Текст книги "На обочине времени"

Я пропустил парочку вперед и сам, не спеша, двинулся начальству вслед. В том, что наконец-то прибыла власть, у меня никаких сомнений не было. Одним взглядом Наталья Геннадьевна сразу сцапала меня в полный рост – от хвостика на берете до набоек на микропористых каблуках.

– Вот ты мне объясни, Ежиков, откуда он такой взялся?! – услышал я, остановившись у распахнутой настежь двери; хозяйка разматывала с себя шарф и одновременно протискивала объемное бедро в щель между столешницей и креслом.

Я понял, что пришелся ей совершеннейшим образом поперек. Уже начал сочинять фразу поядовитее, дабы откланяться поэлегантнее, но тут зазвякал один из трех телефонов, выстроившихся углом на краю стола. Я не понял какой, но начальница схватила нужную трубку безошибочно. Желтый и красный молчали, а в зеленом что-то зажурчало.

– Да, я… Только ввалилась… Ужасно… Таких еще не было… Сама не знаю, вот Ежиков мне сейчас все объяснит… Какого-то паренька привел… Слушай, перезвони позже, у меня сейчас люди сидят… Да, здесь… Вилен Николаевич, – она протянула трубку спутнику, – это технологи. Опять клянчить будут. Не поддавайся.

Вилен Николаевич поднялся, взял трубку и отошел в сторону, насколько хватило шнура. Ему было лет сорок, но через всю голову, от лба до затылка, уже бежала широкая блестящая дорожка, разделяя два волосяных островка. Спина у него была могучая, впрочем, ватник всем добавляет размера в плечах.

Провоторова снова обратилась к Ежикову, уже усевшемуся на стул, а я остался у косяка, прижимаясь к откинутой створке. Но чувствовал себя повольготнее, поскольку уже успел сообразить, что говорят-то вовсе не обо мне.

– Сегодня мы с Суркисом отчитывались. Я сообщаю, что концентрация паров серной кислоты больше нормы в одну и шесть десятых раза. Он на меня – откуда столько?! Ну я, по-доброму, по-хорошему, его успокаиваю – должно быть, говорю, от соседей нанесло. Так он сел аж по стойке смирно и знаешь, эдак, карандашиком постукивая: я вас попрошу, Наталья Геннадьевна, впредь сообщать мне только наши данные. Ну, думаю, раз ты так, то и я эдак. Подождала паузу и тоже ему, под карандашик: мол, на молекулах, товарищ генеральный директор, не написано какая наша, а какая с чужого производства!..

И она вдруг коротко подхихикнула, сняла очки и протерла стекла белым шарфом, оставшимся лежать тут же, поверх стопочек канцелярских папок.

– Нет, вот ты мне объясни – их что там, партиями штампуют?! Таких вот – ровных, гладких и тупых!.. Ну ладно, хватит об этом, а то ведь заведешься, так не остановишься… – Она резко, ребром ладони рассекла перед собой крест-накрест серый и плотный воздух. Все трое уже дымили, я же, как новенький, пока воздерживался. – Показывай, с чем пришел. А главное – с кем. Вот ты, не знаю пока как зовут… Боря… Закрывай дверь и садись на диван. На девочек еще наглядишься. Если, конечно, захочешь. И если мы захотим.

Мебель в кабинете была не канцелярская. Огромный двухтумбовый деревянный стол и напротив него такой же древний диван, с валиками по бокам, туго обтянутый таким же дерматином, что и дверь. Я оттолкнулся от пола и по скользкой обивке прополз к стене. Помнится, что никак не мог сообразить в тот момент – забавляют ее манеры или же раздражают. Да и, в общем, достаточно долго не мог разобраться.

– Ну что – это я вижу, и это я вижу… – Сдвинув очки на лоб, она быстро пролистала документы, которые ей передал Ежиков. – А вот этого не вижу. Где диплом?!

Вернув очки на место, она уставилась на меня, словно была уверена в том, что я ее просто разыгрываю и сейчас же достану из-за спины требуемые «корочки».

– Там… справка… – сказал я.

– Справку вижу, читать умею. А диплома не вижу. Почему?..

Я молчал.

– Наталья Евгеньевна, – попробовал было включиться в разговор Ежиков, – я же тебе человека привел. Зачем тебе к нему еще и диплом?

Но Провоторова не обращала на него внимания. Она рассматривала меня пристально и упорно, словно пыталась выцарапать остатки моей больной души до самой крошечки.

– Сколько учился?.. Пять с половиной лет!.. Сколько экзаменов сдал? И как хорошо сдавал? Так почему же нет диплома? Что же это у вас за мода пошла – все начинать и ничего не заканчивать?! Вилен Николаевич, – обратилась она к своему помощнику; тот уже закончил беседовать с трубкой и вернулся к столу, – ты слышишь, о чем мы говорим? Что они все себе в голову вбили?!

– Почему все? – встрял я не вовремя. – У нас в группе только я один без диплома.

– Только ты?!. Ежиков, а скажи мне, мил-друг, почему ты именно этого и привел? Там что, другого не оказалось?

Несчастный Ежиков поправил узел галстука и пощелкал по широкому воротнику подбитого ватой бушлата.

– Те, что с дипломами, Наталья Геннадьевна, они в другие места целятся.

– Поняла, не дура. Значит, «Гермес» себе лучшее отобрал, а нам скинули то, что никому уже не надобно… Вилен Николаевич, а ты что же молчишь?! Тебя-то это прежде всего касается.

Суркис, не отвечая, читал мои бумажки, что подвинула ему по столу начальница. Мы трое ждали. Потом я тоже привык к его манере. Каждый текст, независимо от степени важности и срочности, он изучал методично и последовательно от первого абзацного отступа до последней точки. Я-то всегда тороплюсь узнать к чему все это, сначала проглядываю документ по диагонали, а затем перечитываю лишь то, что касается меня непосредственно. Зато, наверно, и упускаю очень многое.

Да я бы и жизнь свою, право слово, сначала пробежал бы начерно, а после потопал бы, не торопясь и в удовольствие, именно там, где нужно. Вилен же выжимал последнюю каплю смысла из каждой буквы, отыскивая подспудное значение в каждой опечатке, допуская, что и чужие ошибки могут потом оказаться весьма полезными.

– Думаю, что причин не брать – нет, – промолвил он наконец, возвращая мне документы. – Вроде наш человек.

– Ваш, конечно же ваш. Я как только взглянула, так сразу и поняла, что ваш. Вот забирайте его, отведите на место и пускай пишет заявление. А я пока тут Ежикова порасспрашиваю – что это у нас за новая политика в отделе кадров…

– Отвести я отведу, да вот только посадить его некуда.

– Найдите. Учитесь отыскивать внутренние резервы. Этому же нас учат… да все, кому другим недосуг заниматься.

Я вышел следом за Виленом. Он передвигался странной шаркающей, словно утиной, походкой и чуть медленнее привычного. Перед дверью, за которой суетились девочки в халатиках, мы свернули налево. Ну что же, подумал я, все равно рядом.

В большом зале на бетонных фундаментах стояли знакомые мне аппараты – разрывная машина, копер, приборы для измерения твердости. Маленькая сухая женщина старательно и скоро записывала что-то в канцелярской книге. Мы прошли в следующую комнату, примерно такой же площади, откуда и шел этот гул, заставляющий дрожать все здание.

Все помещение заполнял огромный гидравлический агрегат с мощной высокой рамой, с двумя пультами управления, выстроенными симметрично. Все было настолько соразмерно и приложено к месту, что мне сразу захотелось нажать какую-нибудь кнопку. Нижняя траверса тряслась в затухающем режиме, уже, видимо, подкатывая к остановке. Рядом с ней сидел на сложенном ватнике замасленный работник, расправляя веером полотна плоского щупа. Вроде бы он собирался вымерять зазор у крышки какой-то кастрюли, которую как раз и обрабатывали на этом устройстве. У левой стойки еще одна женщина, большая и пухлая, медленно вращала штурвал, наблюдая за стрелкой, медленно скатывающейся к левому краю шкалы. Давления сравнивались, и динамический режим медленно перетекал в статический.

Мы прошли дальше по коридору и еле втиснулись вдвоем в крохотную комнатушку. Пара столов, придвинутых навстречу друг другу, забивала пространство от стенки до стенки. Справа от входа был стеллаж, напротив окно.

– Пока, Боря, садитесь здесь. Вот вам бумага, пишите заявление… Примерно так: генеральному директору производственного объединения… Прошу принять меня на работу в центральную лабораторию в качестве инженера группы механических испытаний… Число… Подпись… Подождите, я сейчас схожу за визой к Наталье Геннадьевне…

Вилен вышел, а я ждал спокойно, разглядывая бумаги на столах, картонные папки, спрессованные на стеллажах, какой-то чугунный корпус, пылившийся в углу. В соседней комнате снова взвыл пульсатор, выкарабкиваясь на режим. Вот тебе и завод, вот тебе и служба, подумал я. Не слишком меня сюда тянуло, да вот, однако же, пришлось и наведаться…

III

Мне все-таки нашли и стол, и место под него, но не в укромном закутке Вилена, а как раз в том самом зале, где день-деньской надрывался, пыхтя и пыхая, наш любимый пульсатор. Я обрадовался, что есть, что большой, деревянный и двух-тумбовый. Втроем, с карщиком и бригадиром слесарной группы, мы в три приема – две тумбы и столешница – перетащили родимого через корпуса цилиндров, выступающие из-под пола зелеными полусферами, и собрали его за двустворчатым шкафом параллельно зарешеченному окну. Водила сразу уехал за образцами, а командир Саша, прозванный любовно «дядюкалой», ненадолго отлучился и притащил здоровенный квадрат, выпиленный из десятимиллиметрового оргстекла. Пристроил аккурат по центру моего рабочего места и подсунул снизу рабочий табель-календарь на остаток текущего года: «Все… Давай руководи, выдумывай».

Я пристроился на своем первом рабочем месте, разложил по порядку папку с подколотыми инструкциями внутреннего безопасного распорядка, папку с руководящими техническими материалами, две папки с тесемочками, по которым были разложены бумажки, касающиеся работы того чудища, что бухало у меня за спиной. Там еще – имею в виду с той стороны шкафа – переговаривались два разнополых голоса, но я не вслушивался, а, напротив, сосредотачивался на диковинном ощущении. Это я, Господи, сижу перед тобой усталый, заклеванный, но довольный – я, Боря Гомельский, инженер группы механических испытаний центральной лаборатории производственного объединения имени…

Как раз в этот определяющий момент агрегат за моей спиной взвыл и затрясся.

Не знаю уж сколько децибелов выдавал, выйдя на режим, пульсатор, но помню, что даже вне здания его визг отчетливо слышался из-за стен, летел над заводом и только по ту сторону первого проезда терялся совершенно, увязая в смеси вовсе ни с чем не сообразных звуков, что выпирала из чугунной литейки. Можете судить, каково же приходилось мне, обосновавшемуся прямо внутри этого устройства.

Два дня я просидел бездарно, пялясь в окно и зажимая голову руками, а где-то на третий день из-за шкафа выглянула Мира Михайловна, наш завхоз, и протянула мне пару громоздких наушников с широченными пухлыми чашками. Я тут же нахлобучил их и несколько успокоился. Думать я еще не пробовал, но за чтение уже пора бы и приниматься. Оставалась еще вибрация, но с ней я почти смирился.

Инженер механических испытаний – так официально именовалась моя должность. И я уже был не просто самостоятельная единица, а руководитель группы. Пусть небольшой по составу, но достаточно важной. Вы же понимаете – или хотя бы попробуйте догадаться, – что конструкторов и технологов в первую очередь интересуют именно прочность и надежность металла и всего сложного сооружения.

Теперь я понимаю, что эта служба была словно нарочно придумана для меня тогдашнего. Точно обозначенные две реперные точки в потоке времени – когда необходимо прибыть и когда уже возможно отлучиться. Несложные обязанности, совершенно не предполагающие долгосрочных обязательств. Сердце билось ровно, дышалось свободно, зато ноги за смену я стирал аж по самые ягодицы, перебирая подошвами километры шершавого асфальта от отделов главных специалистов завода до литейных цехов и сборочных участков.

Бывали дни, когда в лабораторию я лишь наведывался: отмечался утром, а потом заявлялся уже перед самым уходом, оседая на стул в своем закутке между окном и двустворчатым шкафом, что надежно отгораживал меня от прочего мира. Лаборантки пробирались ко мне по очереди, осторожно переступая кожухи пыхтящего пульсатора, приносили толстые пачки извещений об испытаниях образцов плавок, проведенных нашей группой. Я подписывал их чохом, даже не вникая в суть столбиков цифр, аккуратно устроившихся в разграфленные заранее поля. Зачем строить из себя начальника? Мои женщины знали наше общее дело куда как лучше меня.

Я – не Смелянский. Меня не интересовала связь моего личного мироощущения и движения Вселенной. Мне было достаточно сознания выполненной работы. Мне необходимо каждый день, каждую минуту, в любой момент ощущать совершаемое усилие. Сокращаются ли мускулы, закручиваются ли извилины – безразлично. Важно именно само чувство исполняемого действия, единственное, что утверждает меня в этом мире и убеждает в отлаженном порядке всего существующего. И в те молодые дни я вовсе не мучился сомнениями – достаточно ли тверд и увесист мой нынешний статус, а спокойно прочесывал километры пыльного и щербатого асфальта, переступал десятки обшарпанных ступеней в заводских корпусах, обозревал кабинеты, бюро, сектора, все эти кубы пепельного воздуха, куда народ утрамбовывали дюжинами, – конструктор… технолог… конструктор… технолог… технолог… конструктор… Начальник!..

«Я – инженер!» – надсаживалась тетка из ОГМета. Я и тогда вряд ли толком знал ее чин и фамилию, а сейчас и вовсе запамятовал напрочь. Помню только широкий рот и мелкие, ровные зубы, глубоко посаженные в десны. Да я, в общем, и не сомневался в ее положении, мне просто было нужно выяснить, кто напортачил в сопроводительном документе, из-за чего мы чуть было не зарубили большую партию корпусов. В сущности, ошиблись цеховые и металлурги. Это они по небрежности вписали другую марку. Но крайними оказались мы. И нам же – в результате лихорадочного совещания у главного инженера – было предложено разобраться, исправить и доложить.

Провоторова примчалась из административного корпуса, настеганная, наскипидаренная, и тут же вызвала к себе Вилена. Потом уже потребовали меня. К этому времени они уже все придумали, а мне оставалось лишь пойти и сделать. Ну я и пошел, поскольку именно это и предполагалось самой моей должностью. Меня даже не занимало, кто и почему напахал. Требовалось одно – уяснить, как это возможно исправить, и провести сию операцию по возможности быстрее. Металлурги все поняли, отыскали у себя виноватых, а мне предложили с ними договориться. Именно эту, с жидкими, крашеными волосами, зябко стягивающую у горла серый вязаный платок, назначили крайней. Ну она и решила отыграться. Товарки на соседских столах уткнулись носами в чертежи и спецификации, а эта расходилась все пуще.

– У меня диплом еще первого послевоенного выпуска, – визжала она все надсадней.

– У всех диплом, – мягко сказал я, чтобы только немножко снизить тон и высоту звука.

И она в самом деле оборвалась.

– У всех ли? – спросила тетка, вперившись в меня плоскими своими зрачками.

Я, право слово, имел в виду не сами корочки, а какие-то, скажем, знания и навыки, которые они подразумевают. Я как-то попытался это объяснить, но только окончательно провалился.

– Да будь моя воля, – отчеканила она, – я бы таких к заводу и не подпускала. Идите асфальт разгружать на дороге. Там ваше место, а не в лаборатории. Это все Вилен своих подбирает.

У меня страшно заломило затылок и шею. Я положил пластиковую папочку с копиями извещений и медленно поднялся со стула. Тетка развернулась к рабочему месту и заелозила руками по столешнице, без видимой причины вороша исписанные листы. Какая-то девушка вдруг оказалась передо мной и, взяв за локоть, потянула к выходу.

– Идите, идите. Скажите своим, что к трем часам все будет сделано.

Не знаю почему, но я ее послушался. Она говорила так спокойно и так убежденно, что я ни секунды не усомнился в ее словах. Я сразу понял, что, как она сказала, так и будет сделано. Тогда я еще не знал ее имени и не ведал, что мне придется слушать ее достаточно долго. В этот день я подчинился ей первый раз. Медленно вышел из комнаты и аккуратно притворил за собой дверь…

– Нет, не обиделся… – повторил я упрямо. – Но – оскорбился.

Граф вольно раскинулся на диване, заложив руки за голову, и снисходительно наблюдал, как я гоняю по сковородке остаток омлета. («По черному дну сковородки // Последний кусок колбасы…» – уточнил в одной из своих песен Пончо.)

– То есть тебя оскорбило, что ты был признан своим Вилену. Умному, образованному, работящему мужику, каким ты мне его описывал.

– Э-э-эй! Сидеть, не шевелиться! – возмутился я. – Ты уже третьего туза себе из-под низу сдаешь. Тасуй колоду взад… Да, она сказала «своим». Но в каком же смысле!

– А почему ты из всех смыслов выбрал именно этот?

Хорошая была плюха. Из тех, что иной раз и заканчивают бой. Но я еще попытался собраться.

– Но именно это она и подразумевала, когда говорила, что я свой Вилену.

– Такой же умный?

– А не пошел бы ты!..

– Такой же работящий?

– Ну что ты дорываешься?! – Вспомнилось же вдруг давно уплывшее словцо. – Баба эта имела в виду факт совершенно определенный… Что и Вилен, и я… ну, в общем…. евреи.

И тут Граф расхохотался. Не беззвучно, чтобы лишь выказать свое удовольствие, а совершенно искренне, от чистого своего большого сердца, подхрапывая и пробулькивая где-то глубоко в горле.

– Вот сейчас встану и вмажу, – пообещал я ему, тоже не кривя душой; подумал и добавил: – Вот только допью и встану.

– Допивай и сиди.

Граф прекратил хохотать и снова сделался внимательным и серьезным. Словно обдумывая очередной ловкий ход, он открыл было рот, но не выдержал и ухмыльнулся.

– Жаль, что зеркало в коридоре. Ты бы сам посмотрел, как тебя перекорежило. Это, наверное, очень противно, да?

– Что противно? – раскрылся я навстречу, какой уже раз за сегодняшний день.

– Быть евреем… Сиди, сиди уж! Это же не я придумал. Это тебя, отец, от одного слова косоротит, будто бы какой-то мерзости на язык набрал.

– А ты попробовал бы сам…

– Пожалуйста, и сколько угодно. Еврей… Еврей… Еврей… Вот так. Не то чтобы очень приятно на вкус, но совсем и не так уж пакостно.

– Да не в словах же дело, – разъярился я окончательно. – Что, мне вот этой сковородкой надо тебе по голове постучать?!

– В начале любого дела, Боря, становится слово. Так было, есть и будет. И тебя, еврея-тебя, не любят еще и потому, что ты сам себя же стесняешься.

– Потому что для них… – Я широко взмахнул рукой, очерчивая едва ли не половину Питера, копошившегося где-то там за окном, внизу. – Для них это просто ругательство.

– Ой-ой-ой, обиделся! А то ты сам никогда никого никуда не посылал. Да вот меня только что… Но послушай, дорогой, можешь ты стать перед зеркалом и сказать громко, отчетливо – я еврей?

Скажу честно – язык как-то не повернулся.

– Видишь, – довольно сказал Граф. – А вот попробуй проделать такое упражнение. Становишься перед зеркалом и пробуешь сказать: я – еврей. Сначала шепотом, так, чтобы и сам себя не слышал. Потом чуть громче… еще громче… еще… и наконец сообщи это миру твердо и уверенно. Вот так каждый день полсотни раз. Глядишь, через месяц и в любом обществе не постесняешься… И все, давай закроем эту тему, а то подумать только – на что мы свое время растрачиваем.

– Поучать просто, – проворчал я, уже поддаваясь, но еще не согласившись. – А вот попробовал бы сам.

– В сем христианнейшем… – начал было декламировать Граф, но тут в коридоре зашаркали, зашлепали тапочки, и в дверь просунулась круглая голова нашего сладкопевца.

Он был круглый и пухлый. Большой комок ваты, аккуратно скатанный и чуть перетянутый посередине. На круглой головке плотно сидели очки с распухшими стеклами, а ниже выпячивались щеки, сбегая к плечам. Он говорил фальцетом, очень торопливо, выщелкивая слова, словно отчаянно боялся, что его сей момент оборвут. Раз увидев его, мало кто мог решить, что такое вот создание имеет отношение к струнам и клавишам. И пальцы его топырились из кисти как говяжьи сардельки. Но растяжки ему хватало больше чем на полгрифа.

Ведь он играть толком так и не выучился. Да и петь тоже. Знал десятка три аккордов, мог связать их коротким проигрышем в басах, а дыхания ему хватало только на полкуплета. Ну да он и не выводил мелодию, а всего лишь выговаривал слова. Эдакий речитатив под струнный перебор, какой частенько слышишь на улице. На концертных площадках пели лучше; возможно, что и в соседнем подъезде кто-то выкомаривал поживее. Но Пончо был наш, и мы его любили.

– О чем шумим?

– Да так, – отозвался Граф. – Борю ругаться учу.

– Я слышал… оттуда… Он способный… А что – выпить еще осталось?

– Таким не наливают. Иди, умойся для начала. А там и водичкой зальешь. Тоже хорошо на старые дрожжи.

Пончо качался, уперевшись обеими ладонями в косяк, и мучительно трудно соображал – послушаться ему или обидеться. Последовать совету или же уйти восвояси… И тут забренчал телефон.

Я первый дотянулся до трубки. «Кто? Кто? Кто?» – бился о пластмассовые стенки тревожный женский голос. Граф отобрал у меня аппарат и несколько минут молча слушал. Слов я не разбирал, но клокотала Надежда весьма громко и чрезвычайно убедительно.

– Ну так сами будем, – проронил, наконец, хозяин и отсоединился.

– Куда двигаем? – спросил я, уже направляясь к вешалке, хотя меня, честно говоря, не интересовало даже зачем; компания оставалась та же, а значит, выбор места мировоззренческого значения не имел.

– Леонардо нашему поплохело, – объяснил Граф, пока мы спускались по лестнице; не спеша, останавливаясь на каждой площадке – поджидали Пончо, осторожно переступавшего со ступеньки на ступеньку; одной рукой он придерживался за перила, другой цепко обнимал шейку единственной своей подруги.

– Надька говорит, что два дня уже сидит молча, без дела. Пялится в стекло, только в сортир и выбирается. Тащила его к нам – отказался. Поволокла в постель – вообще едва не прибил…

Художники наши жили на Вишневского, в квадратном доме, вписавшемся между Левашова и Чкаловским. Вернее сказать – обитали, потому как человеческим жильем это логово я назвать бы даже тогда постеснялся. Спальня, столовая, мастерская, кухня… и все это как-то было упихано в коротенькую комнатушку, метров не более двенадцати. Продавленный диван, пара рассохшихся стульев, бывших когда-то венскими, стол, прислонившийся от усталости к стенке; рядом с вчерашними тарелками куча тюбиков краски, скатанных аж до самого горлышка – выжимали изо всех сил последнее. Работать здесь было трудно, жить тяжело, а смотреть на это со стороны, сказать по правде, – страшно.

Юрка сидел у окна, верхом на стуле; обхватил себя руками, согревая ладони под мышками, уронил подбородок на спинку и неотрывно вглядывался туда, за стекло. Что он там высматривал? Тучи какие-то клочковатые ползли над Петроградской, лишь изредка в разрывах вспыхивали какие-то искорки и тотчас же исчезали.

На наше приветствие он даже не обернулся, мотнул лишь подбородком, показывая, что да, слышит. В своей рабочей курточке, перемазанной краской, был он похож на помесь попугая с вороном.

– Вот так, – пожаловалась Надежда, – ни слова, ни знака. Уже ровно сорок восемь часов.

Она поднесла к глазам часики, обхватившие запястье узеньким ремешком расслоившейся от времени кожи и поправилась:

– Сорок девять… А вы-то что запиваете?..

– Борю отхаживали, – подал голос Пончо.

Он уже расчехлил гитару, устроился на диване, в углу, рядом с тумбочкой, на которой россыпью кинуты были Надькины карандашные наброски, и, улыбаясь кому-то внутри себя, перебирал струны. Диковинные аккорды он выдумывал, растягивая пальцы на полгрифа, и что-то невнятное бормотал тихо, склоняясь ухом к розетке.

– А что такое теперь? – сварливо поинтересовалась хозяйка.

– Да вот бедует. Диплома у него нет, оттого и проблем куча.

– Если дело только в этом, я ему свой отдам, – вдруг выпалил Юра, не поворачиваясь.

Обидно, конечно, когда о тебе, присутствующем, говорят в третьем лице, но я до сей минуты и не знал, наверное, – сознает ли Юра мое существование в этом мире вовсе.

– Бери-бери, – недобро посоветовала и Надежда. – Проблем не убавится, зато одной заботой больше. Все будешь переживать – куда бы так подальше засунуть, чтобы и не вспоминать вовсе.

– Чем же тебе твой помешал? – спросил Сергей, уставившись мимо подружки в спину нахохлившегося мужа.

– Тем, что есть.

– В ногах путается?

– В мыслях. – Юра все еще сидел, повернувшись к нам спиной, но реплики уже подавал быстро и связно. – Я-то как раньше думал: получаю корочки, и все – свобода! А они говорят – нет. И я вдруг… Понимаешь, позавчера я случайно, неожиданно, увидел, что они – правы. Я волен, но – не свободен. Могу отправиться в любую сторону света. В какую угодно, кроме той, что мне на самом деле нужна. И я понимаю, что настоящая свобода была именно когда нас школили на экзаменах. Потому что, только когда все запрещено, только тогда и можно… Только в клетке ты видишь тропинку, по которой возможно из этого дерьма вырваться.

Юра всплеснул руками и как-то даже выпрямился, так его распирала проклюнувшаяся вдруг идея. И мне даже на секунду показалось: что мерещилось горбом, оказалось сложенными крыльями. Мощными движителями, которые мигом бы домчали его, если бы он только ведал – куда.

– Ты понимаешь, что получается?! Человек свободен, только когда на него давят.

– Мне кажется, что такое я уже где-то слышал, – осторожно заметил я.

Сергей поймал меня за руку и чуть подвернул запястье. Я пожал плечами в ответ – понял, молчу. Зато оживилась Надежда:

– А бычок-то наш прав. Это в тебе, Юраша, марксистская мудрость отрыгивается…

Я спросил как-то Надежду, почему она меня так прозвала, и та с удовольствием разъяснила:

– Лобастый ты, Боря. И бодаешься со всем миром. Ну прямо как у нас бычки-двухлетки…

Больше меня никто так не называл, да я бы и не позволил. У остальной компании бычки ассоциировались только с замусоленными окурками.

– …находка для нищих, – отрывисто проронил, точно выплюнул, Граф.

– Слушай, ты, Ротшильд совдеповский! – Юра развернулся, и нос его, рассекая сигаретный дым, указывал прямо на нас. – Купи у меня картину. Любую, но – за бутылку. А если еще немного накинешь сверху, на колбасу с хлебом, так это выйдет прямо праздник души и сердца.

– Не торопись, – усмехнулся Граф. – А то ведь так и не успеешь. Сам с собой встретиться не соберешься. Все спешишь да мелочишься. Бутылку-то я тебе и так поставлю.

– Надька сбегает, – небрежно махнул рукой художник.

– Зачем же хозяйке трудиться? Нешто мы уже не мужики?!

Граф извлек из сумки две… три бутылки чего-то прозрачного на вид и, вероятно, кислого на вкус. Ни в магазин, ни в кофейню мы не заглядывали, поскольку время катилось уже к полночи, стало быть, он дома держал солидный запас на всякий непредвиденный случай. Такой, в который мы влопались нынче.

– Извини, водки нет, – уронил он, заметив как передернулся Юра после первого глотка: хорошего, между прочим, глоточка, эдак на треть стакана. – Но это тебя тоже возьмет, только не так быстро… Так что же ты говоришь – чувствуешь себя свободным, лишь поняв, как тебя ограничивают?..

Посуду в этой семье на гостей не рассчитывали, равно как и стулья. Юра забрал себе единственную объемную тару, Надежде досталась чашка с обломанной ручкой, Граф время от времени прикладывался к горлышку бутылки, больше, как я заметил, для виду. Пончо же не наливали вовсе, а мне предложили розоватый пластмассовый стаканчик, где на ободке засох комочек чего-то белого. Не паста, не мыло, наверное, краска. Я попробовал отколупнуть его – не получилось. Развернул чистой стороной к губам и тоже отхлебнул свою порцию.

– Свобода – когда есть возможность выбора. Так?

– Из чего выбирать, найдется всегда, – осторожно заметил Граф.

– Разумеется. Например – между жить и умереть. Но я сейчас о другом… Пока мы живем, мы ищем. Свое, единственное, необходимое. Но – чтобы решиться оставить это и выкинуть то, надо прежде всего знать. Пока учился, все казалось простым и ясным. Мне ставили битую гипсовую маску и говорили – давай. У меня был выбор – рисовать эту рожу или же отказаться. В обоих случаях я отлично представлял, что за этим последует. А теперь я уже ничего не понимаю. Стою, как в степи или в лесу, без компаса и без солнца. И понимаешь, Сережа, это не мы уже выбираем. Это они выбирают нас.

– Тебе нужно, чтобы они тебя выбрали?

– Ты можешь предложить другое? Тоже ведь бегаешь к ним со своими бумажками. Что же получается: мы предлагаем наши картины, рассказы, песни… – Юра покосился на меня. – Может, еще что-нибудь такое, а они отвечают – не трэба. Я приношу свои работы, говорю – вот на этой стенке они будут хорошо смотреться, а они кривятся – плохо. Я спрашиваю – как же плохо? Я же дипломированный художник, вы сами меня учили столько лет. А они кивают – учили, но только не этому. А ты вот твердишь – есть выбор!..

– Это не я говорю, – сухо обронил Граф. – Мне тоже что-то такое втолковывают… А ты сейчас, выходит, раскидываешь мозгами, как Илья Муромец на перепутье…

– Да какой я Муромец! – невесело усмехнулся Юра. – Это они там собрались богатыри, а я для них чудище нечесаное, вроде Соловья-разбойника. Свищу-свищу, да все невпопад. Не так громко, чтобы пугались; не так складно, чтобы прислушались…

Он покачал свой стакан, и Граф тут же поспешил наполнить его до первого ободка. Юра глотнул и вдруг оживился:

– Помнишь, Сережа, Муромец-то – тридцать лет и три года сиднем на печи провел. Может, и нам надо такой же искус держать. Зато потом пробудится сила немереная. Если, конечно, к тому моменту не сопьемся вовсе… И с камнем тоже не все так просто получается. Спорить не буду, есть там из чего выбирать: туда повернешь – кобыла падет, туда направишься – и вовсе башки лишишься. Но ведь есть еще и сторона, где вообще ни хрена не понятно. Вот, кажется, нас всех туда и тащит.

– Выехал витязь во чисто поле радостный, а там ни тропиночки, – тихо протянула Надежда.

– Если Соловей, – вдруг подал голос Пончо, – должен быть дуб.

– Ай! – отчаянно отмахнулся Юра. – Я же сказал – что степь, что чащоба – все едино. Что видать во все стороны, что ни в какую – одинаково паршиво, если не понимаешь, куда же двинуться.

Я вспомнил беседу со Смелянским на дне рождения Якова Семеновича и тоже решил вклиниться в разговор:

– Но если все равно, в какую сторону топать, почему бы не попробовать эту?

– Какую? – ошарашенно уставился на меня Юра.

– Любую. Не выбирая. Просто прикинуть, куда больше тянет, куда ветер дует. И так топтать и топтать свою тропку.

– Ну а как окажется, что она не ведет, а уводит? – спросила Надежда.

– Значит, судьба у тебя такая. Только ты все равно это не поймешь… никто из нас не разберется, пока не дойдет до самого конца. А там уже поворачивать будет и некогда.