Текст книги "Опознание. Записки адвоката"

Именно – «и ограбил»! В своей кульминационной точке, таким образом, эта крошечная история приобрела совершенно неожиданный и, признаемся себе честно, неприятный привкус. Всего несколькими строчками выше прапорщик казался нам не слишком, может быть, симпатичной, но совершенно беззащитной жертвой весны, не знающей преград и не терпящей возражений! Не случайно поэт Александр Блок так высоко ценил ее мощь, говоря: «О весне без конца и без края!», не напрасно приветствовал ее многозначительным «звоном щита»! Арнольд Петрищенко, будучи человеком глубоко посредственным, не обладал божественным даром мысленного преображения действительности в изысканные образы, не был вооружен ни мечом гипербол, ни щитом метафор. Ему, выходит, нечем было приветствовать весну, кроме беспрекословного повиновения да приглушенного позвякивания связки ключей в кармане, очень, очень отдаленно напоминавшего звон щита! И ключи тихонько, но исправно звякали, пока прапорщик трусил к своей равномерно удаляющейся одиночной цели, непостижимым образом обрастая на ходу густой шерстью, припадая на непредназначенные для ходьбы верхние конечности и в последнем счете ничем не отличаясь от потерявшего голову кобеля, который, не разбирая дороги, несется за пустующей сучкой… Любовный гон всегда безумен и, следовательно, опасен! Тот же кобелек, преследуя вышеозначенную суку, вполне может перебежать дорогу вдали от зоны пешеходного перехода и оказаться в опаснейшей близости от сверкающего черным перламутром громадного «мерседеса», несущегося вперед под управлением авторитетного владельца, чей лицевой череп неподвижен, как смерть, а затылочная часть поражает невероятным, прямо-таки портретным сходством с ляжкой дикого кабана. Такой и породистую собаку переедет, не моргнув глазом, что уж говорить о людях и дворнягах!

Но деньги-то при чем? Допустим, что дисциплинированный прапорщик увлекся и даже захлебнулся в вешних водах, допустим… Но можем ли мы допустить, что Петрищенко захлебнулся в них до полной невменяемости? Нет, не можем, потому что он ни в чем не захлебывался, но в целости и сохранности донес до самой парадной свою выправку и свою осанку, даже безукоризненное логическое мышление втащил в заплеванный «парадняк», потому что перед тем, как приступить к делу, этот неоднозначный унтер-офицер обратился к женщине со словами:

– У меня к вам два вопроса…

* * *

И только после этой интригующей, но слишком краткой прелюдии, Арнольд Петрищенко удовлетворил в полной мере свое прихотливое вожделение, поставив один за другим оба вопроса и получив на них принужденно полные ответы. Первый устроил прапорщика вполне, а вот денег при серой мышке оказалось до отвращения мало…

До глубокой ночи Вера Рядовых давала показания. То есть, конечно, большую часть времени она молчала, глядя заплаканными глазами в стену, и лишь иногда выдавливала из себя ответы на вопросы следователя. Вере было так трудно по двум причинам. Первая состояла в том, что она была унижена до последней степени, когда почти невозможно совладать с тошнотой и внушить себе желание жить дальше. С ней поступили как с вещью, как с неодушевленной куклой, вынеся за скобки ее бессмертную душу… Именно эта простая математическая операция – вынесение за скобки, – будучи применена к Вере непосредственно, подействовала на нее очень плохо! Вера отнюдь не была толстокожей бесчувственной дурой, она всегда сопереживала другим людям, подвергнутым такой операции: пенсионерам и училкам, которым перестали отдавать их деньги, быстро и легко приравняв к блохастым бездомным собакам; банкирам и дельцам, которых ежедневно расстреливают и взрывают, и тоже из-за денег; шахтерам, сперва – ввиду захвата власти – поставленным во главу угла, а затем изблеванным из царевых уст… Но пуще других Вера сочувствовала достигшим призывного возраста детям, чьи чистые души вместе с юными телами кремлевские троечники выносят за скобки с государственным размахом, не сообразуясь ни с какими законами, кроме закона больших чисел… Случалось, что поймав по телевизору честный репортаж из Чечни, Вера плакала, что, как это ни парадоксально, стало одной из причин развода: Верин муж, неплохой, в общем-то, парень, но законченный истерик, считал, что плакать можно только из-за него…

И все-таки те слезы были совсем другие, светлые и возвышающие. Ведь сочувствуя всем этим людям, поистине достойным сочувствия, Вера проявляла себя как раз тем, кем и была на самом деле, – хорошим и добрым человеком. В тот вечер, когда ее саму вынесли за скобки, она не испытывала ни жалости к себе, ни ненависти к насильнику. Она чувствовала только, что внутри нее поселилось что-то тошнотворно гадкое, что не дает дышать и ест глаза, источая слезы. Верино сердце, обычно горячее и полное любви, должно было, кажется, легко справиться с гадиной, но сердце в тот вечер отвердело. Оно камнем покоилось в груди, холодное, неподвижное и чужое…

Вторая причина Вериных трудностей во время допроса коренилась в следователе. Вера затруднилась бы сформулировать их суть, но в том, что сложности существовали, сомневаться не приходилось. Долговязый, но стройный, лет тридцати, светлоглазый, плешивый, с русой челочкой набок и тонкими бесстрастными губами, следователь усадил Веру за стол с инвентарными бирками на обшарпанных тумбах и принялся ровным голосом задавать вопросы. Образ следователя был поделен на две равные части черным галстуком на резинке, в геометрическом центре которого что-то поблескивало в лучах настольной лампы. Если бы Вере был хоть сколько-нибудь интересен этот следователь, если бы Вере в тот вечер вообще что-нибудь было интересно, она, может статься, и присмотрелась бы из любопытства к тому, что блестело на черном галстуке. В этом случае она увидела бы крошечную, слегка видоизмененную свастику, означавшую принадлежность собеседника к партии новых русских нацистов.

Свастика, совсем как два вопроса, – явление простейшее и сложное. В здании питерской городской прокуратуры, куда Веру, слава богу, не угораздило, вся парадная, господская, лестница осенена чугунными перилами, позолоченными в некоторых местах. Вызолочены как раз некие вензеля в кружочках, что катятся над лестницей от первого до последнего этажа. И вензеля эти – классическая свастика! Нет-нет, прокуратура города Санкт-Петербурга не завелась в здании на Исаакиевской площади самопроизвольно, как черви в могиле. Отнюдь. До того как гор-прокуратуре подфартило, в милом особнячке успело пожить несколько дворянских семейств. Среди них, между прочим, семейство Мятлевых, от коего осталось навсегда слезоточивое: «Как хороши, как свежи были розы»… И свастика тоже от них. От тех времен. Как же так? Ведь русских дворян задолго до Гитлера прикончили! Как же они могли от него заразиться? В том и компот, что не они от него, а… он от них! Свастика, солярный символ, образ солнца, катящегося по небесам. Правосторонняя и левосторонняя… Право – когда концы креста загнуты направо – катится влево, с востока на запад, как солнце, щедро разбрызгивая свет, тепло, жизнь. Лево – концы креста смотрят налево – движется в обратном направлении, от заката к восходу. Забирает жизнь и тепло назад? Нет, собирает посеянное, концентрирует мудрость. Универсальный символ, замеченный не только у арийцев, включая русских (на подолах сарафанов), но и у семитов. Шайка кровавых мистификаторов, немецких нацистов, приватизировала свастику. Или, проще говоря, украла ее… Однако следователь, мучивший Веру Рядовых, носил на галстуке не солярный, а именно кровавый символ.

Ах, если бы Вера не пребывала в столь плачевном состоянии, какая замысловатая цепочка устрашающих ассоциаций развернулась бы перед ее мысленным взором! Она без сомнения отметила бы сходство широкого тонкогубого следовательского рта с устьем печи для утилизации двуногих. Холодные зрачки следователя напомнили бы ей петли виселиц, а его руки, не лишенные изящества, с длинными фалангами пальцев и полированными ногтями, показались бы похожими на задремавших многоголовых драконов… Он ленился писать, раздражался, но не подавал виду, как и полагается дисциплинированному партийцу. Записывать, правда, приходилось не так уж и много: Вера с трудом разжимала губы, не успев оправиться от шока. К тому же следователь действовал на нее как бы гипнотически. От него веяло холодом, и Вере порою чудилось даже, что через стол от нее сидит не слуга закона, аккуратный и подтянутый, но зияет раскрытая могила…

На самом деле следователь не был ни могилой, ни крематорием, ни даже газовой камерой. По крайней мере, пока. Не состоял в организованных структурах, нацеленных на истребление черных, желтых или длинноносых. Не изводил себя расовой, идейной или какой-нибудь другой «научно обоснованной» ненавистью. Следователь совершенно не ориентировался в теориях происхождения свастики, не интересовался, солнечный ли символ она собой представляет или какой-нибудь другой. Не знал и не хотел знать, где анамнез, где диагноз, где прогноз. Свастика, трепещущая на знамени, поднятом к небу, сочеталась в мозгу следователя всегда с одним и тем же образом: марширующей колонной воодушевленных парней, зольдатен унд официрен, брызжущих жизненной силой, одухотворенных идеей… порядка! Именно порядок становился для следователя непреходящей, необсуждаемой, бесспорной «общечеловеческой ценностью», которую демократическая, либеральная и какая там еще скользкая мразь растоптала без зазрения совести! В душе следователя на всю жизнь застряло одно-единственное режущее детское воспоминание: отец, низкорослый упырь с квадратными плечами, гигантским детородным шлангом, широкими скулами и узким лбом неандертальца, стеклянно-пьяный, молча размахивается (оловянные, бессмысленные глаза на спокойном, как камень, лице) и хряскает кулачищем по огромному животу жены. Принадлежащей ему по праву… В животе сидит будущий братик будущего следователя, а сам он, забившись в угол жалкой коммунальной комнатенки, обливается слезами, беззвучно орет, вопит, ненавидит, но… бессилен. Ничегошеньки не может, хотя прямо у него на глазах мир накреняется, переворачивается и летит ко всем чертям… Упырь издох в свой час, мама начала жить, все растворилось, растеклось, отболело, но память о том детском бессилии прочертила вектор судьбы: мальчик вырос в правоохранителя, в охранника правопорядка. В первую, в самую первую очередь – порядка! Право – штука скользкая… Допрашивая Веру, следователь ни капельки ей не сочувствовал. Весь запас его сочувствия истратился еще тогда, в детстве. Он воспринимал потерпевшую Рядовых лишь как процессуальную фигуру, в лучшем случае – как предмет преступного посягательства, каким может оказаться не только живая женщина, но и железный сейф, автомобиль, а то и вовсе правовая абстракция вроде интересов службы или порядка управления. А вот негодяя-нарушителя, неизвестного пока что грязного извращенца в обличье нормального человека, следователь ненавидел всей душой, до спазмов. Готов был излазать на брюхе всю вселенную, не есть и не спать, но завалить зверя.

Сказать Вере было почти что нечего. В подъезде, когда на нее напали, царил сумрак; любезное предуведомление насильника о наличии у него именно двух вопросов – об этом Вера по непостижимой причине так и не сказала следователю – прозвучало, когда нападавший был позади жертвы; после этого Вера хоть и оказалась лицом к лицу с негодяем, запомнила его физиономию лишь в самых общих чертах. Ножик, который все эти кошмарные минуты мелькал у нее перед глазами, Вера запомнила даже лучше, чем что-либо другое. И это ничуть неудивительно, ведь ей раньше никто ножиком не грозил, даже в шутку, а в тот вечер обоим участникам диалога было не до шуток. В общем, Вера, с большим трудом связывая слова в путаные фразы, сказала все, что могла, о внешности преступника, после чего следователь заставил ее расписаться на протоколе и отпустил, ни разу за все время допроса не дав своему взгляду хоть чуточку потеплеть.

Вера знала из телевизионных передач, что правоохранительные органы переживают не лучшие дни, испытывают трудности и не имеют средств. Другими словами, Вера ни капельки не сомневалась: насильнику все сойдет с рук по той простой причине, что его никто никогда не найдет… Из того же источника, то бишь из недр телевизионного ящика, Вере Рядовых было известно, что любой гражданин, попавший в беду, обязательно должен заручиться поддержкой адвоката. Без такой поддержки гражданин, будь он преступник или жертва, негодяй или святой, виновный или тысячу раз правый, по всем мыслимым и немыслимым законам в два счета захлебнется и потонет в бездонной жиже правосудия. Вера глубоко прочувствовала эту тему и даже условилась сама с собой, что если – не дай, конечно, бог! тьфу=тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! – что-нибудь случится, она ничего не будет делать сама, а пойдет прямиком к адвокату. Ее, правда, смущала стоимость адвокатской поддержки. Как-то раз Вера оказалась перед телевизором во время передачи «Миг правды». Ведущий, тот самый, который умудряется годы напролет удерживать на лице выражение этакой томной неудовлетворенности, вот этот ведущий допрашивал московского адвоката, чью фамилию Вера, конечно, не разобрала. У адвоката, кукольного мужичка за шестьдесят, внешность оказалась удивительно интересной в своей противоречивости: усы и бородка – черные как чугунная сковорода, а большая волнистая челка, наоборот, серебристая, будто новая алюминиевая кастрюля. Между одним и другим – глаза, то ли проницательные, то ли просто хитрые, Вера не успела разглядеть. Речь, как поняла Вера, шла о горестном житье-бытье мэтра адвокатуры в этой стране повального беззакония, где даже черт уже никому не доводится братом и всем все позволено. Адвокат, потряхивая бородкой и постреливая глазками, принимал соболезнования, но давал понять, что выдержки и силы воли ему не занимать и что он, тянущий лямку правозащиты за каких-то пять тысяч долларов в месяц, то есть практически даром, найдет в себе силы и впредь среди тягот и невзгод хранить гордое терпение, словно каторжный муж героической жены сосланного в Сибирь декабриста!..

– Невозможно работать в этой стране! – Рокотал адвокат убедительным басом. – Поражает правовая отмороженность следователей, прокуроров и судей! Никто не хочет устанавливать истину, все решают свои проблемы и, отметьте себе, за наши деньги! Ведь это мы платим налоги, из которых всем этим деятелям платят зарплату… Я защищал многих известных людей, которых неправильно называют олигархами, что не совсем по-русски…

– А как правильно? – воткнулся ведущий.

– Правильно – магнаты, но это только с точки зрения русского языка правильно, а вообще совершенно неверно. Никакие они не магнаты и не олигархи, а просто выдающиеся, талантливейшие люди, в которых сейчас так остро нуждается эта заблудшая страна. Вы помните моих подзащитных – из Москвы, из Петербурга, из Красноярска. И все они абсолютно ни в чем не виноваты, я никогда не защищаю виновных, но до правового государства нам всем ох как далеко! Очень, очень все это грустно…

Вера искренне сопереживала красноречивому адвокату и, больше того, готова была убить своими руками наглого ведущего, мучившего при всем честном народе хорошего человека. Однако на фоне сопереживания Вере пришла в голову и другая мысль: случись чего, подумала Вера, где же взять деньги, чтобы обеспечить защитнику такой средний заработок?..

Но – случилось… Уж так случилось, что дальше ехать некуда! Вера переговорила со сменщицей Таней, опытной в судебных делах; не так давно Танька – не без помощи юристов, разумеется! – проделала многоходовую комбинацию, достойную чемпиона мира по шахматам, преобразовав коммунальную квартиру с одним подселенцем в отдельную без всяких подселенцев! Танькин сосед, упаси боже, не был ни отравлен, ни утоплен в канализации; поддавшись на довольно тонкую – по крайней мере, в его понятии – провокацию, он попал под суд, а выбраться из-под него уже не смог. Танюшка доверительно нашептала Вере, что в основу комбинации были положены деньги, вырученные за материн пятистенок в Новгородской области. Часть средств пошла на ментов из ближайшего отделения – они шустро явились по вызову и скрутили «разбушевавшегося» негодяя.

Все дело чуть было не испортил адвокат, выделенный соседу то ли по закону, то ли по конституции. Мальчик с честными глазами пытался защищать клиента по-настоящему, а не как положено. Он не понял еще, что засовывать палец в шнек мясорубки бесполезно – она все равно не остановится, пока не нарубит положенное количество фарша… Сосед, конечно же, уехал встречать восходящее солнце, Танюшкина мать заняла его комнату и принялась нянчиться с внуками. Татьяна с готовностью записала Вере адрес юрконсультации, где работал матерый адвокатище, закулисно организовавший чудодейственный судебный процесс.

У Веры, после того как она услышала эту историю, с неделю волосы шевелились на голове. Все-таки Вера оставалась слишком наивной и добренькой для теперешней жизни! Но адресок она сохранила, и теперь, когда жареный петух клюнул ее как-то уж особенно беззастенчиво, Вера решила воспользоваться адресом, для чего оделась как могла хорошо и набрызгалась с ног до головы недешевым дезодорантом…

Привычная к бескрайним просторам новостроек, Вера растерялась, оказавшись в «Петербурге Достоевского». Заговори в ней хотя бы сейчас историческая память, ей, может быть, стало бы чуть легче ориентироваться в закоулках Коломны, на задах бывшего дворца Бобринских. Но историческая память по-прежнему упорно молчала. Промучившись битый час, Вера, наконец, нашла нужный дом, вошла в нестерпимо воняющий кошками подъезд, поднялась на второй этаж, даже для этого сверившись на всякий случай с бумажкой, и остановилась как вкопанная перед большой двустворчатой дверью. На левой от Веры створке – напротив разноцветных звонков – красовались то ли пять, то ли шесть табличек с фамилиями. Если смотреть только на эту сторону двери, можно было подумать, что за ней обычная коммунальная квартира. На табличках значилось:

Я. Я. Штейн – 1 зв. И. Я. Штейн – 2 зв.

А. Я. Зильберштейн – 3 зв.

Непомнящие (инвалиды) – …

Сколько загадок! Для чего понадобилось уточнять про Непомнящих, что они инвалиды, а не такие же, как все? И что означает зияющая пустота на том месте, где проставляется количество звонков… Может, приглашение стучать ногами? Но таблички, которые, видимо, просто не успели снять, почти не привлекали взгляд рядом с огромной, бордово-золотой, прямо-таки царственной вывеской, закрывавшей изрядную часть правой створки. Вера, проморгавшись от блеска золотых букв, прочитала: «Восточно-Сибирское товарищество юристов-адвокатов. Санкт-Петербургский филиал (с правами юридического лица)». Приписка в скобках произвела на Веру особенно сильное впечатление. Она поняла, что попала туда, куда надо.

Едва отворив дверь, Вера услышала странно неживую музыкальную фразу, повторявшуюся без конца. В прихожей бывшей питерской коммуналки стоял черный стол, а за ним, наполовину скрытая грудой впечатляющей, но не очень понятной Вере аппаратуры, сидела и играла клавишами девушка с хорошим макияжем. Вера подошла к столу и стала терпеливо дожидаться, когда девушка поймает в компьютере то, что она там ловила с интересом, переходящим в подлинную страсть. Поймав или отчаявшись поймать, девушка перевела взгляд на посетительницу, спросила о цели визита и, улыбнувшись с подлинным, как показалось Вере, радушием, отправила ее в первую комнату направо. Не без трепета вагоновожатая Вера Рядовых вошла в эту комнату и во второй раз за недолгое время остановилась как вкопанная, пораженная видом не менее величественного, чем вывески и не менее благообразного крупного пожилого мужчины, восседавшего за столом меньшим, чем секретарский, но тоже черным. Мужчина смотрел на Веру и улыбался, не разжимая губ, интригующей, почти мистической улыбкой, в коей читалось – среди много другого – если не отеческая нежность, то уж во всяком случае приглашение присесть. Вера присела. Взгляд мужчины опустился вслед за ней, но рисунок улыбки не изменился. Он молчал. Вера помялась, потом взяла себя в руки и начала излагать.

Она рассказывала сбивчиво, с частыми паузами. О таких вещах рассказывать трудно, гораздо, может быть, труднее даже, чем переживать их. С другой стороны, поделиться своей бедой с человеком, заведомо дружественным, значит, в какой-то степени утолить боль. А дружественность пожилого адвоката не вызывала сомнений из-за того, что он, как сказано выше, все время улыбался.

Форма адвокатской улыбки – он, повторим, улыбался не переставая, но и не разжимая губ, – была странной и многозначительной. Проснись сейчас в Вере Рядовых утонченный многознающий эстет (а в ней, как в каждом из нас, спали беспробудным, пожизненным сном историческая память, и эстет, и Моцарт в обнимку с Сальери, и масса других интересных людей), так вот, проснись в вагоновожатой Вере тонкий эстет, он бы измучился до полного изнеможения, пытаясь описать и классифицировать улыбку пожилого адвоката.

Улыбка на первый взгляд – вещь совсем простая, всего лишь всем знакомое и привычное мышечное сокращение, происходящее у людей по самым разным, иногда совершенно неожиданным поводам. Но описать ее вместе со всей ее простотой нельзя, невозможно, как не описать жест, или взгляд, или поворот головы. Можно лишь показать либо сравнить. Эстет, скрытый в Вере, поворчав спросонок, пошлепав босиком на крошечную кухоньку и напившись крепкого кофе, перебрал бы в памяти великое множество улыбок, зафиксированных для потомства в скульптуре, живописи и фотографии. Он, наверное, начал бы свой экскурс с Будды и Сфинкса, а закончил ослепительной, зубастой, неизмеримо широкой и столь же бессмысленной улыбищей импортных президентов и премьер-министров. Вероятнее всего, эстету пришлось бы безвременно прервать свои изыскания и быстро уснуть обратно, так как Вера закончила мучительный рассказ и обратилась к адвокату с вопросом, может ли она, Вера Рядовых, та самая, которой следователь присвоил титул потерпевшей, пользоваться адвокатской поддержкой…

Верин удивительный собеседник поднял подбородок, запрокидывая голову, аккуратно приоткрыл рот и промолвил с брежневским акцентом:

– … имеете право…

Но как ни коротка была речь, как ни узка была щель приоткрытого рта, Веры достиг ароматический флюид, сразу объяснивший ей все. Это был запах коньяка. До Веры сразу дошло, почему адвокат не разжимал губ, а когда его вынудили говорить, запрокинул голову: он был налит коньяком выше ватерлинии, то есть линии рта. Начни он витийствовать, потеряв осторожность, коньяк полился бы на клиентку, на новенький офисный стол и, наконец, на приметный животик самого оратора, чего последний старался избежать…

…Когда до Веры дошло, она вздрогнула всем телом, как вздрагивают всего несколько раз за целую жизнь, встала и вышла вон…

Как странно, как страшно не совпадают друг с другом люди! Вера бережно, осторожно, словно связку кроваво-красных роз с острыми шипами, принесла к адвокату-защитнику свою боль, свой страх, тревогу. А защитничек оказался всего-навсего старым пьяницей, которому давно на всех начхать. Французские крестьяне как-то раз пришли в Париж и пожаловались, что им нечего есть, нет больше хлеба. Королева удивилась: это же, мол, не трагедия, что хлеба не осталось, можно же покамест и пирожными перебиться… С такого вот несовпадения, как полагают, и началась Великая французская революция. Вагоновожатая Рядовых просто ушла, в какой уж раз отказавшись реализовать свое право на восстание. И она ли одна?!

…Накануне того дня, когда Вера, нервно куря, пробивалась на своем трамвае сквозь туманную сырую мглу питерского утра, так и не встретив по пути ни одной исторической тени, ей позвонил следователь и сказал, что завтра он ждет Веру у себя. «Хорошо, – сказала ему Вера, заикнувшись от неожиданности, – а зачем?»

– Повод, – ответил следователь, и в голосе его отчетливо слышалось удовлетворение, – повод редкий в наше время всеобщего развала, но для вас приятный. Я вычислил подонка, вашего обидчика, и он задержан. Завтра опознание. Не опаздывать. Ясно?

– Ясно, – ответила Вера. Удовлетворение следователя передалось ей, но каким-то странным образом: сердце у Веры заколотилось так, словно это она была вычислена и задержана, будто это именно ей предстояло быть опознанной завтра. Она справилась с сердцебиением единственным известным ей способом – выкурила три сигареты подряд и улеглась пораньше спать. Перед опознанием, которое само по себе требует сил и ясной головы, Вере предстояло отъездить утреннюю смену…

…Вере снилось, что она едет в своем трамвае по волшебному лесу, освещенному одной-единственной звездой, горящей на черном небе. Мимо Веры справа и слева медленно проплывают темные намеки на деревья и кусты. Вера абсолютно точно знает, что там, среди деревьев и кустов, при всем их несомненном волшебстве, идет нормальная человеческая жизнь. В частности, похожий на лешего гаишник поднимается по ступенькам в свою высокую будку, чтобы оттуда следить за порядком и регулировать движение. Старуха с больной ногой и неразборчивой фамилией – то ли Яга, то ли Ванга – подходит сейчас к остановке, к которой трамвай подъедет минуты через две. Поняв это, Вера одновременно продумывает две мысли: во-первых, она поражается своему провидческому дару, ведь она же не видит бабку воочию, однако ясно представляет, как та ковыляет к остановке; кроме того, Вера понимает, что старухе будет очень трудно преодолеть огромные трамвайные ступени, и вагоновожатой, хочешь не хочешь, придется ей помогать. Колеса постукивают на рельсовых стыках, и это нисколько не удивляет Веру, хотя должно бы удивлять: она прекрасно знает, что никаких стыков нет, как нет и рельсов, трамвай же едет по мягким темно-зеленым лесным кочкам, аккуратно срезая острыми колесами торчащие повсюду подберезовики и моховики. Интересно, что срезанные грибы ложатся по обе стороны ровными рядами, чередуясь в шахматном порядке – нежный, светлокожий, бархатистый на ощупь моховик предшествует грубоватому, с ног до головы заросшему волосами подберезовику, известному черноголовому цинику и хулигану… Вера на секунду отрывает взгляд от дороги и поднимает глаза к зеркалу заднего вида, чтобы обозреть салон. То, что она видит в зеркале, вроде бы вполне обыкновенно и буднично: до мелочей знакомый длинный узкий бассейн, наполненный отличным коньяком. «Праздник сегодня, что ли?» – мелькает у Веры в голове. Ведь обычно бассейн заполняют дешевым вонючим портвейном или поддельной водкой. Впрочем, будничность картины нарушается отнюдь не качеством влаги, играющей рыжими бликами у Веры за спиной. Верин взгляд приковывает к себе голова пловца, торчащая в дальнем углу, на задней площадке. Что-то в этой голове кажется Вере неправильным, но в чем дело, она понять не может. Пловец несколькими упругими гребками пересекает бассейн из конца в конец и в мгновение ока оказывается на уровне сидений для инвалидов и пассажиров с детьми, в каком-нибудь метре от Веры. Она оборачивается и едва не вскрикивает от ужаса, всмотревшись в глаза пловца – стеклянные, лишенные всякого смысла, подернутые инеем… Пловец улыбается Вере, и его улыбка исполнена братской любви. Вера сразу узнает его. Это – следователь, который записывал в протокол Верину беседу. Но это и Серега Глашков, гад и конченый садюка, глумившийся над Верой весь восьмой и девятый класс до тех самых пор, пока его вместе с ангельской улыбкой не выгнали из школы. Не успевает Вера окончательно убедиться в том, что память на лица не подвела, а перед ней уже не личина пловца с ледяными глазами, но влажная покойницкого оттенка кожа змеи, ускользающей в коньячные глубины. В панике и холодном поту Вера отворачивается от салона, чтобы впериться в лесную дорогу, и в это самое мгновение звезда, так долго и так надежно светившая с черных небес, гаснет. Наступает тьма. Вера включает фары, одновременно понимая, что до этого, чертова дура, ехала в темноте без света. От трамвая, никуда не сворачивая, убегает человек. Он бежит тяжело, и расстояние между ним и Верой быстро сокращается. Она принимается сигналить скрежещущим трамвайным звонком, человек поворачивает голову, вывертывая шею в жалкой и отвратительной судороге, и Вера узнает его, узнает в лицо, несмотря на то, что никакого лица у человека нет. И тут картина пропадает, остается только нескончаемый трезвон, сверлящий, кажется, самую середку души…

Вера проснулась и выключила будильник.

Ровно в пятнадцать часов, отъездив смену, отмывшись в паршивой умывалке трампарка, чуть-чуть подкрасившись и взяв себя в руки, Вера явилась в кабинет следователя для производства опознания. Следователь ждал ее все за тем же столом с инвентарными бирками на тумбах, тот же значок в форме стилизованной свастики украшал его галстук. На сей раз, при хорошем дневном освещении, Вера разглядела значок, но толком не поняла, к чему он относится. Прохладцу, исходящую от следователя, она почувствовала отчетливо, хотя и не с такой силой, как в первый раз. Следователь предложил ей сесть, а сам стал названивать куда-то по своему эбонитовому телефону. Вера поняла по репликам следователя, что тот убеждается в чьей-то окончательной готовности к некоему действию.

– У нас понятые готовы? – спрашивал, строго шевеля губами русский патриот. – Тогда мы идем.

Он вскочил и дал знак Вере. Она тоже вскочила, и эта пара, ненадолго скованная цепью процессуальных предписаний, зашагала по коридору.

…Вера очутилась в помещении, раза в три превосходящем по размеру следовательский кабинетик, с двумя окнами. В помещении оказалось так много людей, что Вера от неожиданности хотела задержаться на пороге. Следователь не дал ей этого сделать, продвинув под локоток в глубь большого кабинета. У дальнего окна стояли два молодых парня, которых Вера принялась было осматривать.

– Это понятые, – сказал следователь, поняв Верину ошибку. – А вот это, – продолжил он, поворачивая Веру лицом к стене, свободной от мебели, – не понятые. Посмотрите, гражданка Рядовых. Никого не узнаете?

Вера узнала сразу, почувствовав на какой-то момент даже благодарность к холодному следователю: он как бы сделал ей подсказку, входя в положение. Что, на самом-то деле, она видела в том парадняке? Что успела увидеть? Абрис лица без подробностей да, пожалуй, волосы… У стены перед Вериными глазами стояли три человека: русый, черный и лысый. Вера сразу остановила взгляд на русом мужчине – волосы по оттенку подходили. Верин обидчик лысым не был и не страдал принадлежностью к кавказской национальности. Оттолкнувшись от волос, Вера как бы опустилась к лицу, и ей показалось, что лицо – то самое… Потом, когда все уйдет в прошлое, Вера не раз поймает себя на мысли, что все эти волосы и лица – все это было чуть позже, как бы в конце мгновения. В начале же его, в самый первый момент, когда она взглянула на трех мужчин у стены, она словно зацепилась за ответный взгляд живого экспоната, оказавшегося именно русоволосым. Двое других, черный и лысый, взирали на Веру абсолютно спокойно, даже отрешенно, как, может быть, выразилась бы Вера Рядовых, не будь она простой вагоновожатой. Что же до русого, с лицом, немножко похожим на лапоть, он взирал на потерпевшую, силясь прикинуться спокойным. Но… То ли ему не хватало актерского таланта, то ли при любых талантах и способностях мужчине не дано скрыть от женщины свой страх, но Вера почуяла, что русый боится, Вера увидела, что он переполнен страхом, и этот страх, вопреки титаническим усилиям, пробрызгивается через глаза…