Текст книги "На обочине времени"

Пока он прикидывал, для какой же надобности Господь заселил нашу планету кретинами, я застегнул плащик, примостил сверху кепочку и только ждал момента вырулить в коридор. Алексей оборвал течение своих мыслей, подошел вплотную и наклонился вперед: глаза наши оказалась на одном уровне.

– Послушай, – обратился он первый раз ко мне на ты. – Я все понимаю, сам бы хотел все такое прочее и подобное закопать заодно с ядерными отходами. Но мир так устроен, что сволочь была, есть, будет и никогда не переведется. Так нельзя же позволять ублюдкам брать верх, править нами и управлять…

Через полчаса я сидел на достаточно мягком стуле и наблюдал как длинные, сухие пальцы неспешно переворачивают любимые мои странички: десять туда, четыре обратно. Доктор, профессор, лауреат должен был проглядеть диссертацию загодя, а мне оставалось только забрать переплетенный труд и его авторитетнейший отзыв, уже отпечатанный и подписанный. Я знал – листки эти, размноженные в нужном количестве экземпляров, лежат у него на столе, в одной из картонных папок. Но он, видимо, никуда не спешил, хотя в соседней комнате, за приоткрытой дверью мелькали личности в белых халатах, и паренек, моих примерно лет, пару раз заглядывал в кабинет. Но Важенину чужая работа почему-то казалась важнее собственной.

Он был высок и костист, а вот щеки оплывали мягко и нехотя, сползали к морщинистой шее. Туда же устремлялись черные усы, обрамляя неожиданно пухлые красные губы. Эдакий вурдалак, на которого не хватило осины в родном отечестве, кровопивец чертов, вампир… Последний эпитет настроил меня на жалобно-меланхолический лад. Это вам – пир, а нам – хрен…

– Умно, умно… – протянул доктор и член, разглядывая чертежик схемы моего основного эксперимента. – Тонко и местами даже изящно, но – жидковато…

Очки он спустил на кончик хрящеватого носа и вместе с последним словом резко взглянул на меня поверх оправы. Я напрягся, но пока сидел смирно, вытягивался, как дрессированный Бобик.

– Умно, – затянул он опять. – Но – жидковато… жидковато… жидковато…

Он распевал это слово и так и эдак, тянул снизу, сваливался сверху. Шелестели страницы, гудела лампа под потолком, и мозги мои сдвигались, смещались перпендикулярно текущему времени. Вдруг померещилось, будто речь идет о синтетическом материале, неожиданно получившем свойство протекать и утратившем возможность сжиматься. Но потом я узрел совершенно иной расклад.

– Жидко-вато… жидко-вато… жид-ко-ва-то… жид-ковато…

Я тоже перебирал в уме некоторые соблазнительные возможности. Можно было просто встать и уйти… встать, забрать «кирпич» и уйти… встать, забрать, выйти и хлопнуть дверью, чтобы сорвалась и брызнула об пол матовая двойная трубка, имитировавшая дневной свет в этой сырой пещере… А можно для начала и вмазать, так, перегнувшись через столешницу, не слишком технично, зато от души, и за себя, и за физику. Ох, как бы он выкатился из кресла да еще вынес ногой дно центрального ящика!.. А дальше… дальше мне предстоял объясняться с Колесовым, Галиной, Виленом, и нечего мне было бы сказать им, кроме сакраментального, – обратно взыграло у бешеного бычка ретивое…

– Жид – ковато… Жид – ковато… Жид… Ковато – жид… Ковато – жид… – Он уже не пел, а свирепо чеканил, вбивая в уши ненужное мне сообщение о неведомом доселе Ковато, обитавшем и вовсе в неслыханном государстве.

И я рассвирепел.

Может, этот Ковато и жид пархатый, слепил я в уме примитивную рифму. Но я-то, Боря Гомельский, – еврей. И я тебя, мразь усатая… перетерплю!..

Глава тринадцатая

I

Самый тихий наш шаг, тайное, крадущееся движение, которое мы надеемся утаить от друзей и соседей, раньше или позже делается нагим и явным. Причем раньше, раньше, куда как скорее, чем нам хотелось бы.

Кому-нибудь должна была метнуться в глаза Юркина дурацкая шутка. Кто-то, чересчур дотошный и умный, обязан был случиться в неположенное время, в ненужном месте. В нашем случае таким первооткрывателем оказался – Рогов. Я уже говорил, что сам в те дни общался исключительно с Мишкой, и потому история большого скандала известна мне более с чужих слов.

– Странно получается, Боря, в самый нужный момент ты всегда оказываешься не здесь, а рядом, – с досадой заметила мне Елена.

Надежда тоже пробормотала очередную присказку о чересчур уж простодушном бычке, всегда пасущемся где-то по-обочь стада. Впрочем, ее тогда уже занимал один Крюгер. Юрка вдруг начал дичать: не рассыпался, но быстро и ловко сворачивался в прочный, колючий клубок.

Как схлопывались ХЛОПСы, я узнал в три приема. Начало слышал от Гарика, о чем уже рассказал. Финал объяснил Димочка Шерстобитов, муж Майи, да-да уже муж. А середину показал мне Граф вечером одного бурного дня.

Сумасшедшая выдалась рабочая смена. До пяти пополудни я упорно, но безуспешно собачился с металлургами, а потом потащился в метро под всем огромаднейшим городом. Нужно было показать Колесову, что я уже успел натворить, и объяснить, почему не намерил в три раза больше. Алексей человек, в общем, разумный во всем, что прямо не относится к нашей профессии. В работе он не принимает никаких оправданий. Простейшая оппозиция: сделано или не сделано. Объяснения его не волнуют вовсе.

Так что я, отпахав восемь часов на производстве, еще полтора часа беседовал с руководителем и – очень тогда надеялся – будущим своим шефом. После такого разговора надобно сразу становиться под душ, а еще лучше – отсидеться в парной. Но, посмотрев на часы, я вспомнил, что обещал Галине именно этим вечером сходить с ней на очередную комедию, кажется с Фернанделем. Я попытался дозвониться подруге сразу же еще с кафедры, но соединился весьма неудачно: слышали мы друг друга отлично, однако понимали неважно. Я держался сдержанно, был безупречно вежлив, даже трубку положил на рычаг плавно и мягко; зато потом с превеликим удовольствием дважды пнул кирпичную стенку с носка, пыром, очень сильно и больно…

Дома появился в начале девятого, ведомый одной сокровенной мечтой: быстро-быстро напихать в себя жратвы по самую глотку, а потом вытянуться ногами к двери и аккуратненько все переварить. Но едва успел доползти до матраса, как меня дернули к телефону. Звонил Граф и попросил спуститься в Матвеевский, он будет у нашей скамейки через десять минут. Мне почему-то вдруг померещилось, что он хочет поговорить о Смелянском. Может быть, попросил бы свести их в последний раз. Ведь Мишка уезжал не просто надолго, а навсегда. Кстати, Серега от него отстал ненадолго… Но дело оказалось иного сорта.

Я выскочил из парадной, перепорхнул Кронверкскую прямо перед троллейбусом и перескочил парапет. Сад был пустой, только в середине центральной аллеи, рядом с невысоким пригорком увидел одинокую фигурку и пульсирующую искорку в верхней ее четверти. Подошел, примостился рядом, опираясь на спинку скамейки, и тоже закурил. Весна тогда надвинулась резко и рано. Снег поплавился и поплыл, я по щиколотку увязал в серой, зернистой каше. Туфли мои промокли и сверху, где их захлестывало оттепельным раствором, и снизу – от подошвы, треснувшей под самой подушечкой. Но зябко мне сделалось вовсе не от сырости, разлитой в природе.

– Где Гарри? – спросил, наконец, Граф.

– Нешто я сторож другу своему?.. Дома, наверно.

– Там его не видели и сегодня уже не увидят. Это точно.

– Что стряслось?

Я испугался. Моему воображению, расстроенному советскими фильмами, мигом представилось, как бедного Игоря хватают в парадном трое дюжих и прилизанных молодцев. Кидают на заднее сиденье светлой «Волги» и со скоростью выше дозволенной везут по вечерней набережной к Литейному мосту.

– Ольховскому звонил?

Если арестовали Гарика, то Лешку должны прихватить и подавно. Ну, а там уже очередь, быстрей или медленней, но верно доползет и до меня, грешного.

– Говорит, мол, с неделю не видел. Да Лешка и ни при чем. Ну, если Ольховский здесь никак не замешан, так в чем же тогда проблема? Граф объяснил довольно подробно. Очередной казус сложился, против моих ожиданий, не слишком опасно, но больно паскудно.

Гарри привел домой девицу. Но на этот раз не «снимал» ее на Большом или в парке, а умыкнул из нашей компании. Оля Красная прозвище получила за любовь к различным оттенкам розового в одежде и пристрастии к марксистским идеям. Разумеется, с лицом человеческим – восторженному братству порядочных и умных людей, дружно взявшихся за руки, чтобы блюсти интересы общественные и частные. В компании нашей появлялась другая Оля, Оля Черная. Та одевалась тускло, ходила тихо, говорила в десять раз меньше, чем ее тезка, и кутала голову в платок даже в натопленной и прокуренной комнате. Кстати, именно от нее услышал впервые, что имя свое мой родной скверик получил от Матвеевской церкви, выстроенной посреди Петровского острова. В 32 году ее взорвали тогдашние деятели, а горка, которую в детстве я каждую зиму старательно полировал собственными штанами, и есть засыпанные и заросшие остатки фундамента храма. «Хорошо, что фундамент остался, – подумал я, – а там, даст бог, и остальное поднимется…»

Обе разноцветные Оли сами писали стихи, но еще больше любили чужие – Ленкины. Именовали ее едва ль не по отчеству и обращались, старательно избегая местоимения. Причем, если одна, Черная, могла слушать Еленины тексты, не считая секунд и суток, другая, Красная, способна была так же бесконечно цитировать их, пересказывать их и перетолковывать. Больше всего пугали меня большие мохнатые брови, едва ли не гуще, чем Гарькины, и сведенные к переносице глаза, будто бы она постоянно упиралась взглядом в одну ей ведомую точку. Иногда мне представляется, что неплохо бы отыскать кого-то из них. Наверняка остались у обеих Ленкины тексты. Не все же сгорело в тот страшный вечер жаркого августа. Но останавливаю себя, потому как совсем не уверен, что они захотят со мною перекинуться хотя бы и полусловом. Я, честно признаться, тоже никогда не пытался с ними общаться и, как объект желаний, ни одну ни другую не принимал.

Но, видимо, водки в тот вечер было немало, а отправляться на ночную охоту принцу показалось лениво; вот он и отстрелялся по цели, что была ближе других. Но затем у них что-то не сладилось. Я-то хорошо изучил Гарькины вкусы и понимал, каким он мог быть подонком. Один раз мне даже пришлось самому прерваться и оттащить мерзавца от ополоумевшей от страха девчонки. Уволок его к двери и плеснул минералочки на горячее место. Думал, что будет побоище, но Гарри подумал и успокоился… Так что мог вполне представить, в какой момент дуреха все-таки умудрилась выдавить стыдливое «нет!». Но, думаю, Графу она рассказала об этом сама.

– …выкинул ее в коридор, а сам запер дверь и вырубился, бухой. Вот она там часа полтора и скакала по коридору от двери до двери. А из всего белья – одни ладошки. Потом еще Нюша выползла, обматерила, не особенно и стесняясь. Ну филологу-то полезно, она эти слова, наверное, до сих пор только у Даля читала. Но от крика у нее в голове вовсе затуманилось, схватила пальтишко с вешалки, набросила на кожу, голыми же пятками в сапоги – и дворами, дворами, бегом прямо к нам. Погода же сам видишь – не август.

– Летом бы и пальтишка не оказалось, – заметил я.

– Что? Ну да. В общем, пока бежала… да как она бегает… пока добиралась – закоченела. Ленка ее с собой уложила обогревать, а я на кухне до утра покемарил. Потом пошел разбираться. Нюша мне Ольгино барахло выкинула, а самого, говорит, – нет. И я чувствую, что не врет. Думаю: он от меня где-то сейчас хоронится. Посоветуй, как его отыскать…

– То есть ты хочешь, чтобы я тебя на его норку навел, да к тому же еще и выманил?

– Хочу.

– Не по совести получается – приятеля подставлять.

– А я тебе кто?

Есть моменты в жизни, которые хочется загнать куда-нибудь глубоко в подкорку. Так засунуть, чтобы до них не добрался самый рьяный последователь венского дедушки. Но собственная память вытаскивает их наружу и показывает нам самим, словно ставит зеркало перед нашим больным сознанием. Да, признаемся хотя бы самим себе, что от рождения рядом с нами тянется черная-пречерная тень, которая, между прочим, есть непременная часть нашего естества.

Я достал «Солнышко», прикурил у Графа и глубоко-глубоко затянулся, прогоняя никотин по всему организму, аж до солнечного сплетения. Серега молча сидел рядом и ждал. В первый раз я усомнился в принципе дополнительности великого Бора. Ну не в самой идее, а в возможностях ее применения. Жизнь так устроена, что не всегда нам удается ставить только соединительные союзы. Приходится иногда разделять даже друзей. А дальше уже решать самому – на какую сторону становиться… Я выщелкнул окурок в кусты и оттолкнулся от рейки.

– Есть у меня одна идея. Но ты там не слишком усердствуй.

– Я себе не враг, – пробурчал Граф, выпрямляясь. – Я только ему неприятель.

Мы выскочили из парка и свернули на темную улочку имени большевика Скороходова. Перебежали Кировский и мимо института Пастера, мимо районного комитета единственной нашей партии, добрались почти до конца ее, где она схватывается крест-накрест, словно в крепком рукопожатии, с улицами Котовского и Толстого. У почты я затормозил, выудил из кармана двухкопеечную монету и заскочил в телефонную будку. «Мне бы Лизу», – вежливо попросил неизвестного и невидимого мужчину. Кто она такая, мне было неведомо вовсе, но Гарик при мне диктовал этот номер Ольховскому, а у меня цепкая память на цифры. С дамой пришлось объясняться достаточно долго, но вскоре я разобрал в трубке знакомое причмокивание.

– Ну и… Ты откуда свалился?

– Крюгер… – выдавил я из себя будто бы через силу, и Гарик тут же оборвал разговор:

– Тихо… все… Где стоишь?.. Бросай трубку, прыгай через дорогу и во вторую арку. Там за подстанцией встречу…

В огромном дворе ограды двух сквериков сходились в узкий проход, один конец которого запирало кирпичное здание обычной трансформаторной будки. Другой же выводил к противоположному дому, к арке, выглядывавшей на улицу великого писателя земли русской. Исключительно удобное место для подобных переговоров, учитывая еще и ворота в дальнем углу, раскрывавшиеся прямо на перекресток. Сергей сдвинулся в тень, а я стал, где было указано. Гарик появился много позже, чем я рассчитывал. Я уже изрядно продрог даже в куртке, а он был в одном пиджачке, значит, выскочил из соседнего парадного и задерживаться не собирался. Не оставалось у нас проблем для обстоятельного обсуждения. И славно, и хорошо – мне тоже так понятней и проще.

– Где он? Что с ним стряслось? Я позвонил, но Надька, только меня услыхала, сразу же отключилась…

– Правильно поступила. О чем с тобой еще толковать? Граф отлепился от гаража и, не торопясь, направился к нам.

Гарик только увидел его и тут же бросил руку в мою сторону. Но я успел отскочить и остановился на середине тропы. Принц кинулся за угол, в узкую щель между кирпичом и металлической сеткой, а дальше можно было надеяться успеть добежать до калитки. Но Серега окликнул его почти добродушно:

– Брось! Неужели так и будем по всем дворам носиться? Глупо…

Против меня у Гарика оставались немалые шансы, он был и выше, и тяжелее, но с Графом… Сюжет был прозрачен с начала и до последнего стука. Хотя он еще пытался сопротивляться: Граф пытался достать слева, но как-то лениво, только наметил удар, и Гарик успел отвести руку, а после и сам попытался пнуть куда-то на уровне пояса, но слишком уж медленно… Граф сдвинулся в сторону, разворачиваясь и оседая на заднюю ногу, ухватил просквозивший мимо ботинок за пятку… дальнейшее вспоминать скучно и в общем противно. Что-то надломилось в Сереге за последние годы. Раньше бы он такого себе не позволил. А тут вломил валящемуся Гарри с обеих рук, да потом помесил ногами… Знаем, что жизнь не спорт, а двор не ринг, не татами, но ведь и противник слабее порядка на два, к тому же недавно числился другом. Я оттащил Графа, помог Гарику сесть, но он тут же перевернулся на четыре кости и немедленно облевал приличный участок ноздреватого снега.

– Пошли, – позвал меня Граф. – Оставь его. Оклемается.

– Ага… – прорычал снизу Гарик. – И чтобы больше…

– Уж будь уверен, – попрощался и я. – Кстати, полтинник последний брать не буду. Оставляю тебе на недобрую память…

До Матвеевского нам было по пути, но на ходу мы обменялись, ну, может быть, парой слов. Когда же остановились прощаться на Кронверкской, Сергей вдруг облапил меня за плечи.

– Хватиться дуться, Бобчик! Пошли, пошли к нам, посидим, потолкуем. И Ленка соскучилась… Ты прямо как неродной…

На мой вкус, я и так бегал к ним чересчур часто, надоедал, доставал своими визитами. Мне казалось, в разговоре втроем они отвечали и сами спрашивали только из вежливости, но за моей спиной перемигивались, только ждали, когда же я оставлю их вместе, наедине. Потом понял, как был неправ. В первые месяцы их, конечно, отчаянно тянуло друг к другу, и даже ХЛОПСы иногда были чересчур шумны и докучны, но постепенно этой парочке сделалось зябко вдвоем. В обычной семье появляется ребенок, другие заводят котенка или щенка, Лену с Сергеем соединяли друзья. Им постоянно требовался третий, а еще лучше четвертый, пятый, седьмой… десятый. Однако же своя компания, свой круг согревают лишь поначалу, но постепенно начинают выкачивать энергию из дома.

Казалось бы, пять человек, или три семейные пары, объединившись против прочего мира, могут существовать автономно, согревая друг друга душой, а порою и телом. Напротив: чем дольше живут, тем холодней им становится вместе. Чтобы удержать компанию в тепловом равновесии со средой, надо постоянно ее подпитывать новыми людьми, идеями, видами из окна экскурсионного автобуса. Я бы назвал такую закономерность – принципом несохранения покоя.

Когда же мы с Графом ввалились в прихожую, Лена как раз шла навстречу из кухни. Она не бросилась мне на шею, только замерла, вглядываясь, и улыбнулась. Но это быстрое движение губ стоило затяжных объятий и поцелуев. Ну стукнула в череп мыслишка: и какого же хрена ты столько болтался невесть где и непонятно зачем? В комнате было полутемно, Елена давно переборола привычки хозяина; горел только торшер, освещая угол дивана, корешки на нижних полках и десяток клеток паркета. На самой границе светлого пятна, у стола сидел Пончо и меланхолически дергал одну струну вслед другой. Он уже успел выскочить из «кулька» и пристроился тихо в Публичке, в дальнем, скрытом от всех посетителей отделе. Может быть, он существует там до сих пор, протирает задом обивку стульев, полирует локтями столы, а округлившимися боками двери. Не знаю. За минувшие годы мы не сталкивались даже в столовой. Один раз, когда я кромсал котлету в углу, мне вдруг померещилось, будто бы у буфетной стойки обрисовался знакомый овал, но человек развернулся спиной и быстро ушел. Думаю, я обознался.

Была здесь и девочка Оля, предпочитающая длинноволновую часть спектра; та самая, из-за которой мы с Графом месили сегодняшний снег и – тело бывшего друга. Она пришла из кухни на голоса, накинув на плечи шерстяное одеяло, бывшее когда-то желтым. Мне казалось, к вечеру можно было уже и согреться; она держалась в общем спокойно, но время от времени вздрагивала. Залезла с ногами на диван, притулилась к Ленкиному плечу и так затихла.

Подробности объяснения с Гариком Граф сообщать не стал, кинул лишь между делом, что сходили и разобрались. Упирал на «мы», снова вовлекая меня в старый круг, не просто своих, но теснейшим образом связанных с этим домом, преданных и верных ему. Я не отнекивался. Однако быстренько догадался, что ночная история была лишь поводом для решительных действий. Причина же вскрылась еще несколько дней назад, когда поздно-поздно вечером, уже почти под самую полночь, неожиданно позвонил Рогов.

– По телефону он говорить не боялся? – осведомился Пончо.

– Он и не говорил – только кричал. Потом уже я к нему пришел, там и потолковали.

В самом деле, нет ничего тайного в этом теснейшим образом упакованном мире. Лихая Юркина шутка сначала шарахнула по всей компании, в том числе и по самому мастеру. Глупей всего, обидней и подозрительней выглядело обстоятельство случая: Рогов в том доме оказался в первый раз, и, скорее всего, в последний. Но, как нарочно, поднялся туда именно в тот момент, когда хозяин хвастал новым приобретением. И уж конечно не преминул притянуть к дешево доставшемуся холсту собрата по страсти; тоже коллекционера, да к тому же именитого литератора. В. В. признался Сергею, что с первого взгляда он подделку не распознал. То есть понял, что не голландцы, но историю Савелия, подчеркнул Сергей с гордостью, проглотил, даже не поперхнувшись. Второй раз он к этой картине не подошел бы, поскольку такое совершенно не в его вкусе. Но, коли уж попросили, он присмотрелся подольше и, разумеется, ухватил и горбатого гнома, отпечатавшегося на дальней стене, и завитушку подписи на пепельно-светлой ленте, перехватившей левый рукав лихого вояки.

– Он вопил страшным шепотом, что мы даже не понимаем, каких людей пытаемся облапошить!

– Но он же не знает, что не только Юрка в этом деле запачкался.

– Догадывается. Сдаст он нас, Бобчик, продаст как можно скорей и дешевле. Все наши головы чохом ему дешевле одной собственной задницы.

Я хотел было вставить, что Рогова трудно за это винить, как, впрочем, любого человека, но счел за лучшее промолчать. Сам по уши вымазался в этом деле, и теперь надобно не сетовать, а мозговать, как лучше спасаться от внезапно покатившей на нас волны.

Сергей же так и не вызнал, кому же попалось на стену злосчастное Юркино рукоделие, но Рогов уверял его, что эти люди обмана не прощают и по нужде достанут кого угодно. Забавно – даже так напугавшись, он требовал не слишком-то много: только отодвинуть подальше от Общества фальсификатора и афериста.

– Знал, знал, что он чертовски талантлив, – захлебывался словами Рогов. – Теперь увидел, как это может быть крайне опасно…

Здесь Граф оборвался, махнул рукой и потянулся к бутылке.

– Какие условия? – спросила Елена.

– Все остается по-прежнему, но Юрку не пускать сюда ни в каких шлепанцах и ни под какой шапкой.

– И ты, разумеется, наотрез…

– Сразу – нет. Сначала сходил и потолковал, узнал подробности. А потом – да, отказался.

– Но возможно же объясниться…

– Как? Рассказывать все – значит подставлять всех, и прежде всего этих двух дуроломов…

Граф поставил стакан, нагнулся вперед и положил ладонь ей на бедро.

– Посуди сама – разве мне оставили хоть какую-то возможность подумать и выбрать?..

Мушкетер, право же – мушкетер, от пяток до самой лохматой макушки. Он заступался за нас всех, видел себя всеобщим благодетелем и был в общем-то прав. Все мы обязаны ему сегодняшней жизнью. Все, кому удалось выжить. Все, кроме него самого. Но кто же пробовал стать с ним рядом, когда ему сделалось плохо? Одно я могу сказать точно – это был не я. Но как же так вышло, спрашиваю себя, где же я обитался в тот самый вечер, когда яркой вспышкой сгорела вся моя прошлая жизнь? Когда двое моих друзей ушли в никуда, оставив мне одну страшную память… Сегодня, почти пятнадцать лет спустя, в этот промозглый осенний вечер я и сам бьюсь, как в ознобе, не зная точного ответа, и догадываюсь в смятении, что даже на простейший вопрос не найдется единственно правильного ответа…

Тогда же все сошлось однозначно. Рогов, мигом вспотев многократно поротой задницей, быстро просчитал сложную комбинацию: Юрка входит в силу, делается известным, и уже другой случайно попавший в эти хоромы знаток вдруг прозревает на древнем холсте слишком знакомую современную закорюку. Ну а дальше мигом вспомнят, кто же молодого старательно вытаскивал в люди. Но позвольте, товарищи, ведь сам Виталий Валерьевич видел работу и даже ни полсловечка… М-да, потирая ладонью квадратнейший подбородок, – неужели и он здесь как-то отщипывал свою долю?.. Нет уж, лучше сразу обрубать все концы и возможности, гасить неразумного поганца втихую. Вместо радостного узнавания «вон Крюгер!» раздалось придушенное шипение: «Крюгер, вон!» – за дверь, на выход, по черной загаженной лестнице, на родную помойку.

Мы знали, что нельзя оставлять Юрку барахтаться одному в заросшем ряской затоне, самим же со свистом и песнями устремляться вниз по течению. А потому вся команда дружно высадилась на берег, шкипер же неспешно и уверенно двинулся дальше, подбирая на ходу новых матросов.

Подробности я узнал несколько позже от Димочки Шерстобитова. Так – полуласково, полунебрежно звала его Майя, и полукличка пристала к нему надолго. Во всяком случае, в нашей компании его иначе не называли. Знаете, зайцы и мышки хороши в спальне, более-менее пристойны на кухне, но в гостиной они тут же переворачиваются в насмешку. Ну Димочка и Димочка: уж если он таков для жены (Майя вышла за него чуть раньше, чем Елена сбежала к Сергею), нам-то и вовсе другое имя искать незачем. Я с ним виделся за последние годы несколько раз, когда они навещали Елену и Графа, но их больше тянуло к Смелянскому, а там я не появлялся до самого последнего дня, когда тихо-мирно пришел посидеть вместе со всеми на чемоданах. Никто меня не гнал, никто не крысился. Даже мамаша Мишкина встретила меня достаточно дружелюбно. А с Яковом Семеновичем мы даже обсудили один заковыристый поворот в моих экспериментах.

Мишка меня обнял, сдавил плечи, едва не сведя вместе лопатки, и – ничего не сказал, ни единого слова. И я молчал, потому что боялся расцепить зубы. А что прикажете говорить? «Следующий в Иерусалиме?» Он – да, я – нет. «Следующий в Ленинграде?» Я – да, он – нет, и теперь уже никогда…

Потом я помог снести вниз багаж, погрузить вещи в машину и – остался снаружи, только помахал в боковое стекло. В машине места мне не нашлось, да и что было делать там, в «Пулково»? Долгие проводы – лишние слезы. Мой друг уезжал далеко и надолго, в теплую, даже излишне горячую, богатую, заманчивую страну. Переваливал через бугор, исчезая в стороне, откуда в те годы еще никто не возвращался поведать нам – существует ли мифический край на самом деле.

Так случилась первая моя потеря. Несчастья, сваливашиеся до той минуты, на поверку, как только утихала первая боль, вдруг оказывались чуть ли не приобретениями нелишнего опыта. Здесь же у меня вживе выдирали кусок, разрывая нервы и жилы, расплескивая кровь по асфальту. Я знал, что сумею обойтись без него, но не хотел. Пришлось перемогаться, я выжил, но как-то избочась. Елена же не пришла провожать и, кажется, даже не позвонила. Ей было уже не до старых друзей, прежних мужей и приятелей.

С Димочкой на проводах Мишки я виделся едва ли не последний раз. Нет-нет, пришлось нам столкнуться, но об этом попозже, и тогда мы едва кивнули друг другу. Но о литературе мы говорили с ним много раньше. Смелянский уехал в начале мая, а Шерстобитов поймал меня в середине апреля. Окликнул, когда я уже выруливал с Литейного на Чайковского, целясь на посадочную площадку сорок шестого маршрута. Откуда я шел, уже не припомню, а Димочка двигался от Шпалерной, от улицы Воинова, где заседал, беседовал, выпивал в компании таких же, как он, молодых литераторов.

По паспорту им всем было уже хорошо за… но анкетный возраст не важен в любом человеческом деле. Каждому человеку свой темп жизни, свой ритм. Теоретики прорываются в двадцать пять, экспериментатору нужно сперва накопить изрядный опыт общения с людьми и приборами… Эту релятивистскую околесицу мы выкладывали друг другу в каком-то затхлом гадючнике на Моховой, куда он затащил меня, сломав слабое, впрочем, сопротивление. Дело было вечером, заняться мне было и вправду нечем. Смелянский упаковывал вещи, Галка меня еще не ждала, а у Графа я уже не хотел появляться. Но об этом чуть позже. Так что мы с Димочкой прогулялись до Пестеля, а там он предложил переметнуться на другую сторону и, не доходя до Белинского, спуститься в полуподвальчик. Заведение подобного пошиба тогда называлось «рюмочной»: темное, сырое и грязное. Мужики забегали туда пропустить полстакана на скорую руку, перед возвращением к теще, жене и детям. Но можно было примоститься в углу, у шаткого столика. И протянуть время, минут пятьдесят, согревая в ладонях «сотку» трехзвездного, и даже затянуться сигареточкой, если зажать ее в кулаке.

– Юность и зрелость понятия не четкие, зависят, прежде всего, от самосознания, самоощущения говорящего.

– Разумеется, – легко согласился я. – Бывают, например, молодые пенсионеры.

Димочка проглотил пару слов и тут же оправился. В тот вечер он был на коне, сером в яблоках и рысистом; да сам он казался себе исправным и напористым жеребцом: гарцевал, звонко ржал и цокал подковами. Только что они своим маленьким тесным кружком окончательно утрясли состав очередного номера альманаха, составили список, утвердили меню, которое собирались предложить изголодавшемуся по живому слову читателю. То есть – мне. И главным блюдом, занимавшим едва ли не четверть всего объема, оказалась повесть самого Шерстобитова.

У него с собой совершенно случайно оказался свободный экземпляр рукописи (машинописи, будем точны), и он намеревался тут же зачитать вслух особенно удавшиеся страницы. Димочка был настырен, но инстинкт самосохранения, проснувшийся вовремя, заставил меня держаться на порядок наглее. Я выхватил у него папку, отставил стакан, отодвинул тарелку, на которой недавно еще лежали два бутерброда, смахнул и сдул со столешницы крошки. Развязал тесемки и аккуратно перевернул десятка полтора листов. Позже я прочел ее целиком, уже в более привычном, типографском, обличье, и она оказалась, право, не так уж плоха.

Двое парнишек, один чуть старше и посмирнее, другой пронырливей и удачливей, бродят по Ленинграду, в общем-то незачем. Родители посылают старшего отнести живущей наособицу бабке некое приспособление для выпечки, небольшой пакет, который удалая парочка благополучно теряет, оставляет, не помня уже и где. Спохватываются спустя пару часов и возвращаются по своим же следам, последовательно перебирая места, где бывали, людей, с которыми уже виделись. Весьма хитро эти разрозненные сцены сплотились у Димочки в один громоздкий, асимметричный узел, из которого вдруг ходовым концом выпускалась тоненькая мораль, вроде того, что в одну реку, пацаны, дважды никак не нырнуть, хоть ты как расстарайся. В последнем эпизоде они вроде разбирают и моют подсобку в каком-то кафе и на заработанные впервые деньги покупают замену утраченному прибору в соседнем же магазине, врываясь туда минуты за три до закрытия.

История могла оказаться куда как занятнее, когда бы не разворачивалась так уж занудно. Первые три страницы Димочка откровенно убил, угрохал на описание крепкошеего, коротконогого мясника, ловко раскалывавшего тесаком мороженые части коровьей туши. Сотни две слов ушло на описание хромированного лезвия и забрызганного ошметками мяса халата; вдвое больше понадобилось, чтобы заметить тонкие льдинки, поблескивавшие между красных волокон; прочее облекало сам нелегкий процесс. Я завязал папочку, вернул с полупоклоном хозяину и спросил откровенно – а на фига мне все это надобно знать? Он не понял и очень обиделся. Я пояснил: к чему он так пристально вглядывается в эти отливы-переливы, щербинки на колоде и переходы пурпурного в изумрудный?