Текст книги "Флорентийская голова (сборник)"

5. Midnight Niggers Club

Так у нас на работе называется ежемесячное ночное бдение по понедельникам в малом конференц-зале. Так повелось, что туда направляют по одному человеку от подразделения, поэтому каждый сотрудник, особенно если тот не вышел должностью, рано или поздно попадает в компанию таких же, как и он счастливчиков. Такова расплата за то, что земля круглая, а не плоская, что, кстати, здорово бы упростило нашу жизнь.

Не поняли? Сейчас объясню. В Союзе Советских Социалистических Штатов Америки, как у нас принято называть Штаты (мы все искренне верим в то, что Штаты в конце концов постигнет участь СССР), а конкретно в городе-герое Бостоне, разница с Москвой восемь часов, из чего следует, что для организации онлайновой видеоконференции с нашими американскими хозяевами, нужно чтобы кто-нибудь из нас не поспал ночь. Угадайте, кто именно? Правильно – мы (это не потому, что американцы не считают нас за людей, просто, как мне кажется, они не подозревают ни о какой разнице во времени).

Когда я в первый раз пришёл на работу не как обычно к девяти утра, а к девяти вечера, сидящие в конференц-зале мужики встали и дружно крикнули: «Welcome to the Midnight Niggers Club![26]26
  Добро пожаловать в клуб негров – полуночников! (англ.).


[Закрыть]», что было вроде посвящения. Потом я сам ни раз и не два говорил это новеньким, но в этот понедельник слова эти буквально застряли у меня в горле, когда во всё тот же конференц-зал зашла стройная молодая женщина с причёской «Джеки»[27]27
  Прическа, введённая в моду Жаклин Кеннеди, женой 35-го президента США Джона Ф. Кеннеди.


[Закрыть]. Я успел только сказать «Welcome to…» и замолк, до того она была красива.

– Thanks, – сказала девушка и протянула руку: – Hi! I’m Jenny.

Я вскочил и подержался за маленькую ладошку.

– Это… I’m Valentine. Hi!

Девушка хмыкнула.

– Я думала, ты американец. Мне сказали, что они тут будут.

– В каком-то смысле, они действительно здесь будут, только вон там, – я показал на большой, пока ещё синий экран, натянутый на стене, – скоро пожалуют. Женя, я правильно понял?

– Правильно. А ты, значит, Валя? – Я кивнул, и не без удовольствия для меня, мы снова пожали друг другу руки.

Девушка села на стул рядом с моим, положила перед собой папку. Я тоже сел.

– Слушай, Валь, – спросила она тихо, но так, будто в следующую среду исполнится ровно сто лет нашему с ней знакомству, – мне толком не объяснили, что мне тут вообще делать?

– Скорее всего, ничего, – ответил я с некоторым апломбом, за что мысленно стукнул себя по лбу. – Мы тут для мебели. Такой порядок: от каждого департамента нужен один сотрудник. Я вот от автоматизации, ты, видимо, от финансового (Женя дважды утвердительно хлопнула глазами), Олег Рыбин, – я показал на плотного парня в очках, – от комплектации, Сергей Панченко, – я качнул головой в сторону высокого седого мужчины в самом углу комнаты, – от юридического… но докладываться всё равно будет Юра Котельников, потому что он тут единственный, кто по-англицки шпрехает, а все остальные, в том числе и мы с тобой (от «мы с тобой» мне стало странно тепло), будут три часа сидеть и делать умные лица. Так что наша основная задача, Жень – не заснуть.

Женя потёрла пальцами виски.

– Господи, куда я попала…

– Welcome to the Midnight Niggers Club! – громко сказал подошедший сзади Лёша Мацкевич, который, как потом оказалось, поругался с женой и решил не ночевать дома.

Пока шла видеоконференция, и похожий на Колина Пауэлла человек на экране сначала внимательно слушал Юрин скрипучий голос, потом задавал ему какие-то дурацкие вопросы, потом снова внимательно слушал Юру, и так далее, я не сводил глаз с отражения в выключенном мониторе лица моей новой знакомой.

Она мне понравилась, как бы это сказать, всецело. То есть, целиком, от причёски до туфель. Как-то всё в ней совпало с тем, что я люблю в женщинах, что мне стало даже немного страшно, не является ли это обманом зрения, свойственным по уши влюблённым мальчикам в период полового созревания.

Женя стоически перенесла первое в её жизни заседание клуба. За все четыре часа прямого эфира она только единожды оторвалась от экрана и обратилась ко мне с вопросом:

– А почему все называют его скрипучим головастиком? – и показала взглядом на Юру Котельникова.

– Ну, во-первых, – прошептал я, – у него большая голова… а во-вторых, он… скрипит.

Женя прыснула в вовремя подставленный кулачок и пихнула меня под столом ногой.

– Дурак ты, Валька!

Я чуть не лопнул от радости с такого панибратства.

Когда конференция закончилась, и все пошли пить кофе в переговорную, я чуть замешкался в дверях, и к Жене тут же приклеился один из молодых «упырей», то есть сотрудник УПР – управления проектных работ. На меня это подействовало, как хороший щелчок по носу. Я замер с чашкой кофе в одной руке и печеньем в другой, а затем спиной вперёд отошёл к рюмкообразному аквариуму, в котором жила единственная рыба – усатый сом Макар – и стал наблюдать. Безусловно, то была поза, и не более. Мне бы, наверное, стоило втиснуться между Женей и «упырём», или просто стоять рядом, изображая вооружённый нейтралитет, или ещё чего-нибудь выкинуть, но не безвольно прятаться за аквариумом…

– Хочешь, я его отвлеку? – услышал я сзади.

От неожиданности я чуть не выронил чашку. Позади меня, оказывается, тоже с чашкой и печеньем стоял Мацкевич и так же, как и я, наблюдал за развитием событий в другом конце переговорной.

– Идиот, ты меня напугал, – я топнул на него ногой.

– Тише, ты! – Мацкевич приложил печенье к губам. – Всё просто: я беру на себя «упыря», а ты уводишь девушку.

Такое развитие сюжета застало меня врасплох.

– Но куда? – поинтересовался я. Довольно беспомощно, как мне самому показалось.

– Ко мне в кабинет, или нет, лучше курить на улицу…

– Она, что, курит?

– Курит, не курит, какая разница! Главное, её отсюда выманить. Приготовься, соберись, придумай фразу…

Я закрыл глаза, задержал дыхание, представил, как всё это будет, и…

– Готов? – Мацкевич смотрел на меня так, как перед боем на боксёров смотрят их тренеры (на миг я даже ощутил на руках тяжесть перчаток).

– Готов, – сказал я и сделал пару вдохов – выдохов носом.

Мацкевич действительно поставил «упырю» заслон, аккуратно оттеснил к стене и отвлёк разговором. Тот, правда, поначалу делал робкие попытки заглянуть через его плечо: что там делает «его» дама, но потом перестал. Я же подошёл к Жене и предложил пойти покурить. Она в ответ улыбнулась, как будто знала, что так и произойдёт, и молча пошла к лифтам, а я козлоногим фавном поскакал следом.

В квадратной кабине, рассчитанной на восемь человек, мы были одни – Женя в одном углу, я в противоположном. На меня опять напали боксёрские ассоциации, но я, помотав головой, от них быстро избавился. И пока семисегментный индикатор над зеркальными дверьми в обратном порядке отсчитывал этажи, я смотрел на Женины туфли, потому что смотреть на то, что выше, я не мог.

Туфли меня озадачили. Они меня удивили, и я даже не сразу понял, чем именно. Только проехав этажей семь, а может и все восемь, я, наконец, понял, в чём дело: таких туфель у нас никто не носил. Будто в пику нашим тёткам, которые все, как одна, ходили в гипертрофированно длинноносых, всех цветов радуги и даже иногда в цветочек, «кораблях» на шпильках, на Жене были маленькие с круглым носочком, бархатные чёрные «лодочки» на чуть толстоватом, я бы сказал, каблуке. Когда мы вышли из лифта в холл, я заметил, что при ходьбе они издают благородный глуховатый стук, а не это жуткое штиблетное цоканье, по которому за версту слышно нашу «кавалерию»… Нет, наши люди таких туфель не носят, это точно. Я знаю, о чём говорю. Насмотрелся, знаете ли, в лифтах. Да чего там, сам за последний год купил целую эскадру таких вот «крейсеров» жене…

Охранник из ночной смены, который был за гардеробщика, сначала подал мне моё пальто, а затем Женину шубку. Я помог Жене одеться, а следом, видимо от избытка чувств, пожал охраннику руку. Когда Женя переобувала туфли на сапоги, я тактично отвернулся к окну и увидел в свете фонарей самый настоящий дождь. Мелкий и косой, какой бывает поздней осенью.

– Признавайся, твоя работа? – спросила Женя.

Я не понял, о чём она, но ответил утвердительно.

Мы вышли под навес у парадного входа. Дождь теперь стал вертикальный и, как мне показалось, усилился. Я достал пачку «Sobranie» и предложил Жене, но она отказалась. У неё были свои – советские сигареты «Космос» в фиолетовой пачке.

– Ты где такие достала? – удивился я.

– Места знать надо, – ответила Женя, но развивать тему не стала.

Интима не получалось – то и дело к нам подходили мои коллеги, знакомились с Женей, сокрушались по поводу дождя и бездарно проведённой ночи и, наспех перекурив, убегали обратно в здание. Появился и Мацкевич в чёрном пальто и зажжённой сигаретой в зубах. Я его представил. Женя пробежала по нему быстрым взглядом и удостоила лишь кивка головы. Надо ли говорить, что наш с ней, ни шатко, ни валко развивавшийся диалог, с момента его появления и вовсе увял. Но самое страшное ждало меня впереди: когда моя вторая сигарета была уже на излёте, я заметил приближающегося к нам мягкой походкой одного из двух местных секс символов, тупого, как болт, красавчика нашего Сашеньку Романова. Проблема заключалась в том, что этот гад обладал удивительной способностью приковывать к себе женское внимание, благодаря эффектной внешности, в первую очередь, и хорошо подвешенному языку, во вторую. Так что его компания не сулила мне сейчас ничего хорошего.

– Недоброе всем утро, – заявил Сашенька.

– Недоброе, недоброе, – отозвался я, – иди в здание, Сашенька, простудишься.

Но Сашенька не спешил уходить, его целью было познакомиться с Женей – это было понятно по слащавой улыбке и козлиному блеску в глазах.

– Мы не знакомы, – замурлыкал он, устремляя влажный взгляд на Женю, – разрешите представиться, Александр Романов.

– Евгения Виндзор, – ответила Женя и затянулась.

– Валентин Валуа, – тут же подхватил я.

– В общем, Рюриковичи мы, – подытожил Мацкевич.

Как я уже говорил, Сашенька наш был сколь же красив, столь и туп, поэтому нашей шутки не понял и несколько напрягся. Я заметил, что при этом весь его шарм куда-то испарился.

– Какой ещё Валуа, – неуверенно проговорил он, – ты же, вроде, Силантьев…

– Это я по отцу Силантьев, а по матери Валуа, – ответил я, краем глаза видя, как Женя уже начинает давиться со смеху.

– А мы, вот, Рюриковичи, – повторил Мацкевич и развёл руками.

Понимая, что над ним издеваются, Романов решил отвалить.

– Ладно, клоуны, адиос, – с кривой улыбочкой бросил он нам и, обращаясь к Жене, пропел: – До встречи, Евгения.

– Прощайте, Сашенька, – добродушно сказала она, – прощайте.

Через секунду Сашенька исчез в здании, а мы с Мацкевичем с довольными рожами победителей смотрели на Женю в ожидании какой-нибудь её реакции на произошедшее, но она почему-то медлила.

– Многие девушки весьма падки на красивые, но абсолютно ненужные вещи, – наконец довольно серьёзно и чуть более протяжно, чем следовало бы, сказала она, – но я, пожалуй, отношусь к меньшинству.

Её заявление привело нас (по крайней мере, меня) в небольшой ступор, из которого я был выведен заявлением Мацкевича, о том, что:

– Все красивые молодые люди имеют разные по тяжести гомосексуальные наклонности, поскольку эти несчастные (он сделал ударение на слове «несчастные») вынуждены с детства смотреться на себя в зеркало и привыкать самим себе нравиться, то есть, приучать себя к мужской красоте, что создаёт благодатную почву для развития в них гомосексуального склада ума. Все же остальные, то есть некрасивые молодые люди, относящиеся к своему отражению равнодушно и даже с некоторым отвращением, вполне предсказуемо выбирают впоследствии красоту женскую и, таким образом, спасают наш вид от вымирания.

Понятное дело, Мацкевич некрасив. У него выразительное, запоминающееся лицо, но красоты там никакой нет, и, подозреваю, никогда не было. По мне, так он даже несколько уродлив, и тем более было странно наблюдать ореол мужественности, образовавшийся вокруг него после сказанного, который, однако, просуществовал очень непродолжительное время и исчез. Видимо, с широких покатых плеч рядового спасителя человечества его сдул сырой московский ветер.

Я одобрительно замычал, хоть мне это и несвойственно, а Женя несколько раз хлопнула в ладоши. Звук рассеялся её мохнатыми перчатками и получился глухим и отчего-то навёл меня на мысли о том, что она вообще не может создавать резкие, режущие ухо звуки. Визг, например.

Мацкевич, отправив свой окурок по настильной траектории в урну, откланялся.

– Что один, что другой, порисовались и исчезли. Как это похоже на современных мужчин! – сказала Женя.

Я, тоже, кстати, современный мужчина, молча кивнул.

После этого мы долго молчали. Было не слишком холодно, но, не знаю из кого сделанная, Женина шубка не спасала – моя спутница положительно мёрзла. Мне же, напротив, было жарко и хотелось расстегнуть пальто, а лучше вообще его снять и стоять так вот, в одном костюмчике, пока холод не залезет под рубашку и не заколючит самое дорогое.

Я предложил Жене вернуться, когда заметил, что её колотит мелкий бес. Но ей захотелось где-нибудь посидеть и выпить кофе.

– Не б-бурду растворимую, а настоящего к-кофе, – сквозь стук собственных зубов выговорила она.

Было уже около четырёх часов, а в такое время это можно было сделать только в «Чайной таун» – круглосуточном кафе на углу проспекта Вернадского и улицы Удальцова, о чём я тут же доложил Жене.

– Да хоть к ч-чёрту на р-рога, – сказала она, – только скорее.

Я забежал в здание, нашёл охранника-гардеробщика, выпросил у него зонт, и также бегом вернулся обратно. Я почему-то очень боялся, что выбегу и не застану Женю у входа, но она стояла там, где я оставил её минуту или две назад. Радость моя была велика, а стыд, того, что все видят мою довольную физиономию, ещё больше. Я закрыл, разъехавшийся в улыбке рот ладонью и сделал вид, что кашляю.

А Женя, определённо, меня ждала. Она стояла не просто так, глядя в темноту, на дождь, думая о своём, она смотрела на меня, и на её губах тоже была улыбка, только она не думала её скрывать. Она была мне рада, и это все видели. Когда я подошёл, Женя ловко, по-борцовски, ухватила меня под левую руку так, что я на секунду подумал, не собирается ли она мне её выкрутить.

– Ну что, поехали за орехами! – весело сказала она.

– Э-э-э, что? – удивился я.

– Я говорю, пошли быстрей, – ответила Женя, и мы пошли.

6. Ирландский кофе

Раскрытый зонт оказался для двоих преступно мал. Кое-как сгруппировавшись под чёрной кляксой, мы шлёпали в «Чайную таун» напрямик, через стоянку.

– Должно быть, этот зонт модели «эгоист», – заметила Женя.

– Это, смотря с какой стороны посмотреть, – ответил я, чувствуя, как тяжелеет от воды правый рукав пальто.

Несмотря на ранний час, в кафе было уже приличное количество посетителей: трое упитанных милиционеров с короткими автоматами, пять или шесть, судя по припаркованным у входа жёлтым «Волгам», таксистов, и несколько ярко одетых дам без спутников. Были там и двое наших, с которыми я перекинулся ничего не значащими подмигиваниями.

Сели у окна. Тут же подскочил не по времени свежий официант Борис, высокий и лысый. Женя заказала себе «Американо» и пончик, а мне вдруг захотелось пива, хотя пять минут назад я о нём и не думал, и я попросил «Францисканера», но его не оказалось, и мне пришлось взять какое-то местное, разливное. Женя удивлённо подняла на меня брови. Видимо, ей было не очень понятно, как можно пить пиво в четыре утра. Я виновато улыбнулся.

Заказ принесли быстро. Я сделал большой глоток, но ожидаемой радости он не принёс. Глотнул ещё – эффекта по-прежнему не было. Что-то было не так.

«Дело не в пиве, – подумал я, – просто пиво не очень подходит к погоде, времени года и суток…»

– Хочется лета? – прервала мою мысль Женя.

Я кивнул.

– Я тоже очень люблю лето, – сказала она. – В смысле, лето вообще, но я ненавижу лето московское, короткое и дождливое. Уж лучше бы его вообще не было, а была бы всё время зима, снег и мороз. Потому что лето должно быть всегда, круглый год, только тогда оно имеет какой-то смысл.

Я посмотрел на неё с удивлением.

– Забудь, – Женя неопределённо махнула рукой, – возьми лучше ирландского кофе. Думаю, он лучше всего подойдёт к дождю.

Я отодвинул бокал с пивом и сделал так, как сказала Женя – заказал ирландского кофе, то есть обычный кофе, в который добавили виски, сахар и сливки и подали в высоком стакане на ножке и с круглой ручкой для пальца.

– Что-то не так с пивом? – спросил Борис, забирая недопитый бокал.

– Ошибся сезоном, – ответил я, – просто принесите поскорее заказ.

– Сию секунду, – и Борис исчез за стойкой.

Через минуту он вернулся и у меня на столе оказался тёмный фужер с нахлобученной сверху сливочной шапкой.

– По-моему, многовато сливок, – сказала Женя тихо, чтобы не услышал удаляющийся Борис.

– Так даже лучше – рождает правильные климатические ассоциации, – ответил я и аккуратно отхлебнул из фужера.

И вот тут всё встало на свои места. Всё вдруг стало хорошо, всё стало как надо. Видимо, перемены к лучшему отразились на моём лице слишком явно, поскольку Женя одобрительно закивала:

– Вот видишь, главное выбрать правильный напиток.

Я хотел её поблагодарить, сделать комплемент, сказать что-нибудь приятное, но вместо этого из меня полился такой поток откровений, какого я за собой не замечал уже давно, наверное, со времён больших и безобразных студенческих попоек. Вообще, я не склонен рассказывать девушкам, путь и красивым, пусть и неглупым про свою боевую молодость. Точнее, склонен, но не в таких подробностях и не так близко к настоящему положению вещей, как я это сделал в то утро практически незнакомой мне Жене.

За те два часа, которые мы провели в кафе, я наговорил ей ужас, сколько всего, прекрасно понимая, что говорить этого не стоит, и что потом мне будет очень за это стыдно. В памяти всплывали дела давние и чаще срамные, тут же оказывались на языке, и меня всё несло и несло неукротимым словесным поносом. «Про войну и про бомбёжку, про большой линкор «Марат», про друзей и родителей, про институт, старую работу, про моих бывших, про всё-всё-всё рассказал я тогда Жене, на что она не реагировала почти никак, и это только подстёгивало меня говорить, говорить, говорить…

Женя прервала меня только один раз:

– Тебе бы пошла борода, – задумчиво сказала она.

– Была у меня борода, и были усы, – ответил я, не сбавляя оборотов, – и борода была без усов, и были усы без бороды…

Когда время подходило к шести, я дошёл до одного из самых дальних эпизодов моего детства.

– У меня была одна очень несчастная детская любовь, – сказал я, глядя на оседающую пену сливок в очередном фужере с «кофе». – Я был влюблён в одну девочку, которая была старше и меня не то, чтобы не замечала, она просто не знала о моём существовании… а я настолько сильно её любил, что твёрдо решил: когда вырасту, женюсь только на ней, чего бы мне это ни стоило. Помню, меня часто, особенно по ночам, мучила одна и та же фантазия, будто я вдруг стал взрослым, лежу в постели с женой и спрашиваю её: «Как тебя зовут?»

Женя улыбнулась.

– Понимаешь, я был ещё маленький и не знал, что за такие вопросы можно получить по голове… короче говоря, лежим мы в постели, темно, кто рядом не видно, и тут я спрашиваю: – «Как тебя зовут?» а она отвечает, допустим, Марина, или, там, Наташа, и тут мне становится грустно, потому что девочку, в которую я был влюблён, звали не Марина и не Наташа, а Лена…

– И чем дело кончилось?

– Тем, что мою жену действительно зовут Лена, вернее, Алёна. Но это не та Лена.

Женя опять улыбнулась.

– С тобой хорошо…

Она отвернулась к окну и близоруко прищурилась. Там, будто в огромном телевизоре с выключенным звуком показывали не категорированные гонки автомобилей в сложных погодных условиях. Скользкие тачки, таща за собой грязевые хвосты, неслись в сторону центра – проспект Вернадского просыпался.

– У меня тоже была в школе несчастная любовь, – сказала, наконец, Женя.

– Вот уж не понимаю, какая может быть несчастная любовь у красивой девочки? – спросил я, но тут же пожалел об этом.

– Это одно из самых гнусных мужских заблуждений, – медленно проговорила Женя в ответ, – мол, что кукла не может страдать, так?

– Я же не сказал: «кукла», – начал оправдываться я, – просто считается, что у красивых девочек всегда всё хорошо, в отличие от некрасивых.

– Вот именно, что считается, – Женя полезла в пачку за сигаретой, – а ты никогда не думал, что девочки, какие бы они ни были, красивые или уродины, переживают так называемую любовь гораздо болезненней, чем мальчики, поскольку эта самая любовь в том возрасте для них составляет смысл жизни. Они так устроены, понимаешь?

– Понимаю, – ответил я, хотя смыслом моей жизни в том возрасте тоже была, извините за выражение, любовь.

– Ну вот, и я не была исключением.

Я ждал продолжения, но его не последовало. Вместо этого Женя спросила, отчего люди всегда вспоминают прошлое, а не, например, мечтают о будущем.

– Будущее же гораздо интереснее, особенно если оно есть, – сказала она. – Меня, моё прошлое занимает мало, в основном потому, что оно уже прошло. Что сделано – то сделано. Гораздо сильнее меня интересует то, что произойдёт дальше. А тебя?

Я не знал, как отвечать. Такой переход заставил меня задуматься, нет ли в её словах упрёка в мой адрес? Может, ей не понравились мои, обросшие бородой, как у Карла Маркса, байки, и она таким вот образом пытается мне это показать? Как бы там ни было, Женин вопрос требовал ответа, надо было что-то говорить, и я сказал:

– Знаешь, я не то, что мечтать, думать-то о будущем перестал году в девяносто втором, когда стало понятно, что дальше будет только хуже. Помню, курсе на четвёртом моя тогдашняя девушка пыталась спрогнозировать наше с ней будущее после окончания института, и просто изводила меня расспросами: «Как ты думаешь, что с нами будет дальше?» и тому подобное. Возможно, она, таким образом, просто маскировала вопрос, собираюсь ли я на ней жениться… Я, конечно, сколько мог, увиливал, а потом сказал: «Не знаю», потому что, честно, не мог представить ни её, ни себя в будущем… ни в каком. Она тогда на меня очень сильно обиделась. А прошлое… прошлое – это то место, куда хочется вернуться, поэтому люди постоянно о нём говорят. И я не исключение. Все бы отдал, чтобы туда попасть.

– Правда, так хочется вернуться? – уточнила Женя.

– Хочется… а что тут такого? – подтвердил я.

Женя вдруг резко посерьёзнела, да так, что доброе и спокойное лицо её, которое я наблюдал пару секунд назад, просто перестало существовать. Вместо него явилось холодное и строгое.

«На такое можно спокойно смотреть, только будучи для неё незаметным», – подумал я и отвёл глаза.

– Ну, всё, харэ, – сказала Женя и резко встала из-за стола.

– В смысле? – недоуменно спросил я и тоже встал.

– В смысле, что мне пора.

Я спросил, что я сделал не так, но Женя, рассматривая свои ногти, ответила, что всё хорошо, но ей действительно пора. Я расплатился, помог Жене одеться, прямо у кафе взял для неё такси, посадил на заднее сидение подвернувшейся нам «Волги», захлопнул дверцу, помахал вслед и пошёл отдавать зонт охраннику-гардеробщику. Только потом я сообразил, что за время всех этих манипуляций мы ни разу не посмотрели друг другу в глаза.

Дождь перестал, и вместо него из чёрного неба сыпала мелкая колючая крупа. Пешеходная дорожка вдоль проспекта покрылась грязным льдом, и я, чтобы не упасть, жался к ближе к сугробам. Идти было тяжело, подошвы скользили, снежная крупа летела за шиворот, а в голове звучал низкий голос Виктора Робертовича: «Белый снег, серый лёд…»

«Боже ж ты мой, что же я такого сделал не так?» – в сто пятьдесят первый раз спрашивал я себя.

Свет на первом этаже не горел. «Может, отключили электричество?» – подумал я и дёрнул ручку двери на себя, но она не поддалась. Я дёрнул сильнее. Постучал ладонью по стеклу. Крикнул. Постучал ещё. Посмотрел на двери и отдёрнул руку, будто от горячего утюга.

Двери были другие. Их было много, и сделаны они были из дюралюминия с большими вставками из плексигласа посредине, а некоторые вообще были забиты фанерой. Первое, о чём я тогда подумал, было: «Ошибся зданием». Отошёл на пару шагом назад, обернулся… да нет, всё правильно – дом тот и соседние дома тоже те, только двери другие, не наши. Наши были большие и стеклянные сверху донизу, безо всякого дюраля. Мой взгляд зацепился за еле различимую в темноте табличку на стене слева от двери. Я подошёл поближе и прочитал: «НИИ ГИПРО Медтехника».

В этот момент мне захотелось, чтобы рядом со мной кто-нибудь был. Прохожий, милиционер, таджик с лопатой, неважно. Я почувствовал острую необходимость с кем-то обсудить увиденное, чтобы мне этот кто-то подтвердил, что он видит то же, что и я. В поисках свидетеля, я, должно быть, слишком резко повернулся на сто восемьдесят градусов, и, изобразив немощное фуэте, ахнулся на левый локоть. Завопил.

Матюги мои давно потонули в чёрном московском небе, а я всё лежал в своей неестественной позе неподвижно. Мне был виден просевший сугроб, забор и часть пустой стоянки перед зданием, и отчего-то пришла ко мне уверенность, что руку я себе сломал. Мне представилась лангета, а может даже и титановая спица, поддерживающая повязка, моя будущая беспомощность в завязывании шнурков и мытье… Через минуту боль немного утихла, и я перевернулся на спину. Ещё через минуту сел и покрутил ушибленной рукой. Посмеялся над собственной мнительностью. Посмотрел наверх…

Ни одно окно в здании не горело. На меня смотрели чёрные прямоугольные рты, изредка утыканные зубами-кондиционерами, которые выбросили во время ремонта два года назад… Я вспомнил про табличку, про двери и про всё остальное, вскочил и, забыв про локоть, лангету и гололёд, побежал обратно на проспект. Уж очень мне захотелось как можно быстрее убраться отсюда, поймать тачку и усвистеть домой, прыгнуть в постель, забиться под одеяло…

На проспекте ни одной машины не было, ни на моей, ни другой стороне. Разогнавшись, я выбежал почти на середину проезжей части, яростно размахивая руками. Посмотрел направо и, словно пойманный фотопластинкой в момент незавершённого движения, замер: красных высотных домов с остроконечными крышами, которые здесь называют «карандашами», не было, вместо них толкались спящие хрущёвки и какое-то приплюснутое длинное белое здание. КаГэБэшные высотки на другой стороне проспекта были, а «карандашей» не было! Не-бы-ло! Я аккуратно посмотрел налево – кинотеатр «Звёздный» и маленький Гагарин рядом стояли на своих местах; повернулся кругом – ни магазинов, ни того кафе, где мы с Женей сидели, у входа в метро не наблюдалось, только тёмная, без единого светлого окна ЦНИИ «Электроника», куда мы иногда ходим обедать, торчала чуть в глубине…

В ужасе, в суеверном страхе, в безобразной, недостойной молодого мужчины панике я забежал в ближайшую автобусную остановку и решил больше никуда не смотреть. Мне стало по-настоящему жутко. Сердце билось о грудину с такой силой, что я малодушно принялся соображать, где здесь ближайшая больница. Так продолжалось недолго, минуты, может, две, или три, пока, наконец, со стороны улицы Лобачевского ни показались медленно приближающиеся фары. Я вышел из остановки, поднял руку, но тут же её опустил и забежал обратно. Мимо меня проехала сначала грязная синяя «Шестёрка» со старыми номерами, потом один за другим два четыреста двенадцатых «Москвича», затем серая, с просевшей задней подвеской «Волга», а за ней, узнаваемо дребезжа, к остановке неуклюже подкатил рыжий скособоченный «ЛиАЗик». Ды-дыщ – передние и задние двери открылись, и из автобуса буквально посыпались пассажиры – мужчины в пальто и меховых шапках, женщины в длинных пальто с меховыми воротниками и меховых шапках… все злые и румяные. Мне показалось, будто это сон. Видение, вымысел, постановка… Я сделал несколько шагов в сторону, чтобы быть подальше от. Спрятался за столб. С передней площадки сошла девушка в светлой дутой куртке, обтягивающих ляжки тёмных рейтузах и неправдоподобно толстых сапогах «луноходах» серебряного цвета. На девушкину голову был надет (скорее, натянут) вязаный головной убор типа «труба». Я закрыл глаза и больно ущипнул себя за щёку. Открыл глаза… Последними из автобуса вылезли двое военных в шинелях и шапках с кокардами – один капитан, другой майор. Оба лётчики. Капитан сразу закурил – как я понял из цвета пачки, «Яву» – предложил майору, но тот отказался.

– Это что! – со значением произнёс майор. – Тут у нас одного мужика по суду разводили, так он знаешь, чего народному судье сказал?

– Чего? – спросил капитан, выдыхая дым.

– Она, говорит, противно чихала!

Офицеры заржали в унисон и потрусили к метро.

Пока бежал до дома, я вспомнил, что на дверце серой «Волги», в которую я посадил Женю, были чёрные шашечки, а на афише «Звёздного» жирным ломаным шрифтом: «Кин-дза-дза!»