Текст книги "На обочине времени"

Да, соглашаюсь я мысленно, принадлежу от рождения к крысиному племени. Не могу, подобно оленю, упереться рогами и стать горделиво, отделившись от человечества. Люблю, грешным делом, знаки уважения, в том числе денежные. Но притом делаю свое дело, от которого обществу видится немалая польза. Учу студентов, разрабатываю методики испытаний для заводских лабораторий и сам изучаю некоторые характеристики современных сплавов, цветных и черных. Летайте самолетами, плавайте пароходами и при возможности вспомните, что это Боря, Борис Михайлович Гомельский, сумел подсказать оптимальный состав легирующих присадок некоего металла. А именно от них и зависит прочность корпуса и безопасность ваших тел.

Я часто воображал возможный разговор со Смелянским в каком-нибудь будущем.

– Ну хвастай, – говорит Мишка.

– Особенно нечем, – отвечаю я скромно. – Вот слепил небольшую работу о резонансах. Помнишь, Колесо нам рисовал схемку с левого верхнего угла и – по диагонали через всю доску вниз? Так вот оказался презабавнейший парадокс…

– Славно, славно, – мурлычет Смелянский. – А что с семьей?

– Тоже неплохо. Жена, квартира, сын бегает уже в седьмой и так, знаешь, бойко перебирает гитарные струны. Но это, как и у многих, а вот парадокс сей, помимо степени, которая нас во многом и кормит, произвел еще некий фурор, с общим индексом цитирования…

– Постой-постой, – перебивает меня старый друг. – Когда же ты это успел – и диссертация, и место на кафедре? Тебя же… равно как и всех нас, оттуда, как насекомых, дустом…

– Как тебе объяснить? – бормочу я чуть в сторону. – Работал… потом опять работал… и еще больше работал, пахал и трудился. Запасался материалами, фактами, знакомствами, опытом. И когда оказалось – можно, я сумел ухватить то, что мне нужно. Не быстро ползешь, но упорно, и – количество всегда переходит в качество, как нас, помнишь, уверяли адепты единственно правильного учения…

– Ты молодец, ну ты молодец, – приговаривает Смелянский.

Я различаю в его голосе нотки зависти и, странное дело, чувствую, как прибавляется во мне и сантиметров, и килограммов. Вы, небось, ребята, считали, будто бы я так и останусь при копре и пульсаторе. Нет, дружище, кто хочет, кто воистину хочет, тот обязательно сможет.

– Я всегда знал, что боец, но что такую стену проломишь – нет, не предполагал. Недоумеваю, завидую и горжусь. Да, кстати, – перебивает он себя, словно бы невзначай. – А как же там… Лена?

И тут замечательная картинка вдруг отъезжает, раскалывается и темнеет…

Глава пятнадцатая

I

Я начал работать еще и на кафедре, а потому у Графа появлялся все реже и реже. Там становилось скучно. Хотя вроде и читали, и картины выставляли по-прежнему – раз в две недели. Но, повторяю, сместился несколько центр притяжения. Если поначалу вино было бодрящим приложением к основному действию, то теперь уже просмотр и чтение казались скучной, но необходимой преамбулой к беспечному развлечению. Правда, иногда случались сюрпризы.

Неожиданно взбодрилась Надежда. Она объявила себя не просто графиком, но – картунистом и, как доказательство, показала здоровенный кусок толстого картона (по моим прикидкам – боковая стенка тары из-под телевизионного ящика). Всю плоскость она замазала одним тоном, а в середину воткнула чудную фигуру в нелепой остроконечной шапочке, скроенной белым длиннющим конусом, украшенным сверху еще и помпоном на кисточке. Фигура носила узенькие брючки, чьи штанины обрывались у щиколотки, и белую же курточку, запахнутую и туго перехваченную по талии зеленым поясом.

Человечек, судя по его позе, отчаянно спешил, пересекая огромными, скользящими шагами некий ландшафт, смутно и тревожно проступающий на фоне безмятежного голубого. Будто бы и знакомое угадывалось в нарочито размытых контурах: то ли роща, то ли сквер, а может быть, и вовсе потушенные фонари кучковались в густом тумане. В руках же герой Надькин держал плохо упакованный узел. Громоздкое и бесформенное нечто наспех завернули в полосатую тряпку, даже не позаботившись прихватить шпагатом, и сунули в лапы: «Неси!» Один угол уже свалился и развевался где-то пониже колена, но гонец торопился или боялся, что, остановившись поправить тяжелую ношу, не сумеет подцепить ее снова. Тащил он свой груз со страшным напряжением, ухватив ладонями с-под низу да придерживая подбородком сверху. Дурацкие разрезные рукава свешивались с локтей, и на голых тонюсеньких предплечьях Надька постаралась прорисовать каждый мускул. Размашистая подпись у нижнего края гласила: «Петр приносит пользу».

Елена вместе с верной ей Ольгой, на этот раз Черной, скользнули по рисунку глазами – пара голубых, пара карих – и вернулись к дивану. Граф, напротив, долго изучал сюжет, едва ли не водил носом по самому картону, потом неожиданно спросил, тыкая ногтем в нелепейшего Петра:

– Пояс зеленый?

– А то какой же, – с хриплым смешком откликнулась Надежда.

– Какую же пользу он приносит? – продолжал любопытствовать хозяин.

– Всякую.

– Разве это Петр? – сунулся в разговор и Ольховский. – Он самый настоящий Пьеро.

– У них – Пьеро, – отрубила раскрасневшаяся авторесса. – У нас – Петя, уважительно – Петр.

Тут уже и Елена сочла необходимым подать голос:

– Зачем же это наш родимый Петр, направляясь неизвестно куда, несет непонятно кому не видимую никем пользу?

Надежда было замялась, но тут же нашлась:

– А так – Бога ради.

– У тебя, Надька, будет свое течение в общей струе – богарадизм, – крикнул с подоконника Крюгер.

– Что же, – неожиданно посерьезнев, сказал Ольховский, – от такой школы мало кто бы отказался. Дело с юмором, но серьезное…

Кто-то, кажется, еще и читал, а может быть, и все выговаривались по чуть-чуть, понемногу, но большую часть вечера уже попросту пили. Торопясь, сворачивали обязательную преамбулу, сдвигали в сторону бумаги и разбрасывали по столу бутылки, стаканы, чашки, тарелки… Что раньше казалось смыслом существования, превращалось в формальный повод, а необязательное дополнение делалось сутью.

Проявлялась она – хмельная основа нашего духа – все чаще и чаще, а потому и я старался бывать в этом доме поменьше. Отказываться, когда тебе наливают, – глупо, появляться пустым – стыдно, а зарплату мне прибавлять больше не торопились. Я и так за первые четыре года службы подскочил вверх аж на тридцать рублей (против начальных ста десяти) и теперь, видимо, уткнулся в настоящий свой потолок. Как и предупреждала Галина. Так что пару раз в месяц я еще мог позволить купить в угловом гастрономе бутылку, но уж никак не чаще. И рубли, и здоровье требовались мне теперь совсем для другого.

Не осуждаю тогдашних приятелей, но просто пытаюсь вспомнить: какими же мы были в те годы и понять – почему? Может статься, у каждого поколения есть свое собственное такое время, когда кажется, что будто бы уже больше никогда и ничего не случится вовсе. Ни хорошего, ни плохого, а все будет тянуться и тянуться «сумрачный тоннель сумеречных дней» – это я уже вспомнил Пончо. Ох и доставалось ему на наших, на их собраниях. Без гитары он нигде не появлялся: ни у Графа, ни у Ольховского, куда иной раз перемещались возбужденные ХЛОПСы. Серега, по старой привычке, выставлял всех ровно в пять тридцать, даже если его и не ждали в тот день тумбочки и шкафы.

Заперев дверь за последним приятелем, он забирался под одеяло часов на пять – семь, а потом, если выдавался свободный день, отправлялся бродить по улицам и переулкам, забирался в «кофейню», где дешевенькой ручкой черкал в мятом блокноте, придумывал слова, набрасывал сценки, которые после, уже усевшись за стол, тщательно выписывал на линованных листах канцелярской прошитой книги. Ну а другие, не столь ярые ревнители интеллектуального режима, еще добирали свое в Лешкиной мансарде, оседая там порой и до следующего утра. Но, кстати, ведь Пончо там бывал только по выходным, поскольку тоже был человеком служащим. Но у Графа ему приходилось пахать, словно заезжему лабуху в мурманском кабаке. Ну не рыбаки собирались вокруг, не заскорузлые мореманы, а как бы поэты, но требовали они не меньше и, замечу вскользь, на халяву.

Распаковывал он инструмент в начале двенадцатого, а зачехлял уже перед самым уходом. Помню, как-то взмолился он об отставке, демонстрируя публике левую руку: розовые подушечки пальцев перечеркивали глубокие синие борозды от металлических струн. Зрелище, скажу вам, не из приятных, и слабонервные мужчины собрались было уважить орфея, но тут вмешалась Елена:

– Павлик, ну, пожалуйста, еще хотя бы одну, вот эту – о сумеречных днях…

И он послушно забряцал и загудел. Для нее он пел бы даже из-под бетонной плиты.

Наверное, каждое поколение проходит все эти три стадии развития – червячок, куколка, бабочка, только в обратном порядке: сначала безудержные надежды, потом столь же безутешное разочарование, а после – для тех, кто выдержал, – упорный сознательный труд, ломовая пахота на износ, до последнего слома. Большинству приходится смириться. Хотя кое-кто, знаю уже доподлинно, с тайным удовольствием утверждается на второй стадии, лелея собственные скорбь и уныние. Но Граф сумел бы выкарабкаться. Думаю, почти убежден, он умудрился бы сохранить силы и твердо распределить их во времени. Добежал, дошагал бы, дополз – если бы оставался один.

Как-то Сергей сказал мне – по пьяному делу, конечно, – признался, что считает себя обязанным обеспечить Лену так же, как она жила при родителях. О Михаиле, заметьте, упомянуто не было, хотя, мерещится мне, соревновался он именно со Смелянским. С первым мужем, а вовсе не с дальним родственником, хоть и отцом. Но и в этом случае денег требовалось ему немало. Потому он и бросил вольную халтуру на базе и взялся «волчить» в мебельном магазине. Там шел рубль длинный и, в буквальном смысле, увесистый.

Мне-то казалось, что, по нашей тогдашней жизни, «бабок» у них вертится многовато. Можно было, наверно, передохнуть, не рвать так натужно пуп, поднимая на пятый этаж какой-нибудь «ЗИЛ». Лучший холодильник советского времени был престижен, вместителен, но до того тяжел, словно его отливали из черного чугуна. Подпольному литератору вполне должно было хватить и половины, и трети, даже учитывая потребности красивой подруги. Поесть, попить, выбраться на выходные в кино и слегка приодеться. Не нужно было ей опускаться до Надьки, но и не следовало расфуфыриваться подобно диковинной птице, слетевшей к ХЛОПСам из невидимого заоблачного рая. Высвобожденные же дни Граф мог употребить с куда большей пользой. Приносить ее, как удачно высказалась Надежда, к столу, привносить в бумаги.

– Не выйдет, – бросил он мне. – Бригада не пустит. Либо же выкинет вовсе.

Они зарабатывали хорошие деньги, большие, но «срубали» их частным образом, хотя и на государственной машине. Та мебель, что шла по официальным нарядам, через агентство, оплачивалась весьма и весьма скудно. Зарплата грузчика едва-едва окупала то, что здоровый мужик должен был съесть и выпить за рабочую смену. Основной же «калым» приходил тайком, с левой стороны, ближней к сердцу, через бригадира, искавшего возможных клиентов в торговом зале. И за качество этой работы, за сохранность этих предметов бригада отвечала стойкой круговой порукой. А потому не могла затыкать дыры совсем уж случайными людьми.

Свистнет в пролет между маршами прикроватная тумбочка, и двойную ее стоимость (цена плюс моральные издержки) ребятам придется выкладывать из своего кармана. Тогда всем и каждому нужно быть уверенным, что, буде казус такой случится, то лишь вследствие таинственной и неодолимой силы, а, во-вторых, виновник сам покроет ущерб без лишних напоминаний. Клиент сразу получит вознаграждение из резервного фонда, а коллеги слегка могут и подождать. Но – очень недолго.

– И кто же, – втолковывал мне Серега, – решится связаться с недавно встреченным человеком. С человеком легковесным и ненадежным. Который приходит только когда захочет. Конечно, если бы отыскать напарника, с кем можно было ходить посменно, тогда дело совсем другое. Но ты не пойдешь ведь, Бобчик, да?.. А больше никого я не вижу. Вот и приходится выкладываться в полную силу. А потом еще и на грудь приходится принять с мужиками. От такого коллектива отрываться нельзя, не поймут… И возвращаешься домой уже к десяти, ноги гудят, голова плывет. Куда же такому еще и к столу присаживаться хоть с ручкой, хоть с книжкой. Разве что с ложкой.

Держава наша тогда называлась Страна Советов, и я с ходу предложил ему другой распорядок: с вечера рухнуть в кровать, не засиживаясь, а утром вскочить, не залеживаясь. И по первому свету, по холодку, с ясными еще мозгами набросать пару-тройку страниц, благо промтоварные магазины открываются не раньше одиннадцати. С семи до девяти, до половины десятого – самое рабочее время.

Граф потушил сигарету и размял кисти.

– А сам бы потянул кусок такой жизни? Не раз, не два и не три, а изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц…

– Да, – объявил я не сразу, но вполне убежденно.

Зачем же ему нужно было равняться со мной, когда рядом жил Юра? Не знаю, как он существовал, догадываюсь лишь, что кормила и одевала его Надежда, благо потребности у нашего Рембрандта были невелики. Но он уж не высиживал время свое напрасно. Писал, писал, писал. Он-то никак не ощущал себя случайно заброшенным или нарочно оставленным, но, может быть, наш мир казался ему всего лишь временной остановкой на главном пути. Крюгер понимал, что послан, знал, с какой целью и усердно избывал начертанное предназначение. Меня он и близко не подпускал – ни к дому, ни, тем паче, к душе – но, по рассказам Графа и Лены, по истошным, но редким выпадам Надьки, я знал, что он все-таки решился исполнить свою страшную угрозу всему человечеству – лишил его возможности лицезреть собственные работы. Хотя, может быть, он не мстил, а только изливал горчайшую обиду. И современники ему казались пусты, и потомки; одного Создателя он почитал достойным немого, но искреннего разговора.

Три десятка холстов стояли у него в углу и больше, поклялся он истово, не прибавится ни единого. Пять из них были постоянно в работе, остальные смиренно поджидали своей очереди, подставляя свое лицо лишь незримому, но всевидящему оку. У Графа он выставлял одну в месяц, редко две сразу, значит, думаю, штуки три уходили незамеченными вовсе. На земле их видели Надька, Елена с Серегой; может быть, еще и Ольховский.

Как-то при мне он рассказывал Графу, что уже неделю никак не может уснуть. Не жаловался – всего лишь сообщал диковинную подробность своего существования, слегка подтрунивая над собой же, отчасти недоумевая.

– Не могу разобрать: кто кого все-таки делает – я работу или она меня…

Он бы писал и ночью, но не доверял электрическому освещению. Когда темнело, выбирался из дома, бродил по улицам, пошатываясь, добирая на ходу, что недоспал накануне. К полуночи возвращался, ложился рядом с Надеждой, закрывал глаза и замирал так, слушая, как стучит время в висках да скребутся крысы за плинтусом.

– Надьку бы попросил – она тебя усыпит, – полусерьезно посоветовал Граф.

– Не могу, – будто бы извиняясь, отозвался с подоконника Юра. – Просить не могу. И – самое смешное – не хочу я этого вовсе.

Так, провалявшись, промучившись, едва придремывая одной десятой частью существа, он поднимался, брел на кухню, кипятил ковшик воды, заваривал чай прямо в кружке и, вернувшись в комнату, пристраивался у окна. Что он там выглядывал за облаками, с кем советовался, о чем думал – не рассказывал даже Сергею, а тот и не спрашивал. Высиживал до утра, наблюдая, как рассвет понемногу забирается в комнату, захватывая паркет клетку за клеткой, и ждал, пока сумеет разглядеть коричневую керамическую фигурку – крохотного растерянного медвежонка, которого Надька вылепила вроде на третьем курсе и сохранила, приткнув на полочку рядом с диваном.

Я тоже запомнил медведя, разглядев его в тот единственный раз, когда вместе с Графом и Пончо очутился у Крюгеров. Будущий ужас русского леса сидел совершенно не по-медвежьи, опустившись на зад и подобрав задние лапы, будто оберегая мягкое пузо. Одну переднюю он сунул под мышку, а другую запустил в рот, склоняя башку набок. Поза Мишкина выдавала радостное удивление и уморительную беззащитность перед огромным светящимся миром. Как только Юрка мог различить черную точку на конце медвежьего носа, он поднимался к мольберту. Отстоять целый день с кистью ему казалось не только не трудным, но даже радостным делом. Но вечером тоска пополам с бессонницей наваливалась сызнова.

Граф предложил ему прогуляться в кино, выбрать заведомо гадостную бодягу серии на две и подремать три часа в кресле копеек за шестьдесят. Юра яростно замотал головой.

– Не могу. Слишком громко. Все кричат. И ты кричишь. Вот прямо сейчас кричишь на меня, будто бы я провинился. Перестань… А там ведь, Сережа, совсем орут, так остро и красно, словно на демонстрации. И бегают, бегают, мельтешат. И снова кричат. Только я ни слова не разбираю. А-а! У-у! Э-э! Иногда – о-о! И все. К чему – не понимаю совсем.

– Может, оно и к лучшему, – покладисто согласился Граф.

Юра вдруг испуганно дернулся. Он чуть развернулся, уперевшись одной ногой в батарею, и обхватил себя руками, зажав ладони под мышками.

– Но я же вообще не понимаю, о чем все талдычат. Он… – кивок в мою сторону. – Она…

Юра мотнул головой в сторону торшера, где обычно сидела Елена. Но в тот вечер ее не было дома, потому он и разговорился. Меня Крюгер стеснялся не больше, чем унитаза.

– Я только с тобой могу. Иногда с Надькой, но – пару слов, и не больше.

– Больше и вредно.

– Она ведь только по имени так, а вообще… в жизни… совсем безнадежна. Она говорит – стул, стол, кастрюля, постель, а я этого совсем не вижу. Смотрю, а чудится нечто совсем другое: черное, продолговатое и блестящее, но – не вижу. Понимаешь, мне стало вообще все мерещиться по-другому, совсем иначе. В цвете, в форме… даже в состоянии… Вот чайник потек…

– Воды надо было налить побольше, – вырвалось у меня.

Граф, не оборачиваясь – он сидел у стола, спиной ко мне, лицом к Юре, – метнул через плечо, на голос, цветастую тряпку, которой только что вытирал со стола пролитое вино. Я успел откачнуться в сторону, снаряд ляпнулся о стену, прилип на секунду, развернулся и мягко спланировал на спинку дивана. Юра, не меняя позы, с явным ужасом всматривался куда-то за дверь.

– Дно на месте и ручка… крышка… А носик начинает вдруг оплывать… Медленно-медленно, тихо-тихо, будто он пластилиновый, а чья-то ладонь его зачем-то сминает… Многие вещи делаются мягкими. А люди черными и – прозрачными.

– Ты еще кому-нибудь рассказывал? – негромко спросил Сергей.

– Зачем же? Я их пишу… Такими, как вижу. Я только тебе, Сережа, так, поделиться. Хотя… ты тоже стал… не совсем мягким, но где-то прогнулся. Немного, в самой середине… Знаешь, – вдруг оживился он, – когда ночами сижу у окна, думаю – а если неожиданно, да крылья бы на спине. Тогда от всей мутоты взвиться наверх, за самую атмосферу…

– Не стоит, – остерег его Граф с явной усмешкой.

– Вот и они говорят – не надо.

Юра вдруг оборвался. Граф молчал, точно опасаясь спугнуть, я же вообще уже боялся и пискнуть.

– Даже не знаю – кто. Но они появляются, говорят, спрашивают, советуют. Иногда, впрочем, по делу. Там есть только один противный голос – мясной, жирный, с прожилками. Бухает и бухает – надо, не надо… Иногда и поют. Ночью тихонечко, чтобы Надежда не слышала. Днем могут погромче, но только когда я сяду передохнуть. А как снова встаю, сразу стихают. Так я их регулирую. А что ты на меня так уставился? Сам, что ли, ни разу не слышал?.. Шутишь?!.

Тут появилась Елена, и Юра заторопился за дверь. Граф пытался выбежать вместе с ним, но Крюгер послал его назад, в комнату и даже подальше: по всему Большому до самого Тучкова моста. Серега вернулся и сел на тот же стул, только уже верхом, развернувшись ко мне. Лена возилась на кухне. Я допил то, что оставалось в стакане.

– Что он тут городил?

– Да все, понимаешь, о нашем, о девичьем, ратует, – усмехнулся хозяин.

Я поколебался, но все-таки спросил его в лоб:

– Тебе не кажется, что он попросту болен?

Сергей неприятно осклабился.

– А кто же нынче здоров? Разве – один из тысячи. – Он резко вскинул голову и будто бы цепко ухватил меня всего разом от непричесанной макушки до изрядно натоптанных за служебный день пяток. – Может – один из десяти тысяч…

II

В тот вечер вызвонила меня Елена, но понадобился я, разумеется, Графу. Мне, помнится, не слишком хотелось туда тащиться, поскольку уже с неделю как застопорилась на середине статья, которую я, за тремя подписями – Вилена, Колесова и своей, – сочинял для «Заводской лаборатории». Я не фантазировал, а описывал вполне доброкачественные результаты наших экспериментов по исследованию предела усталости упрочненных… ну да это не так интересно.

Работа получилась приличная, но кое-какие элементы нас не устраивали. Уже пять вечеров подряд я упрямо бился лбом о столешницу, пытаясь поизящнее истолковать два непонятных провала, невесть откуда взявшиехся на наших гладких кривых. Но и отказать Сереге я тоже не имел никакого морального права. Он быстро перехватил трубку у Ленки, голос плыл, аромат водочный просачивался сквозь телефонный кабель, но как-то становилось понятным, что не на пьянку меня приглашают. Я оставил матери подробнейшие инструкции: что делать, когда объявится Галина, что говорить, если она позвонит, и через двадцать минут уже топтался у знакомой двери.

Хозяин был изрядно на взводе, и подруга его тоже казалась нетверда в движениях и мыслях. Сидели они втроем: Пончо еще примостился у подоконника, пощипывая струны, потягивая водочку и бросая в рот жирные чипсы. Мне сразу плеснули мощную дозу, но я только отхлебнул для вида, омочил губы и отодвинул стакан. Как-то сразу смутила меня обстановка и одновременно насторожила. Серега расплывался по дивану: не сваливался, а именно расползался. Глядя на него, я, наконец, смекнул, о чем говорил Юра, утверждая, что он «плывет».

А Лена вдруг предстала в такой затрапезе, в какой не видел я ее до сих пор ни разу. Халат – не халат, но полинялый, замызганный балахон, с рукавами, обрезанными чуть ниже локтя. Ночью прошмыгнуть по коммунальному коридору было бы совсем не зазорно, да и Пончика нашего она вроде тоже числила не человеком, а вещью. Но я-то был ей не муж и не друг, так – старый приятель. Граф попытался еще выговаривать мне: мол, пропадаю часто, захожу ненадолго, но я его перебил, извинился и попросил держаться поближе к делу. Телу моему, объяснил, сегодня дан, увы, слишком короткий отпуск.

Хозяин согласно кивнул и начал изъясняться по существу. С первых же его слов я почувствовал, как в задымленной, закопченной комнате потянуло на меня арктическим холодом.

Он грохнул мебель. То ли полукомод, то ли нижнюю часть диковинного трюмо. Вещь антикварная и крайне неудобная в переноске. Красное дерево, сплошь увешано бронзой, края зализаны, а обхватить – не хватит рук у гориллы. Владелец жил в одном из сравнительно новых, по-идиотски спроектированных домов. Пять высоченных этажей, широкие марши, но лифта нет, и даже дырки для шахты не предусмотрено вовсе.

Бригадир радовался, что «зарядил» основательного клиента, и только просил мужиков быть тщательнее: и в кузове, и в подъезде. Поначалу они прикинули поднимать ее на ремнях, но что-то там не заладилось (подробности не выпытывал), и Сергей решился тащить в одиночестве. Внизу в его силах никто и не усомнился. Подняли, как и положено, двое, уложили на спину третьему, и он, не спеша, начал отсчитывать ступень за ступенью. Оно бы и обошлось, да с вечера они слегка переусердствовали, а утром успели еще подлечиться, перехватив у ларька по кружечке «Жигулевского».

Еще бы полгода назад, с мрачным запьянцовским занудством, втолковывал мне Серега, он бы эту хворость не заметил и вовсе. Но тут неожиданно после третьего этажа мотор начал сбоить, и Граф при такой оказии растерялся. Ему подождать бы напарников, те приотстали и поднимались следом вразвалочку, уверенные в силах собственных и чужих. Мол, этого лося и вдвое нагрузить – не загнется. Серега пробовал перехватить поудобнее, передохнуть под грузом или же опустить ношу вовсе, но левая дрогнула, соскользнула, и дорогущая мебелюшка с метровой приблизительно высоты ляпнулась на бетонный пол. Подпрыгнула, ударилась снова, качнулась с угла на угол, еще раз хрупнула и успокоилась.

– И сколько тебе насчитали? – полюбопытствовал я.

Граф обронил число. Точные цифры я, разумеется, не упомнил, но не забыл, как в желудке у меня схватился льдом и задержался у стенки проглоченный недавно обед.

– Ты что же – в пыль ее размолол?

– Нет, – ответил Граф, – дерева и железа там осталось еще до дури, но музейной ценности эта реликвия пока что не представляет.

– Ты хотел сказать – уже, – поправил я его машинально.

Оказалось – нет, именно что – пока. Треснула ножка, перекосилась дверца, еще обнаружились дефекты помельче, но когда перестали кричать и хватать друг друга за лацканы, выяснилось, что остались в городе мастера, способные залечить, разгладить даже такие увечья. Умение свое они ценят недешево, да еще такую же сумму пришлось отстегнуть пострадавшему за моральный ущерб. Он так раскраснелся и полиловел, будто не деревяшку эту поганую, а его самого Серега уронил со спины да еще проволок вниз головой по паре лестничных маршей.

Вызвали бригадира, он расплатился уже к вечеру, выкачав запасной фонд если не досуха, то почти до самого донышка. Виновнику же велели восполнить потери через тридцать дней, считая по настенному календарю. Откуда он выроет эти башли, никого не касалось. Бригада его пока не поперла, но и не решалась нагружать чем-либо тяжелее детского велосипеда. При таком раскладе долг не выносить даже за девять месяцев.

– Я бы мог помочь, – осторожненько начал я. – Способен выдать около сотни. Примерно столько имеется нынче в загашнике.

Граф усмехнулся и покачал ладонью. Да я и сам понимал – такая сумма никак не выручит нашего Прометея; оглянулся на Лену.

Она только и ждала своей очереди. Да, была, ездила на Черную речку, но – совершенно напрасно. Хотя уверена, что родителей даже такие деньги не затруднят, ведь просила лишь одолжить, на разумный, конечно, срок, год или два. Отец еще колебался, но мать отказала решительно и бесповоротно. Лена поднялась и, не прощаясь, ушла. Больше в этом доме она не появится. Нет, это не жадность, а тупой и холодный расчет. Она честно объявила, зачем нужны эти полторы тысячи. А предки вообразили, неизвестно с чего, что, скатившись в такую яму, дочь испугается и вернется. Ничего подобного, они ее очень плохо знают. Они даже не подозревают, как можно жить с человеком, который…

– Хорош! – неожиданно визгливо выкрикнул Граф. – Не за этим мы его звали!

Лена осеклась, и Сергей заговорил снова, уменьшив громкость до уровня почти приемлемого. Мол, есть одна хорошая, денежная, но несколько необычного рода халтура. Не надо таскать, резать, выкручивать: достаточно лишь немного ходить и тихо беседовать с нужными, специально отобранными, людьми.

– И за это платят? – недоверчиво справился я.

– Говорят – очень даже неплохо…

Минут через пятнадцать он все-таки добрался до сути.

Еще сын турецкого подданного догадался: если в стране циркулируют денежные знаки, должны быть люди, у которых их собирается много; у некоторых даже с избытком. Честным и упорным трудом каменных хором не построишь, разве что кооперативную квартиру в блочно-бетонном доме. Но посмотреть, как сейчас некоторые живут, – призадумаешься. Вор, говорят нам из телевизора, должен сидеть в тюрьме. Но мы не милиция, мы как бы посланники высших сил. Наша задача – уговорить их отсыпать излишки. Господь заповедал делиться даже заработанным в поту и в мыле, а уж неправедно нажитым – тем паче. Кто-то уже позаботился и подготовил списки ленинградских кореек. Нам выдадут несколько адресов, и останется лишь прогуляться, навестить и мирно, подчеркиваю – мирно, побеседовать за жизнь, за семью, за здоровье…

– Так уже работают несколько групп. Гарри сказал…

– Кто?.. – От неожиданности я даже дернулся; пришлось поставить стакан и отряхнуть брюки. – Он-то откуда опять выскочил?

– Позвонил. Предложил прогуляться. Я на всякий случай потянулся перед выходом, размялся до пота. Но все сложилось тихо и чинно. Сначала прошлись, потом посидели в кофейне. Домой я, конечно, его не позвал. Он повинился, сказал, что неладное учудил спьяну. Я тоже размяк, пара плюх, говорю, наверное, оказалась лишней. А потом, слово за слово, плавно как-то перетекли на деньги, и он предложил такую халтуру. Говорит – клиент ныне понятливый, хлопот не любит, тем более шума. Бабки отстегивает по первому требованию, в крайнем случае, по-второму. Процентов семьдесят уйдет в оплату за адреса, но и оставшегося на двоих более чем достаточно. Как идея?

– Гнилая, – ответил я сразу.

– Обоснуй.

Прежде всего, я не хотел иметь никаких дел с принцем. Но именно этого я Графу и не сказал. А начал объяснять с середины:

– Питер – это тебе не Шервудский лес. Да и там чистили не одних рыцарей и ростовщиков. Гады попадаются на дороге не каждый день, а жрать хочется постоянно. Иной раз грабить приходится и своих… Подожди-подожди, я долго молчал, теперь уж ты выслушай. К большим людям нас не подпустят и близко. Рядом с ними свои мальчики выстроились: вроде нас с тобой, только серьезней. Следовательно, выводить будут на случайных торговцев. Человек где-то достал пару тонн дефицита, кому-то толкнул, слегка разжился, и тут выплывают два гопника и протягивают ладошки. Да эдак можно к каждому подскочить и потребовать свой кусок. От зарплаты, от пенсии, от гонорара…

– Но государство именно этим и занимается, – тихонько вставила Лена.

– Да-да-да, – оживился и Граф. – А по какому праву?

– Сильного. Такого амбалистого, что, во-первых, способно устанавливать свои правила, а во-вторых, не потерпит соперников ни в каком уголке. И я с ним ссориться не желаю. Отдаю с каждой получки двенадцать процентов на армию, суд и милицию, а меня за это пускай оставят в покое. Хочу заниматься своим делом, а не путаться в чужие. Такой силище становиться поперек не могу и тебе не советую… Нет благородных разбойников, остались одни грабители… Грязное это дело, Серега.

– К тому же небезопасное.

– Только этого, Граф, не надо. Не в детском саду. Меня «на слабо» не возьмешь. Было бы зачем – пошел бы.

– Я же не просто так зову, а за деньги.

– Такие мне не нужны. Подумай: может, и ты без них обойдешься. Давай сядем, обзвоним людей, друзей, просто знакомых, наскребем кое-как сумму, потом и отдашь года за два. Есть же свои, понимающие.