Текст книги "На обочине времени"

– Но это прекрасно, – защищался он как умел.

– Прежде всего, бесполезно. Ты хвастаешь своим острым глазом и слухом, запасом набранных в энциклопедиях слов, но оставляешь меня равнодушным. Прочитал, фыркнул, да и забыл. Ты бы лучше мне объяснил, куда и зачем мясник наносит первый удар.

– Ты собираешься служить в гастрономе?

– Пока нет, но кто же его знает. Любое знание полезно, любые сведения когда-нибудь пригодятся. А так что же: ты вертишься передо мной, показываешь, какой зоркий, умный и образованный, а мне остается только поаплодировать да и вернуться к своим делам.

И я тут же свернул на другую линию, начал хвалить его за то, как точно он описывает движения водителя трамвая. Не хотелось мне так уж его огорчать. Но, кажется, эту работу он тоже толком не знал, а так – проехался несколько остановок, плюща нос о стекло. Что же тогда эти подробности: локоть туда, пальцы на тумблер, реле перестукиваются в шкафу? Кого этим обманешь? Димочка знал это сам, а потому расстроился вовсе.

– У друга твоего должен был идти рассказ в этом выпуске. Но – вылетел.

– Слышал уже. Пока без подробностей.

Детали, как вы уже поняли, были слабостью Димочки. Мы взяли еще, на этот раз по полсоточки, и он принялся выкладывать по порядку и что знал уже сам, и – до чего не без моей посылки додумался.

Альманах выходил единожды в год. Составляли его люди, нарочно отряженные большим Союзом писателей в помощь молодым, несостоявшимся еще собратьям, не отстоявшим свое настоящее место в жестокой, клык к клыку, схватке с ровесниками и старшими коллегами. Чтобы упорядочить эту грызню, загнать ее на арену и структурировать согласно элементарнейшим правилам, учредили «комиссию по работе и борьбе с молодыми», как Димочка охарактеризовал небольшую, нешумную, но спаянную и споенную компанию, эдакий «пункт охраны социального порядка». ПОСП – вставил я, привыкнув сокращать длинные названия до аббревиатуры.

Шерстобитов запнулся, но, сообразив, что за диковинное словцо я выдохнул вместе с дымом, тут же поправил меня, переставив местами две буквы и получив в результате вполне благозвучное ПОПС. У нас ХЛОПС, у них ПОПС, и, может быть, оба растут из единого корня.

– Именно, – продолжал Димочка, – в пункте охраны правопорядка (социального – уточнил я, погрозив указательным пальцем) отбирают достойные и во всех отношениях пристойные тексты. Берут от каждого понемножку, стараясь втиснуть под переплет возможно большее число литераторов. Промывают руду, отсекая пустую породу. Но лучше взглянуть на эту деятельность как род спасательной экспедиции: кого успели, смогли и сочли достойным, переправили на Большую землю. Прочие остались зимовать, дрейфовать, ждать следующего парохода.

– А ты ухватил себе столько места, – укорил я мягко своего визави. – Могли ведь еще одного-двоих подобрать.

– Могли, – согласился Димочка. – Но, возможно, им понравилась моя повесть.

Я ухмыльнулся. Смотрите-ка, всего сто пятьдесят коньячку, и под интеллигентной кожицей начинает пробиваться темный мех какого-нибудь хорька или скунса. Можно было встать и уйти, но мне хотелось доподлинно знать, что же случилась с текстами Лены и Графа. Да еще, говоря по правде, где-то глубоко, в потаенном нутре, я, пожалуй, ему и сочувствовал. Когда в холодной арктической воде с клокотанием и треском уходит на глубину гигантский лайнер, естественно отдавать места в шлюпках детям и женщинам. Но представьте келейную тишину, в которой решается вопрос о назначении, скажем, начальника сектора; да какой же нормальный мужик посторонится, пропуская перед собой даму?.. Не я выдумал этот мир, не мне его направлять.

Не бездарный и шустрый Димочка быстро пробился в общественный совет при пресловутом ежегоднике и участвовал в обсуждениях предлагаемых рукописей. Он знал, чего стоило Рогову протолкнуть хотя бы пару протеже. Как я понял, Ленина подборка Шерстобитову понравилась, да и Серегин рассказ он тоже поддерживал, хотя и не очень усердно; только как своего.

– …талантливо, рельефно, но – очень и очень скользко. Я говорю не о литературе, а о самой сути. Чуть ли не за каждым его словом ощущается такое… нелепое… совершенно чужое и нежизнеспособное… что и в душу свою допускать страшновато. Ведь ежели оно действительно так, то зачем тогда я… ты… все мы? Мне хочется дальше и выше, а он утверждает, будто там нет ничего вовсе.

Но, как бы там кто не перечил, Рогов всех уломал. Он давил, убеждал и, в конечном счете, достал до печени каждого. Кого отодвинул плечом, кого обаял и – тоже оттеснил на обочину, но своих подопечных, моих друзей, протолкал в самое начало очереди, когда началась посадка на очередной транспорт. Подняться на борт, как понял я Димочку, само по себе означало, прежде всего, изменение статуса. Тебя, может быть, еще не читают, но уже привечают и помнят. Все шло своим чередом, и вдруг, в самый последний момент, когда ХЛОПСы уже готовы были решительно помириться с ПОПСами, всего-то осталось поднять трап и отчалить, на одном из последних собраний вдруг появился Рогов. Некто Суворов, тоже писатель, тот, кто составлял нынешний сборник, решил, что В. В. хочет окончательно удостовериться, насколько устроены его питомцы.

– Не тревожься, Виталик, не надрывай пламенный двигатель. Целы твои модернисты.

– Да какой же это модерн, Николай, – слабо отмахнулся Рогов. – Так, зады Европы.

Суворов насторожился. Он-то никак не хотел пускать на страницы ни Сергея, ни Лену и уступил, лишь когда В. В. долго и щедро размягчал его сердце и мозг посредством замечательного горького снадобья.

– Что ж будем делать?

– Разве вы еще не решили? – вопросом же откликнулся бывший водитель и идеолог ХЛОПСов.

Дальнейшую комбинацию разыграли просто и быстро. Рогов, будто бы спохватившись, сопротивлялся, но более по обязанности. Суворов же напирал с искренней яростью, а прочие отмалчивались, потому как не были знакомы с обоими объектами спора. Димочка утверждал, что попробовал было вступиться, но его спросили прямо: если бы ему, как читателю, достался в руки новый том альманаха, обратил бы он внимание на эти имена и тексты? И Шерстобитов, нимало не покривив душой, ответил, не запинаясь, что даже и не взглянул бы.

– А себя бы стал перечитывать? – спросил его, не удержавшись, и я.

Он только улыбнулся и смущенно пожал плечами: конечно же, стал бы, себя, только себя, и никого больше.

Вот так все и случилось. Трап подняли, якоря выбрали, и корабль развернулся форштевнем к матёрому берегу, твердой Большой земле. Мы же остались куковать на белой и скользкой льдине.

II

Тогда-то Граф и уселся сочинять историю Великого Воина. Судьбу человека, который должен был, хотел и старался, но не мог, потому что никак не случалось. Всю страсть и отчаяние, годами копившиеся в его душе, он решился выплеснуть на страницы этой новеллы, как определила жанр Елена.

– О романе, – добавила она, покачав рукопись на ладони, – речи идти и не может, а повесть или рассказ заведомо остаются за гранью возможного по внутренней структуре текста.

Последнее я не понял, а переспросить постеснялся. Меня больше интересовало другое: почему же он не написал о своем современнике, сверстнике, живущем в середине семидесятых годов в Ленинграде, в такой же маленькой комнате на последнем этаже короткого флигеля, спрятавшегося в густо заселенном квартале, что фасадной стеной выходит на Большой проспект Петроградской стороны? Зачем понадобилось ему выдумывать странное стойбище и диковинных, диких людей, облачаться в грубые штаны из плохо выделанной свиной кожи и брать в руку копье с широченным бронзовым наконечником, похожим на лист экзотического южного дерева? Может быть, такой интерес к иным одеждам, чужому существованию и составляет основание страшной тайны всякого сочинительства. Не знаю, не пробовал, судить не берусь.

Тоже никогда не понимал, почему так упорно он именовал свой текст – фантастическим.

– Какого хрена? – спросил я его, возвращая в очередной раз затрепанную папку. – Где трехногие пришельцы и яйцеобразные метагалактолеты? Одни полуголые мужики с неуемным усердием пашут чужую землю. В чем здесь вымысел и фантазия? Вполне посконный сюжет об отважном Ойхо, выдолбленный на страницах каменной книги.

– Чтобы писать исторические романы, – ехидно пояснила случившаяся рядом Елена, – нужно хотя бы отчасти знать и чувствовать самый пульс прошлых столетий. А для фантастики необязательно даже сколь-нибудь приблизительно предвидеть ближайшее будущее. Лишь захоти – и через полторы сотни годков по Европе опять поскачут немытые мужики, распаривая собственным потом увесистый ломоть конины, зажатый под коленом. И ты, автор, сам себе прокурор и защитник, никому не обязан сообщать, как и почему это случилось.

Поскольку я тогдашнюю фантастику читал, знал и любил, то внутренне не согласился. Хотел было даже возразить, но она, не слушая меня, продолжала:

– Вот и в Сережином рассказе мы не можем определить, где и когда разворачивается фабула. Мы даже не способны уверенно указать, что персонажи живут на Земле, а вовсе не в Магеллановом облаке. Но ведь пойми, Боря, здесь, в такой ситуации, никакие реалии ничего не добавят в сюжет. Более того, они могут его погубить. Читатель должен либо принять игру целиком, как ребятенок волшебную сказку, либо отмести ее начисто, подобно надутому мужику, забывшему, когда разменял свой полтинник…

Я спросил самого творца, скромно покуривавшего в кулачок у стола, с какой это стати его лесные охотники так ловко управляются с пращой? В их обыденной жизни такое оружие совсем не полезно. Он не обиделся, напротив, осклабился радостно, будто бы только и ждал такого упрека.

– Во-первых, – ответил Сергей, – они могли призанять камнекидалки у племен с другой стороны леса. Не сами ремни, а хотя бы идею. Во-вторых, с чего ты решил, будто поля захватили исконные Люди Леса. А может быть, это такие же Дети Дождя, которых оттеснили к деревьям более могущественные соседи. За несколько поколений они прошли джунгли насквозь и теперь решили отвоевать место под солнцем. В-третьих же, друг мой Борька, ответь мне начистоту – в этих ли подробностях суть нашего дела?

В принципе, нет, ответил бы я, коли дали бы мне опять слово, но ведь негоже, когда в новом, только что отстроенном доме вдруг цепляешься глазом за непрокрашенное пятно, пусть даже это и тыльная часть сортира. И почему-то хотел добавить еще: мир наш так хорошо состыкован и плотно пригнан, что, встраивая в общее здание свой небольшой кусок, нельзя, нельзя допускать самой маленькой слабины. Стоит немного схалтурить, чуть недошлифовать там, где никому и в голову не придет щупать конструкцию острым начальственным взором, как тут же у тебя неведомо от чего уйдет угол на самой лицевой части. Хотел добавить, но промолчал, потому как много всякого уже наговорили другие.

Граф прочитал историю Н’бонго на одном из последних собраний нашего ХЛОПСа. Без Рогова наше общество взаимного интереса еще держалось какое-то время волей и энергией его основателей, но постепенно воистину схлопнулось. Социально значимая цель испарилась, а личных пристрастий оказалось, увы, недостаточно.

Компания уже начинала разваливаться, но послушать Сергея собрались почти все наши. Не было, естественно, Гарика, и почему-то отсутствовал Крюгер. Надежда же прискакала одной из первых. Когда я сдуру спросил – где муж, она ответила коротко «пишет», да эдак хлестнула меня взглядом сощуренных глаз, наискось, от уха и до плеча, что я сразу ощутил себя идиотом кромешным, попугаем и недотыкомкой. В самом деле, чем же ему еще и заняться в этом зловонном, опаскудившемся мирке.

Граф читал долго, часа три, наверное, с лишним. Но слушали тихо, не шуршали бумажками, не шелестели языками, не ерзали, не стучали, зато потом вдруг неожиданно вскинулись и завопили нестройным хором. Главным поводом для недовольства оказалось время и место: почему же сегодня, сейчас, именно так и об этом?..

Один я промолчал, хотя внутренне был солидарен с прочими. Именно в том, что касалось места и времени. Но считаю, что неприлично прыгать в кучу-малу, где и без того копошится десяток особей. Пристойней ошибаться, но одному, чем оказаться правым наравне с миллионами. Да, поймите, мне, по большому счету, эта байка понравилась сразу. Лучшее, что я когда-либо читал и слышал у Графа.

Если совсем честно, не просто понравилась – ошеломила. И отнюдь не литературными своими достоинствами. Только тогда я начал соображать – что же такое Граф. Для меня, для Елены, для Пончо, Гарика, Крюгера, Надежды, Ольги – одной и другой, Ольховского – для всей нашей тогдашней компании. И я вдруг понял, ощутил, прочувствовал, каким же он видит себя самого и какими ему представляются наши судьбы.

Корю себя за недогадливость: мог ведь потратить неделю и вечерами перестучать на машинке собственный экземпляр. Где сейчас три Серегины копии, можно только гадать. Могла сохраниться одна, но уже захоронена в таком хранилище, откуда ее никогда и не вытянуть. Я же брал ее почитать и вернул хозяину незадолго до финала. Страшного и загадочного… Поторопился. Сохранилась бы какая-то материальная память, желтела бы потихоньку в нижнем ящике моего стола. Рукописи все же горят. Не пожалей я тогда пяти-шести вечеров, сейчас мог зачитать ее с точностью до предлогов и двоеточий. А так – придется вам слушать мой пересказ. За порядок слов не ручаюсь, но интонацию, кажется, тогда выучил наизусть и запомнил надолго…

III

Они называли себя Дети Дождя… Эту фразу я запомнил доподлинно. С нее начиналась история Великого и Одинокого Воина Н’бонго. Но следующие несколько страниц могу лишь пересказать даже не слишком-то близко к тексту. В самом начале Серега длинно и несколько нудновато выстраивал миф о начале племени, о его родословной, причинах географических, климатических и социальных, размазывал и жевал заемные мысли. Даже интонация там скользила совершенно чужая, «цельнотянутая» из сказок какого-нибудь Андреева или в лучшем случае Куприна. Несъедобная смесь пафоса, взбитых сливок и сахара.

Он сказал мне, что без такого зачина ему было не разогнать свой рассказ, поскольку тогда вовсе делалось непонятным, откуда же вдруг появились двуногие существа, люди, или, вернее, homo-образные гуманоиды, расселившиеся вдоль кромки мрачного леса. Я каждый раз старался пролететь первую тысячу слов как можно быстрее, торопясь нырнуть с головой в истинное повествование. Основную часть я, разумеется, тоже не мог выучить наизусть, но все-таки помню и темп, и ритм, и удачные реплики. Я пересказываю, но все-таки его же словами, добавляя от себя вовсе немного. Ну а начало изложу вовсе по своему разумению, сократив и почистив…

Они называли себя Дети Дождя… Когда-то – рассказывали старики, собрав вокруг себя ребятишек, – давным-давно, когда Лес был не выше травы, а Реку без труда перепрыгивал даже серый крольчонок, в первый раз покинувший норку, тогда юго-западный Ветер привел из-за болот огромную черную Тучу. Она была так велика и так набухла водой, что косматое брюхо ее едва не волочилось по самой земле, как вымя у недоенной коровы.

Может быть, Ветер собирался погнать ее дальше на север, похвастать перед приятелями чудной добычей, но не сумел перевалить высокую Гору, чью белую шапку может увидеть каждый, если день погожий, а глаза еще не помутнели от старости. Много-много лет Туча простояла здесь, упираясь в холодные и скользкие камни, так и не сумела вскарабкаться вверх и покатилась обратно. А потом, вот здесь, ну, может быть, не над тем местом, где мы сидим, пояснял рассказчик, а немного подальше, куда я добежал бы, пожалуй, дней за пятнадцать, когда был вдвое моложе себя теперешнего и втрое выносливее любого мужчины в деревне… Да, именно над нашей степью ей стало совсем невтерпеж, и она пролилась мощной струей, каждая капля которой была точь-в-точь как живот женщины, собирающейся родить сегодняшней ночью.

Капли ложились в траву и лопались с треском, а из каждой второй выскакивал человечек, такой же маленький и вертлявый, как и вы, сидящие передо мной на площади. Так началось наше племя. Река тоже раздулась и понеслась втрое быстрее, ухватив свою толику силы косматой Тучи и порождающего Дождя. Но ведь и Лес тоже потянулся кверху…

Может быть, племя и в самом деле пришло с юга, поднялось из-за болот, откуда вытекала Река, и пошло, покатилось жадной и сильной ордой, распугивая гривастых хищников, загоняя в земляные ловушки маленьких, осторожных антилоп. Другие племена вставали у них на пути, но Дети Дождя вдавливали их в землю так же, как пригибали траву, сминая длинные стебли твердыми босыми подошвами. Потом они подошли к Лесу и стали…

Он видел толстые, узловатые стволы, поднимающиеся так высоко, что Солнце резало глаза тому неразумному, вздумавшему провожать их взглядом до самой вершины, Так соревновались мальчишки: кто подберется ближе всех хотя бы лишь взором, посчитает гибкие, тонкие ветки, сплетавшиеся в широкую крону. Ему же заниматься ребячьими глупостями было незачем и недосуг: он должен следить за тем, что притаилось внизу. За каждым деревом, прижимаясь плечом к шершавой коре, мог притаиться смуглый худенький человечек, едва достававший до плеча Н’бонго; маленький, но юркий, злой и опасный, как полосатая, красная с черным змея, скользящая между корней.

Небольшие луки лесных недомерков жалили так же бесшумно, яростно и смертельно. Но цветная гадюка никогда не нападала на человека первая, никогда не искала его нарочно. А Люди Леса подкрадывались к Детям Дождя, царапали им кожу своими ядовитыми стрелками, и те умирали, не сразу и не легко. Такого, впрочем, не случалось давно, и многие забыли, как опасны живущие под деревьями, но Н’бонго и поставлен был Родом, чтобы помнить и сберегать. Однако он остался один, а из темноты за ним, стоявшим под жарким полуденным солнцем, следили десятки, может быть уже сотни, прищуренных глаз.

Он не увидел опасность, но почувствовал ее вовремя и быстро вскинул левую руку, поднимая щит выше глаз, выше лба, выше шапки курчавых жестких волос, разваленной надвое широким пробором. Что-то слабо тукнуло о туго натянутую кожу и с шелестом опустилось в траву. Н’бонго отпрыгнул. Теперь где-то рядом, запутавшись в листьях, спряталась крохотная стрела, тонкая и короткая, с заостренным и обожженным на огне кончиком. Она никогда не пробьет щита, ей не хватит силы проткнуть даже куртку, но, если сумеет оцарапать голое плечо, шею или подошву, Н’бонго умрет так же верно, как визжащая свинья под ударом дубинки хозяина дома. Щит надежно закрывал Воина спереди, но в любой момент кто-то из лесных человечков мог вдруг решиться, скользнуть бесшумно в траву и напасть сзади. Н’бонго сделалось еще жарче, и пот покатился вниз, по ложбине позвоночника. Он попятился, отступая, споткнулся и рухнул навзничь. Упал достаточно ловко, перекатился на бок, поднимая высоко щит и готовясь опять вскочить на ноги, но вдруг с ужасом ощутил, как узкая холодная полоска скользнула вдоль ягодицы, и тут же маленькие острые зубки куснули его в бедро…

Н’бонго открыл глаза. Солнце забралось уже достаточно высоко и согревало лицо, пробиваясь между листьями, устилавшими крышу. Он сам нарочно раздвинул несколько веток, устроил щель так, чтобы просыпаться вместе с женщинами. Может быть, несколько позже. Он обязан был отдыхать, спать, подниматься крепким и бодрым. В ненастные дни он оставался в хижине дольше. Люди Леса, рассказывал ему Учитель, тоже не любят сырости: влага портит их луки, шуршащие капли распугивают зверей.

Сегодня было светло, и очень скоро начнет надвигаться жара. Н’бонго скосил глаза и повел вокруг себя взглядом. Хижина была пуста, только за изголовьем, за краем циновки кто-то невидимый шуршал соломой, устилавшей земляной пол. Никто не приблизится к Н’бонго незамеченным. Он нащупал нож, чья рукоять всегда лежала у правой ладони, и, взметнувшись на ноги, полоснул, не оглядываясь, подкрадывающегося сзади. «Хо-Я!» Другой уже мог врываться с противоположного края, проламывая плетеную дверь.

Н’бонго выкинул ногу и тут же опрокинулся на спину, перекатился через голову и стал у центрального столба. Щит был рядом, и древко охотно прыгнуло в руку. Он замер, вслушиваясь, потом переложил «острие удара» в левую ладонь, а правой осторожно потянул дротик. Покачал, примериваясь, и метнул к задней стене на звук. Писк, шорох и – тишина. Только М’кенги, соседка, громко кричала у своего дома, то ли созывала кур, то ли будила мужа. Н’бонго отодвинул дверь и стряхнул полосатую крысу с дротика тут же у входа. Будет чем подкормиться соседским свиньям.

Утром он обходил ближние поля и опушку напротив, не торопясь, проверяя настороженные с вечера сигнальные знаки, отмечая старые следы, выглядывая новые. Потом долго бегал, каждый раз меняя маршрут, изгибая его, удлиняя или же укорачивая, чтобы никто не мог устроить ему засаду рядом с тропой. Только возвращаясь к деревне, он всегда сворачивал направо, к Реке. Но купался одетый и при оружии. Будь у него Ученик, мог бы и покараулить на берегу, но Н’бонго слишком долго оставался один и приучился полагаться лишь на себя. У берега он чуть замедлил шаг и так сбежал в воду – щит и дротики в одной руке, «острие удара» в другой. Окунулся, вынырнул, перевернулся навзничь и поплыл по течению вниз. Высоко в небе два коршуна кружили едва ли не под самым солнцем, то расходясь, то сближаясь. У куста, сбежавшего с берега в воду, Река приостанавливалась на повороте. Н’бонго выбрался на сушу, встряхнулся и быстрым шагом направился в изгороди.

В хижине он, как обычно, нашел еду. Кашу сварили чересчур круто, и он подумал, что готовила новая женщина, которую привел в дом сын М’кулу. Наверное, ей еще не успели рассказать о вкусах Великого Воина. Или же не сочли нужным. Последняя мысль пахла куда хуже неумелой стряпни. Но количество отмерили как полагалось – четыре полные горсти.

Он тщательно вытер ладони соломой и отхлебнул свежей воды из узкогорлого кувшина. Немного посидев, снова покинул хижину, прошагал всю деревню и вышел через дальние ворота. Пока солнце еще не добралось до самого верха, можно было успеть проверить и четвертое поле. Его распахали всего несколько лет назад, и в прошлом сезоне оно дало урожай, равный трем остальным.

Выйдя за ограду, Н’бонго сразу направился к опушке, а потом повернул и пошел параллельно Лесу, не приближаясь, но и не отходя далеко, держась чуть дальше, чем могла бы долететь стрела, пущенная самым ловким, самым сильным лесным охотником. За все дни, месяцы, годы, что он так проводил рядом с полями, в него никто ни разу не выстрелил, никто даже не крикнул, не окликнул из влажной темноты. Но Учитель хорошо вбивал в него, когда словами, когда рукой, а когда и древком дротика, простейшие правила, из которых и складывалась жизнь Великого Воина: «Никогда не бойся, но постоянно остерегайся… Ничего не упускай с первого раза, иначе можешь не дожить до второго…»

Когда он вернулся, солнце уже вскарабкалось так высоко, как только у него хватило сил после длинного лета. И мужчины торопились вернуться с поля, укрыться под лиственными навесами; женщины сновали от хижины к хижине, громко и весело перекликаясь; ребятишки гоняли свиней, возились с собаками, кувыркались, боролись, поднимая пыль и зарабатывая беззлобные затрещины.

Н’бонго никто не встречал. Он снова составил оружие к столбу, сел, скрестив ноги, на циновку и принялся ждать. Скоро бесформенная тень скользнула в дверной проем, и следом появились две коричневые ладони, плотно обхватившие тяжелый горшок. На одном запястье болтался светлый плетеный браслет. Женщина оставила еду у входа и так же неслышно исчезла. Н’бонго с удовольствием поел, оставив лишь пару глотков похлебки на самом донышке, чтобы готовившие еду знали – Воин сыт и доволен. Потом он вытянулся на лежанке, устроил нож под рукой и закрыл глаза. Днем ему ничего не снилось.

Вечером его позвали на площадь. Прибежавший с посланием мальчик боялся показаться у двери и слабо кричал из-за стены. Н’бонго разобрал только слово «вождь», отложил дротик, у которого пришлось закреплять наконечник, накинул легкую куртку и вышел из хижины. Из оружия взял «острие удара» и щит.

Вождь сидел на стуле, сплетенном из толстых, некоренных веток. Пятнистая шкура давно убитого зверя лапами обнимала толстую шею. Высокая девушка, стоящая за его спиной, небрежно поигрывала узким веером, отгоняя роящихся мух. Вождь горбился и глядел исподлобья. Он мерз вечерами. Это был плохой признак.

Женщины, теснившиеся у края, расступились, и Н’бонго, перешагивая тех, кто сидел на земле, подошел к Большой Хижине. Вождь подозрительно следил за тем, как он осторожно продвигался по площади.

– Тебе не надоело таскать эту тяжесть? – проворчал он, когда Н’бонго остановился и опустил щит на землю.

Великий Воин обязан был стоять по правую руку вождя, повернувшись лицом к остальным мужчинам рода. Вождь тоже смотрел на тех, кто сидел перед ним, однако обращался к стоящему рядом. Так разговаривать было неудобно, но оба они приспособились и даже привыкли за прошедшие годы.

– Ты сильный человек. Ты сильнее любого мужчины в нашей деревне. Может быть, ты сильнее любых двоих мужчин. Вот почему тебе никогда не надоедает таскать с собой эту плетеную штуку.

Вождь знал слово «щит», но притворялся, будто никогда даже и не слышал. Это было несправедливо. Это могло показаться обидным. Мужчина мог забыть, как называется предмет, которым работают женщины, но обязан был назвать по имени любое орудие, которое держал в руках такой же человек, как он сам.

– Сильный человек Н’бонго, – весело выкрикнул из толпы седой М’вара; когда-то их отцы ставили свои хижины рядом. – Н’бонго бегает, не уставая, каждое утро туда-сюда. И дом свой носит с собой. Такая большая черепаха. Большая, быстрая-быстрая черепаха Н’бонго.

– Н’бонго не черепаха, – поправил его коренастый и крутолобый М’кулу. – Н’бонго умнее черепахи. Черепаха таскает с собой тяжеленный дом, а наш Н’бонго прихватил только дверь от хижины. Теперь никто не войдет к Н’бонго.

Громко и визгливо захохотали женщины. Н’бонго оглядел обоих говорунов и подумал, что впрямь мог бы скрутить им шеи, обоим разом. Поднять и встряхнуть, как двух глупых, растрепанных куриц. Но он знал, что никогда, даже в шутку, уже не пихнет и пальцем самого наглого и тупого в своем роде. Вождь поднял жезл, лежащий у него на коленях, и покачал над головой хвост дикого белого буйвола. Площадь умолкла.

– Н’бонго сильный, – повторил вождь. – Мы часто боролись мальчиками, и Н’бонго каждый раз оказывался сильнее.

– Два раза, – поправил его Н’бонго, все так же глядя перед собой. – Два раза сильнее был ты.

– Два раза, – эхом отозвался вождь с недоверчивым изумлением. – Два раза я побеждал Н’бонго. Может быть, это следовало запомнить… Но куда сейчас уходит большая сила Н’бонго? Ты никому не отдаешь ее, даже малую часть, – ни сухой земле, ни пышной женщине. Когда мы валим деревья, корчуем пни, ты оказываешься где-то рядом и смотришь в сторону. Когда мы таскаем огромные стволы и складываем их в костер, ты поворачиваешься другим боком. А когда мы начинаем раскапывать новое поле, ты и вовсе убегаешь к Реке.

– Люди Леса, – напомнил Н’бонго.

– Ха! Люди Леса! – недоверчиво повторил Вождь, но тут же, на всякий случай, крест-накрест перечеркнул жезлом пространство перед собой; белый хвост давно убитого буйвола медленно проплыл в пепельном воздухе. – Да охранит нас Добродушнейший Шу! Твой Учитель, помню, тоже говорил старому Вождю, что прибегут из Леса маленькие человечки, много-много маленьких человечков, сожгут наши хижины, перебьют наших мужчин и уведут с собой женщин. Он, как и ты, Н’бонго, столько лет каждое утро ходил рядом с Лесом, но так ни разу и не увидел даже самой маленькой головы…

– Великий Воин… – начал говорить Н’бонго, но Вождь чуть приподнял жезл, и он замолчал.

– Хоп! Я и забыл эти слова. Что значит – Великий Воин? Он быстрее всех рубит дерево? Или он лучше других управляется с мотыгой? Он ровнее бросает зерно весной? Он искусно вылепит и обожжет горшок?.. А! Понял – он способен призвать сюда дождевую тучу, когда она обходит стороной наши поля.

– Воин – не Вождь, – угрюмо пробормотал Н’бонго.

– Я знаю, – быстро согласился Вождь. – Я проверяю – помнишь ли это ты… Значит, твой Учитель приучил тебя бояться маленьких лесных человечков. А мой Учитель, мудрый вождь, наказывал жить с ними в мире. Это очень важно – дружить с теми, кто может оказаться полезным. Мы приносим в Лес корзины зерна и початков, а взамен получаем сладкий мед и теплые шкуры больших страшных зверей, живущих у подножия Белой Горы. Мы нужны друг другу. Люди Леса и Дети Дождя – мы живем рядом, но умеем делать разные вещи. Корзина зерна против пяти горшков меда – равный обмен. Мы довольны. И они тоже.

– А потом кому-то захочется большего, – сказал Н’бонго.

– Зачем? – искренне изумился Вождь. – Вещь замечательна, когда ее нелегко отыскать. Если у каждого будет такая шкура… – он погладил огромную лапу, лежащую на правой ключице, – каждый решит, что он Вождь. Но тогда Вождем окажется тот, кто первым решится оставить шкуру в хижине… Однако мы собрались сюда не спорить о Людях Леса… Вчера я посмотрел все наши поля. Я понял – у нас будет мало зерна и не много початков. Мы попробуем пережить и этот год, и следующий, но надо позаботиться о тех зимах, что придут следом. Надо снова расчищать поле. Но рядом нет хорошего места. Нам придется уходить далеко и ставить новые хижины. Но сначала М’кулу поведет туда десять мужчин. Я хочу, чтобы и ты, Н’бонго, отправился вместе с ними.

Этот М’кулу только что сравнил Н’бонго с большой черепахой. Они знали друг друга с детства, мальчишками ссорились и один раз даже подрались. За это их больно наказали отцы. И потом М’кулу часто бросал в Н’бонго острые и колючие слова. Но Великий Воин обязан был сопровождать мужчин, уходящих расчищать поле.

– Ты не понял, – ответил Вождь. – Я хочу, чтобы ты рубил деревья рядом с другими.

Н’бонго вытянулся и, сгибая левую руку, два раза тряхнул щитом.

– Я – Великий Воин! И никогда не возьму в руки топор. Вождь огорчился.

– Я знаю – Великий Воин не должен прикасаться к топору, к мотыге, не должен присаживаться у гончарного круга. Но я подумал – у нас сейчас меньше мужчин, чем стариков. Меньше юношей, чем мужчин. Мальчиков хватает, но они пока еще очень слабы. Может быть, тебе самому захочется быть вместе со всеми. Тогда бы я мог сегодня же ночью попросить Добродушнейшего Шу разрешить тебе срубить дерево.