Текст книги "Опознание. Записки адвоката"

Очень трудно описать Верины чувства одним словом. Даже и двух слов навряд ли хватит для решения столь неблагодарной задачи. Испытывала ли она мстительную радость от сознания того, что негодяй пойман и теперь уже не отвертится? Да, испытывала. Хотелось ли ей поинтересоваться, каково ему, оставаясь вполне одушевленным, превратиться в чурку с глазами, в вещь, лишенную всяческой свободы? Каково ему теперь, когда его вынесли за скобки не менее решительно, чем сам он неделю назад вынес за скобки живую Веру Рядовых? Словно она не Вера, а лежалый товар из интимного магазина… Что и говорить, желание задать все эти вопросы у Веры присутствовало. Некое чувство сродни злорадству переживалось ею, как и благодарность судьбе за то, что, отдав Веру на поругание без всякой ее вины, судьба и обидчика не оставила в покое. И отвращение душило ее, и презрение к негодяю. Все это было, но было и еще что-то, мешавшее ткнуть в русого пальцем и громко, ясно и четко сказать: «Вот он, гад!»

Потерпевшая Рядовых, полуобернувшись к следователю, медленно подняла руку и показала на русоволосого мужчину, стоявшего крайним слева.

– Вот этот… вроде бы… – сказала Вера.

– Назовите себя! – звонко, так что все вздрогнули, выкрикнул следователь, засверкав холодными глазами.

Будь Вера любознательным иностранцем, изучающим знаменитую загадку русской души, она бы сильно продвинулась в своих изысканиях после этого выкрика. Ведь принято считать, что одной из главных составляющих неразгаданной души русского человека является тоска – психическое явление, изученное по сию пору крайне слабо. Так вот, после того как Вера нетвердо указала на русого мужчину, по его лицу расползлась именно тоска, овладев простодушной физиономией, как овладевает бледность лицом мертвеца. Ему было велено назвать себя, и он, с трудом разлепив губы, еле слышно выговорил:

– Петрищенко… Арнольд Васильевич…

– По каким признакам опознаете? – спросил следователь Веру.

Вера пожала плечом, не умея ответить.

– Похож… – полувопросительно сказала она.

– Узнаете по росту? – нажимал следователь. – По чертам лица? По цвету волос?

– По цвету волос, – тотчас ответила Вера, ибо это было единственное, что она могла сказать наверняка, не затрудняя свою совесть.

Вере было тяжело. Она прекрасно понимала важность своей сегодняшней роли, и именно поэтому ей было тяжело. Она узнала насильника, но когда следователь потребовал уточнить, по каким таким признакам она его узнала, Вера опять засомневалась. Собственно говоря, кроме волос, в чем она уверена? Да ни в чем…

Следователь терял терпение.

– Если опознаете неуверенно, – сказал он, чеканя слова, – предложите ему что-нибудь сделать… Пройтись, там, руку поднять, сказать что-нибудь… Давайте-давайте, Рядовых!

Веру осенило. Она подошла поближе к Арнольду Васильевичу Петрищенко, который смотрел на нее настороженно и обреченно, как собака, ждущая удара. Вера остановилась в шаге от Арнольда, заставила себя посмотреть ему прямо в глаза, помялась, подыскивая слова, и вымолвила:

– Скажите: «У меня к вам два вопроса»…

Мягким сталинским шагом следователь подошел к ним вплотную.

– Делай, что говорят, – сказал он, очень убедительно переходя на «ты».

– У меня… к вам… два вопросы… – выговорил опознаваемый.

Все сомнения отпали. Это был его голос. Его и ничей другой. Вера изготовилась произнести слово «да», это слово уже оформилось между небом и языком… Отведи Вера хоть на секунду глаза от Арнольдова лица, «да» было бы произнесено. Но Вера не отводила взгляда и замерла с приоткрытым уже ртом, потому что никогда еще не доводилось ей видеть ничего подобного… Прапорщик, прочитавший судьбу в Вериных глазах, не побледнел, нет, он стал серым, как пепел. Его губы, толстые отвратные губы, которым неделю назад он шлепал у самого Вериного уха, побелели… Страх, таившийся в глазах Петрищенко, перестал таиться, развернулся во всю свою жуткую ширь и превратился в ужас – черный, невыносимый и нескрываемый…

У Веры от этой картины забилось сердце, а в голове заметались мысли, никакого, кажется, отношения к делу не имеющие. Она ощутила холод от стоящего рядом тонкогубого следователя… Она почуяла запах коньяка, которым обдал ее недавно толстый старый адвокат… Она вспомнила, как сменщица Танька засудила соседа… И все это закрутилось в бедной Вериной голове и крутилось целое мгновение, а потом Вера увидела человека из своего сна, маленького-маленького человека с жалко вывернутой шеей и бело-серым неявным лицом…

Проснись сейчас в Вере специалист по высоким материям, спавший через койку от эстета, он бы наверняка объяснил с научной точки зрения, что же такое стряслось с Верой Рядовых… Но специалист ни тогда, ни после не выказал намерения просыпаться.

– Нет… – чуть слышно сказала Вера.

– Что «нет»? – лязгнул следователь. – Что значит «нет»?

– Не он… – еще тише вымолвила Вера.

Глаза ее заволокло слезами, и она не увидела, как великий ужас в глазах Петрищенко медленно сложил черные крылья и растаял. С той стороны, где стоял следователь, на Веру повеяло уже не просто холодом, а настоящим сибирским морозом. Но ей не было зябко, ей больше не было зябко, и даже свойственная ей неуверенность в себе куда-то подевалась. Вера сделала усилие, прогоняя слезу с глаз, и ушла, провожаемая разноречивыми взглядами набившихся в кабинет мужчин…

…Жизнь на одной седьмой части земной суши шла своим чередом. Поющие звезды эстрады с недоступным простому смертному артистизмом открывали и закрывали рты, изображая прочувствованное пение. Звезды разговорного жанра отрабатывали свой скудный хлеб, кидая в покорный народ порции скуловоротной пошлятины; народ, спасая положение, смеялся. Деятели бизнеса от политики – и политики от бизнеса, – поймав за хвост удачу, тиражировали свои непритязательные физиономии на бутылочных этикетках, сигаретных пачках, противозачаточных средствах, колготках, трусах, пуговицах, полотенцах, настенных гобеленах, будильниках и унитазах. Бизнесмены менее удачливые изо всех сил старались не светиться, мимикрируя под среднеобеспеченных трудяг, но эта вынужденная скромность не спасала: недреманное око теневого контролера всякий раз безошибочно регистрировало достижение убойного веса, после чего в дело вступали гранаты, пули или, на худой конец, мясницкие ножи. Обижаемых властью по-прежнему любили и жалели; власть без устали и всегда с успехом разыгрывала нехитрые вариации на этой дребезжащей струне. Члены властвующей организации в соответствии с утвержденным графиком подекадно меняли личину, именуемую также «имидж», исполняя с первого по десятое число роль обиженного, с десятого по двадцатое – обидчика, а с двадцатого по конец месяца отдыхали «под паром». Электорат молчал. Импортные специалисты ввязывались в драку только в случае крайней необходимости, зато, ввязавшись, обеспечивали абсолютную свободу выборов, приводивших всякий раз к заранее оплаченному результату. Толстощекие тусклоглазые политиканы разной ориентации выгрызали друг у друга яремные вены под видом братских объятий. Отрасли промышленности, сами того не замечая, меняли хозяев по несколько раз в сутки, уменьшаясь в объеме при каждой перемене. В столице метко стреляли из танковых орудий, на периферии развлекались бомбометанием. За санитарным состоянием и численностью поголовья следили сквозь пальцы, списывая павших граждан на естественную убыль, форс-мажорные обстоятельства и государственный интерес. Отчаянные особи, сопротивляясь списанию, ложились на рельсы, спускались в забои и голодали всухую, однако по-детски капризная демократия не замечала этих подергиваний, занятая поиском спонсоров для фуршетов, презентаций и фестивалей. Приватизированная страна неудобно оттягивала карманы своих владельцев. Эти последние, впрочем, оставались на высоте исторической миссии, хранили верность патриотическому долгу и не пытались облегчить свои карманы за чей-нибудь счет…

…Вера Рядовых, вагоновожатая трамвайного парка номер три, была заживо погребена под толщей обстоятельств, перечисленных выше. Веря Рядовых, даже если бы очень захотела, никаким способом ни при каких условиях не могла на эти обстоятельства повлиять. Да она и не хотела ни на что влиять, озабоченная одним-единственным желанием, во все времена нестерпимо раздражавшим скудоумную власть – желанием жить. Поэтому когда Вера в присутствии понятых пожалела больного придурка Петрищенко, нависшая над ними обоими студенистая кроваво-грязная толща российской действительности никак не отреагировала на этот неожиданный факт.

А вот в более высоких сферах, там, где среди вечного холода мерзнут в своих колыбелях неяркие звезды, кое-что произошло. Бесполезно искать сообщения об этом событии в научно-популярных изданиях: земные приборы, конечно же, оказались недостаточно чуткими, чтобы его зарегистрировать. Даже орбитальный радиотелескоп «Хаббл», способный самый вакуум защекотать до икоты, и тот ничего не заметил. В то время, когда прапорщик едва не умер от страха, а Вера Рядовых приняла свое неожиданное решение, с которым согласятся далеко не все, в это самое время на неуловимо, невообразимо краткое мгновение продрогшие небесные звезды перестали дрожать, согретые теплым дуновением с планетки, населенной людьми.

Все-таки людьми…

След колеса

Время – основная (наряду с пространством) форма существования материи, заключающаяся в закономерной координации сменяющих друг друга явлений.

Большая советская энциклопедия

Жил в Риме уважаемый всеми человек по имени Аппий из рода Клавдиев. На грани IV и III веков до нашей эры он поочередно и всегда успешно отправлял все высшие должности в государстве. Однажды, ради спасения отечества, сенат назначил его даже диктатором. Аппиева дорога, первая из легендарных римских дорог, построена его попечением. Римский водопровод – тоже. И еще многими замечательными деяниями прославился Аппий Клавдий. В частности (об этом редко вспоминают), когда Пирр победил римлян и понуждал их к заключению мира, сенат совсем было поддался коварному царю, но Аппий – старенький, окончательно ослепший и обезножевший, принесенный в заседание на носилках – произнес страстную речь, пристыдил сенаторов и спас Рим от позора. Ведь римляне никогда не мирились после поражения, только после победы! Впрочем, мы ведем речь о современной уголовщине, а вовсе не о древнеримской истории. Нам сейчас ближе всего и интересней афоризм Аппия Клавдия Слепого: «Всяк своего счастья кузнец».

Надо признать, что Пирр давным-давно превратился в прилагательное к своей двусмысленной победе, и даже казавшиеся вечными римские дороги ушли в небытие, а эта крылатая мысль по-прежнему живет и побеждает.

В юго-восточном направлении от Петербурга (тогда – Ленинграда) двигался «Запорожец». Со сдержанным оптимизмом, отличающим бедных, но гордых, этот замечательный автомобиль тарахтел, ворчал и гудел на разные голоса, смотря по тому, какую передачу включал ему хозяин. Его то и дело обгоняли «Жигули» – машины высокого класса, краса и гордость русских равнин, – но «Запорожец» не обращал на них внимания, не бросался очертя голову вдогонку и не вилял из стороны в сторону, препятствуя обгону. Он шел все время под семьдесят, в левом ряду, который, впрочем, скоро стал единственным. В «Запорожце» ехали двое, Он и Она. Мы о них, прямо скажем, почти ничего не знаем. Известно только, что обоим было «в районе» тридцати, Он оставил дома жену, Она – мужа. Так что, читатель, это было любовное путешествие, и надо сказать, что обстоятельства времени и места такому роду путешествий вполне соответствовали. Стоял не жаркий, но теплый летний день. Впереди лежала сухая, прямая и, значит, легкая дорога. Ему наверняка было очень приятно увлекать Ее все дальше и дальше от города, где им не нашлось места. Она, надо полагать, испытывала те же чувства. Получали они удовольствие от самой езды на свежем воздухе или же их путешествие имело какую-то конечную цель – никому неведомо. Миновав городок Тосно и проехав еще с десяток километров, «Запорожец» оказался на узком двухрядном шоссе, мало похожем на международную трассу, соединяющую к тому же две столицы. Живчики-жигулисты поумерили прыть, потому что обгонять теперь можно было только на встречной полосе, а там хватало своих энтузиастов. Приходилось ехать друг за другом. На подъезде к селу Кочки некто нетерпеливый, счастливый обладатель «шестой модели с троечным мотором», стал мигать «Запорожцу» в спину дальним светом, чтобы проваливал с дороги, а потом принялся истерически бибикать. Можно догадаться, что в «Запорожце» занервничали. Особенно Он, не желавший уступать нахалу или насиловать свою машинку, выжимая из нее недоступную скорость. Он, наверное, помрачнел, а Она – женщина! – может быть, сказала ему как бы ни с того ни с сего: «Видишь, толстая тетка продает яблоки, прямо с ветки. Давай остановимся, купим у нее яблок, заодно и ноги разомнем». Он включил правый поворот и, не доехав до тетки метров сорок, остановился. Правые колеса на песке, левые – на асфальте. Обочина была до того узкой, что поставить на ней весь «Запорожец» целиком, не свалившись в канаву, было невозможно. «Шестая модель», не удостоив их взглядом, пронеслась мимо.

Водитель Арефьев тоже ехал в сторону Москвы. Он сидел в высокой и светлой кабине мощного КамАЗа, впряженного в длинную шаланду. Кресло под Арефьевым было удобное, снабженное гидроусилителем рулевое колесо вертелось легко, солнышко светило сбоку, не ослепляя, а только веселя. Но водитель Арефьев был сумрачен, потому что длинная шаланда у него за спиной была абсолютно пуста. Он шел в обратный рейс, шел порожняком, тогда как должен был идти с грузом. Отсутствие груза означало потерю приработка, на который Арефьев очень рассчитывал. Потому-то летнее солнышко не веселило водителя КамАЗа, комфортабельность кабины не улучшала настроения, а легковушки, пугавшиеся под колесами, раздражали. Впрочем, все это не отражалось на управлении машиной. Арефьев как-никак был профессионалом, удостоенным недавно грамоты и денежной премии «За пятнадцать лет безаварийной езды». Невдалеке от населенного пункта под названием Кочки КамАЗ оказался в составе колонны автомашин, двигавшихся крайне неторопливо. Из своей высокой кабины Арефьев видел, как эту колонну временно возглавил «Запорожец», который вскоре съехал на обочину, оставшись левыми колесами на узкой проезжей части. Арефьев мгновенно оценил это изменение дорожной обстановки и принял чуть-чуть влево, когда до «Запорожца» оставалось еще метров сто. Одновременно с этим микроскопическим маневром Арефьев прикинул, что, минуя «Запорожец», не окажется левым бортом на встречной полосе, хотя, пожалуй, будет к ней вплотную. Три или четыре легковушки впереди КамАЗа поехали быстрее. Арефьев тоже слегка надавил на педаль газа и в тот же момент обратил внимание на чудовищный рев, перекрывший все прочие шумы. Навстречу шаланде двигалась черная морда КРАЗа, тащившего за собой длинную цистерну, к которой была прицеплена бочка вдвое меньшего размера, вилявшая, как ослиный хвост. Арефьев увидел совсем близко от себя лицо водителя в кепке с папиросой в зубах. Они разъехались, хоть и впритирку, но вполне благополучно. Арефьев мысленно похвалил свой глазомер: он, как нитка в игольное ушко, проходил между КРАЗом и «Запорожцем», до которого оставалось не больше пятнадцати метров. Ровно через секунду после того, как кепка и папироса пронеслись мимо Арефьева, в левом его ухе грохнуло так, как будто по нему в упор пальнули из пушки, стекла шрапнелью брызнули в лицо, а его самого выбросило из водительского кресла и садануло головой в потолок кабины. Арефьев отключился на какое-то время, а когда включился снова, увидел прямо перед собой ствол березы, уходящий в небо под тупым углом…

Баба Зина в первый раз поднялась с постели после долгой болезни. Угораздило же, мать честная, простудиться, да как еще, в самое лето! Баба Зина была очень слаба. Утром ее ноги, распухшие от водянки, дрожали, но она заставила себя встать, умыться, одеться и даже попить чаю с кусочком хлеба. Это молодые могут валяться сколько влезет, а в ее возрасте залеживаться нельзя – можно не встать совсем… Невестка, понятно, ругала ее за то, что, мол, не дает ни себе, ни людям покоя. Ну и что из этого! Разве Зина не в своем доме, не на своих ногах, не в своей одежде? А что касается еды, так она почти ничего не ест, ей хватает пенсии в тридцать рублей, она даже откладывает на похороны по пять рублей каждый месяц. Невестка от этого просто сатанеет и в один голос со своим мужем, сыном бабы Зины, вразумляет ее, кричит, что ведь поверх земли-то ее всяко не оставят, так что, получается, она совсем выжила из ума. Ладно. Их дело. Баба Зина взобралась на ящик, угрожающе заскрипевший под ней, дотянулась до нижних веток яблони и наполнила яблоками старое цинковое ведерко. Слезая с ящика, она чудом удержать на ногах, но дыхание сбилось, а в глазах потемнело. Отдышавшись, баба Зина обогнула дом, дошла по тропинке до мосточка о трех досках, переброшенного через придорожную канаву, прошептала: «Царица небесная» и ступила на доски. Бог и на этот раз остался с ней, не выдал на осмеяние невестке с мужем, перевел через канаву, как почти что Моисея через Красное море… Оказавшись на обочине шоссе, баба Зина поставила ведерко чуть впереди себя, чтобы всем было видно, опустила руки и стала ждать. Машины неслись мимо нее как угорелые. Еще лет десять назад, вскоре после выхода на пенсию, баба Зина ворчала бы про себя, сопровождая каждый выхлоп вопросом: «Куда тебя черти несут, окаянный? Куда ты, леший, прешь, что даже витамин по сходной цене у себя под носом не видишь?» Теперь баба Зина привыкла и не задавала вопросов. Просто стояла, посматривая влево, на машины, ехавшие по ее стороне дороги. Люди, проносившиеся мимо бабы Зины, большей частью не обращали на нее внимания, а те немногие, кто фиксировал взгляд на гигантской серой матрешке, наверняка задавались вопросом: и как только ей не скучно, как только не грустно бабусе с бессмысленными глазами стоять неподвижно на этой обочине, посреди населенного пункта, название коего мы даже не успели прочесть? Бабе Зине не было скучно, потому что в ее старой голове, обернутой теплым платком, танцевали медленный беззвучный танец воспоминания о прожитых годах. Этим годам, с точки зрения бабы Зины, не было числа. Если бы не дрожь и слабость в ногах, она могла бы стоять так часами, забыв, зачем стоит и что собиралась делать. Пронзительное бибиканье и вспышки света, заметные даже на солнце, вывели ее из оцепенения. Баба Зина вернулась к реальности, всмотрелась и увидела слева от себя маленький «Запорожец», а за ним множество машин, одна больше другой. Машина, шедшая сразу за «Запорожцем», включала и выключала фары, так что получались вспышки. Она же, видимо, и бибикала тонким противным голосом. Несколько дальше баба Зина заметила большой грузовик с красной кабиной. У «Запорожца» сбоку замигал фонарик, маленькая машинка съехала на обочину и остановилась невдалеке от бабули, на расстоянии меньшем, чем от одного столба до другого. Баба Зина обрадовалась. В это время справа от нее, со стороны Любани, послышался гул, а земля под ногами задрожала. Баба Зина отвернулась от «Запорожца», посмотрела туда, откуда ревело, и увидела большую черную машину, состоящую из нескольких частей. «Господи! – подумала баба Зина. – Целый Змей Горыныч!» Однако ревущий автопоезд отвлек ее внимание совсем ненадолго, она опять повернула голову налево, к своим будущим покупателям. В «Запорожце» она разглядела мужчину и женщину. Они были так близко, что баба Зина даже поняла: они разговаривают, а женщина при этом улыбается. Мужчина сделал хорошо знакомое движение – как бы собрался, качнувшись из стороны в сторону, выбить дверь плечом и выйти из машины. Но женщина, видно, остановила его, повернулась к своей дверце и стала искать ручку. Дверца «Запорожца» со стороны обочины приоткрылась. Это было последнее «мирное» мгновение: «Запорожец» с приоткрытой дверцей, правее громадная красная кабина грузовика, еще правее черный зад Змея Горыныча. Все это в фотографической неподвижности баба Зина запомнила хорошо. Она не поняла, откуда раздался грохот, сравнимый разве только с громом небесным. Она не успела понять, почему «Запорожца» вдруг не стало на обочине, он очутился на боку в придорожной канаве, а красный грузовик кинулся на него, как сорвавшийся с цепи кобель, и начал мять и корежить, пока не переехал всеми колесами, которых оказалось ужасно много. Грузовик был непомерно длинным. Сожрав «Запорожец», он ринулся дальше, достиг раздвоенной березы на полпути к дому бабы Зины, ударил в нее, вырвал из почвы, сломав один из стволов, и только тогда замер. Баба Зина хотела крикнуть и всплеснуть руками, но в глазах у нее до черноты потемнело, и она рухнула наземь.

…Это был, наверное, 87-й год. Я тянул лямку в Тосненской юрконсультации. Что я, петербуржец в третьем поколении, там забыл? Объясню.

Я учился в старом знаменитом питерском учебном заведении. Оно тогда называлось Ленинградский государственный университет имени А. А. Жданова. Закончил его не с красным дипломом, но отнюдь не в последнем десятке – мне нравилось учиться и было у кого. Однако в конце семидесятых даже красный диплом не возымел бы значения. Адвокатура, ради которой я, юный и наивный любитель справедливости, поступал на юридический факультет, была слишком герметичной организацией – вроде монашеского ордена или масонской ложи. «Вдруг» туда было не попасть. Это не была корпорация умных и честных, наглухо закрытая для дураков и негодяев. Процент как первых, так и вторых был там такой же, как в любой другой профессии. Но начальство в лице обкома КПСС и отдела юстиции жестко регулировало численность адвокатских коллегий, городской и областной, полагая, что в первую очередь надо обеспечивать кадрами милицию, прокуратуру и суды. Потому что, во-первых, это важные государственные структуры, впоследствии по недоразумению названные правоохранительными органами; во-вторых, и вглавных, там работают. Адвокатура же – это не пойми что, не пойми зачем, и там не работают, но деньги гребут лопатой. Поэтому зачисление в коллегию, особенно городскую, расценивалось как поистине королевский дар. Удостоиться его можно было только в результате многолетних усилий либо по колоссальному блату.

Когда я окончил университет, кое-какой блат у меня был, но небольшой, его не хватило. Пришлось принудительно отрабатывать три года в областном отделе юстиции, это было нешуточное испытание. Женатый человек, отец семейства, а называется «молодым специалистом» и получает «грязными» 120 рублей в месяц! Но, пожалуй, еще страшнее было абсолютное, беспросветное ничегонеделание, на которое я был обречен своей почти мистической должностью консультанта по правовой пропаганде. Мозг был не загружен совершенно, о душе и говорить нечего. Я погибал. Ноги не хотели нести меня в родное учреждение. Пересекая Дворцовую площадь, где тогда располагался этот богоспасаемый отдел, я ощущал такое сопротивление среды, как будто шел по дну Мертвого моря. Для пропитания семьи и орошения катастрофически сохнущего мозга я метался по цехам, кинотеатрам и рабочим столовым с лекциями «по линии» общества «Знание». Шесть пятьдесят за штуку! В перерывах между метаниями перепечатывал на казенной машинке сонеты Шекспира (для души), а также выдавливал из себя литературно-критические опусы (для извлечения дохода, поскольку их, как ни странно, публиковали). Пасть еще ниже можно было только в запойное пьянство, но от этого Бог и жена уберегли.

По отбытии наказания меня «отпустили» в областную коллегию адвокатов. После положенной стажировки местом работы мне определили Тосненскую юрконсультацию. Я был счастлив.

Как только я, молоденький, полный сил новичок, появился в Тосно, началась не работа даже, а пахота, страда, не затихавшая ни зимой, ни летом. Жуткое количество дешевых или вовсе бесплатных уголовных дел с традиционной неравномерностью распределялось «в пользу» молодых адвокатов, рабочих лошадок. Мне случалось участвовать в трех делах за день! А как же, недоумевал я, насчет того, чтобы знать дело до последней запятой, как учили? Как быть с подготовкой к судебной речи? Адвокат Карабчевский, говорят, в Италию уезжал готовиться к выступлению. И это правильно, ведь речь адвоката должна сочетать в себе тонкий анализ доказательств, образный строй, культурность и убедительность… А как мне быть далее, если моя позиция не совпадает с позицией подзащитного и переубедить его не удается – разве я не должен отказаться от защиты, уступив место другому адвокату? Я задавал вопросы, но вместо ответа коллеги смотрели на меня добрым материнским взглядом. О дитя, читалось в нем, милый несмышленыш! Ты такой наивный… Ну, ничего, образуется. Вырастешь и все поймешь.

Вскоре я действительно стал заправским сельским адвокатом: вел дела в суде, и провел их столько, сколько не проведу за всю оставшуюся жизнь, даже если проживу долго; составлял бумаги для деревенских старушек, а они в благодарность, сверх двух рублей в кассу, называли меня «сыночек» и приносили кто банку собственноручно засоленных грибов, кто свежих огурчиков со своего огорода. Одна такая клиентка притащила трехлитровую банку парного молока, и его пришлось распивать в авральном порядке всей консультацией, чтоб не скисло в жару. Появился у меня и свой сумасшедший – он приходил примерно раз в месяц, задавал бредовые вопросы, а я отвечал на них с серьезным видом, честно глядя в его детские глаза.

Первые угарные месяцы пронеслись быстро. Потекли годы. Меня, как, наверное, всякого мужчину в нестабильном возрасте, это протекание убаюкало, но ненадолго. Скоро я насторожился, потом встревожился, а спустя какое-то время ясно и отчетливо увидел, что никакого течения нет, вокруг стоячее болото, и меня засасывает в него, и нет опоры под ногами… Дела и дни повторялись с убийственной одинаковостью, ввергая меня все глубже в тихую панику. Дни были отравлены необходимостью битых два часа добираться до работы и столько же – возвращаться. А дела… Их и делами-то нельзя было назвать, так себе – делишки: пьяная драка в электричке; украденные у соседа кролики, сожранные в кочегарке с дешевой водкой… Мозгам не было поживы, а они ведь даны человеку, чтобы думать ими, чтобы их питать, а не нести перед собой сквозь десятилетия и в конце пути в полной неприкосновенности возложить на алтарь маразма!

Кроме всего прочего, когда ты практикуешь в районе, то есть в одном и том же суде, и практикуешь активно, поскольку семье хочется есть, ситуация рано или поздно приходит к своему логическому пределу: судья с точностью до последнего слова знает, что и как скажет адвокат, и спокойно пишет приговор под привычное адвокатское жужжание. Адвокат со своей стороны с точностью до полугода знает, сколько судья отломит клиенту и, произнося пламенную речь, машинально провожает глазами судейскую авторучку, заполняющую бланк приговора. Комедийный эффект налицо, но подсудимый с адвокатом почему-то не смеются.

…Но это был мой выбор, моя профессия и моя стихия. Не упрекать же, в самом деле, подзащитных в том, что они не совершают «преступлений века»! И потом, если говорить честно, болотная ряска мерещилась мне кругом лишь до того момента, пока я не заглядывал в глаза очередного клиента. В этих глазах стояло обыкновенно как раз такое выражение, какое бывает, наверное, у пшеничного зернышка, неотвратимо кувыркающегося к мельничным жерновам. Перед этими глазами стушевываются обиды на судьбу «районного масштаба» и вся прочая лирика! Кроме того, если я и знал что-нибудь по-настоящему хорошо, так это уголовное право. Каждое новое дело становилось задачей, которую надлежало решить. И я решал эти живые задачи, сообразуясь с условиями. Чем проще, чем обыденнее условие, тем сильнее надо шевелить мозгами, ища решение. В этом одно из отличий уголовной защиты от арифметики. Другой вопрос, что дел было слишком много, они были слишком одинаковы, так что над каждой новой задачкой мозгами шевелить приходилось все меньше и меньше…

Для разнообразия я провел несколько гражданских дел, по большей части о праве собственности на сельские дома. Сия не слишком музыкальная тема была тогда очень модной. Это сейчас, в замечательную эпоху опрокидывания в капитализм, любой русский – как новый, так и бывший в употреблении – может отгрохать себе дом какой хочет и где хочет. Были бы связи и деньги. Когда же мои личные биологические часы отсчитывали тосненское время, а страна не знала о предстоящей смене вех, денег у людей было немного, связи же мало что решали. Возведение первых садовых домиков было обложено таким количеством запретов и ограничений, на личную собственность смотрели с таким прищуром, что уже имеющиеся и, более того, еще на заре социализма узаконенные деревенские дома приобретали в глазах граждан прямо-таки нечеловеческую ценность. Внедриться в сплоченные ряды собственников по рождению можно было только судебным путем. И этот путь торили ротами и батальонами. Супружеские пары бальзаковского возраста умыкали у одиноких старух избушки под ложные обещания содержать в тепле и холе до самой смерти; брат шел на брата, задавив голос крови инстинктом собственника; время от времени сын преследовал матерь свою нестерпимо гнусным судебным иском, долгим, тяжким и смертоносным, как македонское копье. Такими делами я брезговал, не принимая поручений даже от обижаемой стороны. Ведь мораль и право сходятся вместе редко, искать правду в суде – занятие слишком легкомысленное для профессионала, а брать на себя чужую боль похвально, но вредно для здоровья. Те гражданские дела, от которых не смердит, для юриста интереснее уголовных, зато тянутся так долго, что заречешься ввязываться. В конце концов, каким бы сложным ни был казус, сколь хитроумным и многознающим ни оказался процессуальный противник, как бы ни был тяжел характер судьи, «просчитать» гражданское дело на много ходов вперед, вплоть до решения – дело нескольких часов. Со всей тактикой, стратегией, ловушками и жертвами ферзя. А гражданские дела, особенно сложные и многофигурные, редко растягиваются на месяцы, чаще на годы. Так что, совсем немного поиграв в шахматы гражданского права с контролем времени три года на партию, я потерял к ним интерес.

Все возвращалось «на круги своя», точнее, к той же точке на новом витке спирали. Ноги отказывались нести меня на Московский вокзал, и я с трудом преодолевал сопротивление среды, такое сильное, как будто шагал по дну Мертвого моря, пересекая тосненскую привокзальную площадь, до краев заполненную циклопической лужей.