Текст книги "Самсон назорей. Пятеро"

XXIX. L’envoi

Вероятно, уж никогда не видать мне Одессы. Жаль, я ее люблю. К России был равнодушен даже в молодости. Помню, всегда нервничал от радости, уезжая за границу, и возвращался нехотя. Но Одесса – другое дело: подъезжая к Раздельной, я уже начинал ликующе волноваться. Если бы сегодня подъезжал, вероятно, и руки бы дрожали. Я не к одной только России равнодушен, я вообще ни к одной стране по-настоящему не «привязан»; в Рим когда-то был влюблен, и долго, но и это прошло. Одесса – другое дело, не прошло и не пройдет.

Если бы можно было, я бы хотел подъехать не через Раздельную, а на пароходе; летом, конечно, и рано утром. Встал бы перед рассветом, когда еще не потух маяк на Большом Фонтане, и один-одинешенек на палубе смотрел бы на берег. Берег еще сначала был бы в тумане, но к семи часам уже стали бы видны те две краски – красно-желтая глина и чуть-чуть сероватая зелень. Я бы старался отличить по памяти селения: Большой Фонтан, Средний, Аркадия, Малый; потом Ланжерон, а за ним парк, – кажется, с моря видна издалека черная колонна Александра II. То есть ее, вероятно, теперь уже сняли, но я говорю о старой Одессе.

Потом начинают вырисовываться детали порта. Это брекватор, а это волнорез (никто из горожан не знал разницы, а я знал); Карантин и за ним кусочек эстакады – мы на Карантин и плывем; а те молы, что справа, поменьше, те для своих отечественных пароходиков, и еще больше для парусных дубков и просто шаланд и баркасов; Платоновский мол, Андросовский, еще какой-то. В детстве моем еще лесом, бывало, торчали трубы и мачты во всех гаванях, когда Одесса была царицей; потом стало жиже, но я хочу так, как было в детстве: лес, и повсюду уже перекликаются матросы, лодочники, грузчики, и если бы можно было услышать, услышал бы лучшую песню человечества: сто языков.

Помню ли еще здания, которые видны высоко на горе, когда подъезжаешь с моря? Дума была белая, одноэтажная, простого греческого рисунка; на днях я видел в американском Ричмонде небогатый уездный тамошний Капитолий, немного похожий на нашу Думу, и час после того ходил сам не свой. Направо стройная линия дворцов вдоль бульвара – не помню, видать ли их с моря за кленами бульвара; но последний справа, наверное, видать – Воронцовский дворец с полукруглым портиком над сплошной зеленью обрыва. И лестница шириной в широкую улицу, двести низеньких барских ступеней; второй такой нет, кажется, на свете, а если скажут, где есть, не поеду смотреть. И над лестницей каменный Дюк протянул руку и тычет в приезжего пальцем: меня звали дю Плесси де Ришелье – помни, со всех концов Европы сколько сошлось народов, чтобы выстроить один город.

У людей, говорят, самое это имя Одесса – вроде как потешный анекдот. Я за это, собственно говоря, не в обиде: конечно, очень уж открывать им свою тоску не стоит, но за смешливое отношение к моей родине я не в обиде. Может быть, вправду смешной был город; может быть, оттого смешной, что сам так охотно смеялся. Десять племен рядом, и все какие, на подбор, живописные племена, одно курьезнее другого: начали с того, что смеялись друг над другом, а потом научились смеяться и над собою, и надо всем на свете, даже над тем, что болит, и даже над тем, что любимо. Постепенно стерли друг о дружку свои обычаи, отучились принимать чересчур всерьез свои собственные алтари, постепенно вникли в одну важную тайну мира сего: что твоя святыня у соседа чепуха, а ведь сосед тоже не вор и не бродяга; может быть, он прав, а может быть, и нет, убиваться не стоит.

Торик сказал: «разложение». Может быть, и прав; адвокат, защищавший Ровенского, тоже говорил о распаде, но прибавил: эпохи распада – иногда самые обаятельные эпохи. А кто знает, может быть, и не только обаятельные, но и по-своему высокие? Конечно, я в том лагере, который взбунтовался против распада, не хочу соседей, хочу всех людей разместить по островам; но – кто знает? Одно ведь уже, наверно, доказанная историческая правда: надо пройти через распад, чтобы добраться до восстановления. Значит, распад – вроде тумана при рождении солнца или вроде предутреннего сна. Маруся говорила, что сны самые чудесные – предутренние сны. Чьи эти стихи? «Еще невнятное пророчество рассвета, смарагд и сердолик, сирень и синева: так мне пригрезились неспетые слова еще, быть может, не зачатого поэта, певца не созданной Создателем страны, где музыкой молчат незримые виденья и чей покров на миг, за миг до пробужденья, приподымают нам предутренние сны». Боюсь, что стихи мои; старея, все чаще цитирую себя. Процитирую (во второй раз) еще и это: «Я сын моей поры – я в ней люблю все пятна, весь яд ее люблю».

«Потешные»… Вот я бреду по улицам моего города и на разных углах встречаюсь с ними опять. Первый налетел на меня вислоухий ротозей с вытаращенными глазами: я лица его не помню, сто раз уже присягал, что не помню, но какие же другие могли быть у него глаза, всю жизнь высматривавшие, где начинается чудо, и во всем видевшие чудо? Англичанин один написал перед смертью глубокие слова: «Господи, я старик, обошел всю Твою землю и не нашел на ней ничего заурядного». Все чудо, каждая пылинка чудо, и Марко это знал; оттого и глаза должны были быть вечно вытаращенные. И какие могли быть, если не растопыренные, у этого человека уши, чтобы всю жизнь вслушиваться, не зовет ли кто – все равно, Грузия или Россия, с реки или с набережной, утопая в проруби или спьяна? Зовут, и баста: надо пойти.

На следующем углу опять стоит молодцеватый студент в папахе и «правит движением», а сам пьян. Зачем правит движением? Так: взбрело на ум, подвернулся угол без городового, а извозчиков со всех сторон масса. Если бы чуть иначе сложились случайности его жизни и подвернулось бы племя в Африке, вчера похоронившее черного царька, или шайка контрабандистов в этой самой Одессе, семьдесят лет тому назад, или партия в литовском подполье, все равно какая, – мог бы и там, ни с того ни с сего, вдруг стать на минуту правителем; или даже навсегда, потому что если ты рожден королевичем, то уж иногда нелегко выкарабкаться из-под мантии, как она тебе ни надоела. Что такое «рожден королевичем», это давно известно: это ребенок, которого поцеловала фея в колыбели. В день рождения Сережи большая была суматоха в замке у фей, всех вызвали на службу, всех до одной; всех добрых фей, только добрых, ни одной злой ведьмы к нему не пустили; каждая принесла подарок, которого хватило бы на жизнь богатырю из богатырей, богатырю духа или тела; только фей было слишком много.

На третьем углу, не благоволя меня заметить, прошла, брезгливо сторонясь, холодная синеглазая красавица в наряде богатой и утонченной содержанки – а я знаю, что под бархатом на ней жесткая власяница и еще пояс из колючей проволоки. Если бы царапнуть ее и попробовать языком вкус кровинки – обожжет купоросом. Вся цельная страстность самой неукротимой расы скопилась в этой крови; каждая фибра души – металл; Бог ее знает, что за металл и в каких пропастях лежат его залежи, но металл сотой пробы. Я ее в последний раз видел в ресторации «Вена», но на самом деле живет она подвижницей в скиту, истязая себя во славу такого Христа, какого и хлысты еще не придумали: Христа-ненавистника; каждый псалом начинается со слова «проклинаю», и молиться полагается сквозь зубы…

Лет десять назад я встретил в Париже знакомую, которую долго продержали на Лубянке. Она мне рассказала, что одно время с ней была в камере молодая или моложавая женщина, брюнетка с синими глазами, совершенно греческий профиль – нос и лоб одна линия. Эта вторая узница страшно убивалась не за себя, а за мужа, который попался серьезно, и раз ночью, сквозь сухие рыдания, нашептала моей знакомой на ухо всю правду про этого мужа: действительно, серьезно попался. У моей знакомой тоже был тогда муж, арестованный еще раньше; в ту ночь она тоже расплакалась и тоже расшепталась. Наутро синеглазую «наседку» вызвали, и больше она не вернулась; мою знакомую скоро выпустили и, отпуская, указали адрес, где можно получить вещи и документы, оставшиеся от ее мужа. Я спросил: «А ногти были обкусанные, не помните?» Но она не заметила.

Торика я ни на каком углу не встречу: «Не наш», – сказала Маруся.

С Марусей не на улице будет у меня свидание, мы сговорились встретиться у меня в Лукании. Но по дороге я проеду мимо их прежнего дома; не посмею позвонить и подняться, только сниму шляпу и проеду мимо. Звонкая мостовая покрыта соломой, чтобы колеса не грохотали, чтобы тихо было вокруг бойни Божией, бессмысленной и беспричинной, и вокруг бездонной и бесконечной боли. Наверху, во втором этаже, спальня убрана по милой наивной моде fin de siècle; с подушки два сухих глаза в упор глядят на комод, на комоде пять карточек, все малыши в коротеньких юбочках или в штанишках до колен, и в каждой карточке, посередине, насквозь торчит ржавый нож.

А над Луканией опять будет полумесяц, пахнет отцветающими цветами, слышится только что отзвучавшая музыка мелодий, которых давно уже нигде не играют; и опять все будет, как тогда в нашу безбрачную ночь, только говорить надо будет не словами, а думами. Я буду думать о том, какое чудное слово «ласка». Все, что есть на свете хорошего, – все ведь это ласка: свет луны, морской плеск и шелест ветвей, запах цветов или музыка – все ласка. И Бог, если добраться до Него, растолкать, разбудить, разбранить последними словами за все, что натворил, а потом помириться и прижать лицо к Его коленям, – Он, вероятно, тоже ласка. А лучшая и светлейшая ласка – «женщина».

Потешный был город; но и смех – тоже ласка. Впрочем, вероятно, той Одессы уж давно нет и в помине, и нечего жалеть, что я туда не попаду; и вообще повесть окончена.

Примечания

Принятые сокращения

Бабель – Бабель Н. Э. Сочинения: В 2 т. М. Худ. лит., 1990.

Дон-Аминадо – Дон-Аминадо. Поезд на третьем пути. М.: Книга, 1991.

ПМД – Жаботинский Владимир. Повесть моих дней. О железной стене. Минск: МЕТ, 2004.

Рас – Жаботинский В. (Altalena). Рассказы. Париж, 1930.

Соколянский – Соколянский Марк. Общие корни. Владимир Жаботинский и Исаак Бабель // Егупец. 2002. № 10.

Фел – Жаботинский Вл. Фельетоны. С.-Петербург, 1913.

Фирин – Владимир Жаботинский. Письма Оскару Грузенбергу / Вступление, публикация и комментарии X. Фирина // Вестник Еврейского университета в Москве. 1994. № 2 (6).

Чуж – Жаботинский Вл. Чужбина. Иерусалим: Гешарим; М.: Мосты культуры, 2000.

Чуковский – Чуковский Корней. Серебряный герб. в его кн.: Собр. соч. в 6 т. Т. 1. М.: Худ. лит., 1965 (первоначальное название – «Гимназия», 1938).

Causeries – Жаботинский В. (Altalena). Causeries. Правда об острове Тристан да-Рунья. Париж, 1931.

Stanislawsky – Stanislawski Michael. Zionism and the Fin de Siècle: Cosmopolitanism and Nationalism from Nordau to Jabotinsky. Berkeley; Los Angeles; London: University of California Press, 2001.

Самсон назорей

Тематической основой романа послужило библейское повествование о Самсоне (Суд. 13–16), ставшее одним из традиционных сюжетов мирового искусства[1]1
  См. об этом в кн. Давида Фишлова «Makhlafot Shimshon» (Косицы Самсона; ивр.). Haifa, 2000.


[Закрыть]: в музыке – опера Сен-Санса[2]2
  Существует перевод либретто оперы на иврит (пер. Рабребе; сообщение о ее постановке в Петербурге см.: Наген М. «Самсон и Далила» на еврейском языке // Рассвет. С.-Петербург. 1912. № 11, 16 марта. Стлб. 17–20.


[Закрыть], оратория Генделя; в живописи – Рембрандт, Дюрер, Доре, Мантенья, Ван Дейк; в скульптуре – статуя для Петергофского фонтана (М. И. Козловский и др.); в кинематографе – голливудская лента «Самсон и Далила» (1949; реж. Демилле); в литературе – множество воплощений: от трагедии Г. Сакса «Шимшон» (1556) и поэмы Дж. Мильтона «Самсон-борец» (1671) до явлений не столь значительных – скажем, драма Л. Андреева «Самсон в оковах» или вовсе проходных и малоизвестных: например, стихотворение И. Перфильева (Забайкальца) «Самсон и Далила» (Чита, 1919). Можно упомянуть, что в Польше вышел роман И. Крапаля «Самсон-герой» (1925; ивр.), в Австрии самсониаду продолжил роман Ф. Салтана (1928). Перечислять можно достаточно долго. Гораздо важнее понять, в чем оригинальность этого художественного опыта Жаботинского.

Библейская история Самсона относится к эпохе Судей Израилевых, которая следует за временем покорения земли Ханаанской израильтянами во главе с Иисусом Навином (Иеошуа бин-Нун). После Навиновой смерти выросло поколение, не знавшее Господа и служившее Ваалу и Астарте («В те дни не было царя у Израиля; каждый делал то, что ему казалось справедливым», Суд. 17: 6; см. также: 18: 1; 19: 1; 21: 25). Для спасения народа от гибели Господь даровал им судей, которые играли в тогдашнем обществе роль вождей и правителей, которые, однако, не имели власти царя и не передавали свой пост по наследству. Считается, что эпоха судей продолжалась 450 лет до пророка Самуила, хотя в 3 Цар. 6: 1 говорится, что время от выхода из Египта до четвертого года правления Соломона составляет 480 лет.

Жаботинский углубил элементы сюжета и черты характера главного героя, указанные в библейском тексте, например пристрастие Самсона к загадкам или азартным играм (вспомним выразительную сцену выбрасывания пальцев), на чем строится и композиционная интрига, ведущая в конечном счете к кровавому повороту «в отношениях между двумя народами – покорителями Ханаана» (гл. XI. Элиноар за работой). Или мифолого-фольклорный мотив «срезанных волос», хранящих богатырскую силу Самсона. Интерпретация «шевелюрного» кода романа обладает, несомненно, богатыми герменевтическими возможностями[3]3
  См. в связи с этим: Хазан В. Об одной вероятной полемике, или Берлинские импульсы повести В. Жаботинского «Самсон назорей» // Русский Берлин: 1920–1945: Международная научная конференция. М.: Русский путь, 2006. С. 239–262.


[Закрыть]. Жаботинский-писатель менее всего напоминает добросовестного копииста, он демонстрирует талант зрелого мастера, для которого текст-прототип становится только «поводом для разговора». Это касается как новых фабульных мотивировок (скажем, появление двух сестер и мотив смертной ревности, что оборачивается известными событиями), так и тех связей литературного образа с реальной исторической действительностью, которые для каждого писателя являются крайне индивидуальными.

Блестяще владея библейским материалом, Жаботинский выходит за рамки библейского источника, причем делает это в каком-то смысле принципиально. Он развивает линию филистимлян, идентифицирующих себя с потомками троянцев, и вводит в ткань романа мифологические параллели древнегреческого ареала, его Самсон ассоциируется с мифологическими героями греков или северных народов[4]4
  Avineri Shlomo. The Making of Modern Zionism: The Intellectual Origins of Jewish State. London: Weidenfeld and Nikolson, 1981. P. 160. Об эллинском слое романа пишет также М. Вайскопф (см.: Вайскопф Михаил. «Козлиная песнь» Зеэва Жаботинского // Солнечное сплетение. Иерусалим. 2000. № 12–13. С. 238).


[Закрыть]. Память о славном прошлом неистребимо живет в быте, морали, традициях, именах филистимлян. Так, Ахтур становится ономастической параллелью Гектора – старый саран говорит о нем: «Ахтур, защитник Трои, был из той самой породы [гигантов]; грек, убивший его, привязал его тело к колеснице и волок его за ноги по полю…» (гл. XXX. В яме). Тем самым Самсон, убивший Ахтура, сопоставляется с Ахиллесом, сразившим Гектора (у библейского героя, как и у героя греческого мифа, была своя «ахиллесова пята», о которой он проговорился Далиле). Если двигаться вглубь этих ассоциаций, можно сказать, что Самсон разрушил Тимнату так же, как Геракл разрушил Трою, совершив свой очередной подвиг (добыл пояс царицы амазонок). Кстати сказать, текст романа дает основание для подобных параллелей и ассоциаций. Бергам Жаботинского, чье имя восходит к Пергаму, сыну Андромахи от Неоптолема (Пирра), сына Ахилла, сравнивает Самсона с «богатырем из мифологии Эгейского архипелага, который голыми руками убивал львов и многоголовых драконов» (гл. XIV. Ссора). Бергамова параллель пропущена через восприятие Самсона, не слыхавшего не только что о Геракле, но и о более близком – исторически и национально – Моисее (гл. XV. Во дни судей израильских), чем достигается как бы сокрытие имени мифологического собрата израильского силача. Правда, при этом Жаботинский, по всей видимости не без лукавства, то и дело нарушает свои же собственные коды. Так, высокомерный Бергам хотя и кичится своей троянской родословной, однако его дочери, Семадар и Элиноар, названы не именами троянских княжен, а ономастически ориентируются на семитскую этимологию.

Одна из задач комментатора – показать, как точно, глубоко и свободно Жаботинский разбирался в библейской географии и какими полноценными знаниями обладал относительно всего пространственного космоса Библии[5]5
  К сожалению, остался невоплощенным замысел Жаботинского написать исторический роман о праотце Иакове (см.: Оrеп I. Zhabotinskii ve-ani (Жаботинский и я; ивр.). Tel Aviv: Hadar Publishing House, 1980. P. 9.


[Закрыть]. Ономастический разбор, с одной стороны, дает представление о масштабах переработки библейских источников, проделанной Жаботинским, а с другой – может стать дополнительным ключом для интерпретации текста или, по крайней мере, выявления новых оттенков скрытого смысла. Не все имена персонажей романа имеют библейское происхождение: в ряде случаев автор пользуется своим правом сочинителя, хотя, как правило, их семантика отличается прозрачной ономастической логикой. Например, «старый Шелах, сын Иувала» – лицо вымышленное, однако и его собственное имя, и имя его отца взяты из Библии: Шелах (в рус. традиции: Сала), внук Сима, правнук Ноя (Быт. 10: 24; 11: 12–14), а Иувал, сын Ламеха от Ады, – изобретатель струнных и духовых инструментов (Быт. 4: 21)[6]6
  Возможно, это имя имеет и другой подтекст: одно из омонимических значений слова «шеллах» – клинок, короткий меч.


[Закрыть]. Или еще более показательный случай: левит Махбонай бен-Шуни. Библейский Махбонай из колена Гада примкнул к Давиду (1 Пар. 12: 13), и поэтому один из потомков Гада, сына Иакова (Быт. 46: 16; Числ. 26: 15), носит имя Шуни. Жаботинский дает имена своим героям не наугад, а выстраивая вполне осмысленные, достоверные с точки зрения библейского текста ономастические связи и отношения.

Так, Элион, в чьем таборе какое-то время скрывался Самсон (гл. XVIII. В пустыне), рассказывает, что у основателя их рода Рехава, кроме сына Ионадава, упомянутого в Библии (4 Цар. 10: 15), был еще один сын, Невуэль, о котором Библия умалчивает. «…Спорили Ионадав с Невуэлем, какой путь лучше для искупления каинова греха, – пишет Жаботинский. – Невуэль говорил: „Надо нам рассыпаться среди людей и учить их словом“, а Ионадав говорил: „Надо уйти от людей и учить их примером“. Не поладили они и разошлись, каждый своей дорогой».

Род Элиона стал сектой последователей второго брата, исповедующих принципы, перечисленные пророком Иеремией: «…Мы вина не пьем, потому что Ионадав, сын Рехава, отец наш, дал нам заповедь, сказав: „Не пейте вина ни вы, ни дети ваши вовеки; и домов не стройте и семян не сейте, и виноградников не разводите и не имейте их, а живите в шатрах все дни ваши, чтобы жить вам долгое время на той земле, где вы пребываете“» (Иер. 35: 6–7). Самсон же относит себя к потомкам Невуэля. «Чей путь вернее, не нам судить; может быть, оба верны», – заключает Элион.

Имя созданного авторским воображением Невуэля состоит из ивритских слов: неву (нави, или набу)[7]7
  Набу – в аккадской мифологии бог и покровитель писцов и мудрецов.


[Закрыть] – пророк и эль – Бог, что органично вписывается в систему традиционных еврейских имен (Исраэль, Нетанэль, Даниэль и др.). Можно привести и образцы ономастической игры: например, имя хозяйки постоялого двора – Деркето (Доркето; см. примеч. к с. 27) или начальника морской стражи – Таргил, подразумевающее военные учения и, стало быть, воинскую доблесть, у которого Самсон отнял меч и поклажу (гл. XXII. В одиночку).

Что касается географических названий, то Жаботинский, как правило, следует библейской топонимике, хотя иногда изобретает наименования типа Артуф (гл. XX. Колена) или никогда не существовавших словосочетаний типа «косматый Сион, бог пустыни» (гл. XX. Колена), Сион-Азазель[8]8
  Сион – название крепости иевуситов, завоеванной царем Давидом; этимология неизвестна.


[Закрыть] (гл. XXI. Дом и чужбина).

Обращают на себя внимание своего рода «кольцевые», «рифмующиеся» сцены. Так, Карни дважды – в начале и в конце романа – говорит Самсону: «Я не орлица» (гл. VI. Своя и чужая – гл. XXXIII. На прощанье); слова Махбоная бен-Шуни о иевуситах, что «не сеют, не жнут, а всех богаче» (гл. II. Шут), автор вкладывает затем и в уста Самсона: «Твои пророки живут в пещерах […] не строят, не пашут, не пасут», – говорит он даниту, наслушавшемуся местных пророков (гл. XV. Во дни судей израильских). Или еще: Элиноар предсказала Ахтуру, что Самсон раздавит его голову «как пустой орех» (гл. XI. Элиноар за работой), и Самсон действительно стиснул голову тезки троянского героя и не отпускал, «пока не затрещало и не и брызнуло» (гл. XXV. О нужном и ненужном). Принцип «композиционной двойственности» распространяется и на саму Элиноар: Самсон дважды отталкивает ее – сначала ладонью (гл. VIII. Разговоры), а потом – пяткой (гл. XXIX. Три зелья). Подобные примеры можно умножить. Впоследствии Жаботинский использует этот прием и в романе «Пятеро»: Самойло, сам того не зная, предскажет смерть Маруси, рассказав про девушку, которая «постоянно любила играть с огнем; вот и кончилось тем, что обожглась ужасно больно» (гл. XIII. Вроде «Декамерона»).

В очерке «Четыре сына» (1911) Жаботинский говорит о Самсоне как о простаке, который «…любил драться, любил и шутить, и острить, и загадки загадывать, и проказничать, и вкусно поесть, и сладко выпить, а доверчив был до того, что после трех обманов опять уснул на груди у Далилы»[9]9
  Жаботинский Вл. Фельетоны. С.-Петербург, 1913. С. 197.


[Закрыть]. Несмотря на ряд интересных попыток прояснить вопрос о генетических импульсах и литературных источниках «Самсона назорея»[10]10
  Nakhimovsky Alice Stone. Russian-Jewish Literature: Jabotinsky, Babel, Grossman, Galich, Roziner, Markish. Baltimore and London: The Johns Hopkins University Press, 1992. P. 54–62; Fridman Rosalia, Samuel Schwarzband. К вопросу об источниках повести Вл. Жаботинского «Самсон назорей» // Jews and Slavs. Vol. 4: Judeo-Slavic Interaction in the Modern Period. Jerusalem, 1995. P. 210–225; Соколянский М. Ветхозаветные мотивы и их интерпретация в романе В. Жаботинского «Самсон назорей» // Библейские мотивы в русской культуре и литературе. Познань, 2000. С. 163–169; Вайскопф Михаил. Указ. соч. С. 233–240; Stanislawski Michael. Zionism and the Fin de Siècle: Cosmopolitanism and Nationalism from Nordau to Jabotinsky. Berkeley; Los Angeles; London: University of California Press, 2001. P. 223–236.


[Закрыть], исследователи все еще не в состоянии дать на него исчерпывающий ответ. Похоже, что «Самсон» Жаботинского не свободен от некоторого влияния драмы Л. Андреева «Самсон в оковах», которая была написана в 1914 г., но впервые напечатана в «Современных записках» в 1925 г. Жаботинский жил в Париже, работал над своим романом и наверняка читал пьесу Андреева[11]11
  О том, что Жаботинский, видимо, был знаком с драмой Андреева, пишет М. Соколянский (см.: Соколянский М. Владимир (Зеэв) Жаботинский и русская литература // Studia Rossica Posnaniensia. 1998. Z. XXVIII. P. 43–53).


[Закрыть]. Во всяком случае, некоторые мотивы его «Самсона» явно перекликаются с андреевскими. К ним относится прежде всего филистимский план использования богатырской силы плененного и ослепленного Самсона. Этому посвящена и одна из лучших сцен романа – попытка старого сарана переманить Самсона на свою сторону (гл. XXX. В яме), возможно навеянная перипетиями андреевского сюжета. (Галиал, брат Далилы, хочет сместить престарелого сарана с помощью Самсона: «Я возьму его силу! […] Что этот меч, который скользит по железу и ломается в руках: ты держал ли в руке вихрь, который вырывает деревья и разрушает города? В моей власти будет ураган. Одним его дыханием я подниму волны и опрокину финикийские корабли! Одним его дыханием я смету врагов филистимского народа и моих!»[12]12
  Андреев Леонид. Самсон в оковах // Современные записки. Париж, 1925. Кн. 24. С. 69.


[Закрыть])

Любопытно, что и у Жаботинского, и у Андреева фигурирует персонаж с библейским именем Ягир (Яир). Правда, в «Самсоне назорее» это имя ассоциируется с Яиром из Галаада, одним из судей израильских (Суд. 10: 3–5), а в пьесе Андреева имя Ягир, вернее, его вариант, Ягаре-Оргим, восходящий к отцу одного из воинов Давида (см.: 1 Пар. 20: 5), носит тюремщик, охраняющий Самсона.

Жаботинский работал над романом в обстановке жесткой политической борьбы не только между евреями и их противниками, юдофобами и погромщиками, но и в самом еврействе – борьбы за новое, негалутное мышление, за еврея – сильную личность, способную постоять за себя. Это было особенно актуально для Эрец-Исраэль, где, по словам израильского писателя Амоса Оза, хотели «вырастить новое поколение, которое не походило бы на привычный образ еврея». И хотя, продолжает Оз, «об этом никогда не заявлялось во весь голос, но отрицание идиша, отрицание галута, отрицание религии были проявлением этих попыток. И новые, ивритские имена – в том же ключе. И наши рассуждения о „воине-земледельце“ и „мускулистом еврействе“, еврействе силы, а не слабости…». Касаясь в этой связи романа Жаботинского, Оз определяет «Самсона» как интегральную часть этих тенденций: «Невозможно понять „Самсона“, если не представить себе типического еврея, очкарика, согбенного над книгой. Без этого невозможно понять воскрешение образа Самсона, его „тоски по железу“»[13]13
  Оз Амос. В яростном свете лазури. Иерусалимские рассуждения / Пер. с иврита В. Радуцкого // Диалог: Литературный альманах. М., 1996. С. 13.


[Закрыть].

В романе, естественно, нашли отражение политические взгляды самого Жаботинского, лидера ревизионистского крыла в сионизме и руководителя движения «Бейтар», который провозглашал концепцию еврейского большинства на территории Эрец-Исраэль и неизбежности силовых методов создания национального государства. «Если суждено, чтобы из „Бейтара“ вышел толк, то „Бейтар“ – школа назорейства: забудь про карьеру, про интерес личный или классовый, приноси жертвы, хотя бы даже невпопад – лишь бы сионистское пионерство перестало быть établissement de luxe[14]14
  établissement de luxe – букв.: учреждение (место) роскоши, комфорта.


[Закрыть] и опять стало авангардом идеалистов»[15]15
  Архив П. Рутенберга. Дом-музей П. Рутенберга (Хайфа, Израиль).


[Закрыть], – писал Жаботинский П. Рутенбергу 1 июля 1936 г.

Воплощение бейтаризма образует в ткани романа достаточно сложный, полихромный художественный узор. С одной стороны, мы видим явное тяготение лидера «Бейтара» к массово-соборным, строевым и иным церемониям и ритуалам, получившим теоретическое обоснование в таких работах, как «О милитаризме» (1933) или «Идея Бейтара» (1934), где Жаботинский проповедует подчиненность отдельной личности коллективной воле нации. И тут же превозносит эту самую личность: «Каждый человек – царь»[16]16
  ПМД. С. 463.


[Закрыть]. Собственно, этой идее он и поклонялся всю жизнь.

Такое противоречие, разумеется, не могло остаться без внимания исследователей. Об этом писал израильский историк Ш. Авинери[17]17
  Avineri Shlomo. The Making of Modern Zionism: The Intellectual Origins of Jewish State. London: Weidenfeld and Nicolson, 1981. P. 172–173.


[Закрыть], анализируя дважды (опять дважды!) описанную сцену, где многотысячная толпа филистимлян участвует в театрализованно-танцевальном действе и, подчиняясь воле жреца-дирижера, превращается в единый организм. Сначала Самсон затаив дыхание слушает рассказ Семадар о том, как проходит храмовой праздник в Газе, а после видит это своими глазами (гл. XXI. Дом и чужбина). Эта сцена, едва ли не навеянная романом Е. Замятина «Мы» (1920)[18]18
  Роман «Мы» был впервые опубликован в английском переводе в 1924 г.


[Закрыть], представляет собой переосмысленное описание парадоксального рождения красоты из несвободы («Почему танец – красив? Ответ: потому что это несвободное движение, потому что весь глубокий смысл танца именно в абсолютной, эстетической подчиненности, идеальной несвободе»[19]19
  Замятин Е. И. Избранные произведения: Повести, рассказы, сказки, роман, пьесы. М.: Сов. пис., 1989. С. 550–551.


[Закрыть]). В одном из начальных эпизодов замятинского «Мы» показано, как под Марш Единого Государства «мерными рядами, по четыре, восторженно отбивая такт, шли нумера – сотни, тысячи в голубоватых юнифах, с золотыми бляхами на груди – государственный нумер каждого и каждой»[20]20
  Там же.


[Закрыть]. Однозначно негативный подтекст антиутопии Замятина, описавшего тоталитарную механику, создающую из рыхлой народной массы государственный строй и порядок, у Жаботинского меняет свой знак едва ли не на обратный. Как для его героя, так и для него самого служение национальной идее есть форма подчиненного, «соборного» существования. Этот эпизод, в котором Жаботинский пластически воплотил свой поиск строгих форм дисциплины и порядка, несомненно, свидетельствовал о его симпатиях к внешним ритуалам, и позиция Авинери, несмотря на более позднюю полемику с ним американской исследовательницы А. С. Нахимовски[21]21
  Nakhimovsky Alice Stone. Op. cit. P. 225, n. 6.


[Закрыть], вряд ли оказалась поколебленной в своем существе.

Другое дело, и здесь нельзя не поддержать утверждение Нахимовски, парадно-воинственная сторона бейтаровской идеологии не могла превзойти или отменить либерально-демократическое кредо Жаботинского как политика и человека. Сочетание гимна царственно свободному индивиду с поклонением железной дисциплине, ставящей правителя в рамки определенной зависимости, входило в политическое и творческое кредо Жаботинского. Бейтаровский контекст был одной из ипостасей его универсальной личности, не сводящейся к какому-то строго определенному, а тем более поверхностно понимаемому роду деятельности. Это объясняет не только широту взглядов Жаботинского на современный мир, в частности его ярко выраженный антинацизм[22]22
  Некоторые, в том числе и сионисты, обвиняли Жаботинского в профашистских симпатиях; о несостоятельности этих обвинений см.: Москович Вольф. Юбилейные заметки о В. Жаботинском // Евреи России – иммигранты Франции. Иерусалим; Москва: Гешарим – Мосты культуры, 2000. С. 11–34.


[Закрыть], но и нечто большее, выходящее далеко за рамки сионизма как политической философии и формы борьбы за национальные права еврейского народа. Данный феномен, абсолютно несводимый к перипетиям конкретной сионистской практики, охватывает широкую область мировидения как такового и все более и более привлекает внимание ученых[23]23
  См. в особенности: Stanislawsky Michael. Op. cit.; Горовиц Брайан. Приветствие ассимиляции, или Сионизм как противоречие // Новое литературное обозрение. М., 2005. № 73. С. 109–116.


[Закрыть].

После выхода отдельной книгой «Самсон назорей» издавался на немецком (1928, пер. К. Брукса)[24]24
  Richter und Narr (München: Meyer&Jessen); в 1930 г. вышел еще один немецкий перевод: «Philister über dir, Simson!» / Aus dem Russischen von Hans Ruoff. Weimar: E. Lichtenstein.


[Закрыть], английском (1930)[25]25
  Judge and Fool (New York: H. Liveright). Один из еврейских американских журналов, анонсируя перевод «Самсона», писал: «The author, head of the Revisionist Group in Zionism. Combining the method of Fleg and Untermeyer, has produced a modern interpretation of Samson and Delilah, generously colored by tradition. The work is not without that humor which allows the greatness and the weaknesses of the major character to appear as the play of light and shadow. The story is of Samson in the land of Dan, on the one hand „judging wisely yet whimsically“, and on the other, the loud and drunken companion of the Philistines. Throughout it is a book of contrasts, for it is the story of Samson „who had once been a thunder-storm… now a harmless plaything“. Cyrus Brooks has translated it from the German» (Jewish Book Club (Chicago). Monthly Review. 1930. October. Vol. 1. № 1). [ «Автор – лидер группы сионистов-ревизионистов. Сочетая метод Флега и Унтермейера, он создал современную интерпретацию сюжета о Самсоне и Далиле, щедро окрашенную традицией. Произведение написано с юмором, позволяющим, как бы играя светом и тенью, переходить от величия к слабостям главного героя. Это история Самсона из колена Дан: с одной стороны, он „судит мудро, хоть и причудливо“, а с другой – загульный собутыльник филистимлян. Эта книга, контрастная во всех отношениях, рисует Самсона, который „был когда-то грозой… а ныне стал безопасной игрушкой“. Перевод с немецкого Кируса Брукса.]


[Закрыть], идише и иврите[26]26
  Существуют три перевода «Самсона» на иврит: Б. Крупника, И. Орена и П. Криксунова.


[Закрыть].

В целом роман был доброжелательно принят русской эмигрантской прессой. 25.II.28 Жаботинский писал О. Грузенбергу: «Спасибо за доброе слово о моем Самсоне. Были очень доброжелательные отзывы в „Последних Новостях“ и в „Современных Записках“; но меня они очень конфузят. Все начинают с того, что автор – публицист и, конечно… Сапожник взялся печь пироги; и сколь удивительно – пирог получился съедобный и т. д. Ввиду этого я с восторгом разрешил немецкому издательству выпустить перевод под псевдонимом Altalena без имени. Издатель боится „польского“ имени, а я хочу раз навсегда отделить себя кухонного от себя субботнего»[27]27
  Владимир Жаботинский. Письма Оскару Грузенбергу // Вестник Еврейского университета в Москве. 1994. № 2 (6). С. 239.


[Закрыть].

По воспоминаниям Н. Быстрицкого, «Самсон» был с восторгом встречен национальным еврейским поэтом Х. Н. Бяликом (Быстрицкий говорит об этом в рецензии на ивритский перевод, сделанный израильским писателем И. Ореном)[28]28
  См.: Bystritsky Natan. Tergum ke-yatsira mekorit // Maariv (Tel Aviv). 1977. 23 September. S. 35 (иврит).


[Закрыть].

В рецензии на роман, опубликованной в «Современных записках», самом крупном журнале русской эмиграции, М. Цетлин отметил главную особенность явления, зовущегося Владимиром Жаботинским: с одной стороны, это острейший, талантливейший деятель политического сионизма, а с другой – не менее одаренный русский писатель. Две эти грани, по мнению критика, находились в динамичном единстве, создавая неповторимый синтез. Цетлин писал о Жаботинском как о примере соединения «скептической иронии и фанатической веры», что придает его личности редкое своеобразие[29]29
  Современные записки. Париж, 1928. Кн. 34. С. 502.


[Закрыть].

М. Осоргин назвал роман «прекрасным и по художественности построения, и по исключительной занимательности», с удовлетворением отметив: «То, что роман свой В. Жаботинский написал по-русски, возвращает его в русскую литературу, у которой похитило его служение еврейской идее»[30]30
  Осоргин Mux. Самсон назорей // Последние новости. Париж, 1927. № 2465. 22 декабря. С. 3.


[Закрыть].

«К книге приступаешь с некоторой опаской, – писал К. Мочульский. – Имя автора, известного политического деятеля и блестящего публициста, заставляет предполагать, что перед нами – злободневный памфлет или – еще хуже – роман à thèse[31]31
  À (la) thèse (фр.) – на тему, т. е. написан для пропаганды какого-то общего положения или идеи.


[Закрыть]. Опасения эти, к счастью, оказываются напрасными. „Самсон“ – просто-напросто талантливо рассказанный вымысел. Библейская легенда использована очень вольно; она служит как бы предлогом, отправной точкой свободного повествования. Нет также в книге ни истории, ни археологических деталей; или – точнее – она нигде не отдает университетским курсом, кропотливым изучением „источников“. Благодаря этому автору удалось обстоятельно развернуть свое чисто беллетристическое дарование, проявленное уже ранее в области короткого рассказа и в некоторых полупублицистических опытах, ныне, к сожалению, забытых. Получилась очень сильная, увлекательная книга, от которой нелегко оторваться.

Этому не препятствует то обстоятельство, что действующие лица (за исключением некоторых эпизодических фигур) очерчены Жаботинским крайне схематично. Узел романа, его динамический момент – не в столкновении отдельных людей и индивидуальных воль, а в противоречии народных психологий (в отличие, например, от „Самсона“ Ф. Ведекинда, где конфликт перенесен в плоскость индивидуальную). Впрочем, в этом – и главная слабость романа. Народная психология Данова колена и филистимлян – вещь довольно загадочная и, во всяком случае, уже не способна вызывать в нас острый интерес. Если же все сие надлежит понимать иносказательно, то придется признать, что автор не дал нам надлежащего ключа к уразумению его истинных намерений. У пытливого читателя, пожалуй, возникает желание угадать таковые – и это может несколько испортить удовольствие от чтения книги. Лучше читать ее без задней мысли, просто, как занимательный вымысел. Она постоит за себя и при таком подходе»[32]32
  Звено. Париж, 1928. № 1. С. 226–227.


[Закрыть].