Текст книги "Опознание. Записки адвоката"

– А сам адвокат Рюрик? – в один голос спросили судья и прокурор.

– Сам Рюрик – тоже! – отвечал Раков тоном, не допускающим дальнейших словопрений.

Ельникова, казалось, прониклась торжественностью момента, но ненадолго.

– Господи ты боже мой! – пробормотала она. – Развели вас, крапивное семя, на нашу больную голову… Так… Рядом кто сидит?

Откуда-то снизу послышался мелодичный звон шпор: это Раков под столом толкнул ногой лицо кавказской национальности. Оно проворно встало, улыбнулось обезоруживающей жемчужной улыбкой и представилось так громко, что Ельникова вздрогнула, закемаривший было Мафусаил Исаакович проснулся и открыл печальные глаза, а Василиса Акакиевна наступила на горло очередной песне (это был, кажется, «Интернационал», пятый стих от конца).

– Оглы. Помощни́к адвокаты́! – оттарабанил смуглый южанин, вполне по-французски ставя ударение на последний слог во всех словах подряд.

Помощник Ракова почти не говорил по-русски, зато несколькими кавказскими языками владел безупречно. Именно в этой лингвистической продвинутости и таился смысл необъяснимого симбиоза адвоката и его помощника. Адвокат Раков работал по большей части с черноволосой клиентурой, работал успешно, благодаря в первую очередь Оглы. Прослышав, к примеру, неизвестно от кого, а то и вовсе непостижимым образом учуяв, что «перспективный» клиент «приземлился» против в воли в некоем отделении милиции с мешком маковой соломы за плечами, адвокат и его помощник являлись в отделение так быстро, как далеко не всегда является к больному врач «скорой помощи». На пороге «обезьянника», где изнывал наркоторговец, Раков, размахивая готическим ордером, вступал в пререкания с дежурным, который не хотел или делал вид, что не хочет пускать адвоката к задержанному без разрешения следователя. Дежурный втолковывал Ракову, что задержанного задержали всего двадцать минут назад, и с ним еще даже следователь не общался, а вы, товарищ адвокат, бежите впереди паровоза… Раков в ответ обстреливал дежурного громкими словами, среди коих слово «Конституция» было одним из самых безобидных. В разгар этой процессуальной перепалки Оглы вдруг обращался к патрону с взволнованной речью на непонятном языке, и говорил как раз настолько громко, насколько требовалось, чтобы быть услышанным в недрах «обезьянника». Раков делал вид, будто внимательно слушает помощника, и даже отвечал ему многозначительными жестами и красноречивыми междометиями. Дежурный терял от изумления дар речи, но быстро овладевал собой и возобновлял препирательства с адвокатом. В это время из вонючих недр доносился негодующий голос: некто, скрытый от глаз людских, что-то быстро говорил на языке, столь же непонятном, что и Оглы минуту назад. Судя по интонациям, этот некто возмущался нечеловеческими условиями содержания задержанных и критически обобщал практику неприкрытой расовой дискриминации, правящей на городских рынках. Тем временем Раков совал и совал готический ордер в самый нос дежурному, а Оглы глядел дежурному в глаза стеклянным взглядом… Неожиданно, словно получив желаемое, Раков сворачивал дискуссию, обещал вернуться с прокурором и отбывал, уводя помощника с собой. То ли по стечению обстоятельство, то ли по какой-то другой причине после каждой такой гастрольной поездки с Раковым заключали договор на защиту, сообщники борца за национальное равноправие ложились на дно, улики испарялись, а свидетели впадали в задумчивость, потом в мечтательность и, наконец, в забытье. От слова «забыть». По судам Раков таскал помощника с другой целью: Оглы прямо-таки завораживал женский судейский персонал, никогда не терял присутствия духа и безмятежно улыбался в любых, даже самых щекотливых ситуациях…

Ельникова хотела было взорваться, налившись кровью, и высказать помощнику адвоката прямо в его бесстыжие черные глаза все, что она думает о его соплеменниках. Но Оглы улыбался поистине ослепительно, его глаза – и черные, и бесстыжие, что есть, то есть, из песни слова не выкинешь, – подернутые влагой глаза оголтелого соблазнителя смотрели на судью с таким сложносоставным выражением, что Ельникова махнула рукой, сделала отсутствующее лицо и обратилась к следующему участнику процесса.

Он помещался на колченогом стульчике, втиснутом между торцом «стола участников» и свидетельской трибункой. Не будь в зале судьи Ельниковой с ее способностью замораживать все вокруг, не обладай маленький прокурор столь удивительной физиономией, все взоры с самого начала были бы прикованы именно к этому неявному покуда участнику процесса. Но еще до взоров к нему повернулись бы все носы, ибо именно от него исходил головокружительный, чарующий, расслабляющий, зовущий к плотской любви аромат изысканнейшего французского парфюма. Неявный в процессуальном плане, в плане физическом участник бросался в глаза: его огромный живот гармонично сочетался с головой, которая по форме напоминала просторный кулацкий пятистенок, увенчанный трагически недостаточным чердаком. Верхняя часть корпуса этого примечательного человека облекалась в парчовую рубашку от Версаче, а на северном полюсе его живота, словно на пышной женской груди, лежал прикованный к толстой цепи огромный золотой крест с фигурой Спасителя, искусно вырезанной из цельного куска нефрита. Толстяк сдержанно чавкал жевательной резинкой, разглядывал судью оловянными глазами и перебирал сложенные на животе короткие пальца с хорошим маникюром и жирными «гайками» перстней.

Ельникова вперила в жующего крестоносца леденящий взгляд. Но не тут-то было. Крестоносец не обратился в глыбу льда, он уставился в бледное лицо судьи и стал, не отрываясь, на него смотреть.

– Крест-то, наверное, грамм двести… – пробурчала судья, полагая, что нащупала самое уязвимое место противника.

– Пять килограмм, – ответил тот, не поведя бровью.

– Пят тиляграм! – громко повторил Оглы и залился счастливым, совершенно детским смехом.

Послышался звон шпор, и Оглы умолк. Ельникова, услышав смех адвокатского помощника, стала еще бледнее, чем обычно.

– Извините меня! – воскликнула федеральная судья. – У нас тот что, вечер сатиры и юмора?

– Может, вы у нас Райкин? – обратилась она к крестоносцу.

– Чё? – спросил тот, не желая или не умея подыгрывать судье-юмористке.

– Я спрашиваю, вы кто у нас по делу?

– Тюлькин Борис Тимофеевич, общественный защитник.

– А кто вас выдвинул и где бумаги?

– Общество, мля, защиты православных заключенных…

– Подсудимый Беспутный, встаньте! – скомандовала Ельникова.

Подсудимый Беспутный встал.

– Вы у нас чего, православный?

Адвокат Раков обернулся к подзащитному и погримасничал ему правильный ответ.

– Да, – произнес Беспутный отсутствующим тоном.

– Садитесь пока, – смилостивилась Ельникова и снова обратилась к Тюлькину: – Где бумаги?

– В папке у вас, ну… – невозмутимости Бориса Тимофеевича можно и нужно было завидовать. – Уже полтора года лежат…

Напоминание о многолетней истории «рассматриваемого дела» вынудило Ельникову отвязаться от общественного защитника и наброситься на следующую жертву, к тому же последнюю, коей надлежало стать потерпевшей Кравцовой.

Потерпевшая, сидевшая на первой скамейке у окна, представляла собой сексапильную рослую брюнетку с несколько легкомысленным выражением лица. На вид ей было лет двадцать. Почти ребенок. До некоторых пор она играла своей жизнью, баловалась с нею, как с погремушкой. Жизнелюбие Тани Кравцовой проявлялось решительно во всем, но в первую очередь, что совершенно естественно для девушки ее лет, в любви. Таня редко отказывала. Она не уродилась леди, и ей не было дано общаться с джентльменами. Общение с упрощенными двуногими яйценосных пород проходило подчас на грани фола, а однажды, с Беспутным, переступило эту грань. На лице потерпевшей Кравцовой лежала тень, а в глазах затаилась усталость, не идущая ни к глазам, ни к лицу жизнерадостной девочки, какой была Таня всего несколько лет назад. Казалось бы, главной причиной этой ранней усталости, единственным предметом, бросившим тень на Танино лицо, был подсудимый Беспутный, ведь ни до него, ни после него никто не бил Таню столь недвусмысленным образом «по различным частям тела». Парадокс, однако, заключался в том, что Беспутный положил начало мучениям потерпевшей Кравцовой, но и только. Продолжили другие. Немало претерпела Таня от мальчишки-следователя, который много часов подряд, судорожно сглатывая обильную слюну, выпытывал у нее мельчайшие генитальные подробности и заносил их в многостраничные протоколы. Следствие длилось целый год. За это время отношение Тани к следователю претерпело большие изменения. Сперва она его, конечно, возненавидела как предателя: он ведь именно предал собственный светлый образ, представ не благородным мстителем с властными полномочиями, а… соучастником Беспутного! Протокольным насильником! Но мало-помалу Таня прониклась жалостью к невзрачному белобрысому пареньку. Следователь, поняла Таня, просто занимается с ней сексом. Да, замысловато; да, небезболезненно для нее, потерпевшей. И все-таки, казалось Тане Кравцовой, толкает его к этому не врожденная порочность, а ясное осознание безнадежности своего положения на этом участке фронта. Допросы потерпевшей становились для следователя заменителем, суррогатом почти недоступного для него нормального секса. А потом пришел черед судьи Ельниковой. За два с половиной года потерпевшая Кравцова посетила суд 13 раз. Дважды она не являлась по повестке, и дело откладывалось якобы из-за нее. И каждый раз мальчики в черных кожаных куртках провожали ее долгим взглядом до самых дверей судебного зала, а там она натыкалась на холодный взор Беспутного… Оттого-то и легла тень на лицо Тани Кравцовой, а в глазах ее поселилась печаль, что судебный процесс превратился в нескончаемый, какой-то даже будничный кошмар, едва ли не горший, чем теперь уже давнее, потускневшее в памяти неистовство подсудимого Беспутного.

– Потерпевшая Кравцова! Вы не наняли адвоката?

Ельникова уже тринадцать раз задавала этот вопрос потерпевшей Кравцовой. Но она не видела причин, чтобы не задать его еще разочек. Вдруг потерпевшая одумается и скажет: да, хочу адвоката. Это будет железным поводом для отложения дела, и тогда – провалитесь пропадом подсудимый, защитник и все прочие…

– Нет, – отвечала между тем ненавистная Кравцова. – Не наняла.

– А почему? – Ельникова сделала вид, будто ее душа совсем изболелась за потерпевшую. – Вон у Беспутного целых два, один побольше, другой поменьше. Затюкают…

«Ах ты, сука! – думала тем временем потерпевшая Кравцова. – Климакс ты ходячий! Ты меня замучила, гадина, истерзала! Нету все-таки бога на свете, он бы тебя, тварь, давно в кислоте растворил!»

Но остренькие эти мысли потерпевшая, конечно, держала при себе. Вслух она, как это ни парадоксально, молчала. На уточняющий провокационный вопрос судьи Таня ответила всего-навсего взглядом, но таким, под которым растаяла последняя надежда Ельниковой сорвать дело.

– Устанавливается личность подсудимого…

…А была ли у подсудимого личность? Хороший вопрос. Вариантов ответа… один: была. Какая-никакая, скорее даже никакая, чем какая-то, но была. Она ведь есть у каждого, исключая тех раритетных счастливчиков, про которых российский справедливый суд пишет фиолетовым по бледно-зеленому: личность безвестно отсутствует, недееспособен.

Зародившись как случайный результат неосознанной половой возни двух второгодников соседних окраинных школ, Беспутный к семи годам усвоил несколько словосочетаний, коими его родители выразили практически все свои чувства. Удивление, ожидание, гнев, печаль. Едва научившись слушать, он начал понимать, какое немаленькое значение имеют в этом несложном мире слова. И даже не вообще слова, а одно-единственное слово: блядь. Это было, как бы сказать, всем словам слово. Пароль, открывающий двери в жизнь. Беспутный слышал его еще в младенчестве, ничего вокруг не понимая. Да что в младенчестве! Сидя у мамы в неопрятном животе, он усваивал то же выходное слово. «Пихается, блядь… Задолбал уже!» – жаловалась мама, донашивая Беспутного. Когда же он, родившись, отворачивался от груди, мама со скрытой лаской ворчала: «Не, ты чё, блядь, сосешь или чё?» Папа, истинный виртуоз, вообще почти никаких слов, кроме волшебного, не употреблял. Менял только знаки препинания, но бывал неизменно понят народом, то есть женой и сыном. Родители, конечно, знали еще несколько слов, но немного, штук пять-семь. С этим запасом Беспутный прошел сквозь восемь классов средней школы, «структурировав» раз навсегда извилины своего мозга наподобие крупноячеистой сети, свободно пропускающей мимо всякую премудрость, кроме, пожалуй, алфавита. Писать Беспутный умел, хоть и с огромным количеством ошибок, однако же это занятие рождало в его душе брезгливый протест, сродни тому, что испытывает заядлый педераст при взгляде на женщину. Пропахав на брюхе среднюю школу, Беспутный не отдал ни малейшей дани юношескому романтизму, но как-то сразу встал обеими ногами на твердую землю. Чутьем хорька он рассек до тонкости теорию социальной стратификации, то есть слоистого деления всякого людского сообщества. Понял, что ни в одном приличном слое ему места нет. Оставались слои подпочвенные, неприличные. А что такого? Каждому свое, как было когда-то начертано на воротах одного из нацистских концлагерей. Другой встречал насельников крутейшей философской завитушкой: «Труд делает свободным!» И ни копейки меньше! Беспутный – опять-таки чутьем, а не разумом – это понимал. Неустанным трудом (плюс преданность дворового кобеля, плюс сучья хитрость) он добился крошечного – соответственно масштабу – авторитета и вступил в ряды новорожденной русской мафии. Не беда, что самоотверженный труд чисто конкретно Беспутного делал именно что несвободным. Периодически. Зато в перерывах между отсидкам и он из простого пацана на посылках дослужился до звания доверенного водителя звеньевого одной из бригад некоторой теневой дивизии. А это – не шутки.

Неустрашимый в драках, он до ужаса, до непроизвольного мочеиспускания боялся ментов. Хорек, ворующий глупых кур, подпольная крыса, Беспутный воспринимал их как жильцов с другого, верхнего, этажа, как небожителей, как богов. Не колеблет, что лохи с самых верхних этажей порядочные люди, зачатые без спешки, в здравом уме и трезвой памяти, после скрупулезного подсчета этнических дробей плода презрительно кривили губы, выплевывая через них слово «мент». Беспутный знал, что у этого разряда небожителей смелость от начала до конца теоретическая. Как перед ментами, так и перед бандитами. Перед ними он благоговения не испытывал и быстро научился подавлять в себе комплекс социальной неполноценности, а в небожителях – волю к сопротивлению. Что до ментов, то Беспутный, конечно, знал, что большинство из них продажно и «решает вопросы», но его почему-то больше впечатляло сердитое неподкупное меньшинство…

– Год и место рождения?

– 1 апреля 1970 года… Город Ленинград… Петербург… Ленинград…

– Да уж, – проворчала Ельникова. – Теперь сам черт не разберет… Национальность?

– Русский. Среднее.

– Что среднее?

– Образование среднее…

– Забегаете вперед, подсудимый. Я ведь вас еще про образование не спрашивала!

Подсудимый молчит, глядя в окно.

– Образование?

– Среднее. Восемь классов.

– Военнообязанный? В армии служили?

– Нет, не служил…

– Почему?

– Потому что сидел.

– Вот как у нас долги-то Родине отдают! Военнообязанный или что?

– Нет.

– Почему?

– Инвалидность второй группы.

– Где справка ВТЭК?

Звякнув шпорами, вскочил биолог Раков. По первому образованию.

– Прошу обозреть справочку, – сказал он.

Ельникова придирчиво «обозрела» розовый листочек с обеих сторон.

– Справочке-то четыре года, – заявила Ельникова. – А выдана на год! Переосвидетельствование проходили?

– Так его же посадили! – возразил Раков. – Как же он мог переосвидетельствоваться?

– А меня волнует? – парировала судья. – Справка просроченная, значит, недействительная. Будете еще мне совать, поставлю вопрос об уклонении от армии. Верно, Петро Петрович?

Мздун, от которого потребовали немедленного умственного усилия, поморщился.

– Объективная сторона… – затянул на всякий случай несчастный урод от юриспруденции…

– Так. Все. Проехали. – отрезала судья. – Семейное положение?

– Женат.

– Дети есть?

– Сын Сева…

Беспутный неожиданно молчит… Конвоир Сережа, взглянув на своего подопечного, видит, что тот слегка покраснел. Сын Сева родился уже после «приземления» Беспутного. Папаша, для которого несколько лет жизни отпрыска слиплись в одни нескончаемые тюремные сутки, не может, хоть убей, отделить друг от друга все эти месяцы и дни…

– Да, извините меня… – молвит Ельникова, и глаза ее наливаются грустью. – Сажаешь вас… Сажаешь! – Она спохватилась. – Не помните? Ладно. Место работы до ареста?

– АУТУТУ «Русский дебилдинг».

– Должность?

– Корректор морального климата.

Судья не поняла, что это за работа, но, боясь показаться необразованной, не подала виду.

– Место жительства?

Беспутный, не слишком запинаясь, назвал свой дотюремный адрес.

– Судим! – Припечатала Ельникова, забывая придать голосу вопросительную интонацию. – Когда, по какой статье?

Абсурдно, но верно? На этот вопрос подсудимый ответил без запинки. Получалось, несмотря на молодость, три судимости: за хулиганство, вымогательство и еще раз за хулиганство, соединенное на сей раз с сопротивлением милиции. Спустя каких-нибудь два месяца после выхода из последнего «дрейфа» Беспутный провел с Татьяной Кравцовой ночь, столь богатую последствиями.

Личность подсудимого оказалась в конце концов установлена вдоль и поперек. Ельникова перевела дух и продолжила:

– Вопросы по личности есть? – спросила она. – У вас, Василиса Акакиевна?

Вышеназванная чуть-чуть усилила дрожание головы, и само собой получилось отрицательное покачивание.

– У вас, Мафусаил Исаакович?

Заседатель вдруг полностью проснулся. Он вперил в Беспутного усиленный очками взор, по форме и содержанию очень похожий на тот короткий, но много обещающий взгляд, каким Моисей нет-нет да одаривал когда-то свой шалопутный народец.

– Так вы скажите, подсудимый, – проговорил Мафусаил Исаакович очень тихо, но четко. – Что лично вы поимели от той контрабанды?

В комнате повисла туго натянутая тишина. Если бы в ноябрьском Петербурге водились летающие насекомые, полет самомалейшего из них наполнил бы присутствие гулом бомбардировочной эскадрильи. Ельникова опамятовалась первой. Она прыснула в кулачок, потом раскрыла его в мягкую ладошку и вложила туда свою вампирно-бледную щеку.

– Ох! – вздохнула она. – Да вы же все перепутали, Мафусаил Исаакович! Это же вы вспомнили контрабанду, которую мы три года назад слушали… По тому делу осэжденный уже на свободу вышел, а следователя, наоборот, посадили. Я с вами прямо не могу! Какие у кого еще вопросы? По личности?

Выражением своего неописуемого лица прокурор Мздун ясно дал понять, что вопросов по личности Беспутного у него нет. Общественный защитник, не задавая вопросов, поерзал на стульчике, отчего аморфные кубометры его брюха мощно заколыхались. А на поверхности, как плотик на мертвой зыби, заиграл тяжелый крест.

– Мля… – произнес растерянно общественный защитник и замолк к мстительной радости судьи Ельниковой.

– У адвоката есть вопросы? – спросила она, поглядев на Ракова почти с человеческим выражением.

– А вот, – глубокомысленно молвил адвокат. – А вот я вас все-таки спрошу, подсудимый, а как же вы сейчас относитесь к тому, что… чему… чего… и тогда, так сказать, не совершали? То есть я хочу сказать, если бы кто-то другой совершил бы вот такое… грязное дело… хотя с точки зрения биологии дело-то понятное, но подсудное… Вот как бы вы к нему отнеслись?! Должен бы был этот кто-то раскаяться…

Вопрос адвоката, понятный лишь ему одному, да и то не полностью, представлял собой фигуру высшего пилотажа. Подсудимый обомлел. Конвоиры возблагодарили судьбу за то, что она не ввергла их в гущу этой позорной комедии, разрешив остаться статистами. Снова все стихло. Подсудимый Беспутный молчал.

– Нет больше вопросов. – Адвокат Раков поклонился суду с таким видом, как будто только что задал по меньшей мере пятнадцать остроумнейших вопросов, причем на четырнадцать из них получил весьма удовлетворительные ответы.

Звон шпор на сей раз не сопровождал Раковых телодвижений. Судья обвела зал безнадежным взглядом.

– Оглашается обвинительное заключение, – сказала она. – «Беспутный и неустановленное лицо случайно встретили ранее незнакомую им Кравцову у входа в парк культуры и отдыха и, имея заранее созревший умысел на изнасилование Кравцовой, предложили ей поехать с ними. Кравцова согласилась, после чего Беспутный и неустановленное лицо с применением угроз и физического насилия посадили ее в автомашину “мерседес-600 супер-люкс” пурпурного цвета с позолоченными стеклами, которым неустановленное лицо, соучастник Беспутного, управлял по доверенности другого не установленного следствием лица. На указанной автомашине, купленной неустановленным лицом у другого неустановленного лица в неустановленное время в неизвестном месте за двадцать одну тысячу долларов США (цена заведомо сниженная по отношению к рыночной, что позволяет предполагать криминальное прошлое автомашины), Кравцову доставили на квартиру по адресу: Рыночный проспект (Бывший Социалистический переулок), дом 6, корпус 66, квартира 666. Указанную квартиру установленное следствием неустановленное лицо, соучастник Беспутного, снимало у не установленного следствием неустановленного лица с подобными целями. После этого Беспутный и неустановленное лицо, находясь в состоянии алкогольного опьянения, начали оскорблять Кравцову нецензурной бранью, угрожать последней физической расправой и убийством, заставили последнюю употреблять спиртные напитки. Например, Беспутный пояснил Кравцовой, что если она, последняя, пережарит курицу, купленную неустановленным лицом для совместного поедания с потерпевшей с целью последующего изнасилования, он, Беспутный, причинит Кравцовой смерть путем убийства. Также Беспутный и неустановленное лицо, продолжая угрожать потерпевшей физической расправой, убийством, а также ножом, с целью изнасилования стали душить Кравцову, таскать ее за волосы, бросили в нее вилку, после чего, не сломив сопротивления потерпевшей, стали ее избивать твердыми тупыми предметами, которыми, по заключению экспертизы, могли быть сжатые кулаки и обутые ноги. При этом неустановленное лицо нанесло потерпевшей не менее одного удара предположительно кулаками и не менее одного удара предположительно ногами по различным частям тела. Беспутный также нанес потерпевшей не менее одного удара кулаками и одного удара ногами по различным частям тела. Всего потерпевшей Кравцовой было нанесено не менее 27 ударов. Следует особо отметить, что во время избиения потерпевшая, воспринимая угрозы Беспутного и неустановленного лица как реальные и опасаясь их исполнения, обжаривала курицу. Согласно заключению комплексной комиссионной судебно-гастрономической, судебно-кулинарной и судебно-токсикологической экспертизы, состояние голеностопных и тазобедренных хрящей птицы, изъятых в соответствии с уголовно-процессуальным законом из мусорного контейнера в присутствии понятых, а также мясных фрагментов указанной птицы, изъятых тогда же там же, курица была нормально прожарена и не подвергалась излишней, не вызванной необходимостью, кулинарной обработке. Никакой опасности для пищеварения она не представляла. Однако, несмотря на добросовестность потерпевшей, Беспутный и неустановленное лицо, используя внешнюю сильную обжаренность курицы в качестве предлога, стали говорить Кравцовой, что курица пережарена и за это придется отвечать…»

Далее следовали изложенные с тошнотворной официальностью перипетии добровольно-принудительной любви внутри треугольника Беспутный – Кравцова – неустановленное лицо. Не слишком интересные акробатические изыски, на которые только и оказались способны злосчастные половые мушкетеры, свидетельствовали об удручающей скудости их воображения даже в этой излазанной вдоль и поперек области. Юмористическую струйку в процессе нескончаемой чистки вносила сама чтица: Ельникова, декламируя протокольно-сальный текст, разительно, прямо-таки фотографически напоминала хорошистку средних классов, аккуратно считывающую домашнее задание. Немного подсевший, но все-таки звонкий ее голосок наполнял судебную комнату, превращая ее в почти что жилое помещение. Василиса Акакиевна грезила наяву, забыв закрыть глаза. Мафусаил Исаакович уснул так крепко, что казался окончательно мертвым. Девочка-секретарь смотрела прямо перед собой ничего не значащим, безответственным взглядом. Петро Мздун хранил на кукольном лице выражение, с каким во время оно депутаты партийных съездов выслушивали доклады Генерального секретаря, а задолго до них фанаты дзен-буддизма пялились дни напролет на кирпичную стенку. Оглы трепетал сексуальными ноздрями: азиатский дух его под убаюкивающий колос судьи улетел далеко-далеко отсюда и сейчас наслаждался пьянящими ароматами Ферганской долины. Раков, уязвленный давеча вопросами о Рюрике и его сыновьях, подобрел и расслабился. Потерпевшая Кравцова – за давностью лет – не применяла к себе все эти кошмарики и слушала так, словно речь шла не о ней, а о некоей богатой Барбаре, она же певчая птица Королек, которая – вот ведь судьба! – нет-нет да и заплачет! Борис Тимофеевич Тюлькин вздыхал каждую четверть часа, но в целом сохранял спокойствие. Заплывший жиром, он в любых ситуациях наслаждался жизнью, совсем как младенец, замирающий от неосознанного счастью в теплой колыбельке… Один только Беспутный напряженно вслушивался в текст, читаемый судьей. Новым для Беспутного текст не был: он прожевал в нем каждую букву не один десяток раз. И все-таки он слушал с болезненным вниманием. Беспутный – в этом крылась причина – принадлежал к подавляющему большинству людей, которые только в обвинительных заключениях да судебных приговорах имеют шанс услышать о себе в третьем лице и по фамилии, уважительно.

Носилась в голове Беспутного и другая мыслишка, причинявшая беспокойство, но о ней покамест никто не догадывался. Еще бы догадался!

Ельникова подвела черту. Подняв глаза от постылых бумажек, она задала подсудимому два протокольных вопроса:

– Беспутный, вам понятно, в чем вас обвиняют?

– Понятно, – отвечал Беспутный бесцветным тоном.

– Признаете ли вы себя виновным по предъявленному обвинению?

– Да! – сказал Беспутный. – Признаю!

…Редкая граната, долетев до середины поля боя, взорвется с таким грохотом! Первым, что последовало за сенсационной выходкой подсудимого, был звон шпоры и громкий визг: побагровевший Раков тряхнул конским хвостом и изо всей мочи лягнул злосчастного Оглы, а этот последний, понятно, взвизгнул. Не столько от боли, сколько от обиды… Это же, в конце концов, не «помощни́к адвокаты́», а подсудимый Беспутный ринулся «в сознанку»! За что же причинять боль преданному Оглы? Но шпора отзвенела, и разразилось оглушительное молчание. Физиономии не только «фигурантов», то есть участников процесса, но и конвойных «статистов» являли собой различные степени остолбенения. Лишь два человека из числа собравшихся в комнате с печкой никак не реагировали на демарш Беспутного: Мафусаил Исаакович спал богатырским сном, словно кудрявый Самсон, не скрученный еще беспредельщиками филистимлянами; Василиса Акакиевна попискивала чуть слышно, уподобившись комарихе, отряхнувшей с хоботка кровь бесчисленных жертв и впавшей в лиризм – старая чекистка увлеченно пищала то ли «Не брани меняя, родная», то ли «Вечерний звон»…

Найдись в судебном зальчике хотя бы один не остолбеневший, он бы непременно отметил про себя, что на тонкогубом лице судьи Ельниковой, во-первых, не отразилось ни малейшего удивления, во-вторых – если только такое возможно! – явственно запечатлелось нечто среднее между мстительной радостью и глубоким моральным удовлетворением!

– Ну ладно, – сказала она. – Рассказывайте, как все произошло…

– На основании статьи 51 Конституции, – как по-писаному забубнил Беспутный, – отказываюсь давать показания против себя и своих близких!

– Ага, – произнесла судья, силясь изобразить на лице озадаченность. – Но виновным себя признаете?

– Признаю.

– А показаний давать не будете?

– Не буду.

– Но признаете?

– Да.

Адвокат Раков выглядел подавленным. Он даже не находил в себе сил вскочить, сослаться на первое биологическое образование и защитить Беспутного от судейского произвола, каковой выразился в издевательском повторении судьею одного и того же вопроса. При всей свое умственной бедности Раков все же очень хорошо понимал, что ему неожиданно досталась роль облезлой декорации, а управляет процессом и, между прочим, все решает, кто-то другой, неизвестный… Ведь Беспутный ни словечком не обмолвился о своем намерении ни с того ни с сего пойти «в сознанку», да еще таким хитроумным способом – не давая показаний! Здесь чувствовалась рука умелого режиссера, грамотного решальщика. Беспутный бросил суду кость, дал возможность записать в приговоре: «Виновным себя признал полностью», – откуда уже и до искреннего раскаяния рукой подать! – но и мостов не сжег, воздержавшись от изложения сути. От такого «признания», если приспичит, нетрудно и отказаться. Но этот расклад при всей своей несомненной грамотности задевал не только человеческие чувства, но и профессиональную честь адвоката Ракова. При том, конечно же, условии, что адвокатом, да еще и обладателем соответствующей чести этого «биолога по первому образованию» можно было назвать только с сильной натяжкой.

Раков в самом деле закончил когда-то биологический факультет, но не по призванию, а только чтобы с наименьшим трудом отмазаться от армии. Конкурс на этом факультете был едва ли не самый маленький на весь университет. Окончив вуз, Раков совсем недолго повалял дурака в какой-то лаборатории, где резали рыб и пахло сортиром, и ринулся в так называемое житейское море. Будущий несын Рюрика успел «работнуть» в строительстве и золото-искательстве, возил на «Волге» задрипанного начальника и торговал пирожками, а потом пошел опером в уголовный розыск и там протрубил дольше, чем где-либо еще. В этой мрачной сфере Раков достиг высочайшего профессионализма: научился выжимать деньги из потерпевших за свое рвение в поиске подозреваемых, а затем из подозреваемых – за возможность сорваться с крючка. Он стал заправским мошенником, но годы шли, и о его «методах» узнало слишком много людей. Надо было уходить, но куда? Податься снова на Колыму не позволял возраст, да и жалко было бросать «органы», включая и те, из которых так не хотелось уходить Ракову. Нежданно-негаданно появилась королевская возможность и уйти и остаться. Правоохранительная система разлагалась и гнила. Мошенники куда более высокого полета, чем заурядный Раков, воспользовались кое-каким крючком в брежневском законодательстве и принялись образовывать бесчисленные адвокатские коллегии. Могучим потоком хлынули в них аферисты всех мастей. Спившиеся следователи, оскудевшие прокуроры, скурвившиеся судьи. Принимали, разумеется, всех без разбора, чтобы успешно «решать вопросы» по месту прежней работы новоиспеченного адвоката. Одним из подобных злокачественных новообразований стала Лига российских адвокатов «Защитники без пределов». Внутри Лиги народилось великое множество контор, консультаций и бюро, в их числе – с легкой руки какого-то хладнокровного негодяя – адвокатская контора «Рюрик и сыновья». Название преследовало цель с возможно большим КПД ловить придурковатых граждан свободной России, которых оказалось трагически много. Контора процветала, несмотря на то, что все ее сотрудники не были не только сыновьями Рюрика, но и дипломированными юристами тоже. Одна желтоватая многотиражная газетка в каждом номере печатала правовые консультации от «Рюрика и сыновей». Ничего удивительного в этом не было: журналисты, делавшие красочную газетку, имели к журналистике примерно такое же отношение, как адвокаты-рюрики к адвокатуре и вообще юриспруденции. К этому-то «Рюрику» и ушел сперва некий следователь, с которым Раков тесно сотрудничал, а потом – по приглашению коллеги – и сам несостоявшийся биолог…