Текст книги "На обочине времени"

– Хорошую ты, Боря, перспективу нам обрисовал. Я бы сказал – сильно обнадеживающую. Но, кстати, – показал Граф донышком бутылки на пригорюнившегося хозяина. – Если тебе так хочется выставляться у них, почему ты не напишешь то, что уже наверняка пройдет?

– В самом деле, – обрадовалась Надежда. – Выставился бы со всеми, а там, глядишь, и продал бы что-то или заказ подвернулся.

– Но я не могу, – растерянно сказал Юра. – Просто не могу. Я знаю, что им нужно, но я этого не вижу.

– А если себя заставить?

– Пробовал. Еще только хуже становится. И на холсте гадко, а в душе еще пакостнее.

– Тогда я так понимаю, что главная твоя несвобода в тебе самом. Ты не властен даже в существе своем, а о каком же выборе можно мечтать?

– Но какая же свобода в том, чтобы освободиться от себя самого же?

– Эй, парни! – предостерегающе подняла ладошку вверх Надежда. – Что это вы пошли слова выкручивать. Свобода там, свобода здесь…

– Подожди, – оборвал ее Юра. – Дай досказать. Что я тебе отвечу, Серега. Внутренне свободный человек, по сути, не имеет возможности выбирать, поскольку вынужден оставаться самим собой.

– Но сначала, – тихо и твердо возразил ему Граф, – он должен сделаться самим собой. А для этого ему приходится выбирать и выбирать…

Сергея мы оставили на Большом, а сами свернули по Ленина налево. Я был уже почти дома, Пончо же еще предстояло топать несколько кварталов мимо Сытного рынка, мимо ЛИТМО, куда-то на Зверинскую. Прощаясь, Граф намекнул, что неплохо бы проводить его до двери, но я уже видел, что клиент вполне дееспособен. Да и у меня самого хмель быстро вытеснялся холодом, и кости мои дрожали совсем не по-весеннему. Пусто было в ночном городе, пусто, сыро и стрёмно. Не бандитов я опасался, в своем районе и сам мог напугать кого и когда угодно. Но странное, зыбкое ощущение вдруг поселилось во мне – чувство одиночества, полного, почти космического. Дома стояли двумя шеренгами, оставляя нам узкий проход в никуда. И двери были затворены наглухо, и окна зашторены. Ни единого лучика, только редкая машина прошелестит по асфальту, мазнет фарами по мостовой. Да, неожиданно тихо сделалось вдруг этой ночью. И самим нам как-то говорить не хотелось, словно вдруг оказались в душном, заросшем лесу. А может быть, это и были они – асфальтовые джунгли. В первый раз я почувствовал их столь явно.

Перед тем как разбежаться, остановились перекурить в Матвеевском садике. Аккуратно пристроили гитару на сырую, замызганную скамейку и оперли свои зады на последнюю рейку спинки.

Ветер, визгливо всхлипывая, слонялся по дорожкам, шевелил кусты, лез обниматься, напрашиваясь в друзья хотя бы на час. Я заслонялся от него поднятым воротником. Голые, корявые сучья чернели против слегка подсвеченного неба. На них наползали плоские, точно из картона вырезанные облака. Чья-то небрежная рука прилепила их там и сям – не по расчету, не по вдохновению, и даже не так, а просто на слепую удачу. Неуютно становилось жить в этом городе. Будто бы он, то ли рассердившись, то ли расстроившись, отказался от нас и выпихивал напрочь, вытеснял на сторону. Я потягивал свою сигарету, зажимая в горсти; такой же огонек пульсировал рядом.

– Боря, – спросил Пончо, – который раз Юре отказали на выставке?

– Четвертый, – ответил я, нехотя и не сразу.

Не помнил точно, да и какая, казалось, в том была разница? Третий, пятый… девятый. И так все понимали, что его уже никуда не возьмут. И никогда, что, впрочем, одно и то же. Стена какая-то глухая спешно возводилась чуть впереди, ползла вверх, растягивалась по обе стороны. Не было нам места в этом городе, не оставалось…

– Надя в издательство ходила вчера и тоже напрасно. Сергею конверт из журнала прислали. Я думаю, что вернули рассказ. А тебя уволят?..

Я проверил на ощупь сигареты в пачке. Оставалось три: одна перед сном, другая утром, третью вытряхнул на ладонь и прикурил от еще не успевшего погаснуть окурка. Так «привариваться» было куда интересней, чем обжигаться спичкой. Мне нравилось наблюдать, как постепенно начинает плавиться бумага, светлея от нестерпимого жара, и ощущать, как пощипывает язык первая затяжка…

– Скорей всего – да, – ответил я, выдохнув едкий клубок. – Три дня прогула, это, брат… почти что как три стакана. И то и другое, согласно КЗОТу, без суда и следствия.

– Куда же ты теперь?

– Будем поглядеть. – Я вспомнил недавний разговор и усмехнулся. – Пойду асфальт разбрасывать, пока здоровья хватает.

– Тебе это нужно?

– Мне нет. Но кому-то, наверное, пригодится.

– Боря, но ведь ты инженер, а собираешься бегать с лопатой. Сергей замечательный писатель, а таскает ящики, катает бочки на базе. Юра, Надя… Мы же все прекрасные люди, старик! Мы же столько можем всего! Ну подошел бы кто-нибудь, указал бы правильное место!

Я часто потом вспоминал эти слова моего приятеля Пончо. Многие подходили и указывали мне правильное мое место. Но верным это положение казалось только с их стороны. А мне все равно нужно было решать самому – что выбрать, а от чего отвернуться…

Глава шестая

I

Меня все же не выгнали.

Меня не тронули, несмотря на трехдневный загул, когда, взбеленившись у металлургов, я чуть было не понес и эту бабу, и ее отдел, да и весь родной завод едва не погнал по кочкам и ухабам планового социалистического хозяйствования. Галина меня упасла и решительно выпроводила за дверь. М-да, Боря, то была Галина…

Но тогда я, конечно, ничего такого не подозревал. Что-то белое, круглое всплыло на короткие секунды перед глазами и так же резко ушло, не задержавшись. Да и, сказать по правде, в тот момент мой жизненный кругозор еще более сузился аккурат на расстояние выброшенной длани. Я только замешкался на пару терций, выбирая, что же мне первым-то хряпнуть об пол – прибор этот желтенький, пластмассовую пародию на письменный, или белую керамическую кружку, прикрытую сверху недогрызенной ватрушкой.

– Мне даже не страшно сделалось, а безумно тебя жалко, – рассказывала потом Галка. – Ты как-то сразу усох и вытянулся. Такой вот ножик перочинный на пружиночке. Там вот такая кнопочка есть потайная, до нее чуть дотронешься, он и выскакивает…

Я вообще зря принял всерьез ту дуру клюквенную. Они же, эти итээры долбаные, как занимали с детства свое место в общем строю, так более уже никуда и не перескакивали. Если уж приставили кого рисовать крышки для чайников, то будьте уверены, что в пенсионном адресе будет указано, что за годы и десятилетия беспорочной службы имярек вычертил этой дешевой штамповки тьмы и тьмы, и тьмы всяческих типоразмеров. А потому простейший вопрос вызывал у них заворот извилин и несварение мыслительного аппарата, запирая сразу и язык, и мозги.

Но как ни крути, а объяснить свою забубенность проблемами инженерно-технической прослойки было невозможно. Даже тогдашний Боря Гомельский, Боря-бычок, это понимал точно.

Скажу честно, у самой проходной ноги мои слегка подломились. К счастью, я уже успел схватиться за дверную ручку, а потому устоял. Было мне не то что не по себе, а попросту страшно. Какое там отмахнуться – мне даже и заслониться было уже совершенно нечем. Единственным средством защиты, оставшимся мне по силам, был коронный прием северо-западной школы боевых искусств, именуемый на дворовом диалекте «дать дёру». Но все, шалишь, сказал я себе, отбегался. (Если бы я только знал, сколько еще раз буду повторять эту фразу!)

Через проходную и мимо кабинета Провоторовой мне удалось проскочить чисто, а в машинном зале прямо уперся лбом в грудную клетку Вилена. Я не уворачивался. Раньше или позже это все равно должно было случиться, так пускай произойдет прежде, чем меня ухватит за шиворот главный начальник. Разговор у нас вышел короче моего роста и прямее моих извилин. Он не спрашивал что случилось, он спросил почему? И я так же честно сформулировал ему существо дела. Вилен выслушал и долго оглядывал меня, ощупывал взглядом от маковки до пятки и обратно.

– Ладно, подождите здесь. – Он кивнул в сторону своей комнатушки, а сам двинулся в другую сторону.

Докладывать по инстанции, понял я.

Я ждал, наверное, больше получаса, но времени как-то не замечал. На виленовском столике обнаружил новый выпуск отраслевого журнала и тут же наткнулся на прелюбопытнейшую статью. Но едва начал осмыслять уровень методики затеянного эксперимента, как в дверях вырос Вилен. Не говоря ни слова, он мотнул головой на выход, и я покорно потек следом. Однако, дивясь сообразительности коллег, не успел осознать глубин собственной низости.

– Глядите-ка, он еще и ухмыляется, – приветствовала меня из-за стола начальница.

– Я улыбаюсь, – пришлось мне вежливо поправить старшего товарища.

– Хорошее настроение – признак чистой души, – тихо заметил Вилен.

Провоторова так шлепнула ладонью по столешнице, что мне показалось на мгновение, будто органическое стекло, забыв о своей аморфной природе, брызнуло по углам мельчайшими осколками.

– Это у кого она чистая?! Вы хотите сказать, товарищ Суркис, что с чистой душой прогуливают три дня кряду?.. Кто у тебя умер?..

Я опешил.

– Да вроде бы все здоровы.

– И тетушка Бася? И дедушка Семен?.. И дальний, дальний родственник на самом Дальнем Востоке, которого ты никогда не видел, но немедленно ринулся хоронить?!

Я хотел чего-то там говорить или делать, но Вилен схватил меня за плечи и упихнул в глубь дивана. Провоторова наблюдала за нами с явным удовольствием.

– Ух, до чего горяч. Надо будет сказать девчонкам, чтобы они свои плитки повыбрасывали к черту. Будут консервы на тебе разогревать. Да, кстати, господа хорошие, тут пожарные обещают к нам наведаться, так вот посмотрите и проверьте, чтобы нигде, ничего – ни чайничка, ни, упаси господь, нагревателя… Так что же ты, Боря, за двадцать пять лет жизни даже врать не научился?

Я пробормотал, выпуская последний пар, что, мол, учили меня кое-чему другому, и в определенном смысле прямо противоположному.

– А! – махнула рукой дама-гренадер. – Учили, правда, да только хреново. Ну да ничего, у нас выучишься… А насчет вранья ты угадал. Начал бы мне тут совать телеграммы с бюллетенями – тут я бы тебя поперла! А так, что же, считаем несчастным случаем на производстве. Мира тебе восьмерки ставила, женщинам твоим подчиненным объявлено, что ты в командировке. Местной, но глубоко секретной. Значит, все дело остается между нами. Посему никаких приказов не будет. Но свои художества ты смоешь…

– Собственной кровью, – расплылся я, поверив вдруг, что, кажется, в самом деле выплыл.

– На хрена она мне? Что я – вампир какой? Смывать будешь горячим потом. Вот, полюбуйся, Вилен Николаевич, прислали бумажку. Проходную они собираются строить хозяйственным способом. С чего начинается работа нового директора? С проходной! То есть считаем, что больше у нас на заводе заниматься нечем. И приказано немедленно и на полгода командировать в распоряжение ОКСа одну мужскую единицу. Я все раскладывала – кого же дернуть, чтобы не так больно было? А кандидат сам объявился.

Так строили тогда производственные помещения – набирали по цехам и отделам людей, кажется, сию секунду ненужных и отправляли рыть котлованы, колотить опалубку, заливать раствор. Недавно читал я в одной статье, один умный человек обозвал эти художества «скрытой безработицей». В принципе, я согласен, но только почему скрытой? Всем все было известно, и народ только делал вид, что смотрит в другую сторону…

II

Но пока я вспоминал и оттачивал свои стройотрядовские навыки, Граф набирал ХЛОПСов. Не хлопцев, а именно – ХЛОПСов. Членов Художественно-Литературного Общества Петроградской Стороны.

Граф придумал наши выставки после памятного мне визита к Юре. Сначала идея показалась смешной и неуместной, то есть не пришлась вовсе. «Эрмитаж на дому», – издевался Смелянскиий. «Не строят галерею из одной картины», – горячилась Надежда. Пончо прикидывал, кто же решится потратить хотя бы пару минут, чтобы попялиться на Юркину работу, я совсем некстати помянул милицию и другие компетентные органы, а Гарик тут же все записал на свой счет и немедленно взъерепенился, так что Сергею пришлось раскидать нас по углам.

Я-то не слишком ершился и тихо-спокойно вернулся на любимое место – под самый «Тембр», а Гарри еще долго пыхтел и приседал, придерживаясь за стояк батареи. Мне поначалу померещилось, что Граф вовсе вышиб из него оставшийся дух, до того ему хорошо удалось приложиться с левой, но – крепки мерзавцы и удивительно как живучи. Кто-то еще чего-то боялся или от кого-то предостерегал, Татьяна, кажется, вякнула нечто, относящееся не к делу, а к личности нашего хозяина, но больше всех сопротивлялся Юра, для спасения которого сия затея и предназначалась.

– Это трусливо и подло… – визжал он с подоконника.

Граф, еще потирая костяшки, настоятельно попросил его подыскать иные эпитеты. Оратор понятливо кивнул и поправился:

– Это низко и преступно…

– Положим, – согласился Сергей. – Но почему же?..

– Мы отказываемся от борьбы. Мы им уступаем. Они не хотят знать нас вовсе, не слушают, не читают, не смотрят. А мы им вдруг и заявляем – все правильно. Владейте вашими музеями, издательствами, концертными залами, а мы отойдем смирненько, отодвинемся на обочину и там поиграем в куличики. Город выстроим из песка, картиночки там прутиком начеркаем, рояльчик сляпаем понарошку – галька черная, галька белая. А ты и вовсе свои рассказики пристроишься на берегу расчерчивать. Как раз впишешься в ритм – набросал страничку, волна набежала и смыла. Можно начинать новую.

– Смиренно – не значит смирно, – ввернула вдруг Елена.

Но Юра даже ухом не повел в ее сторону.

– Мы отступаем. Мы кончены. Мы признаем себя побитыми, даже еще не попытавшись сопротивляться. Может, и в самом деле лучше так: всех на хер, а самому головой под трактор. И вся недолга.

– Мы не отступаем, – снова тихо сказала Елена. – Мы просто уходим.

– Надеешься, что найдется – куда, – наконец-то повернулся к ней Юра.

– Я не надеюсь, я – знаю, – улыбнулась она ему, Графу, всей толпе этой полупьяной, запрудившей крошечную комнату, пристроившуюся по соседству с Большим проспектом, всем, кроме меня, потому что я уже опять забился под самый магнитофон.

– Ладно, – согласился с ней Юрка. – За тех, кто в море! Prosto!

Мне нравился его тост. «Легко», – говорит мой сын, и две согласные в центре заставляют его как бы приподниматься на цыпочки. Юрка в самом деле просто выдыхал, и этот его испорченный немецкий, переиначенный на русский лад, на удивление ладно присоседился к тогдашнему нашему существованию.

– Могут быть неприятности, – осторожно заметил Гарик.

– У тебя? – ни секунды не медля, отозвалась Надежда.

Единственное, в чем мы с ней сходились: в неприязни к этому ферту. Граф развел их по углам и несколько сместил акценты.

– Вот ты и позаботишься, чтобы у нас не было еще и этих заморочек.

– Как скажешь. Составлю список и…

– Да, именно так. Каждый сообщит, кого он хотел бы здесь видеть. А ты уже вычеркнешь тех, кого звать ни в коем случае нельзя.

– Комната маленькая, а город большой, – сопротивлялся еще Смелянский. – Народ столпится и ни черта не увидит.

Граф усмехнулся и, покачивая емкость, которую держал двумя пальцами, оглядел скучившуюся компанию.

– Наш город – он совсем крошечный. Ну, подумай, сколько мы насчитаем друзей, да из тех решится прийти максимум половина. Будут по одному, по двое проходить от двери сразу направо и – мимо картины уже к столу.

– Нажрутся ведь, заразы, – высказалась и Надежда. – Мольберт уронят, и какая-нибудь пьяная рожа обязательно ступит прямо в центр холста.

– Денег у нас негусто, так что особенно косеть будет не с чего. А за теми, кто и припрется на взводе, приглядят Миша с Борисом.

Вот и меня определили, сказал я, но, разумеется, не вслух.

Картину поставили в дальнем правом углу комнаты, завесили какой-то не слишком чистой белой тряпкой: кажется, распоротой наволочкой. Подставку задрапировали черным полотном, спускающимся до самого пола, и оттого казалось, если смотреть под определенным углом, что светлый прямоугольник парит в пространстве, существует сам по себе без оглядки на притяжение дома, города, страны, планеты. Так придумала Лена, для этого она и выпросила куски черного вельвета – большая редкость по тем временам – у одного узбекского родственника. Сама выкроила сию весьма узкобедрую трапецию, сшила, сама тщательно укрепила на мольберте и сама же расправила по паркету, скрывая, чтобы не отвлекались будущие зрители, конструкцию, на которую и опиралось явленное нам чудо.

А по мне так можно было ее и открыть. Стыдиться, во всяком случае, было нечего. Я сам заготовил реечки, распустив доски, набранные у столярного цеха, выстрогал их, связал, где шипами, где нагелями, и поставил на клей, стараясь как можно реже пользоваться шурупами и винтами.

Гостей набралось куда как больше, чем мы ожидали. Пришли все, кому сообщили, да многие привели с собой приятелей или подруг. Сама затея со списком оказалась бессмысленной. Когда выбирали знакомые фамилии и составляли их по алфавиту, то подразумевалось, что на вечер придут только приглашенные. Остальные, даже прослышав о готовящемся действе, просто воздержатся от посещения. Но некоторые, заранее причислявшие себя к числу избранных, захотели оказаться и среди званых. Самым натуральным, явочным порядком. И как прикажете поступать с выступающими подобным образом? Разворачивать еще на подступах к площадке и направлять вниз по лестнице? У нас хватило бы и сил, и рвения, но хозяин рассудил по-другому.

– Пропусти, – сказал он Гарику, когда тот сообщил о появлении первой самозваной личности, так сказать – никем не опознанного, мелко семенящего объекта. – Здесь не Эрмитаж. Пусть все приобщаются. Для такого дела и ложек не жалко…

Приглашали мы человек двадцать, твердо рассчитывая на пятнадцать, притащилось же более трех десятков. Половина, кое-как ужавшись, уместилась в комнате, остальные толпились в коридоре. Но, как ни странно, вешалку не снесли. Кто смог – повесил плащ, кому не досталось крючочка, аккуратно сложил внизу. К прихваченной с улицы сырости, запахам пота и дешевого табака подмешивались еще флюиды настороженного любопытства и завистливой подозрительности. И только Граф заговорил, сторонние шумы сразу умерили громкость. Мне даже показалось, что и сигаретками пыхтеть стали меньше. Всем до крайности интересно было узнать – к чему это все ведет и где оно вдруг закончится?

– Это выставка одной работы, – сказал Сергей.

Он стоял спиной к мольберту и ни разу даже не оглянулся на картину. Та все еще была завешена, чтобы внимание публики не распылялось. Так решила Лена, и никто ей не противоречил.

– Я думаю, что нет нужды долго объяснять, почему мы решили устроить такое домашнее представление. Все мы, собравшиеся здесь, в этой квартире, все мы работаем, думаем, сочиняем. И каждый хотел бы показать, что он делает, кому-то, стоящему рядом. Невозможно работать только для себя… Оно – вот это вещество, из которого мы отформовываем свою живопись, свою прозу, – оно перестаивается и начинает гнить.

Он хотел еще что-то добавить, но сообразил, что каждый второй из собравшихся в этой маленькой комнате обитает в подобных условиях. И повернул ближе к делу:

– Но нас не хотят печатать, боятся выставлять, наши гипотезы так и остаются только черновыми набросками. Хотя у физиков есть по крайней мере семинары, где их могут услышать коллеги. Писатель может дать свою рукопись. Но что же остается художнику? Чтобы пригласить в мастерскую, надо сначала ее получить. Юра Крюгер живет недалеко, рядом с Большим проспектом, но в такой крошечной комнате, что там едва умещаются они с женой, холсты, картоны, краски и кисти…

Поэтому я предложил ему поставить свою новую работу здесь, и пригласил вас сюда посмотреть картину, а может быть, и что-то сказать художнику. Или уж во всяком случае немного подумать. Ну что же – давайте начнем…

Он оглянулся на Лену, а та, вынырнув из-за Мишкиной спины с красной гвоздикой в руке, протянула цветок Юрке, жавшемуся к своему любимому подоконнику. Смелянский первый хлопнул ладонями, и все немного пошумели. Кто-то даже присвистнул из коридора.

– Теперь, может быть, Юра скажет несколько слов.

По мне такое вступление было бы в самый раз, я бы хоть начал догадываться, что во всем этом следует понимать, но Юра заартачился.

– Что тут говорить? Смотреть надо, – пробурчал он.

– Ну, может быть… – начала было Лена, но вовремя сообразила, что больше от именинника и звука не допросишься. Она повернулась и, достав из сумочки маленькие ножнички, перерезала шпагат, удерживающий завеску. Та плавно скользнула вниз, нигде не зацепившись, а я, признаюсь, опасался какой-нибудь несуразности, нелепого казуса из тех, что обязательно случаются в самые торжественные мгновения. То молнию на брюках заклинит в самый тонкий момент, а то блюдо с пирогом, над которым уже пылают три десятка свечей, выскальзывает из рук в полутора шагах от праздничного стола. Здесь же тряпку вполне могло прихватить не высохшим еще лаком.

Юра принес картину поздно, только накануне вечером, и я полночи подгонял раму и потом еще осторожно, тампоном, докладывал пропитку на свежие спилы. Второпях, видимо, многовато подмешал ацетона, так что палец кое-где прилипал и двенадцать часов спустя. Но все обошлось. Бывшая наволочка легко сложилась гармошкой у нижнего края картины – а я еще и дунул на всякий случай – и мягко спланировала вдоль черного на коричневый пол. Действие началось.

Эту Юркину работу я помню достаточно хорошо. Помимо всего прочего сколько еще часов просидел с ней бок о бок, покачиваясь на стуле – есть у меня такая скверная привычка, вредная для мебели и ненавистная Галине. Размер ее в плоскости не поражал воображение – пятьдесят три на семьдесят шесть. Может быть, на семьдесят восемь, сейчас уже точно не вспомнить и обмерить негде. А тогда всю ее пришлось исследовать при помощи складного метра.

С углами Рафаэль наш несколько напортачил, на что ему и было немедленно указано. Одна диагональка там оказалась чуть короче другой. Не мое это, конечно, дело, но ведь мэтр требовал, чтобы я точно провел внутренний обрез рамы по самым границам его художественного творчества, им самим для себя определенным. Граф и Смелянские тоже начали что-то такое мне втолковывать про суверенную роль любого творца в каждой отдельно взятой Вселенной. Одна Надежда помалкивала. Она-то сразу поняла, в чем проблема, и, думаю, еще раньше, чем я пополз обмеривать ихнюю всеобщую гармонию своей металлической алгеброй. Девочка потрясающе рисовала, рука у нее была твердая и глаз верный. Но, хотя против правды не попрешь, против мужа тоже не хочется вовсе.

Не могу похвастать, чтобы моя работа давала Юркиной особую глубину. Странная была картина. Любимый свой подоконник он перенес на холст почти с фотографической дотошностью. Сектор стола со сморщившейся скатертью, звено батареи, упершееся в стенку, даже потрескавшуюся краску постарался выписать так, что казалось – чуть колупни и отвалится с холста. Кстати, предметы ему всегда удавались, а вот люди нет. Его фигуры, как правило, выходили сухорукими, а портреты – косорылыми. И здесь, поверх подоконной доски, но чуть ниже форточки, повисла некая груша хвостиком вниз, небрежной запятой перечеркнутая в узкой части. Жирная эта загогулина заменяла ухмыляющийся рот.

Чему этот чудак лыбился, понять было сложно, потому как прямо над его макушкой окно вдруг начинало деформироваться несообразным манером и уходило направо, чем дальше, тем резче меняя радиус кривизны и – обрываясь у самой рамы. Такое создавалось ощущение, что, не подопри его моя лакированная планочка, оконный переплет так бы и сколапсировал в исходную точку. Чем выше поднимался глаз по рисованному переплету, тем он, казалось, слабее мог сопротивляться земному тяготению. Дерево будто бы размякало до консистенции пластилина и рушилось обратно, уводя с собой и брандмауэр, в который упирался взгляд зрителя.

Желающие могли узреть такую же глухую и грязную стену сквозь вполне реальное стекло, оказавшееся чуть под углом к плоскости картины. Но написанная оконная рама уходила вправо, освобождая часть холста левее и выше себя. И эта плоскость была закрашена, словно залита голубым, нежным и легким цветом. Только у самого верхнего обреза он постепенно плотнел, прорастая в черный, откуда, уже будто из-под рамы, поблескивали серебряные точки.

Работа была подписана – КрЮгер, с огромным Ю посередине, и рядом с подписью белел квадратик ватмана, на котором аккуратно черной тушью было выведено название: «This way, that way…»

Приглашенный народ долго мялся у двери. Никто не знал, как полагается себя вести в такой ситуации. Само помещение было знакомо многим. И пили здесь, и пели, и спали, когда слишком уж усердствовали в радостях плоти, но теперь это уже была не комната, а зала. И Граф в ней уже не хозяин, а распорядитель. То есть из своего в доску становился лицом официальным, но непонятно кем назначенным. А Юркину нелепую мазню предлагают разглядывать как музейный экспонат. Да и вообще, так тесно, что не протолкнешься ни к мольберту, ни хотя бы к столу.

Потом мы уже поправились и на самое-самое начало зазывали человек десять. Остальным просто сообщали, что в такой-то день по известному всем адресу можно будет углядеть что-то новенькое. Особенно долго зрители в комнате не задерживались, потому как бутылок на стол выставляли немного. Каждому доставалось по чашке, по половине стакана. Этой дозы вполне хватало, чтобы чокнуться с героем дня, но к пространным разговорам она не располагала. Да и обстановочка была, мягко говоря, не музейная. От двери человек поворачивал направо, останавливался перед картиной, изучал холст в течение минуты и заворачивал к столу. Принимал свои сто граммов, заглатывал кусок сыра или ломтик яблока, поздравлял художника, благодарил хозяина и, с трудом разминувшись с очередью, выпячившейся из коридора, исчезал в прихожей. Кто был покороче знаком с Графом, оседал на диване, надеясь продолжить пирушку, когда уже разбредутся случайные гости.

Какие слова произносились у стола, я не слышал, но общее потаенное мнение зрителей высказала одна девица, завернувшая к нам за компанию с Юриным приятелем. Парень, длинный и костлявый, равнодушно скользнул глазом сверху вниз, потом неожиданно, скрутившись винтом, заглянул на тыльную сторону, чтобы рассмотреть конструкцию подставки, и я на секунду почувствовал в нем родственное существо. Но Лена драпировала тщательно, и все тайны моей инженерной мысли укрыла от любопытствующих надежно. Так ничего и не разглядев, Лешка поспешил к столу, где уже стучали стаканы. А подруга его задержалась.

Была она ему под стать. На чем держались джинсы, я так и не угадал, да и свитер сваливался с плеча, как с деревянных плечиков. Курьезней всего была физиономия. С закрытыми глазами она смотрелась недурно, но, как только веки поднимались, сразу подтягивались и щеки, словно на лице не хватало кожи. А следом уже домиком вздергивалась верхняя губа, обнажая крупные белые резцы. Эдакий подслеповатый грызун, в котором, однако, ощущалось свирепое начало. Она долго водила носом по картине, потом передернулась, и я даже подумал – что вот сейчас прорвет ключицей трикотажную вязку, и буркнула через нижнюю губу: «Было бы что показывать!»

– …Это же просто два параллельных мира. Один оплотненный деталями повседневного быта, другой – абсолютно свободный от предметного множества. Тот – первый – уже состоялся, но оказывается бессилен против земного тяготения и покорно возвращается к породившей его природе. А рядом другое пространство, в котором все легкость, все полет, все возможность…

Я бы слушал Лену и слушал, даже не оглядываясь на картину, но ее перебили достаточно быстро:

– Слушай, старик, а какого хрена ты эту рожу к форточке примастрячил?

Юра ответил не сразу. Оглянулся на картину, медленно поворачивая шею, чтобы не соскользнуть невзначай с насеста, и снова вернулся взглядом к длинному Лешке. Тот уже, захватив питье, сидел на полу, откинув голову на узкое бедро своего хищного кролика, примостившегося на диване. Японцы, я слышал, подкладывают под затылок деревяшку, что, вероятно, помягче.

– Не знаю, – наконец выдавил из себя мэтр. – Просто увидел ее… И понял, что это должно быть там… Вот и все… Просто…

– Но почему оно такое гадкое? – не унимался тощий живописец.

– А ты в зеркало посмотрись, – посоветовала ему Надежда. – Сразу поймешь.

Лешка не обиделся и заржал довольно, будто и ждал именно такого ответа. А Лена протиснулась меж стульев и подошла к картине. Время уже катилось к полуночи, и мы были основательно на взводе. Ее даже качнуло, когда она останавливалась, я вскочил и посадил ее на свое место. Сам сел на стол, чтобы видеть ее глаза.

Проще было бы остаться сбоку, но мне никогда не нравилось смотреть на нее в профиль. Что-то в нем было ненатуральное. Должно быть, меня настораживала форма ее носа. Слишком уж он горбился, резко спадая к переносице и верхней губе, будто бы лук, натянутый невидимым стрелком. Щеки были мягкие и рот пухлый, а вот нос выдавал какую-то неистовую решительность. И странно мне иногда делалось, когда я углядывал ее выше бюста, и чего уж таиться – страшно.

– Ну а ты что скажешь? – спросила она меня.

– Зачем мне-то еще говорить? – потянул я время, судорожно подбирая слова. – Тут другие уже навысказывались. Слышал и такое, что, мол, подобное и я, то есть он – говоривший, мог записывать квадратными километрами.

– Совершенно верно, – кивнула она.

Я еще не успел обидеться за Юрку, как она продолжила:

– Копировать – дело нехитрое. Их этому учат. Вот Алексей – прекрасно рисует, но так и будет всю жизнь бежать за чужими работами, потому что нет у него своей головы. Он думает, что самое существенное в его деле – руки. Но оказывается, что – мозги. Собственно, как и в любом другом. Прежде всего нужно придумать, увидеть, услышать… Топать по чужому следу особой хитрости нет. Тропить свой – по силам немногим. Вот эта работа для самого Юры, может быть, ключевая. Он сам сейчас на распутье. Ведь это же, – Лена не очень уверенно повела рукой в сторону мольберта, – это аллегория. Два образа жизни, два пути. Дороги, которые мы выбираем.

Я и тогда не был уверен, что этих путей всего два, и сейчас предполагаю, что гораздо больше. Не люблю элементарные проблемы и ненавижу односложные ответы. И самый существенный вопрос, что мучает меня все сознательное существование, тоже раскладывается на простейшую оппозицию: мы ли выбираем свою дорогу или же, напротив, она требует нас?..