Текст книги "Опознание. Записки адвоката"

Утром следующего дня Деревянко сидел на своей скамейке напряженный и сосредоточенный. Ни с кем не поздоровался и ни на кого, включая меня, не смотрел. «Волнуется, – подумал я. – Вполне понятно, сегодня приговор!» Суд занял свои места, и я заметил, что председательствующий присел на самый краешек своего кресла, готовый через несколько секунд стартовать в совещательную комнату. Собственно, мыслью он уже был там, уже писал приговор, а здесь присутствовал только физически.

– Деревянко! Суд предоставляет вам последнее слово.

Яков Андреевич встал, подошел к свидетельской трибуне и заговорил. Свет в зале померк. Я было подумал, что перемена в освещении произошла из-за грозовой тучи, закрывшей солнце, жирной и черной, как битумовоз моего клиента. Собственно, так оно и было. Но в моих глазах стало темно от того, что услышали мои уши. Свидетельская трибуна явственно трещала, деформируясь и уменьшаясь в размере. Процесс преобразования прекратился, когда на месте трибуны оказалась… наковальня. Деревянко стоял над ней в кожаном фартуке, сжимая в правой руке молот, а в левой клещи. На наковальне – маленькая, бесформенная и жалкая лежала Деревянкина судьба. Волшебно преобразившийся Яков Андреевич ухватил ее крепко клещами и начал ковать.

…Он всем воздал по заслугам. Пощады не удостоился даже я – адвокат, как оказалось, упустил ряд важных деталей. Впрочем, этот упрек звучал как комплимент на фоне того, что Деревянко наговорил обо всех, кто был мало-мальски причастен к делу о ДТП. Водитель Арефьев, инспектора ГАИ, майор-следователь, прокурор, судебные эксперты – преступники, все как один. Дорожных строителей надо сажать по-нашему, по-сталински, за то, что они делают дороги, по которым нельзя ездить. Бабка с яблоками – дура набитая и к тому же наверняка старая подкулачница. А суд… Разве это суд? Он не мог остановиться. Нес всех по кочкам и не мог взять себя в руки, кузнец собственного счастья. Судья от неожиданности даже забыл устроиться поудобнее, так и висел на краешке кресла. На лице его, сменяя друг друга, отражались нетерпение, удивление, возмущение, гнев и… Когда Деревянко пустил последнюю стрелу, проткнув Его и Ее, поставивших «Запорожец» левыми колесами на проезжей части, лицо судьи преисполнилось спокойствия. И я понял – это конец. Побагровевший Деревянко умолк, тяжело дыша. По его лицу с круглого лба на квадратный подбородок стекал пот. Суд удалился на совещание. За окном бушевала гроза, потом засияло солнышко, потом пошел мелкий дождь, и снова прояснилось, а мы все сидели и ждали. Суд вернулся из совещательной комнаты на закате, и приговор был – пять лет строгого режима. Деревянку заковали в наручники и увезли в «Кресты».

* * *

Прошло полгода. Женился ли снова Вдовец, вышла ли замуж Вдова – нам об этом ничего неизвестно. Скорее всего, Вдова как-то устроила свою жизнь, потому что, во-первых, жить-то надо, а, во-вторых, редкая женщина протянет долго, ни с кем не нянчась. Вероятность повторной женитьбы Вдовца еще выше, ведь мужчина от природы неустойчив и постоянно нуждается в ком-то, к кому можно прислониться. Христофорова 3. П. (для соседей – баба Зина) умерла, к большому облегчению сына и невестки. Говорят, правда, что невестка несколько дней после смерти свекрови проявляла некоторую рассеянность, чего раньше за ней не замечали. Сын продолжал пить. Следователь-майор насмерть переругался с новым городским прокурором, принципиальным преемником повышенного в должности моряка.

Мне фортуна улыбнулась неожиданно, как это всегда бывает, и не одними глазами, а во весь рот. Меня, наконец, посчитали за умного и перевели в Питер. Это было тем удивительнее, что я не обивал пороги начальственных кабинетов с назойливостью мухи, напоминал о себе редко и робко, как и положено кандидату в интеллигенты. Впрочем, может статься, не в интеллигентности дело. Тем более что наличие у меня этой самой интеллигентности не доказано с достоверностью. Может быть, дело в характере? Ведь характер, что с наивозможной достоверностью доказал гражданин Деревянко, это судьба. Мне никогда не приходило в голову сжимать собственную судьбу клещами и колотить по ней молотком, брызгая искрами на окружающих. В моем характере было относиться к фортуне как к даме, по-джентльменски. Даме, как известно, положено служить, смиренно и неспешно, ее не следует хватать в охапку и тащить в подворотню, понуждая к немедленной взаимности. Нужно иметь терпение, чтобы дождаться ответного чувства. Кто знает, не потому ли фортуна так широко и искренне мне улыбнулась, что оценила мое отношение? Улыбки, правда, пришлось дожидаться шесть лет… Но нашего ли ума дело диктовать судьбе условия и сроки?

Долго ли, коротко ли, а меня перевели в Питер. Вскоре после этого судьбоносного перевода произошло и вовсе чудо: удалось переехать с края Гражданки на добрых десять километров ближе к Центру. Поистине начиналась новая жизнь. Ноги несли меня к месту работы почти вприпрыжку, и я не чувствовал ни малейшего сопротивления среды, когда шагал от метро к консультации, до краев наполняя свои легкие густыми и сочными выхлопными газами Невского проспекта, в двух шагах от которого имел в свое время честь появиться на свет.

На заре новой жизни я получил письмо от Якова Андреевича Деревянко. Непредсказуемый клиент интересовался ходом обжалования приговора. Он также сообщал, что местом отбывания наказания ему определили Приморский край, откуда он и пишет, извиняясь за долгое молчание. Он отлично устроился на этом не очень строгом режиме, много отдыхает и с удовольствием дышит здешним воздухом. Дальневосточный климат оказался целебным для его гипертонии. Он и думать забыл о том, что такое давление в крови.

* * *

…Что же до царя Пирра, то после своих сокрушительных побед над римлянами он остался без армии и вынужден был покинуть Италию. В эпоху, когда Пирру выпало жить, царства кроились и перекраивались беспрестанно, как в наши дни это происходит со сферами влияния, рынками сбыта и зонами активности преступных группировок. Пирр жаждал царства «по себе», то есть большого и славного. Его считали лучшим полководцем своего времени. Потеряв одну армию, он набрал другую и заметался с ней по Греции, без устали пытаясь взять судьбу под уздцы. В один прекрасный день Пирр оказался запертым в Аргосе и с боями прорывался к городским воротам, чтобы соединиться с сыном, извне спешившим на помощь отцу. И цель была совсем близка, и будущее, полное новых побед, брезжило сквозь прорези пиррова шлема, но тут перед царем предстал юноша-ополченец. Само по себе это ничего не значило: Пирр был страшен в рукопашном бою, так что юного защитника города через считанные мгновения ждала неминуемая смерть. Но случилось иначе. Мать юноши, спрятавшаяся от войны на крыше дома, увидела, с кем схватился ее сынок, в отчаянии вырвала из крыши черепицу и бросила ею в Пирра. Черепица перебила царю шейные позвонки, угодив в узкий промежуток между шлемом и панцирем. Так погиб Пирр, и объяснений такому почти невероятному стечению обстоятельств видится два: то ли фортуна из каприза переехала его своим колесом, то ли сам Пирр – и бестолковой жизнью, и случайной смертью – подтвердил нечаянно правоту своего давнего недруга Аппия Клавдия Слепого, полагавшего, что фортуна фортуной, а каждый тем не менее сам «своего счастья кузнец».

Дебют

Что такое дебют? Вопрос не настолько прост, как может показаться. Дебют – это начало… Каждого из нас судьба хотя бы разочек сталкивает с ситуацией, в которой безнадежно однозначные слова двоятся, как фантазии шизофреника. Чтобы ответить на вопрос, где начало, надо сперва уяснить, о каком вообще-то начале идет речь. Чего – начало? Кого – начало? И только после – где?

Спустя лет пятнадцать после моего адвокатского дебюта (с тем, где и когда он состоялся, разберемся позже) я оказался в славной стране Бельгии. В сказочной стране. Напомню полное наименование общеизвестного романа Шарля Де Костера «Сказание о Тиле Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, об их приключениях отважных, забавных и достославных во Фландрии и других странах». Так вот, Бельгия – это и есть Фландрия… и другие страны. Вернее, не другие, а другая. Франкоязычная Валлония, графство Артуа с прилегающими землями. Кстати, Жоффруа де Виллардуэн, один из виднейших крестоносных бандитов, разоривший в 1204 году город Константинополь, был родом как раз отсюда. Пользовался, говорят, большим авторитетом. Но это – к слову. Так вот, две земли – болтающая по-фламандски Фландрия и щебечущая по-французски Валлония – после наполеоновского катаклизма оказались слиты воедино и прозваны королевством Бельгия. Почему именно Бельгия, а не как-нибудь иначе, понятно. По-другому просто не могло быть. Дело в том, что в древности, при римлянах, территорию населяло племя белгов: кельтское, галльское племя, впоследствии по капризу истории полностью замещенное соседями-германцами. Соответственно божественный Юлий (родовая кличка Цезарь), завоевав территорию то ли на седьмом, то ли на последнем восьмом году своих галльских войн, назвал ее провинция Belgica. Отсюда парадокс: название страны по-французски, то есть на сильно упрощенной латыни, долженствующее быть существительным, на деле является прилагательным – Belgique. И наоборот, прилагательное «бельгийский» звучит совсем по существительному: beige…

Нас поселили в очаровательном домике-прянике в университетском городе Левен, неподалеку от Брюсселя. Двадцать минут на поезде или полчаса на машине. Кого нас? Даму-адвоката, даму-судью, даму – арбитражного судью, меня и двух переводчиков – девочку и мальчика. Оба премилые, оба юристы. В поте лица своего они обслуживали нас, взрослых, отправленных в бельгийскую провинцию по обмену. Набираться опыта устоявшейся цивилизованной юстиции. Или правовой цивилизации, кому как нравится. Домик-пряник красного кирпича (подоконники первого этажа на уровне талии, даже, пожалуй, несколько ниже) стоял в этаком городке внутри городка. Левен – городок славный и очень старый; достаточно сказать, именно в нем с середины четырнадцатого столетия варят пиво «Стелла Артуа». Внутри Левена – бегинаж. Что это такое? Толковый словарь французского языка объясняет это слово как «учреждение или сообщество бегинок». А они-то кто такие? «Набожные женщины, голландки и бельгийки, которые, не давая обета, жили в некотором подобии монастыря». В бегинаже. Орден бегинок основан аж в 1227 году, на сто с лишним лет раньше великой пивоварни! Не очень понятно, правда, почему набожные соотечественницы Уленшпигеля не давали обета, как настоящие монахини, и что соответственно делало бегинаж не монастырем, а «подобием монастыря»? Бельгийские коллеги рассказали нам: в бегинажах, включая левенский, селились в основном не просто благочестивые горожанки, не желающие хоронить себя заживо в настоящем монастыре, а вдовы и женщины, чьи мужья отправились на долгие годы в Крестовый поход или на какую-нибудь другую войну. Соломенные вдовы. Большинство, естественно, с детьми. Бегинаж, стало быть, застрял где-то посередине между обычным городком и монастырем. Это была, можно сказать, женская республика со своим жизненным укладом, собором и серьезными налоговыми льготами.

Левенский бегинаж, исхоженный мною вдоль и поперек, поражает своей полнейшей сохранностью. Ни один кирпич в игрушечных домиках за многие века не был заменен на новый. Не расшатался ни один булыжник узких мостовых… Я выходил из автобуса, делал несколько шагов по асфальту и сразу же, без перехода, скользил вниз по четвертой оси координат, оси времени, столь трудной для отвлеченного понимания. Впрочем, внутреннее устройство нашего жилища было таково, что, едва я переступал порог, скольжение в четвертом измерении разом прекращалось. Приходилось стремительно выныривать в современность, рискуя нажить болезни, связанные с резким перепадом давления. Шестисотлетний дом был набит бытовой техникой «последнего слова», отчего в нем очень удобно жилось.

Как-то вечером, перед ужином с вином, я сотворил артефакт. Для забавы, но и с намеком. После трудов праведных в судебных инстанциях Брюсселя мы вернулись в Левен, ставший родным, и прошлись по супермаркету в заботах о хлебе насущном. Середина девяностых годов, я уже успел поднакопить опыт безобморочных посещений иностранных магазинов. Первое подобное посещение состоялось в Барселоне в 1990 году, и далось оно нелегко: вернувшись в тот раз на дымящиеся руины любимой родины, я, разумеется, упал в глубочайший многонедельный обморок… А как было не упасть?! Теперь фантастическое изобилие западных супермаркетов я принимал как данность. Просто сказка взяла да и стала просто былью. Что может быть естественней? Меня не удивляли ни крутящаяся гильотина для резки ветчин и колбас; ни алая роскошь филе свежего лосося, волшебно преображенного слезами ледяных кристаллов; ни десятки наименований бордоских и бургундских вин; ни даже длинные стеллажи растительных масел, среди коих встречались такие темные персонажи, что расшифровать их истинное лицо не всегда удавалось даже с помощью больших словарей… Ко всему я уже, казалось, привык. Но в тот раз, когда мы с коллегами решили позаботиться об ужине, левенский супермаркет озадачил меня. Я обратил внимание на кур. Точнее, на их многоцветность. Половина жертвенных птиц, выставленных на продажу, была нормального, голубого с розовым, цвета, присущего свежим покойникам, в отличие от полежавших. Но вторая половина… Тушки были откровенно желтыми! Я сначала ничего не мог понять и терялся в догадках. Неужели, предположил я сдуру, извращенность и пресыщенность западных европейцев дошла уже до того, что они нарочно заражают своих птиц гепатитом?! Но зачем? Потом я все-таки догадался (а может, кто-то подсказал): куры пожелтели оттого, что всю свою жизнь питались только кукурузой! Совсем другой вкус. Гурманы…

И вот я принялся за создание артефакта, то есть искусственного, сделанного факта, в противоположность самопроизвольно случившемуся. Когда мы притащили в домик снедь, предназначенную на ужин, дамы-судьи и дамы-адвокаты сервировали стол, а купленный готовый вишневый пирог, наш потенциальный десерт, оставили на кухонном столе, потому что всему свое время. Я же надел передник, открыл дверцу симменсовской электрической духовки, положил пирог на противень, словно он только-только поспел, и скорчил рожу закоренелого маэстро-кулинара. Как будто я секунду назад извлек на свет божий очередной шедевр и, будучи человеком от природы скромным, ликую сдержанно, но все же явно удовлетворен и приглашаю присутствующих удовлетвориться вместе со мной. В этой позиции я попросил себя сфотографировать, что было с готовностью сделано. Сверкание фотографических вспышек создает атмосферу праздника, а атмосфера праздника, как ничто другое, возбуждает аппетит. Для моих сожительниц фотографирование стало чем-то вроде аперитива. А я представил себе, как спустя годы историки будут изучать наш быт в домике-прянике (понятно, что не будут, но в данном случае это как раз не имеет принципиального значения) и на основании фотографии с пирогом придут к неопровержимому заключению: именно я кашеварил и горбатился на всю компанию, включая юных переводчиков.

Вот так же, на неуловимых, неинтересных в настоящем мелочах разрастаются впоследствии циклопические кусты разнообразнейшей «клюквы». Подобным путем не только возникают легенды, но также в огромной степени пишется история, «та самая, которая ни слова, ни полслова не соврет». К примеру, библейская байка о евреях, которые, во-первых, в полном составе убежали из Египта, во-вторых, прихватили с собой все египетское золото и, в-третьих, в соучастии со своим богом утопили войско фараона в Чермном море. Не приходится сомневаться, что некто стырил когда-то что-то у кого-то. По мелочи. Наверняка попытался скрыться. Можно даже предположить, что египетский полицейский, преследуя вора, угодил в болотину и утонул. Только-то и всего. Но какие роскошные отдаленные последствия! Байка, выросшая практически ни на чем, завязала в узел миллионы мозгов… Или, из новейших времен, знаменитый ленинский крик: «Есть такая партия!» Это же точь-в-точь «испеченный» мною вишневый пирог!

Как-то раз мы, приглашенные бельгийскими коллегами, ужинали в греческом ресторане. К ученым-юристам приглашающей стороны присоединился тогда и профессор-филолог, специалист по славистике вообще и русскому языку в частности. Великолепный, изумительный, хрестоматийный профессор, знавший греческий и латынь, очаровательно рассеянный, отсутствующий и какой-то… прозрачный. Супруги, говорят, со временем становятся похожи друг на друга. Профессор никогда не был женат, всю свою долгую жизнь провел за чтением и сочинением книг и стал, мне показалось, похож на старый пергамент, истончившийся от времени. Его присутствие в ресторане означало дань уважения русским юристам. Он, как нам сказали, терпеть не может кабацких посиделок, не видит в них никакого смысла. Тут мы были «одной крови»: я одно время тоже честно пытался разгадать «смысл», но так и не смог понять, для чего надо часами сидеть по стойке «смирно» на неудобном стуле, слушать принудительный «музон» и в поте лица изобретать темы для скудеющей беседы. Так вот, профессор, предупредили нас, никогда не задерживается в ресторанах больше пятнадцати минут. Посидит немножко ради приличия и уходит, хоть камни с неба. Никому еще не удавалось задержать его подольше. Когда я это услышал, во мне проснулся спортсмен, что уже само по себе стало событием: спортсмен во мне спит необычайно глубоким, прямо-таки летаргическим сном. Я стал думать, как же удержать профессора за столом хотя бы минут на двадцать. Надо же в конце концов показать рафинированным европейцам: на нас, скифах, рано ставить крест! Мои соотечественницы включились в игру… и у нас получилось. Не помню подробностей, но в какой-то момент мне удалось ввинтить в разговор латинскую «народную мудрость»: «Status est uti regibus quam uti malus legibus» (в моем «квасном» переводе это означает: «Лучше уж, черт с ним, при проклятом царизме, чем с плохими законами»).

Профессор посмотрел на меня, прищурился (о, этот чудный прищур подлинного интеллектуала!) и спросил по-русски, почти без акцента:

– Но что такое в данном случае status?..

И затем, как сказал бы двуединый советский классик Ильф и Петров, завязалась оживленная дискуссия. Профессор провел в нашем скромном обществе полтора часа! И даже, кажется, поел.

* * *

Возвращаясь к названию главы – я немного отвлекся, но почему бы нет, нас ведь никто не торопит, – зададимся вопросом…

– Но что такое в данном случае дебют?

И в самом деле – что? Первое выступление в суде? Мое формально самое-самое первое выступление никак нельзя назвать этим красивым иностранным словом. Ведь в нем полыхает взвивающийся занавес, скрипят подмостки и гремят аплодисменты. Ничем из вышеперечисленного мое первое дело не сопровождалось. Я был тогда еще стажером «на выданье» и выступал под присмотром патрона. Само дело и делом-то трудно было назвать, так себе, малюсенькое дельце, и слушалось оно в крошечном сельском суде. Его, так сказать, фабула поражала своей простотой наповал: двое злоумышленников, отец и сын, скоммуниздили в родном совхозе мешок картошки. Только и всего. Это вам не дело о крушении парохода «Владимир»! К теме отцов и детей его можно привязать разве что гнилой веревкой. Отец и сын отлично понимали друг друга, мешок тащили вдвоем (для одного он был тяжеловат и неудобен), а когда их поймали, сразу во всем признались. Да и как не признаться, если поймали всех троих, включая мешок… Именно простота и предельная ясность «дела о мешке» и загнала меня в тупик. В панике я собирался с мыслями, а те разбегались с такой фантастической быстротой, словно были не мыслями, а элитными тараканами, овеянными славой бесчисленных побед на бегах. Да и времени для подготовки к прениям сторон оказывалось совсем чуть: весь процесс, от первого, судейского, слова до последнего слова подсудимых занял часа полтора. И вот я соображал, что бы такое сцицеронить! И завидовал черной завистью старорежимному адвокату Карабчевскому: тот для подготовки к прениям изволил уезжать на месячишко в Италию! И судорожно пересчитывал в уме доказательства вины и невиновности… Вот уж поистине детское занятие для «дела о мешке». В результате я что-то сказал. Что именно, не сможет извлечь из глубин моей памяти ни сверхмощный полиграф, ни опытнейший гипнотизер. Зато я отлично помню, что произошло, когда я умолк. Мой патрон, неистовый адвокат Я. Г. Казакин, передал мне мгновенно сочиненную записочку, в которой стояло: «Плевако по делу о чайнике говорил все-таки три минуты. Ты уложился в две!»

Объясню для непосвященных. Ф. Плевако был одним из самых известных и артистичных адвокатов-ораторов золотой поры русской адвокатуры, то есть последней четверти XIX века – начала XX. Однажды он защищал женщину, работавшую гостиничной прислугой. Она украла чайник и попала под суд. На процессе с участием присяжных заседателей молодой прокурор, понимая, что ему противостоит сам Ф. Плевако, матерый адвокатище, произнес тщательно выстроенную речь. Прокурор признавал, чайник – мелочь, но помимо того, что мелочь, он еще и объект частной собственности. А частная собственность – «священна и неприкосновенна», на ней зиждется все государственное устройство Российской империи. В ответной речи Ф. Плевако напомнил присяжным: Россия пережила татарское иго, выстояла в Смуту и даже отразила Наполеона в двенадцатом году. «Но теперь, – воскликнул адвокат, – когда баба украла в номерах чайник, Россия не выстоит, она погибнет!» Присяжные оценили «прикол» и оправдали подсудимую. Надо признать, я довольно долго верил в эту историю, широко известную в узких адвокатских кругах. Потом то ли во мне поубавилось доброты, то ли прибавилось ума и сопутствующего ему здорового цинизма, но мне стало мерещиться, будто реабилитированный чайник растет на той же грядке, что и вишневый пирог, приготовленный мною в левенском бегинаже.

Сравним с еще одним казусом, якобы случившимся в действительности. Еще одним овощем с грядки, где растут артефакты. Казус забавен и поучителен, как и случай с чайником Ф. Плевако. Оба в равной мере подпадают под итальянскую пословицу: «Se nоn е vero е ben trovato» («Может, это и враки, но придумано хорошо»). В качестве Ф. Плевако в данном случае выступал Франклин Д. Рузвельт. В молодости он занимался адвокатурой, но вовремя понял, что толку из этого не выйдет, и пошел, как мы знаем, в президенты США. Ф. Рузвельт как-то раз участвовал в бракоразводном процессе, отягощенном разделом многомиллионного имущества супругов. На стороне жены. Изначально заданная неприятность процесса заключалась в том, что Ф. Рузвельт выступал на стороне жены, а закон и справедливость были на стороне мужа. Учуяв это немаловажное обстоятельство, к закону и справедливости естественным образом присоединился мэтр американской адвокатуры, известный всей стране. Ф. Рузвельт грустил, понимая, что шансов нет никаких. Но спасла одна особенность, присущая мэтрам. Некоторые из них, будучи людьми малодушными, влюбляются в самих себя до того беззаветно, что у них раз и навсегда повышается температура, и они перестают «следить за поляной». Контролировать ситуацию. С процессуальным противником Ф. Рузвельта именно такая беда и приключилась. Он говорил нестерпимо долго, часа два, по делу, заранее выигранному и абсолютно ясному! Присяжные до смерти устали ерзать на своих жестких скамейках и возненавидели мэтра. Тихо, но явственно. Когда же встал для ответной речи Ф. Рузвельт, присяжные испугались. Они прикидывали: если уж заведомый победитель говорил так долго, сколько же, черт побери их обоих, будет нас истязать проигрывающая сторона?! На их страхе Ф. Рузвельт и сыграл. Его выступление свелось к двум фразам: «Господа присяжные заседатели! Вы слышали моего блестящего коллегу, и вы тщательно изучили материалы дела. Если вы верите первому и не верите второму, вы, конечно, вынесете вердикт в пользу противной стороны!» И сел. Присяжные были так благодарны Ф. Рузвельту за краткость, что решили дело в пользу его клиентки…

Но все-таки, что считать моим истинным дебютом?! В моей биографии защитника-профессионала дебютом, пожалуй, стало одно муторное уголовное дело в Ленинградском городском суде. Дело, словно шубу с плеча, бросил на мои неокрепшие плечи все тот же адвокат Казакин, совсем недавно меня стажировавший. Мою карьеру на пройденном отрезке можно, видимо, посчитать удачной; как бы ни складывалась она дальше, я буду благодарен патрону за шесть месяцев возни со мной. Яков Гидалевич – строго говоря, не адвокат. Это – атомная бомба в пиджачной паре. Его нервные процессы протекали вдвое быстрее моих. Но я старался не отставать. Понимал, что должен успеть и, если успею, стану «профи», для которого есть только верхний предел, подлежащий к тому же периодическому пересмотру, но нет середины. Делай, что должен, и будь что будет, по Льву Толстому. Но здесь-то и каверза: а что ты должен? Только то, что можешь? Или все-таки это и еще капельку?! Казакин показал мне на практике: ради клиента следует делать не то, что должен, а все, что можешь! И еще капельку… Боже, как трудно было мне, созерцателю от рождения, поспевать за ним – деятелем по преимуществу! Поспел? Надеюсь, да.

Дело, переданное мне патроном, оказалось чудовищно трудоемким. Подсудимых было трое. Два фигуранта обвинялись в одном-единственном эпизоде угона автомобиля по заказу. Мой клиент был заказчиком. Заместитель директора некоего профтехучилища по воспитательной работе, он вознамерился сделать гешефт на машине марки «УАЗ». Был такой «джип по-советски». Карикатура на джип, конечно, такая же злобная, как «Волга» – карикатура на легковой автомобиль представительского класса. Но – других не было. Мой клиент, замполит, тогда еще легкомысленно убежденный в том, что никогда не станет чьим бы то ни было клиентом, вышел через посредника (подсудимый номер три) на шайку таксистов-угонщиков (подсудимый номер два), орудовавшую в Ленинграде. Замполиту пригнали государственный «уазик» (в те времена девяносто девять «уазиков» из ста были государственными); он пришел в ужас от одного только внешнего вида «лохматки», соответствовавшего ее внутреннему содержанию, и отказался от сделки. Джипчик буквально через пару дней снова оказался во «владении, пользовании и распоряжении» родной конторы. Контора, до смерти устав пользоваться и распоряжаться самоходной гнилушкой, списала ее в расход спустя несколько месяцев после несостоявшейся кражи. Предмет преступления исчез из мира живых.

Но уговор есть уговор. Шайка пригнала замполиту другой «уазик», украденный на сей раз у частного лица, ветерана Отечественной войны. Обычные люди не вправе были обладать такой продвинутой техникой; право купить ее было чем-то вроде персональной пенсии. От второго «уазика» мой замполит пришел не в ужас, а, наоборот, в решительный восторг. Контрагенты ударили по рукам. Покупатель заплатил угонщикам условленные полторы тысячи рублей, что в начале восьмидесятых означало совсем неплохие деньги. Квалифицированный рабочий получал тогда рублей двести в месяц, а чиновник выше среднего уровня рублей триста пятьдесят. Момент перехода денег из одних рук в другие стал звездным часом для продукта Ульяновского автозавода. Джип, наверное, только тогда и понял, зачем родился на свет… При помощи пуансонов (это такое стальное орудие вроде керна, к его кончику вместо острия приваривают цифру или букву в зеркальном отражении) на двигателе и прочих агрегатах были выбиты номера другого джипа, давно умершего, но при жизни принадлежавшего брату замполита. То есть «уазик», похищенный у злополучного ветерана, обрел легенду, словно заправский шпион. Стал артефактом. Под видом джипа брата замполита «двойной агент» добрался до Таджикистана и там был продан за… двадцать четыре тысячи рублей! Фантастические деньги! Сокровищница Гарун-аль-Рашида! Пещера Али-Бабы! Подземелье особнячка Кшесинской, где двадцать лет спустя после описываемых событий младший Севенард будет доставать из-под глыб казнохранилище императорской фамилии…

Впрочем, есть разница. Совершенно метростроительная затея Севенарда – не более чем «прикол», напоминающий фокусы Емели-дурака с ученой щукой. Замполит же, доставшийся мне в подзащитные, сорвал-таки банк и положил в карман – или все-таки в трехлитровую банку? – целое состояние. По версии обвинения, разумеется, только по версии обвинения. Двумя последовательно украденными «уазиками» были повязаны все трое подсудимых. Тут они были равны. Зато в остальном их разделяла пропасть такой обескураживающей ширины, что перескочить ее оказывалось страшно трудно. Даже в два прыжка. Потому что экспроприированные «уазики» для моего клиента оставались всего лишь одним из эпизодов обширного обвинения. Оба джипа с удобствами помещались в каких-нибудь полтомика уголовного дела. Остальные тома были заполнены доказательствами хитроумнейших хищений и злоупотреблений, которым якобы предавался мой подзащитный в своем профтехучилище. То были бесчисленные накладные-докладные-перекладные, сличительные ведомости и расходные ордера, акты приемки, расписки, записки, выписки, черновики и бог знает что еще. О, как я презирал тогда свое студенческое разгильдяйство! Какими только словами ни поносил себя за то, что в свое время не уделил должного внимания изучению бухгалтерского учета! Пришлось наверстывать по ходу пьесы.

Три четверти «процессуального» времени на судебной арене блистал мой замполит-многостаночник. Пострел, поспевший везде! Пока мои коллеги, представители подсудимых номер два и номер три, читали газеты, играли в крестики-нолики и вообще как могли убивали время, я сражался на два фронта. Один фронт был собственно правовой, второй – моральный. На моральном фронте положение хуже некуда. На моего клиента, воспитателя подрастающего поколения, три нары судейских глаз смотрели не просто косо, но вообще мимо. Из брезгливости. В этой ситуации защите оставалось только окопаться и залечь. Однако на главном, правовом, фронте подобная тактика совершенно неприемлема. Здесь требовалось отчаянное контрнаступление с использованием всех наличных сил и резервов. Положение-то устрашающее! Правда, отступать некуда, и это утешало. Операции, которые по версии обвинения замполит проделал с имуществом училища, на суконном языке Уголовного кодекса назывались длинно: «хищение государственного или общественного имущества, совершенное путем присвоения или растраты либо путем злоупотребления служебным положением». Если это хищение достигало крупного размера, а в нашем случае так и было, в качестве наказания предлагалось лишение свободы на срок до пятнадцати лет! С конфискацией, разумеется. Простенькое, возмутительно бедное меню, но ведь не тот случай, когда спорят с официантом.