Текст книги "Дважды не живут"

– презрение к буржуазной морали;

– стремление эпатировать обывателя;

– литературное наследие битников, из коего Деду более всего пришлись по душе поэма Аллена Гинзберга «Вопль» и его же мантра для изгнания злых духов. из Пентагона;

– ненависть к монополистам;

– жизнь вне человеческого общества и неприятие его законов, включая уголовные;

– джаз.

Наркотики и гомосексуализм Дед, физиология и биохимия которого уже давно сформировались и вряд ли могли измениться кардинальным образом, категорически отверг.

К дзен-буддизму отнесся с сочувствием, полностью не перечеркивая это экзотическое учение и надеясь, что со временем оно ему откроется.

Следует обратить особое внимание на то, что весь этот духовный эксперимент был бы невозможен, если бы Дед жил на мизерную пенсию. Чего стоила хотя бы вышеупомянутая интернет-война Деда с Биллом Гейтсом, который был совершенно справедливо классифицирован им как главный монополист планеты, почти насильно заставивший юзеров всего мира пользоваться матобеспечением сомнительного качества, сварганенным в компании «Майкрософт».

Дело в том, что Дед хоть и бросил в свое время опостылевшую жену с пятилетним ребенком на руках, однако до совершеннолетия сына исправно платил алименты. Да и потом интересовался успехами мальчика, дарил ему дорогие по советским меркам подарки и отчасти участвовал в его воспитании и становлении.

Сын вырос, а впоследствии разбогател. И сторицей отблагодарил отца, установив ему что-то типа жалованья за примерно исполненный отцовский долг. Весьма солидное жалованье, которое позволяло Деду полностью сосредоточиться на своих духовных проблемах, не отвлекаясь на низкое.

Будучи человеком техническим. Дед довольно легко овладел хакерским ремеслом и начал неустанно бороться с мультимиллиардером Гейтсом. Через некоторое время ему удалось взломать сайт корпорации «Майкрософт», и минут тридцать, к восторгу огромной армии гейтсоненавистников, на его парадной странице висело огромное слово FUCK.

То же самое ему удалось проделать еще пару раз. Поняв, что урон от этого наносится небольшой, центов на двадцать, не больше. Дед начал грузить майкрософтовский сервер мощным потоком электронной почты. Для чего сочинил специальный почтовый вирус, который назвал «I love you. Bill».

Разослав письмо с вирусом в десять случайных адресов, добился того, что каждая получившая его аутлуковская программа автоматически отправила его по всем хранящимся в ее книге адресам, а также по адресу [email protected]. Каждый получатель следующей ступени проделал то же самое. Таким образом, как на основной сервер Майкрософта, так и на все его зеркала, разбросанные по всему миру, обрушился растущий в геометрической прогрессии вал электронной корреспонденции.

Сервер не выдержал такого натиска, повис и висел двое суток. Антигейтсовская интернациональная коалиция все это время ликовала.

А затем Дед совершил чудо. Чисто интуитивным образом он написал троянский вирус, для активации которого не требовалось запускать приаттаченньй экзешный файл. Его экзекыот находился непосредственно в тексте письма и представлял собой набор из семи символов центральноевропейской кодировки ISO, которые Дед до сих пор хранит в строжайшей тайне, полагая, что это и есть оружие массового поражения Третьей мировой войны.

Данное чудо стало возможным благодаря тому, что Майкрософт, стремясь к сверхприбылям, подвергает свои программные продукты очень поверхностному Бета-тестированию.

Короче, Дед начал насылать на врагов одного трояна за другим. Как они работают, что делают, попав в локальную сеть корпорации, определить невозможно, не вполне понятно даже, доходят ли они до адресата. Однако Дед твердо убежден, что его «жеребчики», как он их ласково назвал, сразу же набрасываются на разрабатываемые Майкрософтом пакеты серверного программного обеспечения и прогрызают в них дыры. Эти-то дыры и позволяют хакерам всего мира взламывать человеко-ненавистнические сайты Пентагона и ЦРУ.

Ну а в свободное от Сети время Дед, облачившись, как того требовал стиль грандж, в бесформенные хаки, вытертые и вытянутые на коленях, в грубый свитер, из-под которого торчала либо застиранная фланелевая рубаха, либо ядовитая гавайская, в туристические ботинки со всепогодными протекторами, занимался да. Арбате пропагандированием идей битников, распевая под гитару на манер блюза стихи Гинзберга и Ферлингетти и дуя в паузах в прикрепленную на специальном ошейнике губную гармонику.

Праздношатающейся публике нравилось. Не могло не понравиться. Поскольку очень уж колоритен был Дед, обросший изрядно поседевшей бородой, притопывающий в такт музыке ногой и возносящий фальцетом к серым арбатским небесам вопль душ некогда живших, страдавших и наслаждавшихся людей ушедшей американской эпохи, до которой России оставалось еще лет тридцать. Так что, как ни крути, а это были песни о будущем.

В соответствии с законами уличного жанра, бесформенную шляпу Деда доверху насыпали звонкой монетой и бумажной шелухой. По окончании концерта весь гонорар обменивался в ближайшем гастрономе на водку и вино. И тут уж старый битник начинал витийствовать, начинал учить и без того ученый арбатский подзаборный сброд презирать общество, ненавидеть монополистов и любить спонтанную поэзию.

Но иногда Дед выдавал такое, что могло бы привести его в психиатрическую лечебницу. Как это в свое время произошло с его кумиром Гинзбергом. Правда, рыжий Аллен бежал туда добровольно, полгода скрываясь от судебного преследования за кражу автомобиля. В России ни в какие времена не существовало ни такой добровольности, ни таких смехотворных сроков. В России психиатрический диагноз ставится человеку на всю жизнь, и избавиться от него так же невозможно, как отрастить ампутированную ногу.

Ближе всего Дед подошел к пропасти в 1996 году, когда, спустя сорок лет, повторил дикую выходку Джека Керуака. Керуак, будучи изрядно пьян, сочинил и отправил адресату, американскому президенту, телеграмму следующего содержания:

Дорогой Эйзенхауэр! Мы тебя любим – ты клевый белый папик. Нам хочется тебя трахнуть.

Дед, будучи трезвым, как стеклышко, сел за монитор и в точности воспроизвел текст, заменив лишь фамилию чужого покойного президента фамилией своего, российского. И отправил послание по адресу [email protected].

Через день явились двое в пиджаках и галстуках, – по-видимому, из президентской администрации. Однако, убедившись, что в силу весьма пожилого возраста корреспондента это желание вряд ли осуществимо, успокоились. И вежливо распрощались, отказавшись от бутылки трехлетнего виски, с помощью которого Дед намеревался сагитировать этих двоих выкинуть на помойку свои «селедки», оторвать у пиджаков рукава и незамедлительно подключиться к всемирной борьбе с монополистом Биллом Гейтсом.

Что же касается знакомства с Кривым Чипом и помощи в налаживании производства поддельных проездных, то вся эта неприглядная история вполне вписывалась в нравственные принципы старого битника. Дед совершенно справедливо считал московский метрополитен монополистом подземных перевозок. А всякий монополист был для него заклятым врагом, для борьбы с которым хороши все средства. В том числе и откровенно уголовные.

Когда Танцор, Следопыт и Стрелка пришли в чиповский офис, который был одновременно и подвалом, и подпольным цехом. Дед заканчивал настращать гитару, не обратив ни малейшего внимания на шедших.

Чип приложил палец к губам, давая понять, что сейчас у его кумира начнется творческий экстаз, который можно спугнуть неловким шорохом, эгоистичным покашливанием или глупым словом.

Наконец придирчивое пощипывание струн и скрупулезное подкручивание колков закончилось, хотя, как вскоре выяснилось, можно было и не тратить на это время. Дед встряхнул головой, взял мощный аккорд и объявил:

Аллен Гинзберг, перевод Андрея Сергеева, «Пробуждение в Нью-Йорке»

И пошел работать голосом с характерным блюзовым подвывом, пошел лупить по струнам окаменевшими ногтями и притопывать ботинком в такт охватившим его чувствам, давным-давно сформулированным в далеком американском городе.

 
В замешательстве прикрывая ладонью бороду
я смотрю в распахнутое окно без штор – крыши,
розово-голубое небо, скачут утренние облачка,
Поцокивая о стекло.
я спал на полу, на густом ковре,
и стою коленями на подушке
нежные Гималаи коричневого cifsssa —
пальцы судорожно тянутся к перу
марать глупостями белоснежную сан-францисскую записную книжку.
Вот он, я, на шестом этаже холодного марта в старом доме на 5-й улице, в квартире разгром, мы пили
под баритональное радио за полночь… О Нью-Йорк, о – смотри – наша птичка пролетела мимо окна: чирик!
– наша жизнь тут, вместе – дым из труб над домами, рассветная дымка, проносящийся ветер свистит: господа…
 

Голос певца по мере развития темы все нарастал, эмоции только что очнувшегося человека, оказавшегося один на один с огромным городом, уже переполняли его, били через край – не только горлом, но и, казалось, начинали наполнять пространство ультрафиолетом.

 
Как нам Тебя приветствовать этой Весной, о Господь?.. Что мы подарим себе, какой полицейский страх
при облаве ночью на улице, взлом по-рокфеллеровски, без стука, обыск, долой
моя белая железная дверь. Где мне искать Закона? У Государства,
в офисах телепатической бюрократии?.. в моей нелегкости духа, в моих слезах
– в экстатической песне себе самому, своей полиции, своему закону, своему государству,
своим многим я – да, Я Сам для Себя Закон и Государственная Полиция,
убитый Кеннеди это узнал, равно как Освальд и Руби…
Пока не познаем наших желаний, благословенных деторожденьем,
решись, прими эту плоть, которую носишь под бельем, под халатом, куря сигарету всю ночь – погруженный в раздумья,
одинокий, с дрожью в руках и ногах – приближаясь к сладости Уединения, измученный ею – когда лежишь, запрокинув голову с раскрытыми глазами.
 

Певец уже впал в безотчетный экстаз, слития с миром. В подвале стало жарко, тревожно и радостно.

 
Утро, моя песня для всех, кто желает,
для меня самого, для моих собратьев – этого дома,
Бруклинского моста или Олбени. Привет самозванным богам
с Пенсильвании-авеню Да смилостивятся они над нами, Да будут просто людьми, не убийцами,
Пусть Государство больше не убиваем, Пусть накормит всех нищих, вылечит всех больных, всем лишенным любви
Завтра вышлет любмь – ну, ладно, выпей.
 

Дед внезапно смолк и начал удивленно озираться вокруг: где это я, что это было, кто эти люди?

А потом, вернувшись к реальности, подмигнул всем сразу и вытащил из бездонного кармана своих хдамидо-образных брюк трехсотпятидесятипятиграммовую плоскую бутылку «Джима Бина», свинтил крышку, отхлебнул, протер ладонью горлышко и протянул Танцору.

Все выпили по кругу. Потому что не выпить после такого было невозможно.

Посидели молча.

Потом, когда Дед окончательно вернулся ю Нью-Йорка, Танцор посоветовал ему показаться специалистам по всяким аномалиям. Чтобы сделали замены. А та очень уж сильные поля излучает, когда становится Гинзбергом. Нормально сказал, без всякой обиды. Можно сказать, пошутил.

Дед оценил юмор. Довольно хмыкнул. И послал Танцора на хер. И тоже по-доброму, в шутку.

Человеческий контакт был установлен.

Приступили к обсуждению технической прэблемы. Дед, совершенно неадекватный в быту, неохидакн» проявил инженерную хватку и сноровку. Засуни карту Танцора в магнитный считыватель, сосканировал код н вывел его на монитор в виде последовательностей импульсов. Вгляделся, несмотря на возраст, все еще острым глазом, не требующим очков, и воскликнул:

– Ёксель-моксель, и тут число сатаны! Все переглянулись, решив, что и в электронике Дед не вполне адекватен. Хоть наверняка винтом И не балуется. Тот уловил волну неодобрительного недоумения и начал объяснять:

– Совсем, что ли, думаете, старый рехнулся! Вот, глядите. Вот эти три импульса – это разделители, что-то типа синхронизации, чтоб понятней было. Так код каждого из них равен шестерке. Итого получается 666. Такая система применяется во всех штрих-кодах. Это дело просекли греческие попы и подняли страшный кипешь, мол, гады американцы, которые все это придумали, сатане служат. И запретили в своей Греции такую кодировку, поскольку там, у них, церковь что-то типа нашего Политбюро ЦК КПСС.

Танцор со Стрелкой глянули на Следопыта, который должен быть компетентным в таких вещах. Тот кивнул головой: «Все верно. Дед в науке сечет».

Потом они вдвоем с Дедом начали разбираться в способе кодировки, в длительностях сигналов и в амплитудах, а все несведущие – Танцор, Стрелка и Кривой Чип – пошли смотреть перфоратор, чудо техники шестидесятых годов.

Чип врубил агрегат, который заревел, как трактор на форсаже. Стоявший рядом стакан медленно пополз к краю стола. Чип попытался прокомментировать работу перфоратора, однако, поняв, что никто его не слышит, махнул рукой и зарядил в лоток пачку картонных карточек. Перфоратор заревел еще сильней и начал выплевывать продырявленные в нужном месте полуфабрикаты проездных. Лицо Кривого Чипа осветилось глупым счастьем, как это бывает с дикарями, которых обучили доить коров вакуумным доильным аппаратом или стричь овец электрической машинкой.

Между тем Дед и Следопыт уже постигли премудрости банковской магнитозаписи и переписали на винт компьютера Чипа дискету с данными по тридцати карточкам. Дед махнул рукой, и перфоратор осекся, зачихал и остановился. Наступила тишина.

И вдруг, несомненно, от наглого и бесцеремонного удара ногой, распахнулась дверь, стукнув ручкой по кирпичной кладке стены.

АППЛЕТ 12. БЫКОВ НЕ УЧАТ, А МОЧАТ

В подвал вошли трое столь характерных людей, что даже человек, не вполне знакомый с современной русской действительностью, с первого взгляда угадал бы в них бандитов низового звена.

Это, действительно, были таганские быки, пришедшие в неурочный час с «инспекцией». То есть постращать Кривого Чипа, чтобы тот работал поинтенсивней и выдавал побольше «товара».

– Шнурок, – угрожающе спросил Чипа самый омерзительный из них, – что это ты тут, твою мать устроил?! Почему посторонние?! Кто такие?!

Танцор решил перехватить инициативу, изобразив на лице туповатую непроницаемость чиновника средней руки:

– Гражданин предприниматель, у вас в учредительных документах ничего не говорится о дополнительных сотрудниках. Ведь так?

Он недоуменно посмотрел вначале на Чипа, я потом на быков, совершенно «не понимая» – кто это такие. «Не замечая» их чудовищных татуировок, бритых ЛБОВ и характерной косолапой походки – носками вовнутрь-И продолжил:

– Если это ваши сотрудники, то вы должны платить за них единый социальный налог. Чего, как мне известно, вы не делаете. Это прямое нарушение закона о груде и налогового реестра Российской Федерации. Нарушение грубое!

Чип хоть и был туповат, но просек игру, жалко втянул голову в плечи и замямлил:

– Господин инспектор, да я еще не успел. До сих пор сам справлялся. А теперь стало трудно, у меня же справка из диспансера, я вам еупоказывал, и вчера взял троих дополнительных работников. Сейчас их бухгалтер оформляет. Как только оформит, то сразу же все и заплачу. У меня все по-честному. Мы, молодью предприниматели, закон уважаем. И если сколько надо, то всегда пожалуйста…

В общем, сюжет был направлен в нужное русло. Быки начали стыдливо переминаться с ноги на ногу, понимая, что наехать на этого конкретного дятла, начинать разговоры разговаривать – совсем без мазы, потому что он пришел понты лимонить, а им надо тупить втихую, адекватно. А то встрянешь не по-детски и на крайняк попадешь.

И тут стремительно, словно кирпич с крыши, встрял Дед, отсутствие старческого маразма у которого с лихвой восполнялось схематизмом мышления, сформировавшегося за годы битничества.

– Ребята, – возопил он радостно, – заходите! Мы тут такую хреновину против монополистов затеваем!

И его понесло. Понесло со страшной силой прямо на пороги, которые переламывают кости, а потом выносят очумевшее от боли и ужаса тело к водопаду, низвергающему тело со стометровой высоты в страстные объятья неминуемой смерти.

И остановить Деда, кроме как ударив перфоратором по инфантильной балде, было невозможно. Он взахлеб рассказывал о том, что «скоро мы сделаем сорок тыщ фальшивых пластиковых карточек», показывал жестами, как эти карточки «мы будем совать в банкоматы и забирать деньги, которые украли у рабочих банкиры-монополисты». И так далее, и тому подобное. Хоть снимай на видео и демонстрируй студентам, готовящимся стать психиатрами, в качестве интереснейшего клинического случая.

Танцор прекрасно понял, что сейчас начнется в подвале. Переглянулся со Следопытом. И они, дабы ошеломить врага внезапностью, без всяких словесных прелюдий кинулись в бой.

Первые тридцать секунд удача была на стороне команды Танцора. Один бандит лежал на полу, приходя в себя от удара по голове перфоратором. Двое других все никак не могли понять – почему же бьют их, в то время как должны были бить они.

Однако вскоре их неповоротливые нейроны выстроились в нужную схему и начали посылать в конечности правильные сигналы. А сраженный перфоратором наконец-то поднялся, страшно возмутился и начал наступать на обидчиков.

И хоть Танцор когда-то изучал в Щукинском училище карате, но его движения были более декоративны, чем эффективны. И хоть Следопыт в своем ментовском прошлом эпизодически тренировался на живых людях, но сказывалось длительное отсутствие практики. И хоть ботинки Стрелки были стремительны и тяжелы, но она была женщиной.

Что же касается Деда, то он считал себя интеллектуалом и драться не мог ни при каких обстоятельствах, не желая рисковать самым дорогим, что у него было, – головой. Испуганно жался в углу и Кривой Чип, воля которого была уже давно подавлена таганским криминалитетом.

В общем, результат драки был предрешен. Кого-нибудь сгоряча, скорее всего, убили бы. Оставшихся посадили бы на цепь и заставили клепать карточки для банкоматов.

Конечно, Танцор мог вытащить ствол, с которым он никогда не расставался, и положить одного, а то и двоих. Но не получилось бы. Не смог бы он этого сделать. Так уж был устроен, что для убийства ему необходимо было как следует подготовить себя, взрастить в сердце ненависть к жертве, что называется «вжиться в роль». А эти трое для него были всего лишь мудаками – безмозглыми, ущербными и отчасти несчастными.

И Танцор с ужасом понимал, что ему проще умереть, чем размозжить пулей голову своего убийцы. Понимал и уже лишь отмахивался, не причиняя врагам ощутимого вреда.

– Танцор, – орала Стрелка, – мочи их!

Но он не мог.

И вдруг все прекратилось.

Сгоряча никто даже и не услышал нескольких шлепков. Лишь с удивлением увидели, как осел, как завалился на спину один бандит. То же произошло и со вторым. Третий же раскрылся изумленно, словно вспомнил что-то необычайно важное, сделал четыре неестественных шага, от которых Стрелка в ужасе посторонилась, и рухнул, ударившись головой об угол стола.

У входной двери стояли двое совершенно незнакомых убийц. Несомненно, профессиональных, уже давно зарабатывающих на жизнь именно таким экстремальным способом. Это было совершенно очевидно не столько по результату, без какого бы то ни было напряга достигнутому в считанные секунды, сколько по лицам: спокойным, уверенным и даже довольным, что все так ловко вышло.

Один из них уже спрятал пистолет. Второй, видимо, отправляя какой-то свой коронный ритуал, заглянул в ствол и что-то шепнул. Потом крутанул барабан, приставил дуло к левой ладони и нажал на курок. В гробовой тишине, наполнявшей подвал, щелчок прозвучал более чем отчетливо.

Танцор понял, что тот хладнокровно считал во время стрельбы. И это был действительно ритуал, а не пародия на русскую рулетку.

Потом Хохмач – несомненно, его звали именно так – засунул пушку за брючный ремень, прижал палец к губам и сказал: «Т-с-с-с!» После чего они ушли.

***

В себя пришли довольно скоро, потому что время сулило самые непредсказуемые неожиданности с летальным исходом. Даже Кривой Чип поскулил минуты полторы, подошел к одному из трупов, скоренько зачем-то поблевал на него, на том и успокоился.

Стрелка же была более привычной к таким жизненным коллизиям, не говоря уж о Следопыте с Танцором. Ну, а Дед постоянно пребывал в далеких пятидесятых. И ему не было никакого дела до реальности.

– Значит, так, – взял инициативу в свои руки Танцор, – я не знаю, что это было. Или разборка между соседними префектурами. Или же нас кто-то решил замазать в этом дерьме, чтобы потом водить на коротком поводке. Или же случилось чудо, и неведомые нам силы решили нас спасти. Сейчас гадать некогда, да и неохота. Сейчас мы в темпе грузим на мой «Жигуль» аппаратуру. Потом я обливаю здесь все на хрен бензином и поджигаю. И разбегаемся как можно скорей, пока сюда не приехали на пяти джипах. Хотя нам и одного хватит. Мы со Стрелкой к себе. Дед со Следопытом держат связь по емеле. Дед, у тебя какой адрес-то?

– Дед – собака – мэйл – точка – ру.

– Отлично! Вот вы вдвоем и заделаете карточки.

– А как же я? – заскулил Чип.

– А у тебя, дорогой, только два пути. Ты же понимаешь, что за тобой будет вся Таганка гоняться? Так вот, или в армию, или в монастырь. Усек? Ведь тетки в Хабаровске, наверно, нет?

– Да кто ж меня возьмет? – сказал Чип с мольбой, словно выпрашивая у Танцора жизнь, словно именно он мог его спасти. – Мне же еще семнадцати нет!

– Тогда в монастырь. Подальше от Москвы. Года три перекантуешься, а там, глядишь, все и устаканится. За три года всех старых быков перебьют, такая статистика, и придут новые, которым ты на хрен не будешь нужен. Да и ты, может, ума-разума наберешься.

– А что я буду делать в монастыре-то?

– Блин! В монастыре ты будешь жить! А здесь жить не будешь! Неужели непонятно?! Все! Вперед, пока не поздно.

И потащил к выходу импульсный генератор.

За три минуты погрузили в машину все необходимое. Танцор выставил всех за дверь и, как заправский мародер, без всякой брезгливости вытащил у трупов три ствола. Сантименты сантиментами, а в его нынешнем положении они были гораздо полезней, чем возможность в далеком будущем рассказывать внукам о своем прошлом правду, одну лишь правду, ничего кроме правды. Такое уж у него дао, и идти с ним вразрез было бы равносильно глумлению над мировой гармонией.

Потом полил из канистры и несчастных таганских быков с относительно человечьими головами, нашедших нелепую смерть внутри выстроенного прорабами перестройки лабиринта, и пачки фальшивых проездных, и «офисную мебель», которую не менее несчастный Чип притащил с помойки, и висящий на стене календарь с Земфирой – сиреной и анестезией сотен тысяч несчастных, уже давно никому не нужных подростков, смертельно уставших еще в детстве, которого у них не было.

И провел тонкой струйкой дорожку от этого погребального костра до выходной двери, которой, по сути, не было. Да и быть не могло. А была лишь подлая лживая картинка, нарисованная аэрозольным баллончиком на непрошибаемой кирпичной стене. Потому что выйти из подвала можно только лишь вверх, через потолок. За стенами же нет ничего, кроме земли, кишащей червями…

«Опять, блин, аллюзии! Опять ассоциации!» – зло подумал Танцор. И, стоя на пороге, закурил, три раза жадно затянулся и кинул сигарету под ноги, на начало бензинной дорожки.

Подвал наполнился бешенством окислительно-восстановительной реакции.

Во дворе его уже заждались.

Бледный Кривой Чип испуганно озирался по сторонам, пугаясь каждого шороха.

Дед невозмутимо бренчал на гитаре, пытаясь подобрать аккорды к какому-то известному лишь ему одному из всех живущих на земле шедевру Ферлингетти.

Стрелка, ковыряя носком ботинка асфальт, пряла свою пряжу. В смысле – куда же, блин, дурачина ты простофиля запропастился?

Следопыт… Следопыт изрядно удивил Танцора. И отчасти напугал. Обнаружив, что поверженные бандиты оставили во дворе не только свой джип, но и ключи в замке зажигания (мол, какой самоубийца посягнет), он удобно устроился внутри и шмонал в бардачке.

Танцор подошел и увидел, что тот уже перетащил в джип аппаратуру. Постучал в стекло. Следопыт опустил его с довольной рожей и хвастливо спросил:

– Ну как?

– Херово, – ответил Танцор, – ты со своими вороватыми замашками скоро нас всех под монастырь подведешь.

– А сам-то на чем ездишь? В смысле, на чьем.

– Ладно, подкинешь домой Деда. И вот тебе, – Танцор кинул на переднее сиденье пистолет, по виду «Беретту», – но смотри, без особой дурости.

Следопыт повез Деда, который, вероятно, так и не понял, каково происхождение этой просторной машины. А Танцор со Стрелкой – Кривого Чипа. Собрались на Ярославский вокзал, откуда поезда ходили на Вологду, город с богатыми традициями спасения страждущих за высокими монастырскими стенами.

Правда, Чип вначале стал выкобениваться: мол, с мамой проститься, паспорт взять, подружку трахнуть напоследок. Да и пару косяков не помешало бы забить на дорожку. Танцор, поняв, что все доводы будут бесполезными, просто-напросто врезал идиотику в солнечное сплетение и засунул в машину. А когда тот отдышался, сказал назидательно:

– Что, больно?

– Блин, да ты что, охерел, что ли, совсем!

– Вот, а когда таганские мочить будут, то будет намного больней. Так-то, тютя!

Приехали. Взяли билет. Научили, как найти монастырь, как и что надо сказать, когда войдешь в его распахнутые врата. Купили в дорогу курицу и двухлитровую бутыль «Спрайта» (мальчик еще совсем маленький, мальчик сладенькое любит). Дали денег на постель и на вологодские автобусы. Посадили в вагон. Помахали руками, когда поезд тронулся…

***

И все напрасно!

В Александрове Чип слез с поезда и вернулся попутными электричками.

Поселился у какого-то шапочного знакомого, с которым познакомился в Горбушке. И просидел бы у него безвылазно дней десять. Пока не осмелел бы. Тут бы его и нашли.

Однако таганские торопились. Им надо было поскорее, чтобы злость не кончилась.

Прицепили в его подъезде, где сейчас жила одна мать, к телефонному проводу определитель номеров.

Потом один позвонил, спросил Сережу.

Мать сказала, что Сережа уехал.

Тогда тот сказал, что это звонит друг Сережи. Что он хотел бы передать Сереже очень важное сообщение. От которого зависит жизнь Сережи. Так, может, сказал, вы Сереже передадите?

Что передать, спросила мать, у которой все оборвалось внутри.

И тогда бандит наплел про то, что у тех, кто гоняется за Сережей, появилась японская аппаратура. И пусть Сережа оттуда, где он сейчас, никуда не звонит, а то они его найдут по звонку.

Сережа, вернувшись из Александрова, конечно же, позвонил матери, очень туманно объяснил ситуацию и дал свой номер.

Мать сразу же, дрожащей рукой, набрала этот номер и все передала своему единственному сыну.

Кривой Чип ничего не понял. Не понял и не рванул как можно скорей и дальше от своего убежища.

Бандиты, которые засекли телефонный номер, без труда нашли по нему и адрес.

И Чипа не стало.

Как это произошло? О том лучше не знать.

Москва, как много в этом химическом составе для сердца русского слилось! И героин. И кокаин. И морфий. И опиум. Не отпустит она от себя, ни за что не отпустит. А если и удастся каким-то чудом разорвать ее холодные объятья, и бежать в ужасе, в смятеньи, спасаясь, то вернет, непременно вернет. И вновь окажешься пред ее наглыми рыжими очами. И будешь молить, чтобы не отлучила. Чтобы продолжила сладостные истязанья. Чтобы добила. Чтобы первой бросила горсть земли на крышку гроба…

Если, конечно, гроб положен тебе по статусу. А не что-нибудь другое, о чем тоже лучше не знать.

Москва. Город контрастов.