Текст книги "На обочине времени"

Придурку этому я ничего такого, естественно, не сказал, поскольку он все равно бы не понял, а рассыпаться бисером по грязному полу не вижу смысла. Работу доделал, незнамо как исхитрившись, но решил, не спеша, но и не медля, рвать напрочь когти и связи. Как-то я углядел вдруг в нашей и без того не слишком приличной деятельности нечто совсем мерзопакостное. Такая открылась мне вдруг черная, бездонная перспектива вечного падения, что я отшатнулся в ужасе. Да к тому же еще как раз в эти дни жадность наша неуемная, глупость и торопливость начали поворачивать и гнуть общее дело совсем уже кривым профилем.

Ольховский пустился в загул. Не в первый раз и, увы, не в последний, но на сей раз очень не вовремя. Он сдал предыдущую партию, получил деньги, попросил отпуск у Гарика и решил немного расслабиться. Но, только он провалился, выпал из нашего поля зрения, тут же случился заказ, нежданно большой и спешный. Около десятка работ требовалось передать шефу всего-то за полтора месяца, шесть с половиной недель. Гарик высвистал первым делом меня и пообещал полуторный гонорар за скорость. Я подписал пару отгулов у Натальи, наплел нечто несусветное Алексею, матери и Галине и засел в квартире у принца. Сорок часов безвылазно просидел в душной маленькой кладовой, которую мы кое-как приспособили под столярку. Еду приносила мне Нюша, спал я тоже без отрыва от производства – покемарил два раза по два часа в положении полусидя, отлучался разве что в туалет, да и то назад поспешал гораздо быстрее.

Но как обычно случается в нашей жизни, твое прилежание разбивается с треском о разгильдяйство соседа. Перетянутые мною холсты неделю уже скучали у стенки, а Лешка не проявлялся. Гарик избегался до того, что усох процентов на двадцать. Я тоже рыскал по городу, пластался, как мог, успевая за вечер охватить два-три адреса. Работал в общем-то на себя, поскольку, понимаете, со мной рассчитывались, исходя из конечного результата. Я мог бегать кругами, вертеться кубарем, но, пока творец наш не оботрет насухо свою кисть, мне не отломится за все старания ни полкопейки. Страшный и невидимый шеф не обрывал провода у Гарри. Он только перезвонил, и уже одного этого неурочного звонка хватило, чтобы накрутить хвост нашему коммерсанту на изрядную толику оставшейся жизни.

Я слышал эту беседу. Гарик сместился на самый краешек кресла, поджал коленки и локти, а трубку держал лишь подушечками пальцев, будто она и впрямь обжигала.

– Да… – торопился вставить он изредка. – Непременно… Понял… Сделаю… Будьте уве…

Собеседник оставил его в середине слова, он аккуратно опустил ресивер на рычаги, осторожно отодвинул аппарат по столику, а потом уставился на меня круглыми, слепыми глазами.

– Ну и где же есть эта сука?! – закричал он и тут же сбился на шепот, словно сорвал себе голос первой же парой слогов.

Был он белый и потный, еще более склизкий и мерзостный, чем обычно. Наверное, Тот, кто звонил, пообещал ему не коньяк с шоколадкой и даже не коврижку с изюмом.

Отыскалась пропажа спустя парочку дней. Гарик, невероятным усилием ума и воли, вычислил новую подругу нашего потаенного гения, и мы вдвоем выцарапали его из берлоги. Он хорошо отдохнул у хозяйки, сытно, хмельно и культурно. Пухленькая бабеночка, возможно уже чья-то бабушка, поскольку лет ей, мне показалось, было много за сорок, ждала на площадке, подсвечивая нам фонариком, пока мы сводили клиента по узкой и темной лестнице. Все лампочки разом накрылись в этом подъезде. Кривая дорожка разврата забросила Лешку далеко на юг, в совершенно дикий район, куда в те времена метро не доставало даже в смелых прожектах. Потому-то он и решил, что проще – остаться.

Я понял историю так: поначалу Ольховский подпил в какой-то столовке, приведя с собой найденных на дороге друзей и закупив в гастрономе спиртное. Через час собутыльники смылись, прихватив с собой и Лешкин бумажник, но хозяйка «обжорки» пожалела спящего юношу и с помощью подневольных мужских организмов перевезла нашего Вермеера в Купчино. Я бы его там никогда не нашел, ни за какие червонцы, но у Гарри были, очевидно, более веские стимулы… В малогабаритной квартире парочка любилась пылко и нежно, вроде даже не успев друг другу наскучить.

– Лешенька, возвращайся, – пропела общепитовская Цирцея, когда мы уже оторвались пролета на три; Ольховский вис у нас на плечах, еле передвигая ноги. – Как управишься, так сразу и приезжай!..

– Ка-нэш-но, ка-нэш-но… – так же сладко провыл в ответ Гарик и добавил вполголоса: – Если останется с чем. Выверну, на хрен, и псам скормлю…

Дело было в пятницу, накануне выходных, мы доставили Ольховского по месту прописки, и Гарик остался его караулить. Я подменил его на несколько часов следующим утром, а потом он до самого понедельника проторчал в Лешкиной мансарде, отпаивая болезного коричневым чаем и крепко поддерживая под локоток на прогулках. Вечером в воскресенье мы вдвоем перетащили ему полотна. Он оправился ровно настолько, что способен был испугаться, когда Гарри наскоро обрисовал ситуацию.

– Четыре недели? – протянул он перехваченным горлом. – Ну чуточку больше… Не потяну.

– А кто хлестался? – спросил я. – Кто кричал, будто ему на любую картину хватит рабочей смены? Максимум десять часов.

– Кретин! – бросил он мне и тут же метнулся в сторону, закрываясь стулом. – Гарри, придержи его! Вывихнет руку, сам станешь к мольберту… Боря, а может, ты вовсе не бешеный бычок, а больной? Слова сказать нельзя.

– Смотря какого, – ответствовал я, возвращаясь на место.

– Десять часов это же только одного письма, самой работы. Пять слоев с подмалевком, и каждому надо еще просохнуть. А сперва еще надо все эти портретики, мордочки и избушки пемзочкой потереть… А после ведь и кракель навести, для полного впечатления… Сеточка это, Боря, которая появляется на картине от долгого-долгого на нее смотрения. Поскольку же исторического времени нам не хватит, мы ее также и нарисуем. Вот и считайте: мне здесь работы месяца на два.

– А если не одному? – спросил Гарик.

– Вдвоем справимся, хотя – смотря с кем.

– Требуется не болтливый.

– Крюгер, – не колеблясь, ответил Ольховский.

– С его-то рожами? – возмутился Гарри.

Я тоже тихонечко фыркнул. Юрка – и ровнехонькие плитки, устилающие надраенные, как палуба, дворики? Юрка – и череда аккуратных домишек по подстриженным берегам рукотворных каналов? Юрка – и очищенный, сочный лимон, забытый на розовой скатерти? И он же будет еще выписывать складки на тяжелых бархатных платьях и круглые щеки хозяек спаленок и гостиных!.. Три раза – ха-ха!..

– Ну и ослы же вы оба! Неужели так до сих пор не заметили, как у него все это сделано? Даже Рогов – и тот уже усмотрел. Да Юрка рисовальщик ничуть не хуже всех этих Янов, Якобов и Францев. Только, в отличие от них, пишет мир не каким видит, а таким, как его понимает. Потому и уродцы. Это же души наши исковерканные у него по полотнам ползают!.. А подстроиться к чужому зрению ему легче легкого. Справится, – уверенно заключил Ольховский и, помолчав, добавил: – Если захочет…

Юрка не отказался. Подозреваю, ему показалось еще и лестным посоперничать с мастерами. Старыми и великими, чьи работы уже отполированы десятками тысяч горящих взглядов и покрыты чем-то вроде бронзовой патины за сотни прошелестевших лет.

Но поначалу для порядка взбрыкнул.

– Чего ради? – спросил, перебирая холсты. – Какого рожна мазать эти работы, а потом поверху лепить свои?

– Свои не надо, – объяснил ему Гарик. – Требуются как-будто чужие, древние.

– Эти тоже не молодые.

– Народ хочет другого.

– А кто твой народ? Воры да разбойники? Да к ним еще сотни две жополизов.

– Но они платят.

Последний довод казался неоспоримым, но еще не стал окончательным.

– Да ты посмотри, – засуетился Ольховский. – Что ты об этом скажешь? Пока висит себе тихо на бревнах, кажется еще ничего. А вытащишь его к свету – точно медведь лапу здесь приложил…

Юрка повертел указанную работу и – кивнул, соглашаясь. Темный портрет анфас грузного, опухшего мужичка, причесанного на прямой пробор, принялись скоблить пемзой и бритвой. Потом на его место станут кавалер в синем камзоле и при кирасе, изящно и скромно обхаживающий стройную даму в небольшом, аккуратном дворике, так не похожем на наши разбитые, заплывшие проезжей грязью улицы. Покупатель требовал сделать ему красиво, и мы старались по мере сил удовлетворить спрос, только не перебивая его предложением.

Насчет «мы» я слегка перегнул. Мычать следовало иным коровам. Юрка переехал к Ольховскому, и Гарик подселился к ним же. Служебные, «газовые», обязанности выполнял в пределах необходимого, а в освободившиеся часы варил картошку, бегал с бидоном за «Жигулевским» (о чем-либо более крепком запрещалось и помышлять), переставлял холсты по кругу, отмывал засохшие кисти. Выносил бы и ночные горшки, если бы творцам пришла в голову такая фантазия. Вот так и наследного принца нужда превращает в толкового и старательного менеджера. Я там не появлялся из соображений простой конспирации, но раз в неделю виделся с Гарри. Он говорил, что дело движется по точному графику, а Юрка, в самом деле, рисует и мажет никак не хуже Ольховского. Все должно было завершиться в соответствии с планом.

Скандал пыхнул спустя несколько дней после сдачи заказа. Деньги уже были в кармане у Гарика, и он не щедро, но точно выплачивал каждому оговоренную сумму. Юра забрал свою долю и тут же ушел, а я задержался, распить с хозяином бутылочку белого крепкого. Мы мирно взяли на грудь уже по четвертой и мирно обсуждали… скажем, потаенные особенности одной хорошо нам обоим знакомой особы.

Так мы сидели и полоскали неспешно рты, как в комнату ввалился Ольховский. Взял деньги, аккуратно пересчитал, убрал во внутренний карман, заколов булавкой, и только потом осведомился – был ли Крюгер?

– Только ушел, – безмятежно ответил Гарик. – Что-то стряслось?

– Сволочь! – выпалил Лешка.

Гарик от удивления даже убрал руку от стопки. Ольховский выхватил ее из-под хозяйской ладони, опрокинул моментом, но, второпях, поперхнулся. Я по-заячьи выбил ему дробь по хребту, он благодарно кивнул и принялся пересказывать дурацкий крюгеровский закидон.

Как он сумел проскочить незамеченным, объяснить не смогу, ибо никогда технологию их арапства не изучал. Знаю лишь, что писали картины, сообразно технике тех мастеров, в несколько приемов, накладывая краску по размеченному сразу рисунку слой за слоем, и, пока одни холсты сохли, другие находились в работе. Срок сдачи накатывался с неотвратимостью рейсовой электрички, и впереди ясно просвечивалась веселая дилемма: либо хорошие деньги, либо немалая взбучка, а потому трудились наши творцы с усердием среднего работяги на конвейерах Генри Форда. Пахали они на равных или все-таки кто-то, считалось, прыгнул ступенькой выше, точно сказать не могу, но, думаю, Юрка вдруг обозлился. Обидно ему сделалось за свою ярчайшую индивидуальность и решился он в одном из сюжетов оставить знак своего участия в этом паскудном деле. Вроде как человек, прошедший на вершину скалы неизвестным доселе ходом, вынимает из мешка с канифолью мел и выписывает на камне: здесь побывал Крюгер…

Гарик с Ольховским долго улаживали вечный вопрос – кто из двоих лажанулся? Я же понял из их перепалки, что в некоей забавной сценке, где солдатик, нахлобучивая набекрень широкую шляпу, рассчитывается одновременно с дамой за ночные услуги, там, сквозь приотворенную дверь виднеется стена то ли комнаты, то ли прихожей. И по этой плоскости явственно отпечатана тень, в точности повторяющая сгорбленный силуэт мастера. Будто бы он сам, еще больше согнувшись, подглядывает: достаточно ли удовлетворила девица клиента или же необходимо откорректировать график обслуживания.

– Кто кроме тебя, глазастого, – спросил я, – в эту стену упрется? А если и разглядит, то – мало ли горбунов на свете?

– Нет, ты и вправду больной! – завизжал Ольховский. – Они же там вроде твоего ОТК с лупой по полотну ползают.

ОНИ – понял я – были заждавшиеся покупатели.

– Наши-то не усекли? – спросил Гарик.

– А то бы я с тобой разговаривал. Да и ты бы не отвертелся. Давно бы уже вдвоем пятый угол искали… Мы тогда привезли, ты слинял, а я все полотна расставил, отошел в сторонку, покуриваю себе как бы от нечего делать и вдруг гляжу, на последнем полотне такая кака. Пока до нее очередь докатилась, думал, уже сам раз десять обделаюсь…

– Но вроде как не припахивает…

– Тихо! – оборвал меня Гарик. – Конечно, не увидали, потому как деньги я получил. Но ты-то почему столько молчал?.. Дурак ты, Лешка. Отберут, отберут, если понадобится. Сам вернешь, да еще столько же сверху прибавишь… Говорил же тебе – не надо этого гнома тащить. Пусть помойками развлекается. Говорил?!. Но – ничего. Если вдруг и заметят, то, Боря прав, не поймут. Ну тень, ну – горбатый в щелочку смотрит. Смешно. Да кто там этого Крюгера видел?

– Если бы только это, – мрачно сказал Ольховский. – Там у кирасира еще лента белая по рукаву, вроде как перевязь над локтем, так он и на ней расписался. Von Kruger… Вон, вон – Крюгер. Где же, где? Вон там, в коридоре за дверью. Смотрите, господа-товарищи, и любуйтесь!..

Гарик, насупясь, уставился в стол.

– Хреново, но – отмажемся. Загладим, вычистим, перелицуем. Ошибочка вышла… при реставрации. Но это все так, на крайний случай. Скорей всего, думаю, не просекут.

Нет, углядели. Не слишком скоро, и не совсем те, кого мы сначала боялись, но – заметили. Однако историю эту я на время забыл, поскольку оказался занят совсем иными делами.

III

Смелянские все-таки решили отъехать. Не знаю, как долго они колебались и на что рассчитывали, мне сделался известен только конечный результат: финал размышления и – стартовая площадка для действий. В середине одной из наших бесед, толкуя о вещах отвлеченных, как определил бы сам Михаил – сугубо ноуменальных, он вдруг сбился, замолчал и, отвернувшись, будто бы увлеченный красным фасадом дворца Белозерских, бросил в пространство:

– Вчера мы отнесли заявление.

Какое и куда объяснять не требовалось. И так много народа из моего окружения покидали родное отечество по тем причинам и по иным. Но я был почему-то уверен, что Мишка останется. У Якова Семеновича дела шли, в общем, неплохо, и младший Смелянский тоже сумел усесться на хорошее место. Да, не взяли его в Большую Контору, но кому из нас удается все, что задумано? Нас обоих, между прочим, отвергли по очереди все знаменитые предприятия города Ленинграда. И мои жизненные успехи со стороны могли показаться куда мельче, чем у моего друга. Но я собирался пробивать стену там, где родился. Мишка наметился уезжать. И не только потому, что так решили родители.

Они, кстати, постарались уберечь отпрыска от лишних пинков и укусов. Яков Семенович загодя оставил совместительство, престижную должность в богатой, но скрытной конторе, выждал несколько лет и только потом объявил миру свое решение. С учебной же кафедры ему даже не пришлось увольняться. Его только отставили от профессорских обязанностей, и несколько семестров он проработал всего лишь преподавателем, обучая искусству тождественных преобразований начинающих мастеров квантовой электроники. Понимаю, как глупо слышать это «всего лишь», но иного предложить не могу. А также и не хочу. Лучше ли ему было в его возрасте разносить по утрам письма с газетами, как прочим отказникам? Кое-кому доставалось и хуже, да и растягивалось это удовольствие значительно дольше. Как бы то ни было, значительную часть государственной оплеухи глава семейства взял на себя.

У Людмилы Константиновны, насколько я понял, специально, разумеется, не выспрашивая, дело и вовсе обернулось всего лишь беззлобной воркотней товарок по скромной группе информационного обеспечения не слишком строгого и большого КБ. Ну разжаловали из старших инженеров в рядовые, но от этого, кажется, никто еще не умирал.

А Мишка немедленно убрался из своего института, оставив там комсомольский билет, профсоюзный, членские книжки обществ Красного Креста, ДОСААФ, книголюбов и прочих полуобщественных организаций, в чью пользу мы бросали ежемесячный оброк – рубль-два с аванса и треху с получки. Еще от него отщипнули фунта четыре кристально прозрачной гордости и нежного самоуважения. Известно было, что будущие эмигранты должны были претерпеть еще и отзывы своих бывших коллег, причем высказанные открыто, лицом к лицу.

После того как он сумел продержаться на собрании энергичного творческого коллектива, думаю, его мало что могло напугать в прочих организациях и учреждениях. Смелянский с рождения был уверен, что его любят, что восхищаются его умом и ростом, а он, снисходительно поглядывая на шевелящуюся у ног мелюзгу, подталкивает ее и направляет на поиски истины, словно ползунков к откатившейся в угол игрушке. Тут же ему пришлось услышать много нелестного. Кто по службе, кто по недружбе, но коллеги основательно помесили его ногами.

– …и в самом деле мной недовольны. Ругали от чистого сердца, не по приказу. Не скажу – ненавидят, но почему-то изрядно злятся. Будто бы копилось, копилось в них раздражение, а теперь опустили заслонку, и все это хлынуло, да с таким, знаешь, напором.

– Труба фановая лопнула. Дерьмецом-то и подтопило.

– Откуда ж фекалии? – спросил Смелянский; не крикнул, не рявкнул, а кротко и тихо произнес, уставившись на меня через стол чистыми голубыми, выкатившимися из орбит глазами. – С чего им взяться? Одной перевел чужую статью, другому – помог собрать собственную, а с тем и вовсе прогнал без очереди обе серии испытаний. Впрочем, ты прав, старик: тут выбьется из сил и Геркулес, как волка…

– Да кого бы и чем не прикармливать, всякая еда превращается, превращается, превращается… Ответ совершенно верный. Чего же негодовать и изумляться?

Но Смелянский уже не удивлялся, а только слегка недоумевал. Я не стал ему объяснять, что помощь свою не следует предлагать даже в экстренных обстоятельствах; нужно смиренно упрашивать принять ее, и тогда, весьма вероятно, тебе простят твою силу. Ум хорошо, но неплохо к нему добавить еще и крупицу мудрости; однако не каждому она достается даже долгим и болезненным путем житейского опыта.

Мишка как раз и взялся таскать почтовые сумки от подъезда к подъезду, распихивать газеты и письма в узкие щели над деревянными дверцами. Утверждал, что утренний воздух возбуждает мозг быстрее, чем кофе, и подпитывает искуснее сигареты. Приглашал разделить с ним и эти прогулки, чтобы, не теряя зря времени, обсудить… да хотя бы возможность оценки величины радиуса нашей Вселенной. Я же отмалчивался, но недоумевал про себя: с кем же он надеется трендеть там, на земле обетованной или заокеанской? Найдет ли среди тысяч отчаянных беглецов собрата по уму и по сердцу?

Мне случалось бывать в компаниях тех, кто наметился махнуть за рубеж, и ощущения выносил самые неприятные. Сидели за столом сытые люди, в дорогих нарядах, костюмах, обвешанные золотом и камнями, и жаловались наперебой. Темы для разговоров дозволены были лишь две – как их не ценят здесь, и как хорошо кто-то устроился там. Эдакий многоголовый Пиня шолом-алейхемовский, друг Эли, старшего брата мальчика Мотла, только изрядно раздавшийся, приодевшийся, но – так и не набравшийся разума. Я и сам, как вы поняли, человек тонкокожий, когда дело заходит о проблемах национальных, но все-таки стараюсь глушить крик крови голосом спокойным рассудка. О себе могу сказать, что прочно врос в эту землю и выдернуть меня из нее не способны усилия все тракторов, произведенных Кировским заводом.

Мишка же уверил себя, что здесь, в этом городе, в этой стране, его никогда не оценят достойно. Надо искать другие пути и возможности, потому как нельзя сидеть на одной кочке от рождения и до смерти. Я соглашался с тем, что надо, надо искать и бороться, но сомневался в истинности главной посылки.

– Можно ли найти себя в ином месте, чем то, где ты родился и вырос? – спросил я Смелянского напрямую.

– Хочешь быть крепким земле? – ответил Мишка вопросом, словно закрывая тему для обсуждения.

На самом деле щекотала его еще одна мысль. Возникла у него проблема, которую он, был уверен, без меня не решить ему вовсе. Я был шафером у него на свадьбе, я расписывался в каком-то журнале, я же познакомил их обоих со своим старым другом. А он и оказался источником неприятностей. Что ж – Борис Михайлович Гомельский – помогал на свадьбе, теперь приложи руку и при разводе. Я согласился, но не без задней мысли.

Оба они побаивались друг друга и без меня вряд ли бы как-то договорились о встрече. Пока мы шли по Большому, ехали по эскалатору, тряслись на двух перегонах, Елена не закрывала рта. Что-то она вещала мне странное, какие-то проекты-перспективы открывались им в недалеком будущем. Мол, Рогов договорился в Союзе художников о персональной выставке Крюгера. А у нее пойдет подборка в некоем коллективном сборнике с загадочным названием «Молодой современник». Да под ту же обложку В. В. собирается устроить последнюю Серегину повесть, которая уже прошла две или три инстанции. Восстановить ее монолог не пытаюсь, потому как всплывает он у меня из черных глубин подсознания уродливыми обломками, начинающимися с полуфразы и обрывающимися задолго до паузы:

– …будто бы с такими экспериментами в просодии невозможно ожидать решительного успеха, но десяток стихотворений по питерским альманахам, да плюс брошюрка в кассете…

Она говорила, говорила, я пропускал звуки сквозь череп кратчайшей дорогой, ухватывая только самую суть, да и то хорошо если с девятого на сороковое.

«Неужели ты не понимаешь, не видишь, не чувствуешь?! – хотелось мне крикнуть ей прямо в ушко. – Он уезжает и все заканчивается. Прошлое, знакомое нам прошедшее, обрывается, и его место заступает неведомое нам будущее. Что же до настоящего – кто же принимает всерьез нелепейшее сейчас?..»

Но и Елена вроде бы не слишком вдумывалась в смысл своего бормотания. Когда же мы подошли к Казанскому, и Мишка выступил из-за колонны, она вдруг умолкла, ухватила меня за рукав и первые четверть часа держалась, не отпуская.

Да и Смелянский поначалу вроде бы тушевался. И, поджидая нас, он не красовался на фоне собора, а хоронился за каменным столбом, выглядывая, изучая, обдумывая, намечая каждую фразу и жест. Он носил тогда синтетическую куртку, набитую искусственным же утеплителем, и светлая эта хламида увеличивала его габариты до параметров почти что космических.

– Вы меня тут подождите, а я только до лабаза доскачу. Сигареты возьму и спички… Нет, спасибо, ты сам знаешь, какие курю…

В магазин я, разумеется, не пошел, поскольку куревом запасся еще со вчерашнего вечера, ясно представляя, какая меня ожидает прогулка. Утром еще подумал и сунул в карман лишнюю пачку. Пробежался, конспирации ради, коротеньким переулочком до Плеханова, а там выкурил подряд два или три «Солнышка», перетаптывая время и дурманя себе башку. В мирном исходе переговоров я не сомневался, ибо делить им уже было некого и незачем. Вот если бы это Елена собиралась улепетнуть за бугор, тогда бы Смелянский еще мог пококетничать в известном формате: «Захочу – выпущу, захочу – опущу…» Но при нынешнем раскладе интересы смыкались без всяких раковин и задиров.

Сколько им там могло понадобиться на весь разговор – десятка три слов да минут на семь пауз, вздохов и словно бы случайных прикосновений. Я бы вовсе не удивился, если, вернувшись, не обнаружил бы на месте, где их оставил, ни того ни другую. Согласились да разбежались, а так – зачем время тянуть?..

Но они все стояли у желтого грифона Банковского моста и оживленно беседовали. Лена в черном плаще, туго перетянутом по талии, закинув голову – пепельные волосы касались лопаток, – беззлобно выговаривала супругу, пока еще настоящему. Тот, не желая никак соглашаться, истово размахивал руками, изображая ветряной двигатель. От этой знакомой картины будто бы изрядная порция льда растопилась внутри моего организма. И я взмолился, так, наудачу, даже не представляя, по какому адресу обращаться:

– Ведь можно же так устроить, будто и не было ничего, что случилось совсем недавно! Ну открути, например, пленку назад, до того самого дня, когда мы в последний раз бежали втроем… Мне уже более не надобно ничего. Ничего я у Тебя не прошу. Только пусть они уйдут вместе. И не выпускай Смелянского из нашего города…

Приблизившись, я успел ухватить только последнюю фразу, нечто вроде связности изоморфного гиперпространства… Заметив меня, Мишка резко переменил позу, и тон, и тему.

– Где тебя только носит?.. Дерьмо, что ты куришь, на каждом углу дают!

Я с самого утра старательно приводил себя в состояние равновесного спокойствия, но тут возмутился:

– Мое «Солнышко» в белых картонных коробочках на каждом углу не толкают, как вашу, прости господи, «Стюардессу». Или у вас, милейший, «Опал»?

– Запасаться надо заранее. И не пачечками, а тапочками, такими же белыми и картонными. Вам здесь они очень скоро понадобятся.

Михамил, как назвала его когда-то Майя. Да, в ту последнюю нашу встречу, когда я даже никаких пассов не делал в ее сторону. Понял, что ни я ей, ни она мне не нужны ни за чем. Тогда она уже цеплялась за руку Димочки Шерстобитова, начинающего литератора из клана Смелянских.

Если бы этот Михамил мог только вообразить, что и кому напророчил! Но ведь сболтнул, обалдуй, просто так, от полного сердца и разозлившегося ума. Но я все равно любил его, и горько мне было отпускать его навсегда. Лена ловко подхватила нас под руки и потянула к ступенькам:

– Давайте уберемся отсюда. Напротив Апраксина есть одна неплохая кофейня. Возьмем по чашке тройного и все спокойно обсудим…

Славный тогда выдался вечер. Такие никогда не устраиваются по намеченному плану, а только случаются, когда вдруг совпадает у всех настроение, градус его и вектор. Мы час с лишним просидели в «Морже», а после перешли через канал и двинулись мимо Столярного, мимо Майорова, за консерваторию, в Коломну, свернули за Мариинским на Крюков, к Новой Голландии, а потом выбрели на Английскую набережную; я уже стоптал ноги почти до лодыжек, а они никак не могли успокоиться, наговориться друг с другом. Спорили – в каком доме квартировал Раскольников и как добраться отсюда до старушки Алены Ивановны… Да какая разница – о чем? О каких бы предметах мы ни толковали, размышляем всегда о собственной жизни.

Вдруг и я уже размяк совершенно. Померещилось дураку, будто и не было вовсе промелькнувших над нами лет, а только-только удрали из огромной аудитории, заставленной длинными столами и лавками, смылись, свинтили с мухоморной лекции гнусного профа Березкина и радуемся апрельскому солнцу. Впереди же у нас не вечные расставания, а бесконечные встречи.

Знаете, ребята, готовился я уже выпалить минуты четыре. А не забыть ли вам эти глупости, да сойтись заново и остаться в этом прекраснейшем городе. Повернем к Неве, посмотрим, как блестит Петропавловский шпиль, окликая каменные колонны на Стрелке, как разлегся Кировский мост, скакнув-таки через широченную реку…

Разумеется, мысль нехитрую я сумел удержать в себе, но обрывки ее они ухватили и как-то враз поскучнели, да замолчали. Тут уже я мигом затрещал по-сорочьему, обо всем, что первым прыгнуло на язык. О грядущей Лениной публикации. (О Сереге ни слова.) Смелянский вновь оживился, попросил почитать парочку текстов и тут же принялся разбирать их по слуху, раздирать на строфы и строчки… Дальше я уже и не слушал, вдруг ошарашенный простейшим соображением: им потому так легко нынче друг с другом, ибо уже больше никому ни от кого ничего и не нужно. Им может быть хорошо вместе, но только редко, немного и – на свету. Совместное проживание друзьям моим попросту противопоказано. Случаются же такие сшибки.

Когда предлагают остаться друзьями, представляют себе именно такой вариант. Чуточку о том, немножко о сем, капельку о политике и – ничего личного. Я внимательно следил за обоими и готов свидетельствовать – за четыре с лишним часа нашего тройного свидания Мишка ни разу, слышите – ни единого раза! – не коснулся ее рукой. Лена же раньше не просто случайно оказывалась в середине, но всегда уверенно занимала в нашей троице центральное место. Теперь же, когда я попробовал пристроиться с правого бока, она специально посторонилась, пропуская меня в середину, и там придержала, используя буфером или транцем, на случай, если Смелянский вдруг забудется и сглупит. Так уже повернулась наша фортуна: если тогда я постоянно ощущал себя случайной добавкой, то теперь – необходимым ингредиентом. В обеих ситуациях радости мне это не прибавляло.

Потом вдруг всплыла еще и скрипка. Сам инструмент мирно покоился где-то в недрах логовища Смелянских, в темных глубинах трехстворчатого платяного шкафа, но историю его Мишка разворачивал перед нами минут сорок пять, полный академический час. Однако рассказ получился в самом деле хорош, занимателен, правдив и поучителен в меру. Мне показалось, что выдал нам его Мишка, отвечая на невысказанный вопрос: что значит человеку родное место и что надобно ему пережить, чтобы решиться сменить его на другое?

Потом этот рассказ написал Граф, уже много позже, когда я успел пересказать ему байку Смелянского. Серега тоже, покопавшись в фамильной истории, отыскал и схожую судьбу, и дополнительные детали, а главного персонажа слепил из двух дедов – Мишкиного и своего; финальную же фразу не придумывал, а взял уже сложенную и поданную к столу. Смелянский тоже выдал ее не сразу, а отыскал в мозгу несколько позже, мрачно отреагировав на мой косноязычный бред.

Мы тогда снова засели в кофейне, уже на Галерной, в дальнем ее конце. Там, где улица упирается в очередной канал, точно прорезанный по болоту неведомым мне инструментом. Названия сего водоема я не знал и запоминать не видел причины. Не Карповка, не Кронверка и даже не Ждановка. Но на Петроградскую нам втроем хода более не было. Как, впрочем, даже к Пяти углам. Центр шумен и грязен, Васильевский малознаком и опасен для пришедших из-за Тучкова моста; оставался этот кусок Петербурга, не вовсе убогий и ни к кому из нашей компании не привязанный. А мороженицы везде одинаковы – короткая стойка, квадратные столики, утлые, скрипящие стулья; кислый кофе, высохшие пирожные, из-под двери сквозит, но в юности все неудобства искупаются друзьями и девушками. Тогда мы в последний раз сидели втроем, и было нам хорошо. Даже если всего лишь неплохо, и то уже славно.

Мишкиного деда звали Семен Михайлович. Или же такое отчество подобрал ему Граф, расписавший его историю на дюжину с лишним страниц? Но это уже не столь важно, хотя и забавно. Придуманное прошлое иной раз куда как живей настоящего. И прошедшего настоящего, и того, что соседствует с нами. Двинемся дальше, однако замечу сперва: в детстве деду Смелянского кричали «Симон!», а прадеда звали Мойшей. Потом уже паренек слегка изменил себе имя, что, по моему разумению, архиразумно и справедливо. Какого, спрашивается, рожна твоим друзьям ломать языки о непривычные созвучия и сочетания. Эта страна называется Россия, и другого имени мы с вами подыскивать ей не будем.