Текст книги "Ночь после выпуска (сборник)"

Если б теперь вернуться к Коле, вымолить прощение. Но Коля за стенами и замками… И то, что сделано, выбросить прочь уже нельзя, как нельзя повернуть назад время.

15

По коридору за дверью перестали ходить, жизнь кругом замерла, и таинственное здание тюрьмы заполнила тугая тишина.

Коля лежал на койке, сам перед собой притворялся – дремлет, раздавлен, равнодушен ко всему, но, затаившись, ждал, ждал, что Он снова к нему придет. И верил – будет, не обманет! И боялся спугнуть.

Он бесшумно вошел и сел в его ногах на кровати, настолько высокий и плечистый, что стало тесно в камере. И лампочка с потолка освещала Его спутанные кудельные волосы, и лицо Его было в тени. Но Коля знал – лицо у Него есть, нисколько не изувечено, знакомо, хоть плачь. И от Него тянуло приветливой прохладой, как в знойный день из еловой чащи.

– Я боялся, что ты не придешь.

– Ты теперь ничего не бойся – все прошло.

– С тобой не боюсь, а без тебя всех, даже мамы… Это было не совсем так: Коля немного боялся Его – вдруг да скажет о маме плохое, тогда и с Ним станет так же трудно разговаривать. Жутко подумать – если и с Ним!.. Но Он сразу почувствовал страх и сказал то, что Коля хотел слышать:

– Не бойся мамы, а жалей ее.

– А можно мне тебя жалеть?

– Нет, нельзя.

– Почему? Мне очень хочется!

– Ты видишь, как мне с тобой хорошо.

– Давай вспомним что-нибудь.

– Ты не забыл нашу самую первую рыбалку?

– Я был тогда совсем еще маленький и помню… траву очень холодную и мокрую.

– Это роса.

– И реку помню – черная, страшная и дымилась.

– Это туман.

– А потом птицы летели, низко, низко, над самой рекой, даже крыльями воду задевали.

– Это утки.

– Но больше всего я люблю вспоминать князька.

– Люби все – и росу, и туман, и уток, всех других птиц и зверей. Ведь это так просто – взять да любить. Вот ты меня полюбил, и тебе стало хорошо.

– Хорошо… – как эхо отозвался Коля, чувствуя, что плачет от счастья.

Раздались шаги в глубине коридора, и Он исчез не простившись. На Колином лице сохли счастливые слезы…

16

Людмила Пухова засиделась у Сулимова. Он еще долго ее расспрашивал, но так и не поймал на противоречиях, все, в общем, совпадало с показаниями и старой Евдокии, и Анны Корякиной, и даже страстотерпца Соломона, «чистыми слезами» оплакивавшего Рафаила Корякина. Сулимов составил протокол. Она оказалась дотошной, вчитывалась не торопясь и вновь все переживала, шумно вздыхала:

– Что было, то было. Выгораживать себя не хочу.

Похоже, она не собиралась выгораживать и мужа: вставленное Сулимовым замечание – Пухов действовал на пару с Корякиным не без выгоды для себя – никаких возражений у нее не вызвало. Она поставила свою подпись, и он расстался с ней.

Итак, Илья Пухов виноват не более других. Крупней всех вина Рафаила Корякина – делал все возможное и невозможное для своей безобразной смерти. Но с него-то теперь взятки гладки. Отвечать придется только сыну, который и без того в своей куцей жизни достаточно натерпелся за грехи, допущенные в разное время разными людьми.

Был уже поздний вечер. Большое, деятельное днем здание управления сейчас замерло, только на нижнем этаже продолжали бодрствовать те, кому и ночью надлежит следить за порядком в городе. Да еще, наверное, в каком-нибудь кабинете, зарывшись в бумаги, «подбивает бабки» страдалец вроде него, Сулимова. И лежала на столе под лампой раскрытая папка, начатое дело…

Выходит, Сулимов сделал круг и оказался на прежнем месте. Свидетельства, собранные за столь короткое время, ничего, собственно, не дали. Мальчик убил своего отца – только и всего, вопиющая очевидность!

Неудачи случались и раньше – нащупанный преступник, как налим, порой ускользал из-под рук. Чувствовал досаду, сердился на себя – неловок, не с того конца ухватил, – самолюбиво переживал упреки начальства. Сейчас никто не упрекнет, никто не выразит недовольства, и досадовать на себя, казалось бы, нет повода – любой другой на его месте сделал бы не больше. А вот поди ж ты, не отпускает – так и хочется кому-то поплакаться, раскаянно саморазоблачиться, как разоблачали себя перед ним мать, бабка мальчишки, та же Людмила Пухова. С кем поведешься, от того и наберешься – в эпидемию попал.

Сосредоточься, разберись в себе: почему недоволен, почему не отпускает чувство вины? Мальчишку жалко, помочь не в состоянии? Но ведь ты и прежде жалел каких-то простаков, влипших сдуру или по нечаянности в грязные делишки. Жалел, но вины-то за собой не чувствовал.

Отчего сейчас вина? Не оттого ли, что видит око, да зуб неймет? Прошлое не притянешь к ответу, будут судить одного мальчишку, отправят в колонию для малолетних преступников. Малолетних, но уже испорченных. Николай Корякин окажется среди тех, от кого общество постаралось избавиться. Да, там есть воспитатели, но они не чудотворцы и даже не Макаренки – чаще всего обычные люди. Необязательно их влияние будет больше, чем влияние юных воров, хулиганов-садистов и патологических циников, с которыми придется жить бок о бок. Парнишка с отравленным детством, травмированный собственным поступком, пройдет выучку в колонии и может оказаться хуже своего отца. Какие подарки преподнесет он в будущем?

Вполне возможно, через много лет такой же вот следователь, разбирая опасное преступление, вглядится попристальней в прошлое и увидит там его, Сулимова. Не хотел, а наследил в будущем.

А ты не Ванька Клевый, не темная Евдокия Корякина, ты уже видел на их горьком опыте, из каких безобидных оплошностей возникают трагедии. Видеть – и допустить! Как тут не чувствовать вины?..

Загремевший телефон заставил Сулимова очнуться. Кто там еще? Скорей всего, где-то случилось новое преступление, нуждаются в нем. Но с такой путаницей в голове, с сомнениями в себе ехать на новое дело? И вообще, сумеет ли он теперь избавиться от неуверенности, сможет ли работать как работал?

– Сулимов слушает!

– Не удивляйтесь, говорит Памятнов. Учитель Памятнов, Аркадий Кириллович. Надеюсь, не успели еще меня забыть?

– Вы?!

– Я справлялся у дежурного, когда вас можно поймать завтра. Он сообщил, что вы и сейчас здесь. И вот… не обессудьте.

– Слушайте! – неожиданно для себя закричал Сулимов. – Вы-то мне и нужны!

– Вы мне тоже.

– Тону, Аркадий Кириллович, спасите!

– Увы, сам пузыри пускаю.

– Так давайте сейчас друг за друга подержимся. К берегу, может, прибьемся.

Короткая заминка на том конце провода, наконец решительное:

– Приезжайте. Жена будет уже спать, но кофе вам обещаю.

17

Жена Аркадия Кирилловича работала в оптической лаборатории ОКБ, расположенной на самой окраине города, вставала в шесть утра. Чтоб не мешать ей, они пристроились на кухне.

На столе чашки с обещанным кофе, над столом на стене большой художественный календарь, каждый месяц на нем – красочный пейзаж. Календарь показывал золотую солнечную осень, а в окно настойчиво барабанил дождь. Время от времени оживал холодильник, начинал сердито бормотать, словно выговаривал неожиданному гостю за вторжение.

Сулимов встрепан, сверкает бешеным оскальцем из-под усиков, рассказывает с захлебцем, залпами – выпалит и умолкнет, мучительно морщится, стараясь разобраться в запутанных мыслях. У Аркадия Кирилловича на темном лице набрякшие складки, устал, погружен в себя.

– Я вижу, вижу, что в одну цепочку становлюсь с Ванькой Клевым, старой Евдокией, Пуховым – нового Рафаила Корякина, того гляди, миру подарю… И если б кто меня толкал к этому, принуждал… Не взбунтуешься, войну не подымешь – нет противника! Рад бы сразиться, да пустота перед тобой! – очередной горячий залп Сулимова.

Аркадий Кириллович поднял веки, встретил его ищущие глаза, усмехнулся:

– Ошибаетесь – сражение идет, и отчаянное.

– У меня? С кем?

– С самим собой.

Сулимов с досадой крякнул:

– То-то и оно, как глупый щенок, кручусь, свой хвост кусаю и рычу оттого, что больно.

– Вы считаете, что за преступление непременно кто-то должен ответить? – спросил Аркадий Кириллович.

– Убийство же! Не несчастный случай, не стихийное бедствие – продукт, так сказать, человеческих действий. Значит, не Господь Бог повинен, а кто-то из людей. Непременно!

– А виновника не находите. Больше того, себя чувствуете виноватым. Себя, к убийству совсем непричастного. Что-то вы противоречите… сам себе. Чем это не война? Внутренняя.

Озадаченное сопение, блуждающий взгляд. Наконец Сулимов хмуро поинтересовался:

– Так в каком же случае я прав?

– Правы в обоих случаях, – невозмутимо ответил Аркадий Кириллович.

– Ну, так не бывает.

– Так бывает всегда и всюду. О единстве противоположностей, надеюсь, слышали?

– Слышал, преподавали – почку губит распускающийся цветочек.

– Вот у вас тоже распускается цветочек.

– Какой именно?

– Чувство ответственности за других, прошу прощения за избитость выражения.

– Эва! – удивился Сулимов. – А раньше, выходит, ответственности у меня не было, без нее жил.

– Всем нам за него – расплата…

– Всем нам – расплата… – повторил Сулимов. – М-да-а… Это что же, я и дальше буду чувствовать… расплату? За каждого прохвоста?.. Бежать тогда мне надо из угрозыска – свихнусь.

– А разве острей чувствовать, глубже понимать противопоказано для вашей работы?

– Наша работа зауми не терпит – держись закона, отсебятины не допускай, помни о том, что преступник – враг общества, а значит, и твой враг. А у тебя к этому врагу эдакое личное… Опасно.

– Не клевещите на себя.

Сулимов уставился в чашку с остывшим кофе. Аркадий Кириллович сочувственно к нему приглядывался.

– Ладно! – встряхнулся Сулимов. – Обо мне хватит. Вы попросить что-то у меня хотели, надеюсь, что не противозаконное.

– Предоставьте мне трибуну, – произнес Аркадий Кириллович.

– Что-о? – опешил Сулимов.

– Как вы считаете: должен случай с Колей Корякиным послужить уроком для учителей и для учеников?

– Уж если такое ничему не научит, то считай себя деревом, не человеком, – проворчал Сулимов.

– А вот наша школа собирается сделать вид – это нас не касается.

Сулимов замялся:

– Странно… Вчера бы я за это не особенно осуждал – на рожон лезть добровольно. Зачем?

– А сегодня? – спросил Аркадий Кириллович.

– А сегодня… что ж, может, вы и правы…

– Меня пытаются связать, требуют молчания. И не могу я говорить ученикам одно, когда остальные учителя – другое. Ералаш в головах учеников получится, а среди учителей разногласие, разброд, склоки. Действовать в одиночку?.. Нет! Должен убедить.

– Легкое занятие!

– Трудно еще и потому, что общественное мнение на стороне школы. Гороно всячески превозносил нас, газеты нас славили, родители гордились, что их дети у нас учатся. Пока не удастся перевернуть общественное мнение, уроки из случившегося скорей всего будут нежелательные. Уже сейчас Колю Корякина в классе считают чуть ли не героем.

– Та-ак! – сердито выдавил Сулимов. – Чем же я вам могу быть полезен?

– Вытащите меня на суд свидетелем. А уж обвиняемым я и сам стану.

– Трибуна?..

– Почему бы и нет? К такому процессу со всех сторон будет усиленное внимание.

Сулимов разглядывал учителя беспокойно поблескивающими глазами.

– Внимание будет… – согласился он.

– И не бесстрастное, – добавил Аркадий Кириллович.

– Да уж, сыр-бор разгорится.

– Ну а при таком пожаре у моих коллег-учителей вспыхнет совесть. Неужели вы думаете, что они останутся холодными, когда вокруг будут бушевать страсти?

– Гм… Положим.

– Положим?.. Вам этого кажется мало, Сулимов? Ой нет, люди с опаленной совестью способны на многое.

– На что?! – воскликнул Сулимов. – На то, чтобы спасти ребят от пьяных отцов, от мошенников, от шкурников, которые непременно начнут наставлять – греби все к себе, что плохо лежит?.. Для этого надо жизнь вычистить до блеска! Под силу это вам?

– Жизнь вычистить нам не под силу, Сулимов, но под силу будет показать, что такое хорошо, что такое плохо в этой еще не вычищенной до блеска жизни.

– А раньше вы разве этого не показывали?

– То-то и оно, что не все показывали, стеснялись показывать жизнь, какой она есть – нечищеной, неумытой.

– Но знали же и без вас ребята, что в семье Корякиных творится. Наружу лезло! Знали – и что?..

– А то, что тактично отворачивались – мол, не замечаем. Ложный стыд перед правдой и к ученикам перешел.

– Отворачивайся не отворачивайся, а беда все равно стряслась бы.

Аркадий Кириллович ответил не сразу, сидел, навесив голову над столом.

– А вы попробуйте представить Колю, – начал он. – Да, Колю Корякина, который делится всем, что происходит в семье, с товарищами, не стыдится, а рассчитывает на отзывчивость, не боится, что вызовет злорадный смех за спиной.

– Трудно представить.

– Трудно. В том-то и дело – герой уголовного романа, всех чуждающийся одиночка. Как вы считаете – он от природы такой нелюдим?

– Н-не думаю.

– Обстоятельства сделали?

– Скорей всего.

– Ну а если б в иные обстоятельства он попал, в нашей школе хотя бы, – каждый день сталкивался бы с сочувствием к себе, твердо знал, что может рассчитывать на отзывчивость… Скажите, могла бы ему прийти тогда в голову мысль – убью ненавистного отца?..

Сулимов, подобравшись, сидел, озадаченно помигивал. Аркадий Кириллович решительно ответил за него:

– Любая другая, но только не эта!

– М-да-а… – протянул Сулимов.

И наступило долгое молчание. Со стены улыбчиво сияла календарная золотая осень, за неприютно-черным окном монотонно и суетно трудился непрекращающийся дождь. У Аркадия Кирилловича вновь свинцово обвисли складки лица. Сулимов пошевелился.

– Пора мне и честь знать… Но еще вопросик, если позволите, на прощание: ту игру, о какой вы мне рассказывали… кончите или как?

– Игру нашу закончил Коля Корякин.

– Охоту отбил, что ли?

– Перед необходимостью поставил – ищите путь друг к другу. А это уже не игра, это серьезное.

Аркадий Кириллович устало смотрел на свои руки, крупные, отдыхающе лежащие на столе.

– Ну и суд же будет… – вздохнул Сулимов. – Свидетели станут брать на себя вину за преступление, защитник окажется в положении обвинителя, а обвинению ничего не останется как только взять на себя роль защиты…

В прихожей раздался короткий, как всхлип, звонок. Тяжелые складки на лице Аркадия Кирилловича тронулись в недоумении, он поднялся, поспешил к двери.

За дверью стояла Соня – обвалившиеся плечи и руки, слипшиеся от дождя прямые волосы, стертое лицо.

Аркадий Кириллович посторонился, молча кивнул – заходи.

Она перешагнула за порог, беспомощно остановилась, бескостная, спеленатая мокрым плащом, с усилием держащаяся на ногах. Губы ее неподатливо пошевелились, но звука не выдавили.

– Раздевайся, Соня, – попросил Аркадий Кириллович.

Лицо ее вдруг свело судорогой, она зажмурилась, привалилась к косяку, выворачивая шею, пытаясь спрятать перекошенное лицо, издала надрывный стон, и плечи под плащом заходили от беззвучных рыданий.

Сулимов, появившийся за спиной Аркадия Кирилловича, должно быть, не узнал сейчас Соню, которую видел мельком в ночь убийства.

– Что случилось? – спросил он.

Соня, с выбившимися из-под вязаной шапочки мокрыми патлатыми волосами, измятая, одичавшая, прикусив губы, зажмурившись, давилась в рыданиях.

– Что?..

Аркадий Кириллович, пряча под насупленным лбом глаза, ответил:

– То же самое – всем нам расплата! Ей, пожалуй, больше, чем нам с вами.