Текст книги "На обочине времени"

– Значит, прежде всего, перевод – это я сам, – улыбнулся Сергей.

– Разумеется, – легко согласился Рогов. – А вам разве никогда не представлялось раньше, что вы, в сущности, выдумываете, прежде всего, себя. И только потом – свою прозу. Искать основание разумной свободы среди людей, признающих лишь бесшабашную волю, – отчаянное предприятие. Возможно, вы и окажетесь в конечном счете правы. Может быть… все может быть… опять-таки очень возможно – с течением, медленным течением времени наше существование тоже уравновесится в соответствии с разумом и практическим смыслом. Но теперь… сейчас… как же это не вовремя, как обидно и бессмысленно, беспочвенно рано… Это не ваша вина, но ваша беда – вы появились чересчур рано, живете не в свою эпоху. Вы переносите центр тяжести на личность, уверяете человека, что именно он ответственен за качество своей жизни. Это – несвоевременно, это, может быть, даже опасно, но вы понимаете, Сергей – задевает, трогает…

III

Пока они там громко перекликались с Вечностью, я понемногу устраивал свои земные дела. Начал даже подумывать о защите. Пока еще только диплома. Даже появился на кафедре. Хотя по своей воле я бы, наверное, к этой двери не подошел еще целый век. Не люблю возвращаться в места, откуда недавно выперли. Может быть, сознаю степень своей вины и меру чужой правоты, но – пускай мне сделается еще хуже – невмоготу поворачивать в сторону, где уже нарвался на отказ. Никакой лишней гордости или, упаси господь, спеси. Просто ноги не идут туда сами.

– Тебя тащить или палкой гнать? – спросила меня Галина.

Момент для такого вопроса выбрала она неудачно: мы осторожно, нащупывая в полутьме ступеньки, спускались с балкона в толпе таких же любителей французских кинокомедий. Кажется, это был «Колизей». Так вот о чем она размышляла, пока я полтора часа подпрыгивал на деревянном сиденье, гогоча от удовольствия и лупася кулаком по подлокотникам.

Я заявился к ней, в отдел главного металлурга, как только узнал, что бойцы «картофельного» фронта воротились-таки с вымороженных полей. «Дядька» с Максимовым накрыли меня за шкафом во время обеда и уволокли к термистам, где малая мужская составляющая коллектива вовсю гуляла за длинным столом. Кучерявый Славик, правивший токарями, плеснул с размаха мне вонючего спирта, который я вылакал и тут же поторопился запить и захрустеть огурцом, тревожно прислушиваясь к сигналам собственного желудка. Хорошо, что я знал, откуда к ним попало горючее: до «тормозухи» и клея мои коллеги не опускались.

Пока я жевал, Максимов кричал за троих. Я предполагал, какого рода посыпятся байки, но Юра и тут слегка перебарщивал. Невероятно свирепое и страшно любвеобильное ископаемое виделось там, вдалеке от кирпичных и панельных строений, вздымая над чащей лесною то ли шею, то ли хобот, то ли еще какую часть шершавого и могучего тела. Пригожих девиц я укладывал парами, плечистых парней – пятерками, рубленые пятистенки проходил насквозь, а озеро перемахивал в два прыжка, подобно отставному кукурузоводу. Вот так создаются легенды, так строятся, страшно вымолвить, – анекдоты; Фантомас, Чапай, Штирлиц, поручик Ржевский, а теперь еще и примкнувший к ним Боря Гомельский. Младший слесарь Андрюха все косил на меня карим глазом и надувал пухлые губы.

– Ну а в лодке ты хоть до берега дотерпел? – пытал меня раскрасневшийся карщик.

Куда, скажите, было посылать дурака пузатого? Я затянулся и выдохнул из самой глубины своего существа почти честно:

– Юра, представь – мне там было совсем не до этого.

Он заколыхался и загоготал, мешая насмешку с завистью:

– Ты лучше ответь: когда тебе до того не бывает?

– Букет! – хрипло каркнул изрядно уже нагрузившийся «дядька». – Цветы со всего рынка. Такая девушка…

– Тоща, – грустно помотал головой Максимов.

– Ничего, он таких любит. Правда, дядька Борька, любишь?

– И таких тоже, – ответил я на сей раз со всей доступной мне мерой искренности.

К столу я вернулся где-то без двадцати пять. Держался вроде бы ровно, но сознание уже расползалось. В заводском справочнике нашел номер нужной мне комнаты, перекурил, подумал и все-таки поплелся звонить.

– Нет ее, – сухо отрезал неопознанный мной голос. – В отгулах. Будет в начале недели. Кто ее спрашивает?

– Звонят из лаборатории, – выдал я нейтральную информацию.

– Ах, из ла-бо-ра-то-рии… – Из трубки вдруг потянуло ванилью, корицей и скисшим кремом. – Может быть, вам домашний телефончик нужен?..

– Зачем же, – ответил максимально бесстрастно. – Производство потерпит…

Дурак! Кого я пытался надуть?!.

В понедельник я заявился к Галине без звонка, без цветов, зато с огромным количеством бумажек, превративших мою псевдокожаную папочку в подобие регбийного мяча. К отделу главного металлурга содержимое этих листков относилось весьма опосредованно, но меня такая ситуация устраивала даже больше. Бежал человек по одному делу, заодно устроил второе, третье, а, возвращаясь на место, решил прихватить до кучи еще и четвертое. Ираида, та самая бабища, которую я чуть не грохнул, куталась в серый вязаный платок и мрачно следила поверх чайной кружки, как я продвигался от двери к Галкиному столу. Ее, как молодого еще специалиста, разместили где-то в третьем ряду. Пролезая, я умудрился довольно болезненно удариться бедром об угол чужой столешницы и едва не сверзил на пол объемистую кипу синек. Второго стула не нашлось, я оперся на стенку и начал было перебирать бумажки, якобы отыскивая нужную. Галина откинулась на спинку стула и, покусывая ручку, с интересом наблюдала за моими манипуляциями.

– Не суетись, – сказала она, решив, что достаточно уже прождала впустую. – В пять пятнадцать за проходной. Там все и расскажешь. С тебя мороженое и кофе. Кино по обстоятельствам…

Как-то сразу нам показалось друг с другом не скучно. Не знаю, кого она разглядела во мне, я же видел перед собой разумного человека, ступающего размеренно и твердо, без спешки, но и без проволочек. Служба, дом, какие-то парни, о которых я тогда не знал и сейчас не желаю слышать… И одно большое-большое хобби, занимающее едва ли не половину ее сознания. Но в ту пору это был еще не я.

Мы встречались приблизительно раз в неделю, уезжали в центр, пили кофе, бродили по улицам между Невой и Невским – от Грибоедова через белый Михайловский сад, топали по брусчатке мимо грозного замка, сворачивали налево по Фонтанке, потом, прорезая Моховую, добредали к Литейному и уходили направо. Три маршрута я тогда выделял в городе: один вел к Графу, другой к Смелянскому, третий привел к Галине. По пути искали киноафишу, а, обнаружив, быстро сговаривались о фильме. Больше названия нас занимал сеанс, потому как после десятичасового я уже практически не успевал в обратную сторону. Она-то считала, что и сама доберется до дома, но я сомневался.

Они с матерью жили в двухкомнатной кооперативной квартире на крайнем севере города. Медведи там по асфальту не шастали, но добираться туда приходилось хотя и не на оленях, но на «рогатом» транспорте. Ехали – болтали, шли – болтали, останавливались у подъезда и тоже не торопились прощаться, заканчивая беседу. Потом я отступал на шаг, наклонял голову почтительнейше и гордо, разве только не щелкал каблуками, а после, лишь только объект исчезал в дверях, разворачивался и рысью припускал к остановке. Метро тогда закрывали в час, но до поезда еще надо было успеть добраться, как муравьишке в сказке моего раннего детства.

Станция, между прочим, именовалась «Политехническая». И представляете – минимум дважды в неделю я оказывался в местах, которые поклялся себе избегать вовеки. Белели в темноте стены главного корпуса, за ним скрывался ученейший парк, а прямо передо мной грозно высился первый корпус, заслоняя следующий по списку, мой родной, лабораторный. Галина, между прочим, тоже выскочила из нашего муравейника, только заканчивала другой факультет, отличающийся от моего одной лишь буквой и то – последней. И пока я придумывал, как рвать, гнуть и ломать доставленные мне цилиндры и параллелепипеды, она, вместе с товарками, прикидывала рецепты, по которым эту сталь следовало варить в белом пламени.

Сознаюсь – уже той зимой приятельница стала занимать меня много больше когда-то любимых актеров – Ришара, Бурвиля и даже Луи де Фюнеса. Да, знаю, что вы подумали. Но ведь сразу признался – прост я вкусами и образом существования… О чем говорили? Да, как обычно, о жизни, стало быть о себе. Понемногу мне стало не хватать и этих пяти-шести часов в неделю. Но на выходные она уезжала.

Теперь, пожалуй, и я назову это спортом, но поначалу видел здесь баловство и зряшную трату времени.

– Когда ты, – говорил я Галине, – трижды в неделю лопатила воды Большой и Малой Невки, огибая остров Крестовский, сие занятие было достойно современного человека. Култыхаться же посреди студеного озера или же, пуще того, взвалив на спину полтора пуда, месить снег от завтрака до темноты с перерывом на холодный обед, взрослым людям на исходе третьего десятка, наверное, несолидно.

– Болван! – возмутилась Галка. – Что бы ты понимал в колбасных обрезках!

Я тут же извинился: запамятовал, мол, дату ее рождения, забыл, что она моложе меня на, страшно сказать, полтора года и едва успела разменять второй четвертак. Галина недовольно поморщилась – не о том речь; зачем же хаять дело, к которому даже не знаешь как подойти? Лучше попробовать: а вдруг оно придется по вкусу. Я возразил: совсем не обязательно выливать тухлое яйцо на сковородку, когда достаточно его только понюхать. В человеческом обществе, объяснял я вежливо и резонно, можно насчитать сотни тысяч различных занятий, в которых одному человеку невозможно разобраться даже при очень большом желании и редкой удаче. И не нахожу особого резона горланить ночь напролет, кучкуясь вокруг дымящегося костра, когда гораздо пристойнее заниматься тем же в уютной, теплой квартире.

– А пристойно ли, – язвительно спросила она, – прятаться от мира за кирпичными стенами да кремовыми шторами?

Упомянутый цвет гардин меня слегка озадачил. Я покачал ложечкой шарик пломбира по креманке и поскреб там, где он подтаял побольше. Зимой я предпочитаю глинтвейн, но горячим в наших мороженицах не поят из вредного принципа. Даже кофе здесь остывает быстрее, чем доносишь его до места. Галина же и в студеный январь, и во вьюжный февраль уписывала мороженое с таким удовольствием, будто за окном плавил асфальт раскалившийся август. Привыкла, подумал я, закусывать на лыжне. Почему-то представилось, как она, толкнувшись в последний раз, приседает, проскальзывая под когтистой елочной лапой, и, не снимая рукавицы, подцепляет на ходу пригоршню сухого, зернистого снега…

– Тебе бы понравилось.

Я переключился, но с некоторым усилием. Вместо голубого комбинезона на ней было коричневое пальто, распахнутое и чуть спущенное с плеча; треугольный капюшон, отороченный мехом какой-то крысы, откидывался к лопаткам. Странным образом она походила на Лену: светлая и высокая, может быть, только чуть покороче и шире в щеках и бедрах. Но думаю, что и гвоздь, на который Елена повесила свои коньки, давно уже вывалился из стены. А сигареты, вино и, особенно, книжки быстро разрушат самый закаленный организм. Галку же просто распирала какая-то витальная сила. Она не прыгала, не суетилась, но пробивалась сквозь жизнь, словно самоходный гусеничный агрегат. Общим же у обеих было то, что с каждой мне приходилось приподниматься на цыпочки. В переносном, разумеется, смысле. Я вообще стараюсь быть рядом с людьми, до которых мне приходится дотягиваться. Не вижу резона крутиться среди тех, кто, хотя бы в виртуальном пространстве, едва достает до плеча.

– Как раз тебе рюкзак пришелся бы впору.

Помню, я сразу не согласился, безмолвно, но категорически. Позже выяснилось, что она и здесь оказалась права.

– Погоди, не зарекайся. Тебе самому надо это почувствовать и увидеть. Услышать, как воет ветер в каньоне, как ревет вода на камнях. Струя несет байдарку, а потом впереди проваливается вниз и за сливом видишь только верхушки валов. Еще полминуты – и вы уже за порогом: мокрые, измочаленные, но живые и очень счастливые.

– Тебе бы только сказки писать, – пробормотал я.

– Я их даже и не читаю. А тебе на воде понравится. Попробуешь раз и уже не отступишься. Дело, которое словно для тебя и придумано.

Красивую она нарисовала картину, панорамную, с четкой, едва замыкающейся где-то вдали перспективой. Я тогда уже начинал если не понимать, то ощущать, что мои броски и метания могут найти какой-то разумный выход. Можно и нужно отыскать в них рациональное нечто. То, что можно осуществить без особого вреда для общества и себя самого. Но едва я попробовал сосредоточиться, Галина без жалости смела странный пейзаж в сторону одним коротким вопросом:

– Долго?

Я понял не сразу и поначалу попросту растерялся.

– Нет, сейчас еще ложечку и свободен.

– Сколько еще, спрашиваю, ты собираешься балбесничать?

Я обиделся. Доел мороженое, запил его остатками ледяного кофе, а потом обстоятельно объяснил коллеге всю меру ее невежества, по пунктам расчислив мою бурную и многогранную деятельность.

– Так и будешь по заводу носиться до самой пенсии?

– Есть много иных вариантов.

– Без диплома?

Бить посуду в общепитовском заведении резона не было. Пришлось сидеть смирно и слушать.

Не знаю почему, но одни и те же слова складываются в другие мысли, когда их произносят иные люди. В общем-то мы слушаем не звуки, а человека. Наверное, при общении даже homo sapiens получает куда как больше информации посредством первой сигнальной системы. В беседе и споре, в чужом монологе мы, прежде всего, вычленяем важнейшую сущностную составляющую: не так важно что говорят, а – кто и как это делает. В первую очередь мы следим не за смыслом, а за интонацией. Именно она определяет для нас значимость предлагаемого суждения. Есть люди, с которыми мне хочется согласиться, даже если они оспаривают самую основу моего существования; с другими же я вступаю в ожесточеннейший спор, хотя они лишь перебирают таблицу умножения. Ну и, конечно, я бы никогда не поверил, будто живу хуже прочих, но тут же навострил ушки, когда Галина принялась наглядно показывать, как я оказался меньше себя самого.

Лет до тридцати, то есть еще года три с небольшим хвостиком в пару месяцев, мне оставляли возможность и право играться в судьбу-злодейку, прятаться от жизни, отсиживаться по темным каморкам.

– У Графа достаточно светло, – защищался я, как умел. – Сама бы зашла и посмотрела.

– Никогда. Там у вас так накурено, что я еще в прихожей в обморок шлепнусь.

Внутренне я позволил себе усомниться и весело ухмыльнулся. От эдакого здоровья, подумалось мне, любые запахи должны отлетать мячиками. Но Галка в самом деле не переносит табачного дыма, и единственный курильщик, с которым идет на компромисс, – ее собственный муж. Кондиции вполне приемлемы для обеих сторон: я тщательно проветриваю кухню, а она не пытается пересчитывать сигареты в пачке.

– Вы там уже и сами света, даже электрического, не замечаете сквозь туман.

Я не стал возражать. К полуночи, в день большого сбора, лампочки, казалось, горели уже в четверть накала. Мы-то потом высыпали на улицу, окунаясь в прохладный и влажный воздух, а хозяевам оставляли на память винно-никотиновые ароматы. Но никогда мне не случалось спросить Сергея: как же им удается засыпать в этом чаду? Слишком хорошо я знал, что мне ответит приятель: «Не сразу, отец, не сразу…»

– …ты же все тянешь и откладываешь.

– Никак нет, – отрапортовал я с чрезмерной бодростью. – Сейчас возьму еще кофе.

– Подожди. – Она вдруг протянула руку и накрыла своей ладонью мой собравшийся, как для удара, кулак; я не ожидал этого жеста, я и не думал, что нам когда-нибудь доведется соприкоснуться иначе чем словами; кожа у нее была горячая, но сухая, а пальцы едва ли не сильнее моих.

– Кого ты собрался бить?.. Я же серьезно. Сейчас у тебя многое получается, но только пока. Пока молодой и прыткий. Но как все переменится лет через пять, через десять. Я недавно пришла на завод, но о тебе уже слышала. Вот это, говорят, инженер! Почти как Вилен… Подумают и добавляют: мог бы стать. Все понимают: без корочек так и останешься при своих машинах.

– Там еще одна причина имеется, – промямлил я.

– Это не причина, Боря, а только одно сопутствующее обстоятельство. Без ноги, думаю, пришлось бы гораздо хуже.

– Да уж, на костылях к вам на голубятню не допрыгаешь.

– Зато выкроил бы себе время поразмышлять, – отпарировала она. – Выдумаешь нечто толковое, так ведь и сами сбегутся.

Ловко она меня подцепила, сравнив мою анкетную инвалидность с несчастьем всамделишным. Я все-таки прогулялся к стойке, вернулся с парой стаканчиков и еще, наверное, часа полтора – в кино мы тем вечером не попали – слушал ее, встревал, спорил, даже вскрикивал иной раз, но постепенно, внутри себя, уступил по большинству пунктов.

Попадаются женщины, что от самого, наверно, рождения старше любого мужчины. Природа награждает их ощущениями, которые просыпаются куда как раньше и делаются острее последующего понимания. Они чувствуют правильный путь, даже когда не способны показать его толком. Нечего прятаться от жизни, говорила Галина, и незачем на нее обижаться. Даже ураган бывает полезен, поскольку продувает мозги.

– А ливень – промывает, – съязвил я.

– Нет, – возразила она. – Только вымывает сор и мусор.

Можно было и обсудить, какую вещь считать мусором, какую мысль отнести к сору, но я предпочел промолчать и послушать дальше.

Никто и никогда до сих пор не пытался обсуждать со мной именно мои проблемы. Толковали о государстве и обществе, о насущных обязанностях и возможных правах, но ни разу не разворачивали перспективу моих возможностей. По ее разумению, я оказывался едва ль не преступником, убийцей-рецидивистом, раз за разом придавливая в себе всплывающие вдруг порывы, злостно и целенаправленно уничтожая талантливого и замечательного человека. То есть судьба моя выворачивалась наизнанку: уже не мир ополчался на меня, а сам я улепетывал прочь, забивался в глухую и душную норку.

– И как ты это себе представляешь? – не выдержал я. – Снова пойти к Алексею… к Горькову… хныкать и клянчить: возьмите меня, болезного, христа ради, обратно?! Да лучше повеситься.

– Удавиться, конечно, проще, – сказала она. – Но нужно идти и просить. Только не слезно, а со смиренным достоинством. Понял, мол, все, осознал. Был глуп и брыкался, теперь же хочу работать. Поднимайся, Боря, вставай. Нет, из-за стола можешь не торопиться, я же в другом смысле. Если тебе так удобнее, я посчитаю: три… четыре… пять… Месяца два она доставала меня такими вот разговорами, ругала, понукала – «тащить или гнать» было далеко не самое резкое из подвернувшегося ей на язык, – пока я, наконец, не решился. До последнего момента у меня оставался выбор: я мог просто отскочить в сторону, а потом, даже встретившись в заводской столовой, невозмутимо оглядывать замазанные краской стены. Но к тому времени у меня внутри тоже закопошилась мужская… назовем это гордостью. Я вдруг почувствовал – не понял, но уже ощутил очередной вызов судьбы, среды, самого мироздания. Почему бы и впрямь не развернуть мой жизненный вектор градусов эдак на семьдесят? Попытаться, во всяком случае, стоит…

Глава двенадцатая

I

Жизнь оказывается не так уж сложна, когда начинаешь понимать ее с правильной стороны. Я решился, я пришел, и я поговорил с Колесовым. Все случилось словно во сне, что привиделся мне на берегу озера в октябрьскую ненастную ночь. На мгновение мне даже померещилось, будто бы Алексей только и ждал, когда же я нарисуюсь в дверном проеме. Заведующий наш, «Горе в кубе», был не настолько любезен. Появись я в его кабинете один, выгнал бы, не задумавшись. Но с Колесовым он ссориться не хотел. К тому же Алексей, хорошо понимавший строй мыслей любого начальства, раскинул по широкому зеленому столу заманчивейший план совместных исследований учебной кафедры и производственного коллектива.

Меркантильную пользу факультету и институту они уже прикидывали вдвоем, когда я отправился восвояси. Для меня же итог часового разговора уложился в шесть цифр: три двузначных числа, разделенных точками; иными словами, корочек мне осталось ждать менее года. Вилена с Натальей уговаривать не пришлось вовсе. Они только посетовали, что такая славная мысль посетила мою голову с небольшим опозданием. Кварталом бы раньше, и эту работу удалось бы без труда воткнуть в план заводского НИРа. Теперь же придется изыскивать внутренние резервы ЦЛО; ну да не впервой.

Руководителей у меня оказалось сразу два. Сначала я беспокоился, но они с первой же встречи пришлись друг другу по уму и по сердцу. Алексей приехал к нам поглядеть «опытную базу», мы с ним полдня бегали по заводу, потом часа два обговаривали нюансы в Виленовой комнатушке, а напоследок еще и пригубили чуток «жидкой валюты» за будущие успехи. Вилен как раз собирался оформлять кандидатскую; занимался он тогда неразрушающим контролем механических свойств, старательно налаживая связь между диаметром следа от вдавленного шарика и, скажем, пределом упругости аустенитной стали. Математики там было куда больше, чем физики, и каждая формула, выведенная эмпирическим путем, работала на очень малой площадке, ограниченной классом металла и интервалом нагрузок. Но мы в своей ежедневной запарке прикидками этими пользовались, не сомневаясь, учитывая лишь вычисленную погрешность. Удобней же, в самом деле, не губить полутонный корпус, разрезая его на куски по требованию военпредов, а, при малейшем сомнении в качестве исходного материала, тюкнуть по фланцу или по зачищенной лыске переносным прибором Бринеля, померить и посчитать.

Снаружи Вилен Суркис и Алексей Колесов различались во всех направлениях: один круглый, даже чуть пришлепнутый сверху, другой худощавый астеник, забравший под рост и бока свои, и живот. Но внутри они казались абсолютно похожими: два знающих, умных, пахотных мужика. Оттого и заседания нашего тройственного союза никогда не затягивались, не зависали. Они понимали друг друга даже только по взгляду; и, кстати, неплохо разбирались в отношениях с начальством любой формы, масти и веса. Обоим было хорошо ведомо, что в нашем мире кратчайшее расстояние между точками отнюдь не прямая.

Третьему своему начальнику, тогда еще всего лишь заботливому компаньону, я доложился спустя неделю после первого визита на кафедру. После очередного кинопохода мы вынырнули из метро и пристроились в хвост очереди, клубившейся у автобусной остановки. Сначала молчали, притоптывали, отбивая странный ритм, понятный лишь нам обоим. Не хотелось лишний раз глотать сырой, холодный питерский воздух. Потом я оглянулся на белый торец главного здания политеха и вроде бы согрелся одним его видом. Ну и язык мой распустился слегка. Когда я закончил повесть о заблудшей душе, Галка вдруг больно сжала мой локоть и чмокнула в щеку. Еще не поцеловала, а только клюнула сжатыми, сухими губами, но для нее и такая эмоция казалась уже изрядной вольностью. Я тоже почти растрогался.

– Молчал, – тут же укорила она. – Забежал бы в отдел на минуту, двух слов хватило бы. Но это все ерунда. Важно, что ты сам решился. Теперь, когда стронулось, только катить, катить… И знаешь…

Она взглянула на меня и тут же осеклась, но я без труда закончил ее фразу и сам. Прощайся, милый, с беспокойной своей компанией, не то утащат они тебя на самое дно, а может быть, и закопают поглубже. Ей достало ума не давить открыто, а действовать одними намеками. Но и я казался себе не так глуп. А возможно, подумалось мне сейчас, за ее недосказанными словами я угадывал только свои потаенные мысли.

Однако ХЛОПСов я в сторону не отставил. Более того, как-то исподволь, но быстро переместился от Сергея и Лены в сторону принца Гарри. Как это случилось? Да и я сам бы очень хотел понять. Сколько мы ни пили с ним, я постоянно оказывался должен, хорошо еще не по дубовый гроб моей беспокойной жизни, а только до послезавтрашнего вечера. Назавтра, после очередной пьянки, он звонил часиков эдак в девять второй половины суток и сообщал, что, по самым скромным подсчетам, с меня еще два… три «фуфыря». «Боеприпас закуплен. Жду. Завтра в семь?.. Идет…»

Длинных разговоров мы с ним по телефону не вели, да и при встрече беседовать нам было не о чем. Не Смелянский. Но подцепил он меня на крючок ловко. Конечно, нормальный человек пришел бы один-единственный раз, коли так уговаривают, списал повисший долг общей выпивкой, раз уж условились, и, очистившись, отправился восвояси. Но этому бешеному теленку, каким я был в те времена, требовалось еще повыпендриваться. Никогда мы с Гариком не оставались наедине более получаса. Сначала выпивали по первой, второй, по третьей. Потом хозяин исчезал на «пару минут», возвращался с подобранными на пробеге девицами, звонил Ольховскому, и – хорошо если мне удавалось взять себя в руки, убраться еще до полуночи.

Любил я погудеть в те времена, да и после никогда от спиртного не зарекался. Но вином, даже коньяком закавказским ему бы меня не удалось удержать. Женщины – вот на какую наживку я попадался исправно, клевал, бросался из самого дальнего своего убежища, самой тайной своей захоронки. Но, скажу честно, армянским пятизвездочным тоже не брезговал. Откуда он доставал сей драгоценный напиток, не знаю, не спрашивал. Как-то предположил, что у него в квартире оканчивается прямой трубопровод из Еревана. Очередная «киска» или «рыбка», которую я лениво оглаживал в промежутке между решительными действиями, отлепилась от меня с некоторым усилием, оглядела голого «принца» и кивнула уверенно: «С него станется…»

Если бы я понимал в тот сезон, к чему же он так настырно пытается меня пристегнуть. Только иногда, мучаясь очередным похмельем, пытался сообразить – какая же ценнейшая информация запасена внутри моей черепной коробки, едва не схлопывающейся от мутной боли? О чем говорят у Графа, он знал не хуже меня. Охранять производственные секреты он тоже вряд ли подписывался. Да и какие там тайны сборочного участка я мог продать в чужеземье даже за стакан мелкого жемчуга, как персонаж одной старой песни. Самая страшная тайна, которую любой из нас способен был поведать возникшему вдруг мистеру Бонду, заключалась не в том, что именно мы делаем, а в том – как плохо это у нас получается.

Да и вообще, все эти плащи и кинжалы, симпатические чернила и микрофоны в спичечном коробке правдоподобны только на широком экране. Наяву же… Помнится, рассказывал мне один приятель забавную байку. После школы он сунулся в военмех, и по распределению занесло его в такую контору, о которой, в самом деле, выскочив за проходную, лучше не вспоминать вовсе. Но – после десятой рюмки пришлось нам к слову. Запускали они неведомо где, неизвестно когда некое, опять же «изделие», забравшись в дремучие леса, за колючую проволоку в сотне километров от ближайшего населенного пункта. Стартовала «птичка» успешно, но, не вонзившись еще в низкие небеса, легла неожиданно на коротенькое свое крылышко и самостоятельно выбрала курс именно на районный центр.

– У начальника отдела инфаркт, у заведующего сектором – инсульт. Один я спокоен, – важно повествовал Георгий, пришлепывая тем временем поверх бутерброда немалый ломоть колбасы. – Стою и соответствую, ибо знаю – не долетит…

Прошла ли расчетная команда на самоподрыв или же шлепнулось «оно» на землю за недостатком полетного времени, как подразумевалось рассказчиком, в любом варианте делалось ослепительно-ясно, что из сработанного нами «железа» можно разве что застрелиться, и то – при невероятно сильном желании. Вот это обстоятельство и составляло большой и страшный секрет, который пуще пивка и раков стерегли компетентные в этих вопросах органы.

Ну да и Феликс с ними! Но чего же добивался от меня Гарик? Было ли ему в удовольствие приятельствовать или же подспудно зрела в нем потаенная мысль, я и сейчас не отвечу. Но гулять в компании с наследным принцем было, признаюсь, вовсе не так уж скверно. Квартира семейству Бородулиных досталась немалая. Если мерить по прошлой жизни, то на уровне хорошего адвоката или профессора того же политеха, универа или же техноложки. Из широченной прихожей открывались двери в три громадные комнаты; в одной я бывал, и не раз, но ничего особого не приметил – склад неуклюжей мебели и музей хрусталя. А дальше, в конце длиннющего коридора, перед самой кухней, где тоже можно было сыграть в пятнашки, друг против друга стояли две комнатки – двенадцать и десять квадратов – для прислуги. В одной, действительно, обиталась Нюша, дородная тетка лет шестидесяти, проворная и языкатая, но совершеннейший инвалид по зрению и по слуху, когда и кто бы ни спрашивал ее о Гариковых проделках. Нюша было не имя, а производное от слова «нянюшка», поскольку в незапамятные времена она и подмывала будущему прохиндею попку. В другой, соответственно, жил, пил и развлекался наследный принц своего номенклатурного папы. Была еще одна небольшая клетушка, но уже совсем нежилая. В основном ее использовали как кладовку, но несколько месяцев я проводил там сколько-то часов в неделю, пристраивая, прилаживая край к краю незамысловатые деревянные детальки. Но об этом чуть позже.

Всего в той квартире казалось больше, чем в обыкновенной нашей жизни, а кое-что превышало средний уровень ровно на сто процентов: два входа и, соответственно, столько же выходов – один их: на парадную, мрамором устланную лестницу, другой наш: на узенькие, загаженные марши. Два сортира… ну уборных, если вам уже так режет слух испорченный французский глагол. Но, между прочим, на той половине был, скажем возвышенно, туалет; заведение, куда попеременно наведывалась наша компания, так и осталось сортиром. Забыл еще упомянуть лишнюю дверь – перегородка была устроена в коридоре, разгораживавшая квартиру на две неравные части, и в коробке вращалась на петлях обычная дверь размером с входную. С их стороны раму оклеили плотной бумагой под тон обоев, с нашей – обили тугим дерматином, удерживавшим двойной слой ватина, чтобы уже ни скрипа, ни шороха.

Та часть семейства границу блюла абсолютно, даже и не припомню: встречал ли когда-нибудь Гарькиных предков; другая, не столь обязательная и законопослушная, пробиралась частенько на сопредельную территорию, имея одну-единственную цель – вертящийся бар в нижней тумбе отделанного под орех серванта… Так мы и развлекались там, как могли и хотели. Каким я оттуда иногда выбирался, описывать сейчас не буду. Но все обходилось без особых проблем, тем более что от мечети до Матвеевского сада я и нынче доползу хоть с завязанными глазами. Спросите – а как же с болезнями известного плана? Отвечу без стеснения – тоже все обходилось. Даже не зацепило. Я и объяснение придумал для подобного случая: Бог хранит дураков. Только неизвестно зачем…