреться и даже вспотеть. Я тоже для начала слегка настраивал себя, вводил в тонус с парочкой новых знакомых, где-нибудь в темном местечке, в стороне от крыльца. Входил в долю трудовым рублем, пропускал внутрь граммов сто, не более, и тут же заедал их куском непропеченного хлеба. Пойло, которое народные массы производили для собственного потребления, было еще страшнее сивушной государственной водки, «монопольки», как именовали ее в старину. Так что малой дозы, покороче чем полстакана, мне хватало надолго. Тракторист Гоша на пару с дружком допивали бражку до донышка, а я спокойно покуривал рядом, прислушиваясь как разгорается внутри несильное, но жаркое пламя любви к ближним своим, средним и даже весьма отдаленным.

Потом мы возвращались в клуб. Поначалу я не вылезал на полигон, держался в стороне, внимательно выглядывая возможные ниточки симпатий, выстраивая в мозгу распределение мест и возможностей. Прислушивался к тому, что здесь именовалось музыкой. Звук тянулся, плыл, но народ прыгал и топотал самозабвенно, а я, не торопясь, выглядывал среди этих блузок и кофточек, юбок и джинсов, хвостов и локонов тот самый пока не опознанный, но уже приближающийся объект, что расчислен был мне на закуску трудового дня. Проблема была в правильной идентификации кода свой-чужой. Первый заход – мимо. Второй, третий… вот здесь я чувствовал, что зацепило. Остальное было, как утверждается, делом отработанной техники.

Право слово, от первоначальных стадий заброса и вываживания я получал не меньше удовольствия, чем от скоропалительного финала. То, что предстоит, всегда представляется нам куда как заманчивее, чем то, что уже совершается сей момент или, увы, закончилось. Один взгляд, оброненное слово, случайное прикосновение… я никогда не торопился тянуть, мотать, перехватывать в запальчивости леску руками. Подкручивал, не спеша, не опасался давать слабину и медлить. Пускай сойдет, нехай побегает вокруг кругами. Моя рыбка заглотит наживку снова.

Я их так и называл – рыбки. Боялся, что перепутаю с позавчерашней или там третьегодняшней. Да они и взаправду смахивали на плотву. Все как одна большие, плотные, щекастые и лупоглазые. Не очень чистые, тут Фокин был прав, но горячие и не слишком придирчивые к технике заезжего гостя. В щелястых хозяйственных строениях было прохладно и сыро, пахло навозом и полусгнившей травой. Но девочки настраивались уже сами, пока я сдергивал с них брючки, задирал юбки, скатывал вниз штанишки до щиколоток. Горячие, влажные, они едва дожидались, пока я рассупонюсь и сам. А там хватали шершавыми своими ладошками восставший мой орган и, торопясь, тащили к заветному, свербящему месту…

Так все проистекало элементарно до самого банного дня. Больше двух недель мы уже отсидели на картошке, дрожали от холода и сырости утренних туманов, потели и задыхались в душных и тесных спальнях. Настал момент истины и для нашего начальства, нерадивого и тупого.

На очередной вечерней посиделке Фокину предложили доказать, что он не задаром отлынивал от общеполевой службы. Что ему не только дозволено посвистывать там, где горбатятся другие, но он способен и должен совершить то, к чему не допущены прочие… Сколько они при том приняли, хронисты умалчивают, а сам я ввалился аккурат к моменту перехода от света к тьме кромешной, но точно помню, что смысл действия и срок окончания был указан громко и недвусмысленно.

Фокин, в самом деле, был туп. Еще только подбегая к двери, еще не разбирая слов, только по уровню шума я понял, насколько народ озлобился. А он, не думая, послал всех (ВСЕХ!) так далеко, как только сумел придумать. Створка распахнулась без моего участия, начальник появился, чернея бесформенной фигурой в светлом дверном проеме, что-то там продолжая изрекать поперек общему настроению. И тут полетел сапог. Просвистел мимо плеча Фокина, мимо моего уха и глухо шмякнулся в недавно выкрашенную стену. Фокин замолк, подобрал метательный снаряд, вернулся в комнату и включил свет. Может быть, он надеялся кого-то прищучить, но совершенно напрасно, поскольку сапог оказался ничей. Непарный, а потому и безымянный. Когда же начальник заерепенился и заявил, что кого-то мы всей толпой покрываем и глупо хороним, дядька Сашка ответил ему со всей возможной прямотой, что трезвый и работящий «бугор» догадался бы сразу, что ни один из пашущих в поле не решился бы покалечить обувку даже с целью чуть подпихнуть нерасторопное начальство.

– Какое подпихнуть! – кипятился Фокин. – Да этим кирзачом он бы мне в висок шарахнул, и все – покойник!

– Конечно, – спокойно согласился дядька. – Потому и ясно, что никто попадать не собирался. Тем более что ты так красиво против света торчал, что даже я из угла да лежа никак бы не промахнулся. Да и Боря попал бы… коли захотел.

– Всенепременно, – подтвердил я. – И с удовольствием. Фокин подозрительно покосился в мою сторону, бросил еще робкий взгляд на лыбящегося Максимова, рот у того расползался шире щек, и закрыл тему.

Все-таки он отправился в контору и договорился о бане. Всеобщую помойку назначили на субботу. Совхозные объявили, что для местных нужд санитарное учреждение будет работать в тот день до часу, а с двух – оба отделения полностью отдаются заезжим работничам. Что-то такое стояло там посреди села – рубленый нижний этаж, дощатый второй, с широкой кирпичной трубой, скромно выглядывающей из-за конька. Думаю, что внутри оно тоже было устроено на обычный манер. Но об этом могу лишь догадываться, поскольку в сами апартаменты я так и не был допущен. Однако об этом чуть позже.

Фокин сдуру заявил, что мы и в тот день должны появиться на поле, хотя бы на половину рабочего дня. Дядька же сумел все-таки объяснить начальству, что распаренным и обмытым телам потребуется также и обновление духа, что не достигается одним прикосновением мочалки. Речь его была заковыриста и длинна, но смысл формулировался просто – выпить после бани необходимо, но уже не на что. А потому надо прямо с утра, с подъема, командировать каждую боеспособную единицу на ближайшее болото за клюквой. Взять с мужика по килограмму, и тогда водки хватит на всех. Цены в приемном пункте предлагали разумные.

Кстати, для местных это был весьма существенный приработок. Полевой человеко-час расценивался куда как ниже. И потому, когда мы нестройными рядами выползали на поле, длинная вереница закутанных баб уверенно двигалась через мост в сторону леса. Когда я видел, как они с полными ведрами возвращаются назад, думал, что, может быть, Смелянский во многом и прав. Какой смысл сдергивать нас с рабочих мест в цехах и отделах, для того чтобы местные могли спокойно заботиться о своем личном благосостоянии.

Хотя на мой вкус полный трудодень в болоте стоил недельной пахоты на картошке. Ну никак я не могу освоить эту методику – грести ягоды обеими руками сразу. Тем не менее пришлось постараться. В этот выпрошенный выходной мы поднялись, словно на работу, и в девять уже подходили к самой ближней кромке болота – узкий клин кочковатой земли, поросший высокой травой и чахлыми, полузасохшими сосенками. Но в одиннадцать – начале двенадцатого я уже снова выползал на проселок. Потный, усталый, однако вполне довольный собой и жизнью.

Клюква той осенью высыпала на каждой кочке, так что накидать доверху полиэтиленовый кулек – назначенная каждой личности норма – не составило труда даже мне и не забрало чересчур много времени. Народ наш, наскоро покончив с общественной пользой, собрался заполнять уже частную тару – плетеные корзины и эмалированные кастрюльки, а я распрощался с товарищами и двинул в деревню. Там меня ожидало нечто поинтереснее.

Вчерашняя моя подружка, уже растворяясь в ночи, шепнула, что, мол, была бы не прочь и продолжить. Так что, если я не слишком пугаюсь дневного света, то… Мы сговорились встретиться тут же, то есть за сараем, покосившимся в сторону реки, у двери, подпертой метровым колом. Кроме всего прочего, было бы просто любопытно разобрать, кого же я на сей раз выудил в клубных потемках, посреди толпы, трясущейся и визжащей.

Я пробежал через мост, свернул налево и пошел по-над берегом, задами дворов. Заскочил в наш караван-сарай, ополоснулся, переоделся, выпросил на кухне большую кружку горячего чая с ломтем ржаного хлеба и решил, что готов к любым превратностям судьбы.

Они начались тут же, через два дома, у первого проулка. Трактор стоял там, пыхтя и содрогаясь. Я забрался в кабину, поручкался с Гошей и угостил его «Солнышком». Он взял сигарету, выплюнул докуренную уже до мундштука папиросу и без всяких вступлений спросил: за каким таким хреном мне понадобилась еще и Керина девка? Я сперва не разобрал, что к чему, и в простоте душевной начал подробно объяснять приятелю, зачем вообще здоровому парню потребно существо противоположного пола. Но потом кое-что сообразил и заткнулся.

Так глупо я не залетал уже очень давно. Этот Керя, Кирилл, как назвала его когда-то мамаша, слыл чем-то вроде местного фараона. Родился он и вырос в селе на берегах сей шустрой речки, но после армии застрял в Питере, уцепившись за баранку «горбушки». Однако же раз в месяц обязательно направлялся в сторону малой родины – чтобы помнили и опасались. Я уже много был о нем наслышан. Не скажу чтобы его сильно боялись, но – почтительно слушались. Мифы о его ловкости и бесстрашии пересказывать нет смысла хотя бы потому, что точно такие же каждый слышал от своих корешей в петроградском дворе и сам пускал их по улице дальше. Герои в них, разумеется, были другие, но подвиги оставались те же. Само же существование Кери было фактом, увы, реальным.

Как мне объяснил Гоша, он должен был появиться еще неделю назад, но почему-то не сложилось. Работа, быт, король лег сюда, дама чуть ниже, и он решил прокантоваться в городе еще до следующих выходных. Ну а девица, не дождавшись, взбрыкнула и решила по дурости самоутвердиться единственным доступным ей способом. Coito, ergo sum. И ведь весь клуб наблюдал, как я подбиваю ей клинья, и хоть бы кто-нибудь намекнул на возможные осложнения.

От одного короткого романа народ собирался получить удовольствие двойное и длительное. Два карикатурных портрета немедленно вырисовывались на ментальном горизонте местной неорганизованной молодежи: скукоженная физиономия вождя-рогоносца и распухшая харя залетного субчика. Хотя последнее, заявил я заносчиво, оставалось еще под вопросом.

– Не будет он с тобой махаться, – хмуро сказал Гоша. – Он уже всех поднял. С утра ищут. За вами в лес подались. Как ты мимо них проскочил – не понимаю.

Местные орлы работали быстро и нагло. Не обнаружив никого на поле, подослали гонца к нашим кухонным барышням и тут же всей толпой с гиканьем и свистом рванули в чащобу. Хватило бы им ума оставить пару-тройку наблюдателей на мосту, и они бы мигом меня накрыли мелкой сеточкой, как воркующего голубка. Но слишком уж им хотелось позабавиться, развлечь себя среди нудного праздного дня. К тому же Борю выручила природная лень.

Досадным мне показалось возвращаться опять по проселку, выползать на шоссейку и тащиться еще пяток километров по серому асфальту, отшатываясь то и дело от пролетающих мимо автомобилей. Дядька прикинул мне стороны света по солнышку, определил по часам азимут, и я двинулся не спеша, но скоро: от взгорка к березе, от дерева к камню, а от приметного валуна уже начиналась просека… Так что, пока они еще култыхались там, я уже был здесь, но эдакое солидное преимущество во времени постепенно оборачивалось сомнительной отсрочкой.

Утренний автобус ушел, как ему и полагалось, еще затемно. Вывезти меня контрабандой на своем икающем чудище Гоша не предложил, а я даже не заикался. Я могу слинять навсегда, а ему еще здесь жить и плясать. По той же причине увял, даже не распустившись, младенческий порыв собрать до кучи своих и пойти стенка на стенку. Мы бы не выстояли. Даже если предположить, что мужики согласились бы ринуться в яростный бой, собственной грудью заслоняя неудачливого сексозавра, эта потасовка, независимо от исхода, вряд ли осталась бы последней. В подобных стычках выигрывает не тот, кто сильнее, а кто бессовестней и настырней.

Преимущество шпаны не в ловкости и даже не в числе, а в сумрачной готовности этих троглодитов гробить часы и дни, месяцы и самую жизнь на бессмысленную возню, поиски врагов и убежищ, наскоки и побеги. Трудно мне было вообразить, как мы трое – «дядька», я и Максимов – три часа кряду поджидаем у забора очередного Кериного сподвижника, дабы накрыть его превосходящими силами. Остальные казались еще смирнее. Сцепившись с местными, мы обрекали себя на противную всему нашему духу деятельность, на невозможную систему существования. Приехать на поле и оказаться в осаде! Держаться строем, перемещаться группами, постоянно царапаться и кусаться. В конце концов нас все равно выловили бы по одному. Так зачем же тянуть коллег туда, где я и так уже сидел, обляпанный по самые уши.

– Вечерний автобус пойдет в восемь пятнадцать. Но тебе на нем не уехать. Подкараулят на площади. Тебе садиться надо в Рябово – это следующая остановка, километров десять отсюда. А еще лучше спуститься пониже, аж до Куделина. Это еще пяток, но тебя там точно никто искать не будет. Лови попутку и сваливай.

Идея была хороша, как, впрочем, и все советы. Оставалась одна проблема – забрать из школы вещи, деньги и документы. Я выпрыгнул из кабины, больно ударившись пятками об утрамбованную сапогами и колесами проезжую часть проулка. Гоша вздернул, прощаясь, лапу и решительно повел свой агрегат прочь. Насколько я понимал, он и себя направил отсидеться куда подальше, пока Керя не уберется из села восвояси. А то вдруг кто-нибудь да вспомнит со зла – кто же привел меня первым в клуб.

Когда Гоша затих и скрылся, я, оглянувшись, перескочил улицу, пробежал вдоль заборов и быстренько, но осторожно потрусил назад, к дому. Надо было забрать барахло и смыться, пока эта шпана еще ломится сквозь кусты и деревья. Если уж они никого не оставили на мосту, то перекрывать дорогу авось и вовсе не соберутся. Так что поспешим, а разобраться сумеем после…

Участки в деревне огораживались лишь с трех сторон. С фронтальной, парадной, части строили основательный заплот с мощными воротами и узкой калиткой, а за домом уже тянулись параллельно два убогих плетня, не сходясь, и обрывались точно в том месте, где хозяину делалось лениво оберегать ничейную землю. Припрет нужда или достанет супруга, начнет отец семейства дальше копать целину, тогда и потянет за собой изгородь, но так же оставит ее разомкнутой, распахнутой навстречу могущему вдруг подвернуться достатку. То есть, скорей всего, дальше этого сарая он и не двинется, но чего же городить огород и с четвертой стороны, обрубая себе такую красивую возможность.

Я пробежался по вязкому сырому лужку, нырнул в овражек, переметнулся со склона на склон и двинулся вдоль длинной вереницы пожелтевших уже осинок. Этот перелесок выводил меня к пруду, а там, рывком по берегу, я за пару минут достигал школьного двора, в который выглядывало заветное растворенное окно. Пять минут, чтобы покидать вещи в рюкзак, и скорее прочь из этого гнилого местечка. Через мост, вдоль шоссе и в кузов первой же встреченной машины. У последнего деревца притормозил, чтобы передохнуть, собрать пару последних мыслей и оглядеться. Тут-то они меня и накрыли.

Выспрашивать подробности мне было уже не с руки и не у кого, но думаю, что, только лишь уяснив – спросив первого же попавшегося из наших, – что меня уже нет на болоте, Керя тут же оборотил свою ватагу назад. На нескольких попутках они вернулись в село. Было-то их всего десятка полтора, так что один «КамАЗ», даже «ЗИЛ» пустой забрал бы всех чохом. Но порожняка в нужном направлении, на мое счастье, не подвернулось. Так что авангардная команда была вовсе не велика. Двое очумелых выскочили из-за кустарника, визжа и размахивая обломками штакетника.

Пустись я бежать, они достали бы меня мигом, пока я бы только разворачивался, а потом в охотку отходили по хребтине отсыревшими тяжелыми рейками. Я подскочил к первому, пока он еще только размахивался, и, как показывал Граф, поймал на ладони ближнюю руку. И тут же, лишь приостановив удар, скользнул локтем вдоль предплечья, угодив точно в какое-то ребро. Клиент хрюкнул, выронил оружие и опустился на корточки. Я тоже поспешил присоседиться, но не из пустого сочувствия, а в отчаянной попытке уберечься от его компаньона.

Мгновенно расслабил ноги, рухнул вниз и тут же, собравшись клубком, врезался супостату в лодыжки. Он кувыркнулся через меня, неудачно приземлившись на вытянутую вперед кисть – эх, не дрессировали его в зале, – да я еще и добавил до кучи ему пару биток по немытой физиономии. Вскочил, пока первый еще только начинал разгибаться, и достал его ногой опять же по ребрам, уложив по соседству с напарником. Какие-то они были одинаковые – тощие, стриженые, замотанные в курточки, набитые поролоном; узкие джинсы заправляли по местной моде в сапоги, подвернутые ниже колена. Со вторым я вроде бы даже пил пару дней тому назад, но плохо разглядел его в темноте, а сейчас присматриваться было некогда. Путь казался свободым, и я метнулся к школе, забрать хотя бы деньги и документы.

Задний двор среднего учебного заведения походил более на пустырь. Сколько-то квадратных метров утоптанной, утрамбованной, земли, пара футбольных ворот, разнесенных на дистанцию короткого рывка, да сарайчик с односкатной крышей притулился у дальнего угла забора.

Окно в нашей спальне было приотворено как обычно – первые полдня мы выветривали ночной дух, после обеда снова грели комнату к ночи. Я осторожно потянул створку, она, умница, поддалась без скрипа, подтянулся и в три приема забрался внутрь. Побросал вещи в рюкзак и остановился, сторожко прислушиваясь к тому, что творилось в доме. Что-то бубнили на кухне, пискнула дверь в коридоре, но все это были обыденные, мирные звуки. Поселковая шпана где-то еще тянулась на подходах, сговариваясь и перегруппировываясь.

Может быть, сам Керя застрял еще на шоссе, а без него остальным не виделось особого резона наваливаться на меня так вот сразу. Хотя вероятней всего они просто обложили школу по периметру и ждут, пока я, наконец, выберусь наружу. В любом случае, если у меня и оставались шансы смыться, искать их следовало не в здании сельской школы. Ждать и подставлять безропотно свою хребтину под неошкуренный дрын я не собирался. Не было у меня еще ощущения, что пришло мое время. Пришло – в том смысле, что уже протопало мимо. Напротив – мне казалось, что оно еще даже не приближалось. Я закинул мешок на плечо, вспрыгнул на нары и шагнул к окну.

– С рюкзаком не побежишь. – услышал я за спиной тихий, словно бы свой внутренний голос.

Как-то я не разобрал, когда же она проскользнула из коридора в комнату. Не шуршали подошвы, не скрипнула петля. Только что я был совершенно один, и вдруг нарисовалось у двери странное видение – черный ватник, плотным балахоном падающий почти до коленей, а над воротником, окаймляя лицо, поднимается шлем таких, знаете, пепельных волос, загибающихся у шеи скобкой. Опять Галина оказалось рядом в ситуации достаточно трудной. Помню, как она меня осадила на поле, но за следующие две недели мы не перебросились и десятком слов. Я же говорю – мои донжуанские похождения теткам нашим не понравились еще больше, чем мужикам. Сейчас она решила заговорить коротко и по делу.

– Можно попробовать, – ответил я то ли ей, то ли себе самому.

– Оставь мешок.

– И что дальше?

– Прячься. Только не в школе и не в сарае… Не перебивай… Пробирайся в церковь, ту, что за полем… Есть, есть там, полуразвалина. Задняя дверь приоткрывается наполовину. Отсидишься до вечера, а по темноте я тебя заберу… Как и куда – это уже мое дело.

Честно признаюсь, что в тот момент я не видел в этом особого резона, но и устраивать диспут не оставалось ни пыла, ни времени. С дальнего конца коридора, от главного входа, вдруг забухали тяжелые шаги. Несколько мужиков торопились к нам в гости. Может быть, конечно, вернулся и кто из своих, но я не решился проверить. Сбросил пожитки на нары, в два прыжка достиг окна и выпорхнул наружу бодрым воробушком. Но едва успел коснуться земли, как звонкий, переливчатый свист взвился из-за сарая. И точно такая же трель весело откликнулась ему с той стороны здания. «Э-эх, погнали наши заводских!» – ворохнулась у меня в башке присказка, застрявшая еще со времен дворового детства. Но тут же строго одернул себя самого: «Во-первых, не заводских, а городских. А во-вторых – где же здесь наши?! Тебя же самого, заяц ты сумчатый, рвут, травят и уськают!..»