Текст книги "Опознание. Записки адвоката"

Самое страшное – иное. Разлохмаченный, сгнивший, отвергнутый замполитом государственный «уазик» – вот что было хуже всего. Пятиминутный эпизод, в сознании моего клиента наполненный негодованием обманутого покупателя, тянул… на вышку!!! Он подпадал под статью 93-прим. Хищение государственного или общественного имущества в особо крупных размерах, независимо от способа хищения. Статья, наводящая почему-то на мысль о Великой китайской стене либо клещах, которыми, не торопясь, выламывают ребра, отсутствовала в Уголовном кодексе 1960 года. Тогда, в разгар оттепели, демократический запал еще не погас, а бестолково суетливый Хрущев продолжал висеть над пустотой, забавно перебирая ногами. Но уже двадцать пятого июля 1962 года статью ввели. Власть, после двадцатого, двадцать второго или какого там еще антисталинского съезда шумно и на редкость вонюче отрыгнула забойный сталинский тезис о нарастании классовой борьбы по мере укрепления социализма. Статья 93-прим – лишение свободы на срок от восьми до пятнадцати лет или смертная казнь. С обязательной конфискацией имущества. Шизофрения коммунизма по-советски: не сказано «с конфискацией имущества, добытого преступным путем»; сказано «с конфискацией всего имущества»! Мало убить, надо еще и семью оставить без средств к существованию…

Граница, отделявшая несмертельный крупный размер от смертельного особо крупного, время от времени менялась. Когда я возился с моим шустрым замполитом, она составляла десять тысяч рублей. А стоимость ульяновского джипа – тринадцать тысяч… Операции, проделанные будто бы клиентом с имуществом училища, оказались, к счастью для клиента, сильно запутаны им самим, бухгалтерией, а потом и предварительным следствием. Если как следует поковыряться в тех бумагах и бумажках, можно, как я надеялся, показать, что проделки клиента не были хищением. Имущество государственного учреждения не умыкалось. Я стал ковыряться. Нервное, надо сказать, занятие, с совершенно к тому же неясным исходом. Предстояло дожидаться приговора, только там моя работа могла быть оценена как полезная. Или как пустые хлопоты.

С «уазиком» ясность пришла быстрее. Я задался вопросом: почему вменяется кража машины стоимостью 13 тысяч рублей, если машина очень старая? Разве не следует установить ее истинную стоимость на момент кражи с учетом, так сказать, усушки и утруски? В глубине души я, признаться, не верил, что цена джипа может упасть больше, чем на три тысячи рублей, ведь только в этом случае игра стоила свеч. Но другого выхода не было. Оставить все как есть значило бросить клиента под топор безумно «гуманной» статьи 93-прим, не пошевелив пальцем. И я попросил оценить машину. Судья согласился, но тут-то как раз и выяснилось, что оценивать нечего, машина списана. Но есть же документы, сказал я. Существуют, наверное, и люди, которые пользовались машиной и обслуживали ее.

– Господи, какой вы надоедливый! – Взгляд судьи был красноречив.

В суд явился эксперт-автотехник. Убеленный сединами пенсионер, вынужденно заменивший своих более молодых коллег, поголовно гулявших в отпусках. В его присутствии допросили бухгалтера конторы, коей принадлежал «уазик». Бухгалтер принесла с собой какие-то бумаги, по ним удалось установить возраст покойного внедорожника на тот драматический момент, когда он был украден подсудимыми номер два и номер три и почти тотчас, словно верный пес, вернулся назад. Старый эксперт внимательно осмотрел бумаги, выслушал бухгалтера и что-то записал на отдельном листочке. Допрос прошел сухо и неинтересно. Даже я, заваривший кашу, не успел напрячься и как следует понервничать. Впрочем, мне тут же предоставили эту возможность: свидетельское место занял водитель, катавшийся на джипе вплоть до списания. Его попросили вспомнить, как выглядела машина год назад. Он ответил, что машина вообще-то была уже того, поезженная. Вопросы суда исчерпались, настал черед эксперта. У меня тогда не было (и еще много лет не будет) собственной машины, поэтому я не очень-то помню, о чем говорили эксперт и шофер. Слово «брызговик» застряло в голове, но лишь потому, что я не знал тогда, в чем его смысл. Мне чудилось, что брызговик, если подходить филологически, есть субъект действия, то есть он брызгается. Оказалось все наоборот: брызговик – объект, резина, защищающая испод крыла, куда летят брызги с колеса. Эксперт с помощью шофера буквально обшарил автомобиль до хвоста и обратно. Я изнемогал от волнения. Но и зал притих, следя за допросом, как за поединком.

– Переднее левое крыло? – спрашивал эксперт. – Оно было коррозировано на тот момент?

– Да, порядком подгнило, – отвечал шофер. Какое облегчение! Бальзам на мои раны…

– Фары и подфарники как? – продолжал эксперт. – Все целые? Работали?

– Фары-подфарники… – задумывался шофер. – Они все в порядке, горели вроде…

Все погибло! И черт меня дернул заказывать экспертизу?!

Так я раскачивался на маниакально-депрессивных качелях. Вверх-вниз, вверх-вниз. Наконец качели остановились. Где-то под небесами, как мне чувствовалось…

– Сколько времени вам нужно, товарищ эксперт? – спросил судья.

– Час, я думаю, – отвечал старик. – Тут посчитать надо…

Час! Я буду висеть вверх тормашками еще час?! И зачем только я пошел в адвокаты… Но, как правильно отмечалось на колечке царя Соломона, все проходит. прошел и этот час.

– …стоимость автомобиля «УАЗ»… с учетом амортизации… на такой-то месяц… года… составляла…

Мои качели со свистом ринулись к земле.

– …девять тысяч шестьсот двадцать пять рублей.

– Девять? – переспросили мы с судьей в один голос.

– Девять тысяч шестьсот двадцать пять рублей, – четко выговорил эксперт.

Контузия… Всего лишь контузия. Расстрельная статья пролетела возле самой головы клиента, но не задела. Победа.

В прениях пришлось говорить очень долго. Следственная власть «накидала» моему подзащитному столько тяжеловесных обвинений, что краткость в подобной ситуации становилась не сестрой таланта, а мачехой защиты. Как только я наговорился, клиент попросил подойти к нему и горячо благодарил, пожимая руку. При всем, как говорится, уважении такого он не ожидал. Потом меня обступили родные и близкие узника. Они тоже пришли в восторг, тоже пожимали мне руки и говорили прочувствованные слова.

А потом – приговор. Суд согласился с защитой: крупномасштабных хищений в училище не совершалось; глыба рассыпалась на несколько мелких статей, недостойных упоминания. За ветеранский «уазик», доставивший ему огромное по тем временам состояние, мой подзащитный получил четыре года. А за «улыбнувшийся» государственный джип (и в общем итоге) – девять…

И как же я оттанцевал свою первую большую партию? По мнению коллег, на пять с плюсом. Ведь по пути от обвинительного заключения до приговора объем обвинения уменьшился вдвое. Останься обвинение прежним, наказание было бы куда более суровым. Конечно, приговаривать подсудимого номер один к смертной казни судья бы не стал, но лет четырнадцать выписал бы. Рука у судьи была ох какая тяжелая… Но родные и близкие загрустили. Клиент и вовсе был убит девятью годами наповал. Его можно понять, он немедленно позабыл, чего удалось избежать. Давило то, что имелось в наличии. Чисто конкретно.

Так что мой адвокатский дебют получился какой-то выпукло-вогнутый. Но – получился?!

Зал № 6

– Беспутного – в шестой зал!

Сергей, юный рядовой конвойного полка, только-только приступил к несению службы в сокровенных внутренних войсках своего чудотворного отечества. Он положил на место трубку локального телефона и лишь после этого удивился:

– Она, может, пошутила? – спросил он у старших товарищей. – Разве тут путные есть?

Начальник конвоя одарил салажонка взглядом, по-матерински добрым и по-отцовски строгим.

– Опять ты, Серега, торопишься с выводами, – сказал он перед тем, как разом всосать добрую половину дешевой папироски. Он курил безобразно много, зато выпивал только по выходным и по советским праздникам. – Она шутит только, когда мелких рассматривает, которым до 15 суток… А когда уголовных слушает, тогда не шутит, тогда все серьезно. Как стабилизирует лет на десять, так и смейся, паяц! Беспутный! – вдруг гаркнул начальник конвоя, переходя с задушевного тона на ментовский деревянный. – Я прав?

Из соседней комнаты, пахнувшей не окурками и сапогами, как первое помещение, засиженное чинами внутренних войск, но прелым бельем и отчаянием, из окаянной комнаты, разделенной пополам черной решеткой с прутьями слоновьей толщины, последовала реплика:

– Чего, бля, надо?

– Приглашают в зал! А Суворов Александр Васильевич первой звезды, что ли, ждет? – С озорным подъелдыкиванием продолжил начальник конвоя. – Судиться-то пойдешь?

– Пойду, – отвечал Беспутный. – А чё толку-то?

– Твоя правда, Беспутный. Ты в который раз приезжаешь?

– Пятнадцатый.

Сергей даже икнул от потрясения. Наивный новичок, он представлял себе судебные слушания большей частью по американским фильмам, которые смотрел по видику. В этих роскошных, как поддельная лепнина, кинолентах интеллигентные, но зубастые адвокаты состязались с тоже интеллигентными, не менее зубастыми прокурорами, а мудрый судья стравливал их друг с другом, высекал из столкновения искру, чтобы в ее неверном свете узреть истину. Главное, что все это происходило быстро и по законам логики.

– Как это? – переспросил Сережа ошарашенно. – Как это – пятнадцатый? Разве так бывает?!

Начальник конвоя снова одарил мальчишку отеческим взглядом:

– Еще как бывает! В нашем суде все бывает, абсолютно все. А уж у судьи Ельниковой – все и еще маленько! Лариса Георгиевна – это… это… Не знаю даже, что и сказать. А ты разве не бывал еще в шестом зале?

– Не-а… – На Сережиных губах заиграла делано смелая улыбка. Но в глазах поселилась тревога. – Она своих-то хоть не трогает? – простодушно спросил он.

Дружный хохот конвоиров грянул в ответ.

– Не боись! – Начальник хлопнул салажонка по спине. – Не тебя же судят. Иди-ка лучше, откупоривай Беспутного…

Злобно лязгнул замок, неласково пропела на громадных петлях черная решетка двери. Сумрачные недра разродились щуплым чернявым мужчиной ниже среднего роста. Он с одинаковым безразличием глянул сперва в окно – там было серо, стоял ноябрь – потом на конвоиров.

– Ну, чего? – сказал Беспутный, протягивая руки под наручники. – Пошли, чего стоять-то на хрен?!

– Пошли, пошли, стоять нечего… – философически отвечал Беспутному начальник конвоя.

Но никто никуда не пошел, потому что в этот самый момент с инфарктным скрежетом заголосил звонок и в железную дверь конвойного помещения настойчиво постучали.

– Кого еще? – Пробормотал начальник конвоя, подошел к дверям и отодвинул заслонку застекленного отверстия, приходившегося, судя по размерам, старшим братом дверному глазку.

В самый нос начальника ткнулось, распластавшись по стеклу, алое удостоверение с толстыми золотыми буквами. Упорный, с бронзовыми обертонами голос продекламировал из-за двери:

– Лига российских адвокатов «Защитники без пределов»! К подсудимому Беспутному! Срочно!

– Ёкэлэмэнэ! – Сергей икнул второй раз за утро. – Это что за чучело? Защитник, что ли, адвокат?

– Да фиг его знает… – Мудро прищурился начальник конвоя. – Эту самую «Лигу» как только не называют: и защитники, и адвокаты, но чаще всего, похоже, – «беспредельщики»…

– Поздняк метаться, гражданин адвокат! – гаркнул он с громкостью выстрела. – Уже ведем в зал, отойдите от двери!

– Имею право на свидание с подзащитным! – Бронзовый голос из-за двери стал быстро повышаться. – Вы нарушаете законы общества… законы природы… я биолог по образованию! Первому… Я не отдам вам Беспутного на растерзание!

– Гражданин адвокат! – Начальник конвоя предвкушал изысканное наслаждение, приносимое глумлением над себе подобными. Не то чтобы он был ненормальный садист. Отнюдь. Но нахалов терпеть не мог и, «укорачивая» их, полностью удовлетворял присущий ему, как и всякому двуногому, инстинкт внутривидовой агрессии. – Уважаемый защитник без пределов, я сейчас позвоню судье Ельниковой и скажу, что адвокат срывает доставку подсудимого. Лариса Георгиевна что сделает? Правильно: отложит дело в 15-й раз. Кто будет отвечать?

– Я – биолог по образованию, первому… – донеслось из-за двери, но уже под аккомпанемент быстро, прямо-таки панически удаляющихся шагов.

Дверь конвойного помещения прикрыла вытаращенный глаз и отворилась. Конвой двинулся по узкому коридору. Впереди шел неопытный Сергей, за ним Беспутный, следом второй конвоир, а сбоку, рядом с подсудимым, вышагивал начальник конвоя, громко призывая посетителей прижаться к стенам, а еще лучше – спасаться бегством. До зала заседаний дошли быстро. В закутке напротив него Беспутного встретили ободряющими возгласами пять или шесть устрашающего вида молодчиков, с ног до головы одетых в черное. Беспутный молча взглянул на них, и его ввели в зал.

…Среди множества происшествий, забавных и не очень, сопровождавших восшествие на демократический престол мумифицированного впоследствии лидер-президента, было и такое. В первые же месяцы царствования демонарх, тогда еще не очень смешной и совсем не страшный, прикончив свою политическую матерь КПСС, попытался было сделать еще шажок в том же направлении: вбить в труп старой вурдалачихи, чью, так сказать идеологическую грудь он еще недавно так жадно сосал, осиновый кол. Де-монарх издал декрет, в соответствии с которым здания районных комитетов этой самой подло убитой партии передавались… народным судам!

Народные суды (да что там народные – даже суды высоких инстанций, вплоть до Верховного) еще не знали, не догадывались, злополучные, об истинных мотивах демонарших рокировок. О, наивные! Кому вы нужны, чтобы размещать вас в коммунистических дворцах! И мало ли желающих, куда более могущественных, наложить на них лапу. Экспроприаторы выстроились в очередь. Суды оказались в ней самыми что ни на есть распоследними. Банки, офисы всех мастей, разбухшие аппараты местных администраций, выставочные центры и т. д. и т. п. без лишнего шума переместились в бывшие райкомы КПСС. А что же декрет лидер-президента? На него плюнули и растерли. А что суды? На них и плевать не понадобилось: за семь десятилетий так называемой «советской власти» они оказались оплеваны и заплеваны по самое никуда. Один суд из ста – в порядке, так сказать, обыкновенного чуда – взаправду юркнул в опустевшее райкомовское здание. Один из ста. Прочие, которым не «свезло», остались там, где были: в кулацких избах и оскверненных храмах; царских гимназиях и советских школах (на паях с милицией и прокуратурой); в городских особнячках, не приглянувшихся в свое время ни «политпросвету», ни кровавой «чека», ни какому-нибудь совучреждению. По меньшей мере один народный суд (кому надо – знают) угораздило в здание бывшей… синагоги!!! Ты, чье имя лучше не называть, как же тонко Ты шутишь! И там и здесь – Закон, разве что плотно сброшюрованный Уголовный кодекс заменил упругий и пышный свиток Торы. Многие суды обустроились просто-напросто в доходных домах. Да-да, в самых что ни на есть обыкновенных жилых домах, где в не таком уж далеком прошлом в просторных, нормальных квартирах избывали свою нормальную жизнь нормальные люди, пока не пришел Ленин и не превратил нормальное в коммунальное…

Именно в таком доходном доме, когда-то у кого-то отобранном, уплотненном, разгромленном и загаженном, помещался народно-федеральный суд Трущобного района, долженствовавший прочертить некоторый отрезок жизненной линии подсудимого Беспутного. Здание суда, темное и безликое, ничем не выделялось среди соседей, таких же, как и оно, доходных домов, коими была застроена короткая улочка, в глубине души признавшая себя переулком. Местные жители отличали судебное здание по вывеске, хотя серое на сером видится плохо, да по сизому фургону, потомку инфернальной «черной маруси», чалившемуся каждое божье утро, кроме выходных, к низкой подворотне. Под своды этой далеко не триумфальной арки выводили закованных в наручники арестантов, после чего фургон уезжал неизвестно куда, но вечером непременно возвращался за своим грузом. Приезд-отъезд страдательного фургона, погрузка-выгрузка хмурых его пассажиров повторяется с почти астрономической точностью много лет, поэтому досужие пенсионерки, а также синелицые бомжи со своими красноногими подругами смотрят на сизый фургон как на недоступное уму явление природы. Разумеется, суд занимал не весь дом – еще чего! – а только бельэтаж и полуподвал.

Беспутного ввели в зал судебных заседаний, представлявший собой комнату метров пятьдесят с чудесной изразцовой печью, и посадили в приделанную к стене клетку с позорной скамьей внутри. Беспутный уселся. Некая черта, одновременно зыбкая и непреодолимая, черта, которую нельзя ни описать словами, ни прочертить пером, отделила его от остального мира. Чтобы создать четкое представление о том, чем была судебная комната, зал номер шесть, следует условиться о системе координат. Если принять стену, на которой висел дистрофический двуглавый орел, символ новорусской демократии, за север, нетрудно будет вообразить весь судебный интерьер. Строго параллельно стене с орлом, на невысокой эстраде, стоял бледный судейский стол, намеренно устроенный таким образом, чтобы народный судья, поглядывая из-за барьерчика на публику, помнил, что он, судья, отнюдь не является публикой, но грозно нависает над ней, вольно или невольно уподобляясь третьей голове двусмысленной государственной птицы. Три судейских кресла с высокими спинками, обитые кожзаменителем неприветливого сине-зеленого цвета, плотно прижимались к гербовой стенке. И все же расстояние между креслами и столом оставалось, мягко говоря, незначительным. Судьи заходили «на посадку» мало того что гуськом, но вообще с большими трудностями. Совсем как запоздалые зрители в тесных советских кинотеатрах. Перпендикулярно судейскому столу и чуть ниже, на полу, а не на эстраде, стоял совпадающий по массе с судейским стол для «участников процесса». К нему было придвинуто по два стула с каждой стороны, в полуметре от торца торчала свидетельская трибунка, два ряда засиженных скамеечек. К восточной стене комнаты крепилась вышеозначенная клетка, напротив нее – у окна в западной стене – располагался стол секретаря, неожиданно рыжий и поцарапанный. Такова была эта скучная комната, где некогда жили люди, а теперь фигурировали субъекты правоотношений. Очаровательная печка, занимавшая тот угол комнаты, к которому примыкала клетка с позорной скамьей, терялась в безвкусном нагромождении казенной мебели. Печку не растапливали почти полвека, и она не могла больше своим горячим дыханием отогреть безнадежно мертвую комнату суда.

Когда Беспутного ввели и поместили в капсулу для подсудимых, конвоир Сережа получил возможность облегченно вздохнуть и оглядеться. Судьи еще прятались в совещательной комнате, так что Сергей облегченно вздохнул второй раз подряд: портрет судьи Ельниковой, набросанный давеча начальником конвоя, поселил в душе молодого бойца если не откровенный страх, то уж беспокойство во всяком случае. Вокруг стола участников стояли люди, однако рассмотреть их Сережа не успел: адвокат, сидевший спиной к клетке, – Сергей уже знал, что адвокатов всегда сажают спиной к позорной скамье, чтобы они не имели возможности злонамеренно перемигиваться с подзащитными, – встал, развернулся и направился к своему клиенту. Сидевшее на соседнем стуле молодое лицо ярко выраженной кавказской национальности потянулось следом. Сергей понял, что адвокат хочет поговорить с Беспутным и произнес заклятие, призванное заставить адвокатские ноги прирасти к полу:

– С разрешения судьи!

Адвокат в тот же миг замер на месте. Рядом замерло лицо. Постояв так с полсекунды, пара направилась к двери, ведущей в совещательную комнату. Адвокат приоткрыл дверь и шагнул было внутрь.

– Еще шаг, буду стрелять! – пошутил из-за двери женский голос.

Это был обыкновенный женский голос среднего регистра. И все-таки чем-то несказанным он напоминал звон бокала, наполненного безвозвратно скисшим вином… Адвокат, на всякий случай расценивший шутку как приказ, согнулся в пояснице и просунул в совещательную комнату одну только голову, обе ноги оставив снаружи.

– Конвой не разрешает поговорить с клиентом, – сказал адвокат. – Прошу вмешаться.

– Раньше надо было говорить! – ответили ему. – Я уже выхожу в заседание. Давайте быстро, одна минута.

Адвокат быстро подошел к клетке и стал шептаться с клиентом. Сережа не без удивления оглядел «защитника без пределов», каковой оказался высоким широкоплечим мужчиной лет пятидесяти. Одет он быт в темно-синие джинсы, рубашку болотного цвета и кожаный жилет. На ногах у защитника красовались остроносые ковбойские сапожки с изящными шпорами, прекрасно сочетавшиеся с его наспех сколоченным лицом и русой гривой, стянутой на затылке в конский хвост. Адвокат пытался наклониться к Беспутному, который был меньше ростом, но этому мешали прутья клетки.

– В общем, как договорились, – доносился до салажонка Сергея страстный адвокатский шепот. – Все списываешь на неустановленное лицо, ничего не признаешь! В общем, как всегда… Скоро два года твердим с тобой нашу позицию. Я все решу, крепись. Я все решу, ты понял меня?

Беспутный, глядя прямо перед собой, никак не откликался на эти слова, так что защитник набрал воздуха в грудь, чтобы продолжить напутствие, но в этот момент дверь совещательной комнаты отворилась и состав суда стал заходить на посадку. Первым продирался между столом и креслом ломкий от древности старик с землистым лицом, в огромных очках. За ним следовала упитанная дама в обтягивающей кофточке («Ельникова!» – екнуло сердце салажонка Сергея). Наименьшее количество мучений, связанных с преодолением узкого прохода, выпало на долю замыкавшей шествие крохотной старушки с отчаянно трясущейся головой.

– Встать, суд идет! – нетвердо выкрикнула девочка-секретарь, вскакивая со стула.

Девочку хотелось пожалеть.

Все встали и в это же мгновение суд сел. Ельникова помедлила, опустив оки долу, потом бесстрастно и даже вроде бы нехотя разрешила присутствующим занять места. Представление началось.

С чем сравнить атмосферу судебного зала в тот торжественный, даже немного жуткий момент, когда все, включая суд, расселись по местам, примолкли и ждут начала? Похожа ли она на ауру театрального зала в миг, когда занавес отрывается от пола и скользит вверх, открывая волшебную шкатулку сцены? Публика замерла… Зачарованные магией искусства, какое-то время не звонят даже мобильники гангстеров и коммерсантов, занимающих лучшие места… Мистерия! Таинство! Разве в суде не тоже? Нет, не то же… Театр – это безболезненное переживание чужой, к тому же выдуманной драмы, и это – свобода выбора: хочу пойду, не захочу – не пойду. Суд – это принудительное и крайне неприятное пережевывание собственной драмы, а то и трагедии. На людях. И это – полное отсутствие какой-либо свободы: если уж позвали – не пойти нельзя; если задали вопрос – нельзя не ответить, даже если спросили о сокровенном, о таком, к чему не то что словом, но даже воспоминанием притронуться больно… Этим-то и отличается театр от суда: занавес взмывает вверх, публика замирает в ожидании радости; когда суд садится в кресла, никто ничего хорошего не ждет…

Качество судебной атмосферы-ауры меняется, конечно, в зависимости от многих факторов, и главный из них – судья. Женщина в обтягивающей кофте. Лариса Георгиевна Ельникова, неестественно бледная, светлоглазая, с губами, своей истонченностью напоминавшими нитевидный пульс умирающего, оглядела зал, и в зале похолодало. Больше того, кое у кого из присутствующих стали путаться усвоенные со школьных лет представления об агрегатных состояниях вещества, в первую очередь – воды. Известно же, что вода, если ее заморозить, превращается в лед, а если вскипятить – в газ, называемый паром. Так вот, когда судья Ельникова вперила в пространство взгляд своих беломорско-балтийских глаз, никаких видимых изменений в атмосфере судебного зала не произошло. Просто саму эту атмосферу, всю без остатка, словно подменили, потому что вместо воздуха зал вдруг наполнился газообразным льдом…

– Ира, где прокурор? – обратилась Ельникова к девочке-секретарю.

Прокурорский стул и в самом деле пустовал.

– Сказали, что идет… Я звонила… – отвечала Ира, явственно робея.

– Ага… – промолвила судья. – Посидим, подождем. Засекаем время, сколько же он идти-то будет?

В голосе судьи слышалась боль. Собравшиеся в зале люди почувствовали себя немножко виноватыми. Целую минуту Ельникова сидела неподвижно и безмолвно, ожидая прокурора, которому, чтобы из своей райпрокуратуры прийти в суд, нужно было всего лишь спуститься со второго этажа на первый. Пауза набрякла. Никто не смел шелохнуться. Наконец, дверь открылась, и в зал вошел небольшой мужчина в синем форменном кителе. Не говоря ни слова, он обогнул «стол участников» и занял прокурорское место. Лицо мужчины притягивало взгляд. Оно походило на лицо куклы, которому дизайнеры-разработчики забыли придать хотя бы минимальную осмысленность. Никто б, наверное, не удивился, если бы прокурор не разжимая губ, механически проблеял «ма-ма». Однако же на физиономии прокурора обреталась некая в полном смысле слова сенсационная деталь: безукоризненно дугообразные тонкие бровки, выщипанные по женской моде 30-х годов. Прокурор уселся и замер. Судья, напротив, ожила.

– Слушается дело по обвинению Беспутного Олега Ивановича в совершении изнасилования по статье 117 части 3 Уголовного кодекса РСФСР 1961 года!

Про 61-й год судья упомянула не случайно. За несколько лет до описываемого заседания был принят новый уголовный кодекс, однако же Беспутный сделал свое черное дело еще раньше, при старом, так сказать, законе, и с тех самых пор сидел с тюрьме…

– Как у нас с явкой, Ира? – спросила Ельникова.

– Явка полная! – вскочила в ответ девушка-секретарь.

Судья и сама видела, что «явка полная». Все, кому положено, сидели в зале. Судья Ельникова сильно мучилась всякий раз, когда понимала, что никакого сколько-нибудь приличного повода для отложения дела нет, и его придется слушать. Страдание отразилось на лице судьи.

– Объявляется состав суда! – провозгласила она с таким видом, как будто именно в этот момент особенно ярко осознала, что жизнь прошла.

– Дело слушается Трущобным районным судом в составе судьи Ельниковой, народных заседателей Белозерского («Не спите, Мафусаил Исаакович, начинаем!» – прошипела судья и вправду уснувшему сверстнику фараонов, толкая его локтем) – и Белосельской («Василиса Акакиевна, не пойте»! – прошипела Ельникова, адресуясь с седенькой старушке с трясущейся головой. Из зала, собственно, было и не понять, то ли это комар пищит, то ли кто-то напевает себе под нос. Но Ельникова-то сидела не в зале, а плечом к плечу с Василисой Акакиевной и отлично слышал, что бабка, видно, опять вспомнила свою палаческую чекистскую юность и вовсю распевает «Замучен тяжелой неволей»…).

Положение с народными заседателями (их стали называть просто заседателями после того, как российские суды даже на вывесках утратили «народность») было катастрофическим не только по месту работы Ельниковой, но во всех судах без исключения. Дело в том, что прежде «рабочим и служащим», отбывавшим свой гражданский долг в качестве народных заседателей, выплачивался средний заработок, и они ничего не теряли. С переходом на рыночные рельсы все изменилось: «средний заработок» стал чем-то мистическим, что не только компенсировать, но даже и вообразить невозможно! Чего, спрашивается, не видели в этих федерально-народных судах люди трудоспособного возраста, озабоченные добыванием хлеба насущного? Поэтому-то в заседатели и стали рекрутировать исключительно глубоких пенсионеров, нигде не подрабатывающих и покончивших счеты с судьбой. Нельзя с уверенность сказать, правда, что такое положение с заседателями было именно катастрофическим. По мнению некоторых здравомыслящих «юриспрудентов», положение, напротив, обрело завершенность формы, полностью совпавшей с содержанием. Ведь и в прежние времена народные заседатели, формально называясь судьями, на деле оставались китайскими болванчиками, «кивалами», процессуальными манекенами, ни в малейшей степени не влиявшими на судебный процесс. Чтобы сохранить хотя бы остатки самоуважения, «кивалы» таращили глаза и придавали лицу суровое выражение. Теперь необходимость в этом принудительном раздвоении личности отпала, поэтому Мафусаил Исаакович спал, а Василиса Акакиевна пела…

Наведя порядок за судейским столом, Ельникова продолжила оглашение.

– Государственное обвинение поддерживает прокурор Мздун Петро Петрович…

– Я мзды не беру, – с привычным задором откликнулся прокурор. – Мне за державу обидно, субъект-объект, сторона-борона…

– Я обалдеваю, как остроумно, – буркнула судья. – Ты лучше скажи, держава, чего в процесс опоздал? Запишу замечание в протокол, будешь знать!

Прокурор потупился.

– Хоть раз, – приторно улыбаясь, встрял адвокат. – Хоть раз и прокурору досталось, а то все нам, все нам…

– А и ничего, – мгновенно отреагировал прокурор. – Если меня Ларисочка Георгиевна даже и пожурит, субъект-объект, я только спасибо скажу. За науку.

– А вам кто слова давал, адвокат? – Судья вдруг посуровела лицом и повадкой, щеки ее вспыхнули. – Вам никто слова не давал. Я вас даже еще не объявила. Вас тут нету пока что. Лучше бы и вообще не было. Меньше адвокатов, легче дышать… Верно, Петро Петрович?

Тот не нашелся с ответом. Судья, повеселев также безмотивно, как минуту назад огорчилась, представила адвоката.

– Защиту интересов подсудимого Беспутного осуществляет адвокат Раков из…

Судья запнулась. Названный Раков тотчас вскочил с подсказкой.

– Лига российских адвокатов «Защитники без пределов»…

– Да. Юридическая консультация…

Ельникова замедлила, силясь разобрать исполненные нечитаемым готическим шрифтом надписи в адвокатском ордере. Присевший было Раков, снова вскочил.

– Адвокатская фирма «Рюрик и сыновья»…

– Я все никак понять не могу, извините меня, – промолвила Ельникова. – Если вы, товарищ адвокат, сын этого Рюрика, не знаю как его там по имени-отчеству, почему же у вас-то фамилия Раков?

– Я не сын Рюрика, – с достоинством римского гражданина ответствовал Раков.

– А кто же тогда сыновья? – напирала любознательная Ельникова.

– Как биолог по образованию…

– Субъект-объект! – ошеломленно выговорил прокурор Мздун.

– …как по первому биолог образованию, – путая от волнения порядок слов, объяснил Раков. – заявляю, что сыновья Рюрика – это коммерческая тайна личной жизни, охраняемая конституцией.