Текст книги "На обочине времени"
Автор книги: Владимир Соболь
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 25 (всего у книги 34 страниц)
– Ты разговариваешь с Добродушнейшим Шу, – мрачно отозвался Н’бонго, – а ко мне каждый вечер приходит Зловреднейший Ща. И он никогда не простит тому, кто нарушил древние правила.
– Может быть, может быть… – Вождь так же смотрел перед собой поверх черных, курчавых голов; он обращался к Н’бонго, стоявшему рядом; он обращался ко всем мужчинам и женщинам своего рода, заполнявшим центральную площадь селения; он обращался к богам, которые, возможно, лежали сейчас, покуривая длинные трубки, на сером, лохматом облачке, проплывавшем от Реки к Лесу. – Не надо, Н’бонго, пускать свои слова впереди моих. Древние правила учат еще и этому. Ты таков же, каким был твой отец: выше других и сильнее. Потому ты и решил стать Великим Воином. Девушки охотно играли с тобой, Н’бонго…
– Они и потом с удовольствием играли со мной, – сказал Н’бонго, но оставил слова внутри, не выпустил их наружу. – И я не знаю – сколько моих сыновей живет в нашей деревне. Два… пять… может быть, больше… Но ни один из них не решился войти в мою хижину и спросить меня – что же значит: быть Великим Воином Рода?..
Последние слова он произнес полным голосом, и Вождь тут же откликнулся:
– Все юноши хотят строить хижины и весело жить в них с женщинами и детьми. Кто заменит тебя, о Великий Н’бонго? Хочешь пригласить сына своей сестры?..
Н’бонго видел дочь своего отца, она стояла вместе с другими людьми и слушала, как Вождь снимает одежды с души ее брата. Когда же площадь взорвалась оскорбительным смехом, она повернулась и быстро пошла прочь, туда, где тесным рядом стояли конуса зернохранилищ. Н’бонго вдруг захотелось крикнуть, громко крикнуть, завопить, испуская в небо тайный боевой клич Великих Воинов, а потом прыгнуть в самую гущу толпы и, повернув «острие удара» наконечником назад, хлестать, хлестать древком по плечам и затылкам… Он быстро вдохнул теплый воздух, медленно-медленно выдохнул и остался стоять. Вождь устал говорить и поднялся, чтобы все слышали его последние слова:
– Пять дней. Через пять дней М’кулу уйдет расчищать поле. С ними пойдут девять мужчин и Н’бонго. Мужчины будут рубить деревья, Н’бонго – следить за маленькими человечками. Потом они вернутся и помогут остальным убрать зерно и початки. И Н’бонго вернется и будет охранять нас всех.
– Крохотные зеленые человечки очень боятся Н’бонго! – задиристо выкрикнул М’кулу.
Но люди уже зашумели, вставая и расходясь, и его услышал лишь Н’бонго. И то больше догадался, чем услышал.
Он быстро пошел сквозь толпу, не останавливаясь, не сворачивая, но прорезая, продавливая свой путь в вязкой массе потных, горячих тел. Проходя мимо хижины, заметил, как девочка ставит у входа горшок с ужином. Н’бонго хотел было крикнуть, чтобы она отодвинула дверь и поставила посуду внутрь, но та, лишь увидев его, опрометью кинулась прочь, поскуливая на бегу от страха.
Н’бонго приподнял решетку и ногой аккуратно подвинул горшок, чтобы не вылакали собаки, не разбили свиньи. Когда вышел за ограду деревни, сразу же побежал, привычно отталкиваясь босыми подошвами от убитого, пыльного грунта. Но жаркая обида жгла ему горло, стесняла дыхание и даже ноги, казалось, не так легко переносят его через трещины, поросшие невысокой, колючей травой.
Широкая, утоптанная сотнями, тысячами ступней тропа уходила левее ближнего поля, потом долго петляла между пригорков и, наконец, вывела его к Лесу. Здесь, у самой опушки, приткнулся новый участок огороженной плетнем земли. Его расчистили три года назад, и сразу же оно выкинуло в рост множество стеблей с колосьями. Н’бонго тогда решил, будто проклюнулось каждое брошенное весной зерно; растениям было тесно, они распихивали соседей и рвались наперегонки к Солнцу, теплу и свету. Сейчас же Н’бонго сквозь переплетение тонких веток, скользящих от столба к столбу, видел, что стебли стоят реже, свободней, чем в первые два года. Может быть, мало дождя пролилось этим летом, а может, и Вождь ошибся с выбором места. Но он же сказал, что род переживет будущую зиму. Вождь знает, что сказать людям. Должен знать, потому что каждую ночь совещается с Добродушнейшим Шу.
Наверное, и ему следовало бы побеседовать с добрым и внимательным божеством. Но Великий Воин обязан слушать злого и мрачного тонкогубого Ща. В первый раз Зловреднейший заговорил с Н’бонго в ночь, когда умер Учитель. «Ушел, ушел, – просвистел тихий, холодный голос; он змеей обвивался вокруг столба, под которым понуро уселся Н’бонго, скрестив пятки и уронив ладони между колен. – Но не печалься, Великий Воин. Учитель ушел. Но и его Учитель ушел тем же путем. Тем же путем, каким уходили все бывшие Учителя. И ты, Н’бонго, однажды покинешь деревню и скроешься той же дорогой…»
Теперь Н’бонго уже не был в этом уверен. Учитель не может отправиться в Путь по собственной воле. Его должен послать туда Ученик, иначе в роду вовсе не останется Великих Воинов. Но еще ни один юноша даже не приблизился к его хижине, никто не следил за ним сквозь решетку двери, когда ранним утром он скорым шагом пересекал деревню, покачивая на локте щит и быстро перебирая пальцами древко «острия удара». Ни один мальчик не подползал, прячась в траве, чтобы подсмотреть, как упражняется Великий Воин. Никого в деревне больше не занимали броски и уклоны, падения и удары. Мужчины мотыжили поля, женщины перетирали зерно, молодежь днем следила за свиньями, курами и коровами, а ночи просиживала за оградой. Н’бонго несколько раз пробовал загнать их внутрь, но Вождь потребовал оставить ребят в покое. Пусть пока порезвятся; наработаются, когда станут взрослыми…
Тропа оборвалась, и Н’бонго вбежал в траву, местами даже ему достававшую до пояса. Дальше он пошел скорым шагом, повернув щит параллельно земле, так что тот лишь скользил по лохматым верхушкам стеблей, острым кончикам листьев. «Чиль-чиль-чиль…» – покрикивал сверху паривший в ожидании добычи коршун. Справа уходила прочь небольшая стайка антилоп с витыми рогами; животные выпрыгивали из травы, зависая в верхней точке, а потом мягко опускались, кажется, вовсе не задевая стебли. Через три-четыре прыжка они останавливались, озирались и нюхали воздух…
Возвращался он уже в темноте. Солнце заперлось в своей хижине, но и ночной его брат не торопился выходить на прогулку. Большой звездной тропы тоже еще не было видно, только несколько точек мерцали в разных местах, точно разбросанные неумелой рукой. Деревня спала, лишь два костра плясали в ночи: один на площади, другой за оградой. У Большой хижины бодрствовал Вождь, готовясь к беседе с Добродушнейшим Шу, а там, вдалеке, горланили молодые глотки и резко попискивала тростниковая дудочка. В хижине Н’бонго нащупал горшок, выхлебал несколько ложек застывшего уже варева и растянулся на циновке.
Вскинулся он, когда затрещала дверь, с трудом удерживая тяжесть навалившегося на нее тела. «Свинья», – решил Н’бонго и пошарил ладонью по земляному полу, надеясь нащупать хотя бы один камешек. Тот мог и не пролететь сквозь дверь, но, ударившись о решетку, уж наверняка напугал бы животное. Но тут же отдернул руку и схватился за ручку ножа. Ни одна свинья не стала бы подниматься на задние ноги, перебирая передними по высохшим стеблям. Но и человек был не слишком высок и опять начал пригибаться все ниже и ниже. Он неровно дышал, потом словно бы задохнулся и тут же заклокотал, подстанывая и подвывая. Кто-то из молодых, понял Н’бонго, выпил слишком много перебродившего пива. Странно, что он приполз к этой хижине. Еще ни один пьяный мальчишка не укладывался спать у моей двери. Сейчас уже мало кто учит Древние Правила, подумал Н’бонго, проваливаясь в сон.
Утро началось так же, как предыдущее, как то, что случилось на день раньше, и целую луну назад, и много-много лун, рождавшихся, округлявшихся и таявших, растворявшихся в глубине Черной Крыши. События шли одно за другим знакомой чередой и нерушимым порядком. Так же шелестела жадная крыса в углу за циновкой, так же Н’бонго кувыркался вперед и назад, сжимая в ладони рукоять ножа, так же маячил у двери горшок с густой и холодной похлебкой…
Но когда он отставил в сторону дверь, увидел рядом с хижиной спящего на земле человека. Невысокого, худого и уже не настолько юного, чтобы проводить ночи на воздухе. Человек был незнаком Н’бонго. Возможно, он пришел из соседней деревни. Даже не слишком искусный бегун мог, уйдя на рассвете, добраться туда еще до заката. А может быть, он и вовсе прибрел сюда из Большого стойбища, хотя путь этот был вовсе не короткий и не безопасный. Нужно было очень расчетливо, быстро и осторожно двигаться от деревни к деревне, избегая ночевок в степи. Большие стаи диких собак не пугались даже костра…
Лежавший застонал, перевернулся на спину и раскинул руки. Теперь Н’бонго узнал его. Однокрылый – так звали его все, потому что имя он так и не удосужился заслужить. Его мать поторопилась уйти утром из хижины, неплотно закрыла вход, и чья-то свинья, черная, лохматая, на длинных ногах, сумела пробраться внутрь. На крик малыша прибежали соседи, но животное успело уже откусить ему три пальца на левой руке и порвать предплечье. Свинью зарезали и отнесли за ограду, а мальчишку оставили жить только потому, что его мать была сестрой Великого Воина.
– Он успеет еще умереть, – сказал Н’бонго, оглядывая изуродованную руку племянника.
Стоявшие рядом подумали – ждать осталось недолго – и решили не спорить.
Парень вырос. Покалеченная рука не разгибалась даже наполовину, но правой он научился ловко управляться с длинной дудочкой, быстро зажимая пальцами круглые отверстия. Так и ходил от деревни к деревне, из рода в род, играя, насвистывая, напевая, веселя людей на свадьбах, рождениях и просто случайных праздниках, которые устраивали юноши. Странное занятие: не мужское, не женское, но, наверное, богам приятна его свистелка, раз они позволили ему выжить. Однако отец, муж сестры Н’бонго, запретил Однокрылому показываться у его хижины, иначе он вывернет ему и другую руку. После этих слов тот лишь раз или два появился в родной деревне, а так ходил поближе к Большому стойбищу.
Однокрылый словно почувствовал, что на него смотрят, открыл глаза и тут же зажмурился, передернувшись от слишком яркого света. Его бородка и грудь были перепачканы засохшей блевотиной, а рваные штаны сплошь покрыты пылью. От него скверно пахло. Н’бонго стало противно. Он попытался отодвинуть лежавшего ногой, чтобы закрыть хижину снаружи, но только коснулся его груди, тот коротко закричал, будто всхлипнул.
– Я тебя не ударил, – сказал Н’бонго.
– Это не ты, это другие. Мы вместе сидели там, пили и шутили с девушками. А потом я хотел пойти с одной к Реке, и тогда они набросились на меня. Трое… а может быть, четверо…
Хватило бы и двоих, подумал Н’бонго.
– …не понимаю. Наверно, Зловреднейший Ща перевернул им глаза, и они вдруг увидели врага там, где только что сидел друг. Я играл им, я пел, они пили, танцевали и громко хохотали от удовольствия.
– Ты уже не так молод, чтобы сидеть с ними от заката и до рассвета.
– Наверное, ты прав, – слишком легко согласился Однокрылый. – Но ведь я не Великий Воин. Никто не станет кормить меня просто потому, что я существую. Я должен что-то делать, и только тогда мне принесут еду, пиво и дадут место под крышей. Иногда рядом с женщиной. Что же я умею? Только управляться с моей…
Он сунул руку за пояс, и вдруг лицо его исказилось. Однокрылый взвизгнул, вскочил на колени и один за другим вынул три кусочка высохшего тростника, бывшие недавно зеленой дудочкой. Разложил их на земле и пригнулся, вглядываясь в остатки своего инструмента.
– Значит, они сломали еще и это, – сказал он горько. – Уж лучше бы они лишний раз пнули меня под ребра.
– Ты мог сломать ее и сам, – резонно заметил Н’бонго. – Сломал, когда валялся тут у моей хижины.
Однокрылый не ответил, даже не обернулся в его сторону. С трудом поднялся на ноги и побрел, пошатываясь, в сторону ворот. Н’бонго смотрел ему вслед, пока не понял, что сын его сестры не идет, а уходит. Тогда он несколькими скользящими шагами нагнал калеку и грубо ухватил за плечо.
– Ты не дойдешь до соседней деревни. Волки зарежут тебя, а собаки обглодают мясо до самых костей.
– Волки, собаки, свиньи… Даже они лучше, чем люди. Прожорливей, но честнее…
Н’бонго перекинул «острие удара» в левую руку, а правой ухватил Однокрылого поперек пояса и легко поднял в воздух. Тот бился, кричал, однако Н’бонго двигался так же быстро, как будто и не чувствовал дополнительной ноши. Женщина, перетиравшая зерно у хижины справа, обернулась на крик, но ничего не сказала и поспешила вернуться к своему делу. Н’бонго выбежал за ограду, спустился к Реке, зашел в воду по грудь и отпустил Однокрылого. Выбрался на берег, присел на корточки, оперев щит на плечо, и принялся наблюдать.
Однокрылый вопил, булькал, выныривал, махал руками, здоровой и искалеченной, поднимая в воздух цветные кусты из брызг и капель. Вся рыба в Реке, подумал Н’бонго, попряталась от ужаса в камыши и теперь следит выпученными глазами за глупым и грязным двуногим. Наконец Однокрылый нащупал дно и поднялся. Его отнесло течением, а там вода держалась чуть выше. Над рябящей поверхностью Н’бонго видел лишь тонкую шею, с трудом удерживающую большую круглую голову.
– Я же мог утонуть, – жалобно выкрикнул Однокрылый. – Я не умею плавать.
Н’бонго ничего не ответил. Однокрылый робко двинулся к берегу, попал в яму и снова скрылся с макушкой. Выскочил и долго откашливался, отфыркивался, придерживаясь за протянувшуюся над водой гибкую ветку.
– Вытащи меня отсюда, – потребовал он.
– Зачем? – спросил Н’бонго. – Пусть рыбы обсосут твои кости. Они так же прожорливы, как люди, волки, собаки и свиньи. Но, может быть, еще и честнее, потому что не научились еще разговаривать.
– Да унесет тебя Зловреднейший Ща! – угрюмо прохрипел Однокрылый.
– Да помешает ему Добродушнейший Шу! – парировал Н’бонго. – Вот так, перебирай по ветке рукой и осторожно подвигайся к берегу. Когда вода опустится ниже пояса, остановись, сними штаны и вымойся. Потом я разрешу тебе присесть рядом…
Они еще посидели бок о бок, иногда перебрасываясь случайными словами. Н’бонго понял, что Однокрылый помнит об их родстве, но не слишком этому рад. Не сожалеет и не стыдится, просто знает, но откладывает это знание как можно дальше, на самый дальний край языка. Но и он, Н’бонго, тоже был не очень доволен своим родственником. Случайный человек, живет без цели, как пригибается по ветру трава. Н’бонго давно бы ушел, на бегу одежда просохнет куда быстрее, но он хотел дождаться, пока согреется Однокрылый. А тот дрожал все сильнее, словно бы и не чувствовал, как печет кожу солнце, уже высоко вскарабкавшееся по чистому небу. Наконец Н’бонго встал.
– Ты найдешь мою хижину?.. Когда заберешься внутрь, закрой вход дверью. Волков здесь нет, но собаки и свиньи… – Он оборвался, пропустил несколько слов и заговорил снова: – Справа горшок с похлебкой. Что осталось – твое. Пустой выставь на улицу, женщины заберут. У столба кувшин с пивом. Сделай несколько глотков, перестанешь трястись. Потом ложись на циновку и спи. Я вернусь, когда солнце будет в двух ладонях от Белой Горы. Тогда и подумаем, куда тебе идти дальше.
Н’бонго решил, что он позволит сыну своей сестры переночевать, а следующим утром тот сам отправится в путь. Но, вернувшись, увидел его отчаянно трясущимся на циновке. Однокрылый скорчился, зажав руки бедрами, пригнул голову к самым коленям, подпрыгивал и стучал зубами. Пиво он выпил наполовину, а к еде даже не прикоснулся. Н’бонго поставил оружие к столбу, подумал и снял из-под крыши тюк с собачьими шкурами. Зима еще не пришла, но кому-то было еще холодней, чем в сырой дождливый сезон. Н’бонго развернул сверток, бросил на Однокрылого три шкуры, укрывая от шеи до пяток. Посмотрел и добавил еще две сверху. Потом вышел.
У входа в Большую Хижину Н’бонго постоял, покашлял, пошлепал ладонями по груди.
– Проходи! – крикнул изнутри Вождь. – Женщин здесь нет. Одни старики…
Он сидел у столба. Рядом, так же скрестив ноги, примостился М’кулу. Еще в хижине было несколько человек. Н’бонго назвал их по именам, приветствуя: Н’горо, К’леле… Вождь пошутил – пока они еще были мужчинами, его и Н’бонго сверстники. Когда-то играли вместе мальчишками, потом в один день им обрезали кожу на мужском члене; одновременно они выпрашивали имена у Добродушного Шу, вместе просиживали ночи у костров, надувая животы пивом… Потом стали хозяевами хижин, приводили к себе женщин, те рожали им детей. Сейчас дети выросли и сами принялись строить хижины. У отцов снова появилось желание собраться вместе, посидеть плечом к плечу, посетовать вслух на безжалостный порядок жизни.
– Сегодня Н’бонго оставил дверь дома, – съязвил М’кулу.
Вождь положил руку ему на плечо, и М’кулу осекся.
– Однокрылый болен?
У Вождя вырос большой живот, он редко отходил от хижины, но знал все, что происходит в деревне. Говорили, будто бы сам Добродушнейший Шу нашептывает ему новости по ночам.
– Ему холодно, – сухо ответил Н’бонго. – Он трясется, всхлипывает и ничего не видит вокруг. Зловреднейший Ща крепко ухватил его за плечи. Если ему не помочь, он очень скоро уйдет от нас.
– Я попробую отогнать Зловреднейшего Ща, – сказал Вождь. – Но на это уйдет немало времени. Один – три – пять дней… Может быть, больше. У тебя нет женщины, Н’бонго. Кто возьмет в свою хижину чужого мужчину?
Все промолчали. Никто не хотел пускать к себе Зловреднейшего Ща. Н’бонго подумал о своей сестре, но тут же отогнал бесполезные мысли. Там все уже было сказано. Н’бонго опустился рядом с К’леле. Жена родила ему двух сыновей и трех девочек. Троих детей сразу забрал Зловреднейший Ща, дочь выросла и ушла в другую деревню, а сын уже привел свою женщину, пока еще в отцовскую хижину.
– У тебя две женщины в доме. Им будет легче кормить Однокрылого.
– Ты же знаешь, – пробормотал К’леле, отворачивая лицо. – Я должен спросить у сына. А его женщина… не думаю, что она захочет принять еще одного человека.
Он был почти так же высок, как Н’бонго, но почти вдвое уже. Н’бонго подумал, что мог бы без труда обхватить его бицепс своей ладонью.
– Пусть будет так: Однокрылый останется в моей хижине. Я сам помогу отогнать Зловреднейшего Ща. Но пусть приносят больше еды.
– Мы и так с трудом кормим одного ненужного человека, – ворчливо заявил М’кулу. – Теперь появился другой, такой же бесполезный.
Вождь опять похлопал его по плечу, предлагая замолчать.
– Древние Правила требуют кормить всех, кто живет в хижине Великого Воина. Но никто не обязан ухаживать за твоим гостем.
– Я буду смотреть за ним сам, – твердо заявил Н’бонго.
– Пока ты здесь. Но что случится, когда ты уйдешь расчищать лес?
Н’бонго потер ладонью вспотевший лоб. Палец нащупал старый, знакомый шрам – когда-то он оказался недостаточно быстр, и Учитель достал его «острием удара».
– Я могу… – начал он, запинаясь. – Если ты обсудишь это с Добродушнейшим Шу… Я не возьму топор, но я могу таскать деревья вместе с другими.
– Я понял, – отозвался немедленно Вождь. – Один из тех, кто должен идти с М’кулу, останется дома, будет работать в поле, а его женщина позаботится о твоем госте. Мы знаем, что Однокрылый не чужой нашему роду. Ты правильно решил, Н’бонго…
Они долго стояли у хижины, дожидаясь, пока Вождь уговорит, наконец, Зловреднейшего Ща. Внутри кто-то кричал, кто-то стонал и плакал, а потом вдруг незнакомый голос, низкий и хриплый, произнес несколько слов, но Н’бонго не понял ни одного. Немного погодя Вождь отодвинул дверь и вышел к ожидавшим его. Он очень устал, его пошатывало, его лицо было таким же серым, как вечерний, сгустившийся воздух. М’кулу подхватил его за локоть и снял с плеча огромный мешок.
– Он ушел, – еле слышно произнес Вождь. – Зловреднейший Ща отправился искать другую добычу. Два дня ты, Н’бонго, будешь ухаживать за Однокрылым. Кормить его, убирать за ним. Через две ночи он может попробовать подняться…
Первую ночь и следующий день Однокрылый дрожал под шкурами, и Н’бонго опасался, что Зловреднейший Ща может в любой момент передумать и вернуться за ним. Он, как сказал ему Вождь, смачивал губы и лоб Однокрылого теплой водой и четыре раза – два на рассвете и два на закате – вливал ему в рот темную жидкость из небольшого кувшина, что оставил ему Вождь. Три раза ему приходилось осторожно разжимать стиснутые челюсти ножом, но в четвертый Однокрылый отвел его руку.
– Я уже вижу тебя и слышу. Ты тот огромный Великий Воин, который чуть не утопил меня в черной жиже.
– В нашей Реке вода чистая, – ответил Н’бонго, решив, что все прочее не стоило быть услышанным.
– И потому ты решил прополоскать в ней мою одежду.
– Ты вонял, как свинья. Зарезанная и ободранная свинья, которую забыли на солнце. Еще чуть-чуть, и по тебе поползли бы такие же белые черви.
– Это все пиво, – смущенно пробормотал Однокрылый. – В этой деревне его варят крепче, чем я привык. Оно такое же крепкое, как кулаки ваших юношей. Наверное, я не успел проснуться вовремя… Ну и когда же ты собираешься меня выгнать?
– Пока ты никуда не сможешь уйти, – ответил Н’бонго. – Потом я отправлюсь с М’кулу расчищать лес под новое поле. Женщина будет носить тебе еду. Когда вернемся, тогда и решим, как быть дальше…
Они уходили на двадцать дней, но вернулись намного раньше. Злой вестник прибежал из деревни, быстроногий юнец, только-только начавший забывать, что и он когда-то был мальчиком; этой весной ему и его сверстникам разрешили распустить косичку и поцарапать круглые щечки раковиной. Еще он мог рассказать, как над ним трудились втроем Вождь и две самые старые женщины рода; но об этом вспоминать было больно и стыдно. Зато несколько дней спустя он, как и его друзья, уже вполне подходил для взрослой, вольготной жизни. Но их поколению не повезло… Юноша бежал с утра до полудня, потом прикорнул в траве, пережидая самое знойное время, и появился в рабочем лагере как раз, когда Солнце тоже готовилось устроиться на ночлег.
Н’бонго услышал шаги, шелестящие по траве, и прыгнул от костра в сторону, преграждая путь неведомому пришельцу. Только выпрямившись, он со стыдом понял, что держит в правой руке не «острие удара», а топор, к которому привык за последние дни. Мальчишка увидел Великого Воина и остановился. Но грудь его и руки еще бежали. Н’бонго ждал, пока вестник сумеет перевести дух. Сам он уже понял, что случилось в деревне, но слова мальчика должны были слышать и те, кто стоял за его спиной.
– Люди Леса. Они убили их всех. Всех, кто пошел с зерном и собаками. Никто не вернулся…
Наутро они разрушили шалаши, забросали кострища землей и скорым, но ровным шагом потянулись назад, в деревню. Десять человек двигались по тропе узкой цепочкой, а Н’бонго держался поодаль, то отставая, то забегая вперед, протаптывая зигзагом пространство между колонной и Лесом. Они выходили затемно и шли допоздна, останавливаясь, лишь когда наверху проступала Большая тропа, долина странствий вечно беспокойного Зловреднейшего Ща. Ночь они провели в степи, дежуря по очереди у костров, а ко второму зною успели дойти до ограды. Вождь поджидал их на площади с новостями, еще худшими, чем те, что принес им поджарый парень.
Когда обмолотили собранное с первого поля, пришло время обмена. Вождь сам, в одиночку, пришел на опушку и убедился, что Люди Леса выставили свой знак: три шеста, окрашенных красным, перевязанные у одного конца. Но, вернувшись, увидел, что зерна еле хватило, чтобы наполнить первые три конуса. Тогда он приказал вместо четырех корзин отнести только две, а недостачу решил возместить парой собак, самых больших в деревенской стае, и одной, но жирной свиньей. Двое мужчин и шесть юношей вышли через ворота, пересекли оставшийся отрезок саванны, скрылись за деревьями и – ни один не вернулся.
Наутро Вождь отправил троих мужчин с топорами посмотреть, что же случилось с первой партией. Они дошли почти до последнего поля и тут увидели Людей Леса. Много-много темных фигур выступило на равнину. Разведчики повернулись и побежали к деревне, а Люди Леса бросились к полю и перелезли через плетень. Там уже работало несколько женщин. Двоим удалось вырваться, а троих захватили пришельцы.
– Они еще живы, – убежденно сказал Вождь. – Зачем убивать женщин? Да и кто же им будет резать колосья?
– Может быть, и мужчины с юношами еще живут, – откликнулся М’кулу.
– Может быть, – обронил, нахмурившись, Вождь. – Если только научились делать это без головы.
Он повернулся к Н’бонго:
– Я уже видел сам, а ты отправляйся, посмотри тоже. Сейчас отдохни, а когда жара спадет, оденься и пройди к полю. Ночью поговорим.
В двух хижинах, мимо которых проходил Н’бонго, громко причитали женщины. Однокрылый сидел слева от входа. Н’бонго вытянулся на циновке и закинул руки под голову.
– Не возвращался ли Зловреднейший Ща? – спросил он, скосив глаза.
– Он вернулся за всеми, – робко ответил Однокрылый.
– Смотри, чтобы тебя не услышали женщины и старики, – предостерег его Н’бонго. – Тогда им будет легко отыскать виноватого… Но это только лишь Люди Леса, маленькие и злобные человечки.
– Если их не подталкивал Зловреднейший Ща, значит, они разозлились сами. Да так, что их не сумел остановить и Добродушнейший Шу. Кто же обидел свирепых обитателей Леса?
– Никто не знает, что думают Люди Леса, – объяснил Н’бонго. – Учитель нашего Вождя рассказывал, что Дети Дождя когда-то воевали с Людьми Леса. А потом решили договориться. И мы всегда только оставляли зерно и забирали мед.
– Это Великие Воины сражались с Людьми Леса?
– Тогда воевали все. А потом решили, что каждому лучше жить где ему нравится. Они спрятались между деревьев, наше племя разбежалось по степи. Дети Дождя поломали копья, сложили их на щиты и сожгли у опушки. Только один Великий Воин остался в каждом селении. На всякий случай.
– Этот случай, кажется, уже прибежал. Ты радуешься, брат моей матери, большой и могучий Н’бонго? Ведь это, наверное, очень скучно: жить и ждать. Ждать, ждать, ждать, ждать и – умереть, не дождавшись.
– Я привык ждать, – сказал Н’бонго. – Вы же, кто живет дальше от Леса, где Река становится вдвое шире, вы же охотитесь на рыбу. Ты привязываешь к нитке толстый кусок коры, бросаешь его на воду и ждешь, пока глупый окунь ухватится за костяной крючок. Сидишь и ждешь.
– Я умею ловить рыбу, – гордо объявил Однокрылый. – Но я хорошо знаю – когда уходить. Вот Солнцу осталось десять пальцев до Белой Горы, вот четыре. Я забираю пойманную рыбу, отношу ее женщинам и ложусь спать. А потом встаю, беру дудочку и присаживаюсь к костру. Если же рыба сама уснула или слишком наелась с вечера, и поплавок отдыхает в тени куста, я никогда не стану ждать. Не буду сидеть у реки, надеясь, что вот-вот выпрыгнет рыба.
– А я караулю для того, чтобы никто и не выпрыгнул. Но, если глупая и жадная рыба вдруг поднимется от самого дна, я ударю ее, чтобы другие не вздумали повторить то же самое.
– Ты высокий и сильный, – с завистью сказал Однокрылый. – И ты умеешь терпеть. Я не часто видел таких людей.
– Сейчас редко встретишь Великих Воинов.
– Тебе приходилось убивать?
Н’бонго ответил не сразу. Он долго подбирал слова, оглаживая их языком; хороших не отыскал, приходилось отвечать теми, что есть:
– Мой Учитель никого не убил и даже не ударил ни разу, с тех пор как стал Великим Воином. Этому он учил и меня.
– Они жили в мире. А к нам сейчас прибежала Большая Беда. Ты, Великий Воин Н’бонго, ты сможешь убить другого – не собаку, не свинью и не волка? Убить человека?
– Скоро узнаем, – пробормотал Н’бонго и заснул.
От ограды деревни до Леса он мог добраться достаточно быстро. Утоптанная до твердости камня дорога выводила прямо к плетню, окружавшему первое поле, обегала его и направлялась ко второму; также делала почти полную петлю и убегала к третьему, последнему, тому, что дальней своей стороной почти касалось шеренги колючих кустов, выбежавших в степь, предупреждая об опасной границе. На этот раз Н’бонго натянул на ноги кожаные чулки.
– Луки у Людей Леса слабые и бросают стрелу на тридцать – сорок шагов, – наставлял его когда-то Учитель. – Держись открытых мест и быстро перемещайся. А подойти к тебе они побоятся сами…
То ли день был особенно жаркий, то ли Н’бонго чересчур волновался, но он вспотел, когда только подходил к первому полю. Сквозь ограду он видел пустое пространство, покрытое колючей стерней. Здесь женщины рода успели убрать пшеницу, мужчины обмолотить. Третье заняли Люди Леса. Вождь попросил его выяснить – успели добраться они до второго?..
Н’бонго чуть присел и, скрещивая ноги, пошел в обход поля, держась подальше и от плетня, и от дороги. Двадцать пять шагов в сторону – и оружие Людей Леса окажется безнадежно бессильно. Но щит он держал перед собой, опустив верхний край чуть ниже уровня глаз. Солнце начало опускаться, но пока еще припекало, и он решил, что теперь знает, как чувствует себя рыба, когда ее, завернув еще живую в листья, закапывают в тлеющие уголья.
Второе поле было свободно, сквозь редкий плетень Н’бонго не заметил никакого движения, даже колосья не колыхались, вытянувшись под солнцем. Все вокруг, казалось, застыло и истекает потом: и Лес, спустившийся со склонов Белой горы, и Река, распластавшаяся меж поросших кустарником берегов; не кричал коршун, не цвиркали большие кузнечики; даже звуки выгорали под ударами острых раскаленных лучей. Только еле слышно шуршала трава, когда колени Н’бонго раздвигали ее стебли.
Он обошел ровно половину второго поля, но никого не увидел. Колосья зрели, наливались силой желтого солнца и ждали любого, кто явится их снимать. Будь это Дети заплутавшего где-то Дождя или же Люди взъярившегося вдруг Леса. До третьего поля идти нужно было дольше, чем от первого до второго; и трава здесь стояла гуще, поднималась повыше. Н’бонго пошел не прямо, а зигзагом, сначала забрав резко вправо, потом повернул налево, подставляя незащищенный бок невидимому еще врагу…
Он двигался еще медленнее, осторожно переступая с ноги на ногу, точно пробуя землю на ощупь; и подбородок безостановочно перемещался от плеча к плечу, и зрачки бегали от висков к переносице и обратно, торопясь ухватить как можно больше пространства разом. Через пять – семь шагов он прыгал в сторону, разворачивался и быстро оглядывал ту часть степи, что оставалась за его спиной. Но каждый раз видел только свой же извилистый след: едва заметную полосу слегка примятой травы. Деревню он уже не видел, опасаясь переводить взгляд так далеко, но знал, что Вождь, и М’кулу, и Н’горо – все мужчины и юноши выбежали за ограду и пытаются следить за ним, Н’бонго. Он знал это и все равно чувствовал себя совершенно одиноким и очень несчастным. Маленький человек посреди огромной степи, не торопясь и не слишком охотно приближающийся к угрюмому, мрачному Лесу.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.