Текст книги "Опознание. Записки адвоката"

* * *

Пол в кабинете дежурного адвоката был настлан на добрых двадцать сантиметров ниже, чем в предбаннике. Посетитель, таким образом, не входил, а как бы проваливался в кабинет, не вдруг восстанавливал равновесие и с особым тщанием проверял на прочность казенный стул, прежде чем сесть. Можно представить, какому серьезному испытанию подвергались при посещении юридической консультации немощные старушки, матери с младенцами на руках и углубленные в себя шизофреники. На моей памяти две или три бабули, достигнув спасительного стула и опершись на него левой рукой, правой осеняли себя крестным знамением по случаю спасения.

Был вторник, мой дежурный день. Я сидел за столом, смотрел на белую дверь в зеленой стене и неотвратимо засыпал. Дежурства сельских адвокатов начинались в девять тридцать. Чтобы поспеть вовремя с северо-восточного края Гражданки, мне приходилось подниматься с постели в семь утра, а то и раньше. Господь создал меня не жаворонком, но чистокровной совой. В момент, когда белая дверь распахнулась, а ее коробка обрамила портрет неизвестного в кепке, мне еще хотелось спать и уже хотелось есть! Ведь никакой сове еда не полезет в клюв на рассвете, поэтому завтракал я по вторникам чашкой кофе с сигаретой. Кепка возникла около полудня. «Господи! – взмолился я мысленно, изо всей мочи стряхивая сон. – Сделай так, чтобы этот гражданин пришел сюда искать исполком, нотариальную контору, кожно-венерологический диспансер или, на худой конец, бензозаправочную станцию! Короче говоря, Отче, сделай так, чтобы он пришел сюда по ошибке и через полминуты выкатился обратно!» Убедившись, что я в кабинете один, не спрашивая разрешения, спокойно, уверенно, как по ровному полу, посетитель перешагнул порог, подошел к стулу и сел напротив меня. На нем был старомодный плащ асфальтового цвета, в разрезе которого виднелась застегнутая на белые пуговицы клетчатая фланелевая рубашка. Усевшись, он не нашел нужным снять кепку. Такое неуважение пусть к молодому, но знающему себе цену адвокату привело к залповому выбросу в мою кровь дополнительной дозы адреналина, отчего я сразу полностью проснулся.

– Деревянко. – Он представился, глядя мимо меня окно. Из соображений вежливости мне на это нужно было как-то отозваться, но я молчал. Я был весь в переживаниях от его кепки. Мужчинам «под тридцать» это свойственно. Зрелый муж просто сказал бы Деревянко про кепку, и инцидент исчерпан. Я же молча ждал, пока он вспомнит сам.

То ли услышав мои мысли, то ли просто так, но он вспомнил. Кепка спланировала на дерматиновую папочку, лежавшую у посетителя на коленях.

– Я слушаю вас. – Мне сразу полегчало.

– Прошу защиты… от произвола, – заявил Деревянко сочным вибрирующим басом.

Исчезнувшая кепка обнажила редкие светлые волосы, зачесанные назад. Ожидая продолжения, я мог, не стесняясь, разглядывать посетителя. Геометрия его лица была на редкость прихотлива. Первым бросался в глаза округло-выпуклый лоб, от этой своей выпуклости казавшийся толстым. Подбородок у Деревянко был квадратный. Как шалят гены, подумал я, совмещая в одном лице несовместимое! Вот бы смутился даже самый добросовестный свидетель, если бы у него стали выпытывать цвет глаз или форму носа Деревянко: все, что уместилось между верхней полуокружностью и нижним квадратом, совершенно терялось. Даже глаза. Первые слова Деревянко ничего хорошего не сулили. Меня всегда настораживали взрослые, а то и пожилые дяди, умоляющие защитить их от произвола. Я приготовился к глухой, возможно, длительной обороне.

– Так я слушаю вас. В чем произвол? Что случилось?

– Я шел с битумом из Киришей. Прошел Кочки. Под самым городом Ленинградом меня догнали и остановили.

Он умолк с таким видом, как будто сказал все, что собирался.

– Или вы расскажете ясно и понятно, чего хотите, – я начинал закипать, – или давайте прекращать разговор.

– Кто-то раздавил «Запорожец», – почти закричал Деревянко, тоже рассердившись, – а вешают на меня. Гады. А я не дамся.

Он снова замолчал, его лоб покраснел, а брови сдвинулись к переносице. Я поежился, ибо мои глаза – я привык им верить – увидели, как лоб Деревянки прорезается поперечной морщиной. Это было не менее противоестественно, чем гримаса бильярдного шара – зрелище не из приятных. Из выкрикнутых фраз, при всей их кажущейся бессмысленности, становилось ясно, о чем идет речь. Произошло ДТП – дорожно-транспортное происшествие, жертвой коего стали, надо думать, пассажиры «Запорожца». Плохие гаишники установили вину Деревянки. Он же виновным себя не считает.

Делами о ДТП я никогда прежде не занимался. У меня не было машины и что такое Правила дорожного движения, я себе не представлял. А дела эти совершенно особые, в них нужно набить руку, иначе вместо защиты запросто окажешь клиенту услугу противоположного характера. Сам круглолобый Деревянко был мне не слишком симпатичен. Мягко говоря. С другой стороны, у меня в то время не было работы. Я был в простое: одно дело кончилось, а другое не началось. Поскольку же адвокаты – вольные художники и живут только на гонорары, отсутствие дел означало отсутствие денег. Я был заинтересован в клиенте, но честно признался Деревянке в своей некомпетентности и порекомендовал ему обратиться к такому-то и такому-то. Они собаку съели на автотранспортных делах. Деревянко мгновенно ответил, что уже побывал и у того, и у другого. Оба отказали, сославшись на занятость. Деревянко подозревал их в неискренности. «Зажрались, – сказал он. – К легким деньгам привыкли. А мое дело – трудное, там работать надо. Я про вас узнавал – сказали, у вас голова светлая, и работы не боитесь. Не отказывайте, я в долгу не останусь».

Намек на «золотой дождь», которым беременна тучка по фамилии Деревянко, на меня не подействовал. Чего-чего, а щедрых посулов я уже к тому времени наслушался достаточно и знал им цену. Я пропускал обещания клиента мимо ушей, самого клиента «пропускал» через кассу и только после этого начинал работу. Лучше меньше да лучше, как тогда еще учил великий Ленин. В пользу Деревянки решил не денежный интерес. Решило другое. Пусть он хам с противным толстым лбом, пусть невыносимо раздражает его манера не смотреть в глаза собеседнику, пусть, наконец, он трижды виновен, но сейчас он один… Он пытается защищаться в безнадежном окружении, он просит помощи у тех, кто может помочь, но получает отказ, он слаб сейчас, слаб и ничтожен перед превосходящими силами государственной машины… Во мне включился комплекс Дон-Кихота, не оставляя свободы выбора. Я не мог отказать Деревянке. И еще одно соображение сыграло свою роль. Я понимал, что мэтры адвокатуры отказали Деревянке не из-за занятости. Слишком хорошо зная автотранспортные дела, мэтры пораскинули мозгами, прищурили наметанный глаз и увидели обреченность клиента. Зачем влезать в заведомо проигранное дело, рискуя репутацией никогда не проигрывающего игрока?.. Я в те времена карабкался к вершине тридцатилетия и жаждал свершений. Ибо в чем же еще смысл жизни, как не в свершениях, думал я тогда, и такая постановка вопроса, черт побери, была, возможно, упрощенной, но ошибочной не была! «Ужо-ужо, товарищи мэтры, – говорил я про себя, испепеляя воображаемых собеседников раскаленным мысленным взором. – Ужо я вам покажу, что такое мозг человека разумного!» Я поломался немного для вида, обговорил с клиентом финансовую сторону вопроса и принял на себя защиту Деревянко.

И засветилось на долгие вечера окошко малогабаритной квартиры на шестом этаже точечного дома, торчавшего, как часовой, на самом краю ленинградской географии. Вид из этого окошка открывался прямо и непосредственно на камыши, следы ледникового периода и Всеволожский район, что угнетало меня донельзя, как-никак я имел в свое время честь родиться на берегу Екатерининского канала, в сердце моего города! Оказавшись силою обстоятельств на самом краю его натруженной пятки, я чувствовал себя точь-в-точь, как известный поэт Овидий Назон, когда древнеримская номенклатура сослала его в холодные края – на дикий берег Черного моря…

Принявшись за дело о ДТП, я перестал смотреть в окно и приостановил оплакивание своей горькой судьбины. Я читал специальную литературу, начитался до головокружения и только после этого объявил следователю о своем участии в деле. Деревянко помогал мне деятельно до такой степени, что очень скоро я стал уставать от его помощи. Но отказаться от нее не мог. Деревянко был с виду прост, как мужик от сохи, но он был по-крестьянски же и хитер. Он заставил меня разложить дело на мельчайшие составные части, каждую из которых умудрился обернуть в свою пользу. На стороне клиента был тридцатилетний опыт вождения всех видов автомашин и две судимости за их неправильное вождение. Так что он знал свое дело, но и о моем имел представление.

Веревочка, на одном конце которой оказался мой клиент Яков Андреевич Деревянко, а на другом – два молодых человека, ни за понюх табаку раздавленные в «Запорожце», эта веревочка свивалась до того затейливо, что на ум поневоле приходила мысль о правоте древних греков: на свете есть одна необоримая сила – рок. Во всем своем слепом всемогуществе. Никуда от него не спрятаться, как ни старайся.

Именно в тот злополучный день начальство во исполнение горящего вечным огнем плана поставок заставило водителя Деревянко присовокупить к штатной цистерне битумовоза бочку-прицеп. При скорости свыше сорока километров в час автопоезд такой длины и веса становился гигантским плохо управляемым снарядом. А Деревянко ехал быстрее, чтобы не выпасть из графика. Именно в тот день водитель КамАЗа Арефьев остался без халтуры, был зол на весь мир и двигался хоть и с разрешенной скоростью, но чуточку быстрее, чем ехал бы в добром расположении духа, а стиль его езды был жестче, чем обычно. Два железных динозавра, чья совокупная ширина превышала пять метров, встретились именно на этом – самом узком – участке трассы в семь метров шириной. Впрочем, не в семь, меньше, ведь левые колеса «Запорожца» стояли на проезжей части… Да что там! Бочку-прицеп, чьи колебательные движения никаким законам не подчинялись, шарахнуло в сторону именно в тот момент, когда ее край поравнялся с кабиной КамАЗа. Качнись бочка секундой – всего секундочкой! – раньше или позже, КамАЗ, даже задетый ею, даже потерявший управление, проскочил бы мимо «Запорожца»!

Увы, увы! Все случилось так, как случилось. Что толку искать совесть у злодейки-судьбы? В лучшем случае это принесет моральное удовлетворение. Уголовную ответственность на судьбу не переложишь…

Яков Андреевич держался за меня крепко, как его предки за ту самую соху, не выпуская ни на минуту. В защите появился еще один «усложняющий элемент» – первое впечатление о характере Деревянко оказалось правильным. Мой клиент на все сто процентов состоял из желчи и колючек! Во время его диалогов со следователем хотелось высунуть голову в форточку и глотнуть свежего воздуха. Я чувствовал, что если подзащитного не удастся обуздать, добром дело не кончится. Характер – это судьба!

– Вы почему Арефьева не привлекаете? – спрашивал Деревянко, сидя на казенном стуле перпендикулярно майору. Тот в ответ остервенело хватал папиросу, одной-единственной противоестественно глубокой затяжкой всасывал ее в себя, давил, как гниду, в пепельнице и тотчас хватал следующую. – Нет, вы на меня не дымите, – говорил Яков Андреевич, делая пятерней раздраженный взмах. Он и сам бы с удовольствием подымил, но следователь не разрешал ему курить у себя в кабинете. Не из вредности, нет, просто Деревянко никогда не просил у него разрешения. Он был выше этого и терпел. – Вы на меня не дымите, а скажите лучше, почему не привлекаете Арефьева?

– А за что его привлекать? – Майор так убедительно изображал спокойствие и невозмутимость, что становился похож на давно ограбленный скифский курган.

– Как это за что? Он «Запорожца» раздавил! – Яков Андреевич округлял глаза, поджимал губы и приподнимал плечи, всем своим видом изображая такое искреннее непонимание происходящего, что майор сбивался с роли и начинал выходить из себя.

– А кто его толкнул на «Запорожец»? – спрашивал он вкрадчиво.

– А и черт его знает кто, – простодушно отвечал Яков Андреевич. – Я не толкал. Если он сам мою бочку искал-искал и нашел, так это его вина.

– Он двигался четко по своей полосе движения…

– А по правилам надо ближе к правой стороне держаться!

– В правилах сказано, – следователь говорил уже во весь голос, – «по возможности ближе», а у Арефьева не было такой возможности!

– А чего ж он тогда ехал? Чего же он ехал, если видел, что не пролезает? Взял бы да остановился…

Майор презрительно прищуривался – Деревянко этого не видел, поскольку не имел привычки смотреть на собеседника, – и назидательно говорил:

– Гражданин Деревянко, надо иметь мужество признать свою вину, а не валить на других!

– Да-а! – вздыхал гражданин Деревянко. – Отмазался, видать, Арефьев. Ловкий, видать, мужик, знает, как подойти к вопросу.

– Что значит «отмазался»? Я вам сейчас меру пресечения изменю! Я вас арестую немедленно! – Пунцово-красный майор кричал, удавливая в пепельнице незакуренную папиросу. В его бешеных глазах плясали совершенно фантастические цифры кровяного давления. Я вмешивался, суетливо и, может быть, бестолково, но кое-как разводил бойцов. До следующего раза.

Деревянкину методику ловли блох в густой шерсти обвинения я ввел в разумные рамки, и Деревянко меня послушался. Его разум возобладал тогда над трудным характером. Я сумел объяснить ему, что иезуитское умение перетолковывать в свою пользу мелкие детали мало что дает. Мелочи, даже сложенные в кучу, остаются мелочами. Невозможно дергать за все концы сразу. Нужно найти звено, потянув за которое, вытягиваешь всю цепь. Нужно нащупать несущий элемент конструкции обвинения, выбить его, и тогда обвинение рухнет. Деревянку жутко раздражали показания свидетелей. Он их всех без разбора называл врунами и негодяями. Свидетели докладывали следствию, с какой, по их мнению, скоростью ехал КамАЗ Арефьева, с какой – битумовоз Деревянки; выносило ли бочку на встречную полосу; где произошел «контакт», где стоял «Запорожец и т. д.

Эти показания, то есть слова, составляли девять десятых доказательственной базы. А слова, хоть их и много, не остаются ли пустым звуком? Звоном монеты, которым один хитрец когда-то расплатился за запах жареного мяса? Тем более по делу о ДТП! Ведь показания свидетелей о ситуации, состоящей сплошь из движущихся объектов, которые несутся навстречу друг другу или убегают один от другого, не слишком достоверны. Особенно если свидетели находятся внутри движущихся объектов и думают каждый о своем, а совсем не о том, как бы чего увидеть и засвидетельствовать. Единственную свидетельницу – бабу Зину, стоявшую неподвижно со своими яблоками совсем близко от места происшествия, разбил паралич с потерей речи, так что допросить ее было невозможно. Единственной уликой, способной подтвердить либо опровергнуть мемуарную прозу свидетелей, был дугообразный след колеса, достаточно заметный, чтобы его нанесли на схему ДТП. След начинался и заканчивался на стороне движения битумовоза, но вершина дуги запечатлелась на встречной полосе. Если след достоверен, значит, свидетели правы, бочку действительно вынесло на встречную полосу, столкновение произошло именно там, и Деревянко виноват. Если след недостоверен, всякая вещественность обвинения исчезает, остаются слова, и доказательств вины Деревянко нет. Неоспоримых доказательств во всяком случае. А при санкции от пяти до пятнадцати лет суду понадобятся именно неоспоримые доказательства. Деревянко ведь не чиновный расхититель народного добра, «сданный» под суд по разнарядке обкома для показательной чистки рядов. Там было бы довольно одного факта «сдачи»…

След должен был стать точкой приложения силы. Выслушав мои соображения об относительной ценности доказательств, Яков Андреевич призадумался, невыносимо наморщил лоб и минут через пять провибрировал:

– Это не мой след. Виляла бочка, не виляла, а юзом колесо не могло волочить. Оно ехало. А след остается, только когда колесо юзом идет, не вертится. Не мой след.

Это было до того логично, это было так неопровержимо и просто, что я почти полюбил Деревянку. Тем более что, пропахав глубокой вспашкой целину своего серого вещества, Яков Андреевич разгладил чарующий лобик и даже – наверняка случайно – посмотрел мне в глаза.

Разобраться со следом можно было только путем следственного эксперимента: пусть Деревянко прямо на месте событий вильнет бочкой так, как она виляла в глазах свидетелей, и посмотрим тогда – оставит колесо дугообразный след или не оставит. Когда я заявил соответствующее ходатайство органу следствия, олицетворявший его седовласый милицейский майор от возмущения с ходу преодолел барьер косноязычия, прочувствованно произнеся:

– Десять лет назад один мерзавец-водитель подавал назад свой фургон, во дворе. А за фургоном стояла девочка, три годика. Он ее и раздавил, как клюкву. Говорит, я ее в зеркало не видел, перед тем, как пятиться, подавал сигнал и все такое, а она, наверное, выбежала откуда-то одна, без родителей, вот и случилось. Сволочь, короче. Я его привлек. Он тоже про эксперимент свистел. Но посадили. И эксперименты не понадобились. А ваш адвокат Местечковер затаскал дело по кассациям-апелляциям и освободили мерзавца! А девочку кто оживит? Я вам отказываю!

В то время я еще стремился к идеалу интеллигентности, рефлексия бушевала во мне по всякому поводу, а то и без повода вообще. Когда майор умолк, я задохнулся от возмущения, захлебнулся милицейским ядом и поперхнулся собственными слишком многочисленными аргументами. Сделав столько дел сразу, я ничего не сказал майору вслух, молча встал и ушел.

Писать официальную жалобу прокурору не имело никакого смысла, но я ее написал. Так положено. Большое удовольствие – сочинять бумагу, обреченную на непрочтение! Дело между тем вместе с красиво исполненным обвинительным заключением пришло в прокуратуру, откуда ему предстояло переместиться в суд. Городской прокурор целиком и полностью доверял следственному аппарату, поэтому не имел привычки вникать в адвокатские, как он считал, кляузы и обвинительные заключения частенько утверждал не читая. Но фортуна улыбнулась моему клиенту, правда, одними глазами: накануне появления в прокуратуре дела о ДТП городской прокурор ушел в отпуск. К исполнению его обязанностей приступил заместитель. Я пошел к нему на прием и выложил все, чем безмолвно мучился в кабинете седовласого майора. Дело в том, что этот заместитель прокурора со своей, прокурорской, стороны карабкался к той же возрастной вершине, что и я. Тяга к свершениям была не пустым для его сердца звуком. По этой, видимо, причине, когда я закончил свои выкладки и попросил его – всего-то-навсего! – не подписывать обвинительное заключение «не глядя», он коротко ответил: «Хорошо, я посмотрю». Честно говоря, я не возлагал больших надежд на эти смотрины. Однако через две недели в консультации раздался телефонный звонок. Я взял трубку, и металлический голос, принадлежавший поклоннику адвокатуры в звании милицейского майора, отчеканил, если, конечно, можно чеканить рявкая: «В четверг – следственный эксперимент, хотите – можете участвовать!» И трубка была брошена с такой силой, что аппарат наверняка треснул.

Был не жаркий, но теплый летний день. Солнышко снова заливало место происшествия мягким рассеянным светом, не ослепляя, а только веселя. Но собравшиеся на узких обочинах мужчины не обращали на него внимания. Местная госавтоинспекция, собранная здесь едва ли не в полном составе, перекрыла движение по Московскому шоссе в обе стороны. Встречные транспортные потоки замерли, словно воды стремительной реки, вмиг остановленные жестоким морозом. Полукилометровый участок на северной оконечности населенного пункта под названием Кочки образовывал как бы полынью в этой замороженной реке. В полынье пребывал я, заваривший всю эту кашу и оттого робеющий; следователь-майор злой, но подозрительно спокойный; армия гаишников, понятые и водитель Арефьев. Обвиняемый Деревянко сидел в кабине своего битумовоза, готовый к бою. Мне была видна только его голова. В кепке набекрень Яков Андреевич походил на приблатненную Бабу-ягу, которая торчит, не смыкая глаз, в окне избушки и ждет, когда проезжий Иванушка-дурачок купит у нее задорого второсортной дурман-травы. Майор скомандовал старшему гаишнику, тот выбежал на середину шоссе и махнул полосатым жезлом. Из-под черного брюха битумовоза повалил дым, недолгое ворчание мотора перешло в гул и сразу затем – в громоподобный рев. Махина помчалась на нас. В условленном месте Деревянко вильнул рулем. Тягач дернулся из стороны в сторону совсем чуть-чуть, цистерна гораздо заметнее, а вот бочку-прицеп вымахнуло сперва на обочину, потом на встречную полосу. Это было слишком очевидно. Но столь же очевидно было и отсутствие следа!

– Следа нет, товарищ следователь, фиксируйте в протоколе! – Я наткнулся на колючий взгляд майора, как бабочка на булавку.

– Еще не вечер, – ответил майор и велел повторить заезд.

Движение на время открыли. Мимо нас потянулись легковушки, грузовики и автобусы с иностранными туристами. Иностранцы тщетно силились понять, что тут творится, в каком именно месте – не на небесах же, в самом деле! – произошла катастрофа, собравшая столько дорожной полиции. Ведь все вокруг цело и невредимо, если не считать сломанной березы вдалеке… Деревянко отсутствовал не меньше получаса: ближайшее пересечение дорог, годное для разворота двадцатиметрового автопоезда, находилось далеко на севере. Но вот он вернулся, прогрохотал мимо нас, отсутствовал еще минут двадцать, чтобы развернуться теперь уже в обратную сторону и занять исходную позицию. Все повторилось сначала, с тем же результатом. Майор, в отличие от нас, грешных, не хотевший ни есть ни пить, заставил Деревянку проветриться в третий, и последний, раз. Заднее колесо бочки-прицепа, вылетая на встречную полосу, продолжало катиться. След волочения упорно не появлялся. Из последних сил – я простоял на свежем воздухе, ни разу не присев, почти четыре часа – пристал я к майору с требованием оформить протокол следственного эксперимента. Он ответил, что не имеет привычки оформлять важные процессуальные документы у себя на коленке. Только в кабинете. И вообще, добавил он, завтра я заканчиваю следствие по делу и даю вам материалы для ознакомления. Там все и увидите.

И я увидел на следующий день, что к делу подшит протокол, не подписанный обвиняемым и одним из понятых. Следователь описал все три заезда, не упоминая ни вынос бочки на встречную полосу, ни отсутствие дугообразного следа. Он был строго нейтрален, этот следователь, и объективен до невозможности. А заканчивался протокол так: «Когда все присутствующие убедились, что эксперимент не приносит желаемых результатов, он был прекращен».

– То есть как это прекращен? – взвился я. – Ведь тогда получается, что эксперимента вообще не было! И что значит «желаемых результатов»? Кем желаемых? И где подписи?

– Жалуйтесь, – ответил майор.

Игра была сыграна. И победил в ней следователь. Он нарочно оформил протокол с нарушениями, зная, что устранить эти нарушения можно только путем повторения эксперимента. Получалось, что эксперимент как бы был проведен, но как бы и не был. Тем временем слух о следственном действии, на несколько часов парализовавшем международную трассу, дошел до области. Молодого заместителя прокурора вызвали на ковер и порекомендовали впредь не идти на поводу у адвокатов. Тем более по делам, где собрано достаточно доказательств вины. Городской прокурор вернулся из отпуска, нашел дело совершенно ясным и утвердил обвинительное заключение. Дело о ДТП пошло в суд.

– Вы это бросьте. Не надо тут никому голову морочить! Вы уже моему заму заморочили голову, но его, как говорится, поправили. У него теперь с головой порядок. Дело яснее ясного, это же понятно. Подсудимый знал, что у него прицеп ходит вправо-влево наскоростях? Знал. Не мог не знать. Дорожная обстановка была сложная? Сложная. Движение интенсивное? Интенсивное. И в соответствии с Правилами движения подсудимый был обязан снизить скорость вплоть до полной остановки. Все! Я против ходатайства адвоката.

Так говорил городской прокурор, взявшийся лично поддерживать обвинение в суде. Он был огромный мужчина и бывший моряк. На левом кулачище прокурора красовалась наколка в виде якоря, на правом – в виде штурвала. Так он говорил в ответ на мое первое ходатайство, когда я попросил вызвать в суд экспертов – трассологов и автотехников. Впрочем, примерно так же отзывался он и на все другие ходатайства защиты. Прокурор упростил ситуацию до одного-единственного пункта Правил дорожного движения. И в этом пункте был неоспоримо прав! Окажись судья таким же любителем упрощений, дело о ДТП было бы рассмотрено за каких-нибудь полтора часа. Но судья – мальчишка, только что избранный на высокую должность – еще не научился упрощать. Профессорские лекции о презумпции невиновности еще звучали в его то и дело краснеющих ушах. Не для того же, в конце концов, ему доверили судейское кресло, чтобы он бессмысленно штамповал прокурорские обвинительные акты, подобно нотариусу, заверяющему копии документов! И зал тоже сильно влиял на судью, хотя сидели в нем – по разным углам, на максимальном удалении друг от друга – всего четыре человека: подсудимый Деревянко Яков Андреевич, нацепивший поверх клетчатой рубашки капроновый галстук на резинке; потерпевший Арефьев, которого Деревянко считал главным и единственным виновником происшедшего; Вдова и Вдовец, в одно и то же время узнавшие о неверности и о смерти своих супругов. Эти четыре человека наполняли зал силовым полем такой плотности, что мы с судьей чувствовали себя как бы внутри трансформаторной будки, гудящей от многовольтного напряжения.

Привыкший к буйству стихий прокурор ничего подобного не ощущал.

Судья удовлетворял все мои ходатайства. Мы копались в деле, как Золушка в кофейных зернах, а роль злой мачехи взяла на себя наша собственная совесть. Копались долго, рутинно и нудно. Яков Андреевич, инструктируемый мною ежедневно, не показывал характер и вообще вел себя до того сносно, что моя бдительность была усыплена. К началу четвертой недели суда усыпленными казались все. Оживление, переросшее в революционный выезд суда в полном составе на место происшествия, внес свидетель Христофоров, сын парализованной бабы Зины. Он был развязен, краснолиц и непривычно для себя трезв, отчего его руки дрожали крупной дрожью. Свидетель заявил, что хоть он лично аварию и не наблюдал, но догадывается о ее причинах. Дело в том, что как раз в этом месте, то есть прямо напротив их дома, в асфальте есть такая яма не яма, а неровность. На ней, в общем, часто подбрасывает тяжелые грузовики. Легковушки – нет, а тяжелые подбрасывает. Так подкидывает, что из кузова, бывает, вываливаются на дорогу всякие предметы. Иногда полезные и даже съедобные. Однажды из шаланды – она, видать, на мясокомбинат опаздывала – выпала живая корова. Она, правда, скончалась в мучениях на месте, сразу как приземлилась, но когда вываливалась, была живее всех живых. Запойное лицо Христофорова озарилось восхищенной улыбкой, мгновенно сменившейся огорчением: свидетель поразился было искрометности своего остроумия, но тут же расстроился оттого, что никто, даже самые близкие люди, даже суд, не ценят его по заслугам.

Поворот сюжета был совершенно неожидан. Я вскочил с ходатайством, прокурор замахал разрисованными кулаками, а судья сказал:

– Едем!

Поехали… и ничегошеньки не нашли. Ни ям, ни неровностей. Свидетель Христофоров, сразу после дачи показаний нырнувший в глубокий запой, пребывал в мире горячечных фантазий и не мог показать, что имел в виду. Прокурор торжествовал, я не поднимал глаз от безукоризненной глади асфальта. Деревянко равнодушно курил в сторонке, как будто происходящее его-то как раз и не касалось. Уши судьи горели, он чувствовал себя ничтожным клоуном, который, видите ли, вознамерился соорудить Правосудие с большой буквы и так смешно споткнулся на ровном месте. «Ну, в общем, так, – сказал он прямо там, на песчаной обочине. – Судебное следствие объявляю закрытым. Завтра прения сторон».

Говорить пришлось долго. В деле – не без нашей помощи – завязалось столько узелков, что быстро не развяжешь. Прокурору было проще – он не развязывал узелки и даже не рубил. Он их просто не замечал. А для меня в них была вся надежда. Труднее всего было на протяжении часов держать себя «на боевом взводе». Мне помогла заседательница, сидевшая по левую руку от судьи. Белоголовая старушка, всю жизнь, как я знал, проучившая детей в местной школе, была заметно огорчена и даже обижена на прокурора за его ненормальную простоту. Дело-то сложное! А я, видимо, по контрасту понравился старушке. Все время, пока я говорил, она смотрела на меня голубыми ясными глазами и время от времени согласно кивала. Правый заседатель глядел прямо перед собой отсутствующим взглядом, баюкая свой гастрит. Ему было неинтересно. Судья не проявлял признаков усталости или нетерпения, но, напротив, все время делал какие-то пометки в блокноте.

«Товарищи судьи! Даже если принять сторону обвинения и посмотреть на это дело глазами прокурора, нельзя не увидеть, что степень вины Деревянко исчезающе мала, а роль случайности очень велика. Должен ли мой подзащитный своей свободой оплачивать игру случая? Впрочем, это невозможное для меня допущение. Материалами дела, полагаю, доказано, что вины Деревянко в случившемся нет вообще, и он должен быть оправдан».

Я рухнул в кресло. Оно заскрипело тише, чем прежде, регистрируя уменьшение моего живого веса. Теперь я сделал все, что мог, с чем себя и поздравил. Оставалась невыполненной маленькая формальность – последнее слово подсудимого. Ее отложили на утро следующего дня. Я задержался в суде, а выходя, столкнулся в дверях с седенькой заседательницей. Ясноокая старушка деликатно прикоснулась к моему локтю:

– Спасибо – сказала она. – Вы прекрасно выступили. У вас, наверно, были очень хорошие учителя, да? – Я на всякий случай кивнул, а она после секундной заминки произнесла: – Я не должна вам этого говорить, но… все будет хорошо!

Выдав судейскую тайну, старушка исчезла. Ее «хорошо» означало, как я понимал, что Деревянку если и не оправдают, то уж во всяком случае не посадят. И это было действительно хорошо!

Последнее слово подсудимого – это, конечно, дань традиции. Давным-давно, когда уповали на Бога и совесть, судили быстро, а казнили-миловали больше по душевному порыву, нежели на основе холодного анализа, последнее слово подсудимого, наверное, сплошь и рядом существенно влияло на исход дела. Оно же последнее! Скажет подсудимый что-нибудь разэтакое, из самого, что называется, нутра, и судьи вдруг поймут – не виноват… В наше прекрасное время, когда улики дотошно исследуются не по совести, а по закону; когда судебные эксперты вот-вот научатся – в присутствии понятых, разумеется, – взвешивать душу подсудимого, и первое-то слово попавшего под суд горемыки мало что меняет. Что уж говорить о последнем… Но Закон есть Закон. Из процесса в процесс судьи предоставляют подсудимым их последнее слово. Из процесса в процесс подсудимые растерянно молчат или мямлят невесть что.