Текст книги "Тропа бабьих слез"

Врать Агей умел, тут уж ничего не скажешь! Иной раз, бывает, забитому таежнику селедку представит кетой или горбушей. Что значат для деревенского мужика фамилия Багров или Бродников? Таковых, может, и на свете никогда не было, фантазия лавочника. Но какой эффект производят на покупателя выпученные глаза Агея, поднятый к потолку указательный палец да змеиный шепот:

– Да ты что, не знаешь, кто такой Багров?! Да это же тот самый!..

Знамо дело, тут не только в Багрова поверишь, но и в черта. В такой момент лучше поскорее что-то купить у Агея да быстрее уйти восвояси, пока тот еще тухлой муки в долг не записал.

Понятное дело, Егор не верил Агею, что бусы из настоящего хризолита. Таежный поселок не то место, куда можно везти драгоценности. Не такой уж он дурак, чтобы покупать стекляшки, и зачем они ему? Наталья украшения не любит, ей подавай внимание и ласку. А вот Гришка, поди ж ты, украшение приобрел. И зачем ему бусы?

Вывалил Григорий на ладонь бусы и тут же спрятал назад.

– Соль в другом мешочке… – смущенно ответил он, бережно заталкивая содержимое во внутренний карман куртки.

Егор сделал вид, что ничего не заметил. Не хочет человек говорить, незачем и спрашивать, надо будет, сам расскажет.

Рано утром, когда стеклянная роса рассыпалась осколками хрусталя на траву, Григорий и Егор уже были в дороге. Отдохнувшие за неделю лошади, без груза, ходко понесли на спинах своих хозяев. Добрая, хорошая погода сопутствовала быстрому передвижению охотников. До восхода солнца они уже были перед крутым спуском, на краю огромной, подбелочной чаши. Здесь Григорий потянул за уздечку, остановил своего Мишку, повернулся к Егору:

– Смотри по сторонам, запоминай местность. Может, одному ходить придется, – и, определяя будущее направление, махнул рукой влево, в обход скалистых гольцов. – Так поедем, по Тропе бабьих слез.

– Но там же дальше! – попытался возразить Егор.

– Зато тут дорога лучше… по белогорью, да тропой, быстрее будет. Я так всегда назад домой возвращаюсь.

Егор равнодушно пожал плечами: «Как скажешь! Поехали!»

9

Дня не проходит, чтобы Софья за озеро не вышла. Едва начинает солнце на вершину старого кедра садиться, девушка незаметно уходит из дома своей тропинкой в лес. По берегу озера, к заимке идет добрая, натоптанная копытами лошадей, оленей, ногами людей дорожка, но Софья ходит отдельно от всех, между высокоствольными деревьями, кустами и колодинами. Никто из семьи не знает о ее тропке. Даже вездесущий следопыт Маркел, знающий в округе каждую кочку, наблюдая, как Софья исчезает в тайге, в испуге осеняет себя крестом: «Ушла как в воду канула!..»

Сколько лет ходит Софья своей тропинкой, знает только ветер да деревья. Может, все началось с того дня, когда она поняла, что жизнь отнеслась к ней строго. Люди смотрели на нее в страхе, родные и близкие – с сожалением. Братья молча игнорировали ее присутствие. Некогда близкие сестры вышли замуж за единоверцев, отдалились и стали чужими. Давно выплаканы все слезы. Где-то глубоко в душе засохло горе. Лучшей подругой и спутницей в жизни Софьи стало постылое одиночество.

Несколько лет назад на заимку в гости верхом на лошади приезжала бабка Варвара Мурзина. Поддерживая родословные связи, смелая старушка иногда посещала Погорельцевых одна, невзирая на расстояние и возможные препятствия. Дикого зверя бабка не боялась – «Бог знает, кого хранить, а кого в ад пустит!» – в свои почтенные годы с лошадью управлялась с завидным упорством. Единственной бедой бабки Варвары была забота о муже, чтобы тот, «хрящ окаянный, не напился с неверными в ее отсутствие». Пребывая в гостях, старушка всегда тяжело вздыхала: «Нет ничего страшнее слепоты, паралича да одиночества!» Долгое время Софья не придавала ее словам особого значения, а в один из вечеров, поняла, что эти слова бабка Варвара говорила ей.

Дикая тропинка Софьи проходит неподалеку, параллельно дорожке, идущей вдоль озера. Когда девушка идет по ней, ей хорошо слышно, а местами видно, что происходит на берегу водоема, в то время как она остается невидимой для других. Софья всегда ходит в одном направлении, вдоль озера, вверх по займищу. Эту дорогу она выбрала специально. Там, за границей густого кедрача и ельника, есть небольшая горка с площадкой. С небольшой возвышенности хорошо видно половину озера, большую поляну перед заимкой, крышу дома, лес за речкой, далекие горы на западе. А еще с площадки далеко просматривается Тропа бабьих слез. Иногда Софья видит на тропе диких животных, путников, таежников, случайно или намеренно оказавшихся в этих краях. Люди летом здесь появляются часто. Нередко на тропе можно увидеть бредущего медведя и не удивиться его присутствию. И обрадоваться живой душе, из последних сил старающейся дойти до человеческого жилья.

В последние дни Софья ходит на пригорок ежедневно. Матушка Мария Яковлевна тяжело вздыхает ей вслед, – «Зачастила!..» – как будто знает причину поведения дочери, но никому ничего не говорит. Софью угнетает свое состояние. Она догадывается, о чем думает мама, но пока что боится поговорить с ней.

К назначенному часу Софья старается справиться с возложенной работой, бежит по своей тропке, боясь опоздать. Несколько часов бесполезного ожидания, до вечерней молитвы, опять несут тоску и грусть, в которой бьется яркий лучик надежды: может, завтра…

Год назад, ранней весной, в марте, Мария Яковлевна отправила Софью за рябиной:

– Сходи, дочка, поищи мерзлых ягод… может, где есть, птицы не поклевали… десны болят… надо бы отвар испить.

Девушку не надо долго упрашивать, встала на широкие, камусные лыжи отца, пошла потихонечку вдоль озера. Софья знала, что сейчас рябину можно найти в лучшем случае на старой гари, за озером, вверх по реке.

Идти пришлось долго. Высокое, ласковое, весеннее солнце подогрело воздух. На лыжи стал налипать снег. Софье приходилось часто останавливаться, чтобы сбить палкой налипшие куски мокрого, зимнего покрывала. До старой гари девушка шла долго, еще дольше искала остатки рябины и только лишь под вечер, когда солнце упало за плоский перевал, уставшая и голодная Софья вышла назад, на свою лыжню.

Думая о чем-то своем, негромко разговаривая с собой, считая, что здесь она одна, девушка едва не лишилась чувств, когда вдруг услышала рядом грубый, мужской голос:

– Здравствуй живешь! А я думаю, кто это тут по гари стук да стук?!

Софья так и стояла, испуганная, с приоткрытым ртом, выронив на снег гроздья рябины, забыв закрыть платком от человека изуродованную половину лица. Он неторопливо поднялся с нарт, шагнул вперед, наклонился, поднял алые гроздья ягод, подал ей. Она спонтанно взяла их, но так и осталась стоять, плохо соображая, кто перед ней. Он улыбнулся, над короткой бородой образовалась добрая, приветливая улыбка, и это приободрило ее. Она упокоилась, собралась с силами и тут вдруг вспомнила про свое лицо, хотела закрыть его, но он остановил ее:

– Не надо, не закрывай… нежли я не видел?.. Что есть, то есть… Лучше вон помоги нарты до заимки дотащить!

Наконец убедившись, что перед ней хороший человек, а не бродяга, Софья засуетилась, не зная, что делать, схватила лямку, перекинула через плечо, потянула, но он остановил ее:

– Так дело не пойдет! Лучше давай я потяну, а ты сзади стягом помогай. Рябину-то, вон, на нарты положи…

Она сделала так, как он просил: зашла сзади, уперлась телом в палку, стала толкать тяжелые нарты. Он потянул – дело пошло! Нарты поехали.

Через некоторое расстояние он остановился, дал ей передохнуть:

– Не торопись, тут уж недалеко осталось! А я вот третий день, как волок тащу… зверя добыл, рыба да соболя, – объясняя ситуацию, рассказывал охотник. – А сегодня вот, в квашню попал: солнце снег подогрело, идти нет мочи. Хотел встать на день, да, думаю, до заимки дойду-таки… – и уже ей: – А ты сильная! Смотри, как вдвоем быстро дело получается!

Прошли еще немного. Вот уже дым чувствуется, но остановились, так он захотел.

– А ведь я тебя знаю, – вдруг сказал он, посмотрев на нее. – Ты Софья Погорельцева, дочь Фомы!

– То что я меченая, это не значит, что ты должен меня знать, – наконец-то за все время ответила девушка и, нахмурившись, прикрыла лицо платком.

– Что ты?.. Я не то хотел сказать… при чем здесь твое состояние? Главное в человеке – душа и сердце! В них вся красота! Вот ты согласилась мне помочь, значит, есть в твоем сердце доброта и отзывчивость. Другая, может, убежала, бросила… а ты, нет, вот со мной мучаешься…

Первый раз за все время общения Софья посмотрела на него удивленно: слова какие говорит, непонятные…

Взяли разом, протащили нарты еще. Вон уже дом видно, собаки навстречу бегут. Софья подала голос, Ингур и Айба узнали, закрутились рядом, стали чихать, потом побежали назад.

– А ты и впрямь хорошая, смотри, как тебя собаки любят! – сказал он. – Не каждая собака у ног хозяина от радости чихает!..

У Софьи от волнения сердце бьется: никто из мужчин такие слова не говорил раньше. Почему дыхание рвется?!

Еще прошли немного, можно за один рывок нарты к дому подтащить, но он остановился почему-то опять:

– Давай передохнем немного, сил нет, садись, посидим!..

Он сел на передок нартов, она боком, с краешку, сзади. Она косо смотрит на него, что еще скажет. Он задержал свой взгляд на ее целой половинке лица дольше обычного, наконец-то наклонил голову:

– А ты привлекательная!

– Да уж! – с недоверием пыхнула она. – Особенно вторая сторона лица.

– Не унижай себя. Если о тебе говорят хорошо, не отказывайся от этих слов.

– Ты врешь все, – обиделась она и отвернулась.

– Тебе часто врали?!

– Нет, мне не врали, а говорили, что я уродина.

– А ты не слушай никого: скажи себе, что я красивая, и все увидят твою красоту!

– Как же, увидят…

– Постарайся!

На крыльцо дома вышел Фома Лукич, крикнул издали:

– Эй, кто там? Нашей веры или чужой?

– Хозяин! Пустишь ночевать православного? – вставая на голос, отозвался охотник. – Я тут не один, Фома Лукич, дочь твоя рядом, помогает нарты везти.

– Что-то не могу признать, кто таков будешь?

– Гришка я, Соболев! Знаешь ли такого?

– Знать не знаю, но слыхать слышал, – удовлетворенный ответом, ответил Фома и приказал, – ночевать вон в захожей хате будешь! Дрова там, лучины на столе, печь истопишь, нары разложишь, – и уже дочери. – Софья! Домой шагай, вечерню служить! – и ушел в дом.

Девушка послушно встала, склонила голову, хотела идти. Он взял ее за запястье, приостановил на мгновение:

– Спасибо тебе! Меня Гришкой зовут…

– Я уже поняла, – улыбнулась Софья уголками губ, высвободила руку и быстро ушла к себе.

С того дня все началось. Возвращаясь домой, Григорий теперь обязательно заходил на Погорельцевскую заимку, ночевал в захожей избе, благодарил хозяев, уходил так же внезапно, как и появлялся. Лука Власович и Фома Лукич в его визитах ничего странного не видели: мало ли людей ходит по тайге? Отказывать в приюте – грех! А только однажды кто-то заметил, что охотник неспроста к ним заходит. Пригляделись, и правда, Гришка-то внимание Софье оказывает! Старый Фома Лукич встретил подозрение в штыки: «А ну, как девку испортит?» Фома оказался умнее отца: «Будя уж… насиделась. Может, внуком обрадует…» Мария Яковлевна, завидев Гришку, в напряжении качала головой: «Ах, девка, мужик-то хороший! Кабы у вас сладилось хоть на ночку, я бы ему только спасибо сказала!»

Однако Гришка не спешил. Редкие визиты, раз в два-три месяца, не приносили конечного результата. Все было как в первый раз: разговоры, шутки, не более. Казалось, Гришка чего-то ждет или присматривается к девушке. А между тем в сердце Софьи загорелся костер.

Появится Гришка у Погорельцевых, спросит разрешения на ночлег, займет свое место, вечером выйдет перед домом, поговорить с хозяевами, начинает разговоры вести, где был, да что видел. Рассказчик из Гришки хороший, слушать не переслушать. В запаснике Гришкиной памяти много случаев, что в тайге творится. Он может смешно описать медведя, который с пнем боролся. Тут же, прыгая, по поляне, вспомнит оленя, который боится тени от тучи. Другой раз просмеет жадного таймешенка, который прыгнул из воды за трясогузкой, но не рассчитал силы и выскочил на песчаный берег. Вытянув шею, ни дать ни взять правда, изобразит глухаря на току, как тот попал лапой между сучков, не может высвободиться, а вокруг – восемь капалух.

Все свои истории Гришка преподносит со свойственным его разговору юмором. Старый Лука Власович смеется до слез: артист, да и только! Фома тоже не держится, пыхтит от удовольствия в бороду. Маркел всегда с Гришкой рядом, впитывает разговоры как мох дождевую воду: «Как так? Столько интересного вокруг! А у меня ничего не происходит…» Гришка пожимает плечами, бодрит юношу: «У тебя все еще впереди! Смотри внимательно – и увидишь!»

Софья довольна общением с Гришкой больше всех. Никто еще не оказывал ей столько внимания. Голос Гришки ласковый, как теплый ветер в сенокос; взгляд проницательный, будто глубина озера; внимание мужика цепкое, как первый морозец на легкую одежду. Как стоит Гришка рядом, у Софьи колени подрагивают, на спине капельки пота собираются. Всякий раз, как заходит Гришка из тайги, всегда какую-то диковинку несет. Один раз подарил камешки плоские, вместе слепленные, а между ними, крючок. Ну ни дать ни взять глаза филина и нос между ними! В другой день принес белый, чисто-прозрачный камень кварц, размером с кулак. Внутри него величиной с царский червонец золотой кап-самородок. Если держать кварц в тени, он молчит серой смолой, стоит вынести на солнечный луч, затомится камень желтым цветом, будто оживет и подарит тепло! Смотрит Софья на подарки, не налюбуется. Не потому, что все имеет какую-то материальную ценность, а оттого, что их нашел, принес и подарил Григорий.

Бегает Софья на свой пригорок каждый вечер: Григорий должен прийти со дня на день!.. С высоты хорошо видно большую тропку от озера вдоль реки. Приближение человека к заимке можно увидеть издалека, вон от того, третьего поворота. Как увидит девушка Григория, сразу, спустится на тропу, наденет платок новый, цветными нитками вышитый, сарафан чистый, что отец из поселка привез, в косу гребешок кедровый заправит. Чем не девица-красавица? Пойдет Софья по тропке, навстречу милому. Он удивится, спросит: «Откуда ты, как знала, что я пойду?» Она смущенно пожмет плечами, покраснеет щеками: «Так просто, гуляла, о тебе не думала…» Он засмеется: «Ой, ведь врешь! По глазам вижу, что врешь!» Потом шутливо, осторожно обнимет ее за плечи! Может быть, даже, поцелует ее в щеку… Потом, пойдут они по тропинке вдоль озера рядышком. Он как всегда будет Софье что-то рассказывать, она слушать. И не будет в это время никого счастливее их!

Мечтает Софья, сидя на своем пригорке. Однако мечты не сбываются. Нету Григория, все сроки прошли. Обещал к коренной воде вернуться, зайти обязательно, но скоро июнь кончится, а его все нет.

Томится девушка, скучно ей без милого дружка. В голову разные мысли лезут: а вдруг случилось что? В тайге всякое бывает. Ходит Гришка один, подвернул, сломал ногу, лежит, бедный, помочь некому…

Вскочит Софья на ноги, ревниво послушает горы, побежать бы, да куда? Никто не знает, в какой стороне ходит Григорий.

Снова сядет Софья на место, притихнет, слезу пустит. Жалко девушке Григория, всю жизнь один, нет семьи. Люди с таежного поселка приходили, рассказывали, как у него вся семья друг за другом «ушла». Кажется, все о Григории знает Софья, а вот в душу посмотреть не может. Обо всем он рассказывает, только себя не раскрывает, замкнутый, как зверь. Иногда в голову Софьи черные мысли лезут: раз скрытный, значит, хитрый, свои цели преследует. Закрадется в голову девушки подозрение: а ведь не зря ее отец Фома Лукич Григория подозревает в воровстве. Может, это он у Оюна соболей с лабаза украл?! И тянется драная ниточка словесного наговора: откуда у Гришки столько соболей? Не может один охотник столько пушнины добыть!..

Однако вскоре чаша весов правды быстро перевешивает. Не может Гришка быть вором, неправда это. В представлениях Софьи вор всегда выглядит жадным, коварным, хитрым человеком. А какой же из Григория вор? Он последнее отдаст. Деду Луке, вон, куртку со своего плеча подарил, чтобы не мерз. Куртка с меховым подкладом, почти новая, наверно, больших денег стоит, а он не пожалел, снял с плеч и передал старому: «Носи, грей косточки!» Отцу Софьи Фоме Лукичу однажды сапоги яловые отдал: «Зачем они мне? Купил вот, по случаю, теперь избавиться не могу. Мне в броднях[16]16
  Бродни – то же, что бахилы – высокие и просторные сапоги для хождения по влажным и заболоченным местам. в тайге все тропы путаться будут и удача отвернется. Но Гришка – другой случай. Проникся охотник душей Погорельцевым, за год общения стал своим, где словом, где делом поможет. Что взамен даешь, не берет: «Вы мне и так ночлег обеспечиваете!» А вот щенка попросил. Нет у Гришки хорошей собаки, не везет по жизни с верными помощниками в тайге. Как отец потерялся, вместе с ним пропали отличные, зверовые собаки отдельной, Соболевской породы. С тех пор остался Гришка без собак, все мечтал восстановить кровь, да в поселке стоящих лаек не было. А вот, поди ж ты, у староверов увидел тофаларских собак, глаза загорелись! Скромный на просьбу Григорий так и не мог долго спросить щенка, думал, откажут. Но Фома Лукич не отказал, сам предложил Гришке: «Скоро Айба ощенится… кутят просили… тебе оставить?» Тот не ожидал такого счастья, был благодарен, за щенком обещался зайти после коренной воды.


[Закрыть] по тайге ходить лучше!» Маркелу вон нож охотничий передал. Матери – платок цветной. Одна Софья без подарка осталась. Однако и ей обещал на этот раз, что обязательно что-то принесет. Но зачем Софье подарки? Ей и так хорошо, лишь бы Григорий сам появился.

Так проходит день за днем. Опять наступил вечер. Сидит Софья на своем утесе, все глаза проглядела вверх по реке. Скоро вечерня, пора идти назад, а не хочется. Вдруг Григорий в это время без нее появится? Тогда нарушатся все планы девушки.

Сзади, за спиной, послышался шорох. Софья притихла, повернула голову, улыбнулась, успокоилась. Из-за кустов осторожно крадется Айба, нашла хозяйку по следам, пришла за ней. Сзади, за матерью, след в след, ползет такой же, похожий по масти четырехмесячный щенок. Это благодарность отца Григорию за яловые сапоги. Обычно Фома Лукич чужим, не из своей веры, собак не дает: нельзя, иначе.

Прилегла Айба у Софьиных ног, голову на колени положила, язык вывалила, тяжело дышит, бегала где-то по тайге. Ее сын в отличие от матери прилег в нескольких шагах. Характер у щенка гордый, ласки не допускает, как и отец Ингур. Ингура где-то нет, вероятно, не пошел сюда, а сразу отправился домой, на заимку. Знает, что там его ждет сытный ужин.

Софья обняла горячую Айбу, стала теребить уши. Девушка знает, что любит собака. Для нее руки хозяйки – вершина блаженства! Прижимая Айбу к груди, Софья негромко говорит с собакой, как с лучшей подругой, расспрашивая и тут же отвечая на свои вопросы. Айба ее внимательно слушает, смотрит преданными глазами, лижет языком руки. Все понимает собака, только сказать не может.

Вот уже и вечер, солнце падает. Знает Софья, пора идти домой. Пока спустишься с пригорка, да по тропке пройдешь, как раз к вечерней молитве успеешь. Стоит остаться, опоздать, строгая матушка выговор сделает, заставит читать молитвы до утра. Хотела Софья встать, легко толкнула Айбу, а та вдруг сама вскочила, повернула остроухую голову к заимке, насторожилась. Там, в займище, остро заговорил голос Ингура: без сомнения, кобель облаивал чужих людей. Айба и ее гордый сын сорвались с места, бросились на лай, быстро скрылись в густой траве в направлении заимки. Оставшись одна, Софья растерялась: а вдруг это Григорий пришел? Она ждала его здесь, а он пришел с другой стороны, от поселка. Эх, незадача…

Девушка побежала вслед за собаками. Скорее увидеть милого дружка! Сердце дрожит от волнения, щеки покраснели: а ну, как плохие новости? Очень скоро она вышла на поляну перед домом, в нерешительности придержала шаг, пошла спокойно, рассматривая пришлых людей, заправила на щеку платок: нет, не Григорий…

Четверо человек перед крыльцом снимали с лошадей вьюки. Двоих из них Софья узнала сразу. Сваты Добрынин Иван и Тулин Василий хладнокровно посмотрели на нее, даже не поприветствовав, продолжили разговор с отцом. Двоих других девушка не знала, однако по строгой выправке и военным кителям с погонами было несложно догадаться, что они имели прямое отношение к «служивым людям». Преданных воинов царю и отечеству Софья видела несколько раз в течение последних трех лет. Чувствуя свое поражение, убегая от советской власти, золотопромышленники, купцы, казаки и офицеры переходили через их заимку в Монголию, а дальше, в Китай, по Тропе бабьих слез. Во всех случаях проводником по Саянам был Добрынин Иван. За определенную плату он уводил господ и служивых за кордон. Вероятно, это была подобная ситуация.

Господа офицеры обратили на Софью большее внимание, чем родственники, учтиво поздоровались. Простое внимание подчеркивало их культуру общения с людьми и придавало честь и уважение. Девушка ответила скромным поклоном и быстро прошла в дом мимо.

Через некоторое время, определив господ офицеров в захожий дом, осеняя себя крестом через порог, в избу вошли остальные: дед Лука, Фома Лукич, Маркел, Добрынин Иван и Васька Тулин. Единая вера приветствовала родственников в стенах заимки: Иван и Василий трапезничали с Погорельцевыми за одним столом и проводили время в гостевой комнате, на широкой постели на глухариной перине.

Помолившись перед едой, староверы присели за стол ужинать. Мария Яковлевна и Софья стали подавать пищу. Негромко брякая деревянными ложками, мужики обсуждали новости.

– Что, опять поехал через перевал? – равнодушно спросил Фома у Ивана.

– Нет, этот раз господа офицеры укрытия на время просят… неспокойно в уезде. Слух идет, адмирал Колчак под себя Сибирь подбирает. Вот, недолга, красных забьют, опять хорошо жить будем!..

– А нам-то што? Лучше ли, хуже? – удивился Лука Власович. – Мы, люди своей веры, здесь, в таежной глуши, всех переживем. Мы сами по себе, они сами с собой. Нас никто не трогает, и мы никому не мешаем. С давних времен Петра-Екатерину не знали, француза не слыхивали (Наполеона), царя не видели! Тутака Ленин какой-то пришел: хто таков будет? Неизвестно. Пусть они там между собой сундуки да трон делят, а мы уж тут как-нибудь, в валенках ходить будем…

– Однако не прав ты, сват, – покачал головой Иван. – Это вы тут сидите, ничего не видите. А у нас, по таежным поселкам, недовольство идет. Раньше был царь-государь: мы его не видели, и он нас не трогал. Жили себе не тужили! Что заработал горбом да ногами, все в дом, все твое. Раньше был один урядник, пусть водку да самогон пил, но зато по чести с мужиками за ручку здоровался, по имени-отчеству величал. А ныне как, при красных? Смотреть стыдно… голытьба да тунеядцы с пистолями по дворам ходят, закон новый правят… у кого телку забирают, у другого коня. У меня вон мерина-трехлетка забрали, сказали в милицию, а сами в Курятах его закололи. Что получше мясо по себе растащили, а кости в реку скинули… Где правда? А сейчас, говорят, еще интереснее будет! Какие-то хозяйства будут совместные, все общее: коровы, кони, куры! Орех, рыбу да соболя будем добывать в общий котел, всем поровну… а зачем мне это надо? Если, к примеру, я осенью, весь месяц в тайге был, триста пудов чистого ореха вывез домой, так что, должен его с Оськой Ерохиным делить?! А он, сыч, в то время, самогон пил, да девок местных щупал (женщины перекрестились), где ж тогда правда?!

– Ишь ты! – завелся Лука Власович. – Общее все, говоришь? Что, и вера общая? И бабы тоже?!

– Про баб не знаю, не слыхивал. А вот веры не будет никакой!

– Как то?! – все, кто сидел за столом, бросили ложки.

– А вот так. Ленин сказал, нет никакого Бога, ни у нас, ни у православных!

– Ишь, чего удумали! – закипел дед Лука. – Веры нет никакой… Всю жисть, сколько помню себя, двумя перстами осенял (перекрестился, за ним все, кто был здесь) и отец мой, и дед, и прадед… а теперь что, образа на помойку?!

– Выходит, что так… – ответил Иван.

– Нет уж, тут ничего не получится у них! Как верили, так и будем жить своею верой! – гремел твердый голос старожила. – А доберутся сюда, запалю все, чтобы никому ничего не досталось!..

Луку Власовича едва успокоили, увели, уложили на кровать. Однако старому не спалось, он все вставал, кашлял, шлепал босыми ногами к двери и обратно и лишь под утро утихомирился.

После ужина Фома, Иван и Васька вышли на крыльцо подышать свежим воздухом. После некоторой паузы Иван негромко спросил у Фомы:

– Так что с господами офицерами делать? Пустишь ли к себе на временный постой или за Глухариную гриву на зимовье вести?

– Коли временно, значит, надолго… – задумчиво ответил Фома, глядя куда-то в темноту.

– Что?! – не понял Иван.

– Пусть живут. Только я им не нянька, сами по себе приходную избу занимают, в дом – ни ногой! Может, потом, когда веру нашу поддержать помогут.