Текст книги "Тайна Катыни, или Злобный выстрел в Россию"

29 ноября 2006 г. в телепрограмме «Пусть говорят», посвященной гибели первого космонавта Ю.А.Гагарина в марте 1968 г., дважды Герой Советского Союза летчик-космонавт Алексей Леонов сообщил следующее. В 1981 г. выяснилось, что в рапорте Леонова о предполагаемых обстоятельствах гибели Гагарина, хранящемся в военном архиве, кем-то были изменены временные параметры.

В результате «таинственного» сдвига на 20 сек. времени пролета над самолетом Гагарина сверхзвукового истребителя СУ-15 созданная им турбулентная струя уже не могла считаться причиной гибели первого космонавта. Дело закрыли и засекретили. Настоящая причина трагедии до сих пор не установлена, соответственно число версий гибели Гагарина приближается к полусотне.

Шелепин как «основной» свидетель катынского преступления

Важнейшим документом, якобы подтвердившим факт расстрела сотрудниками НКВД 21 857 польских военнопленных весной 1940 г. является записка председателя КГБ при СМ СССР Александра Шелепина H-632-ш от 3 марта 1959 г. Никите Хрущеву с предложением уничтожить учетные дела расстрелянных поляков. Однако и оно по целому ряду причин не может считаться «последней точкой» в Катынском деле.

Обстоятельства подготовки записки загадочны. Ведущие российские специалисты по Катынскому делу, авторы исследования «Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях» И.С.Яжборовская, А.Ю.Яблоков и В.С.Парсаданова, считают, что записка Шелепина Хрущеву стала следствием двух визитов Гомулки в январе-феврале 1959 г. в Москву (Катынский синдром. С. 205).

Это мнение перекликается с версией российского публициста Л.Млечина о том, что Шелепин занялся «катынской проблемой» по указанию Хрущева (Млечин. «Железный Шурик». С. 261).

В «Катынском синдроме…» утверждается, что «из записки Шелепина однозначно следует, что Хрущев… получил достаточно полную информацию о времени и обстоятельствах преступления, о характере принятого политического решения – постановления Политбюро ЦК КПСС о порядке расстрела – на основании учетных дел, заведенных на поляков как военнопленных и интернированных, без суда – они были «осуждены» лишь на основании решения «тройки» (Катынский синдром. С. 205).

«Записка Шелепина» (приходится так называть ее, несмотря на то, что Шелепин не был ее автором) фактически дезинформировала как председателя КГБ Шелепина, так и главу Советского государства Хрущева о действительной ситуации с Катынским делом. Помимо этого она содержит столько неточностей и ошибок, что ее трудно назвать надежным историческим документом.

Так, в записке утверждается, что выводы комиссии Н.Н.Бурденко, согласно которым «все ликвидированные там поляки считались уничтоженными немецкими оккупантами… прочно укрепились в международном общественном мнении. Исходя из вышеизложенного, представляется целесообразным уничтожить все учетные дела на лиц, расстрелянных в 1940 году по названной выше операции».

Это утверждение просто ложно. Все послевоенные годы «Катынское дело» на Западе упорно разворачивалось в антисоветском направлении. Ситуация с Катынью с начала 1950-х годов являлась важным элементом идеологической войны Запада против СССР.

Информация о различных аспектах «Катынского дела» регулярно вбрасывалась в западные средства массовой информации. Были изданы десятки книг, обвиняющие СССР в расстреле польских офицеров. В Польше катынская тема оставалась предметом ожесточенных споров все послевоенные годы.

В 1951–1952 гг. в США работала специальная комиссия Палаты представителей американского Конгресса (так называемая «комиссия Мэддена») по расследованию Катынского дела, которая пришла к выводу, что массовые убийства польских офицеров и полицейских совершили органы НКВД.

Известно, что руководство страны и МГБ внимательно следили за ходом работы этой комиссии. В МИДе СССР была создана «своя комиссия по катынскому вопросу… Членом этой комиссии являлся и представитель МГБ СССР полковник госбезопасности Д.В.Гребельский, постоянно информировавший свое начальство о ходе ее работы» (Катынь. Расстрел. С. 441).

В 1957 г., как уже говорилось, в Европе развернулась шумная акция по поводу появления в западногерманском журнале «7 Таге» статьи о рапорте начальника Минского УНКВД Тартакова об исполнителях катынского преступления.

Сотрудники КГБ, курировавшие катынскую проблему, это просто были обязаны знать. Почему об этих фактах умолчали? Какие цели, помимо выборочного уничтожения части катынских документов (причем именно той части, которая хуже всего поддается фальсификации!), преследовали авторы записки, дезинформируя высшее руководство СССР о ситуации вокруг Катынского дела? Почему не предложили полного уничтожения всех компрометирующих СССР документов по Катынскому делу и срочного проведения дополнительных спецмероприятий по легендированию советской версии в связи с вероятным обострением в будущем международной ситуации вокруг Катыни?

В этом плане предложение КГБ уничтожить для предотвращения «расконспирации» только учетные дела и оставить в архивах гораздо более важные документы, раскрывающие суть всей акции (решение Политбюро, записку Берии и акты о приведении в исполнение решения о расстреле), выглядит просто несерьезно.

В записке Шелепина, которая готовилась для первого лица страны, что подразумевает максимальную тщательность и высшую степень ответственности исполнителей, допущены существенные фактологические ошибки (помимо орфографических и грамматических ошибок).

В записке говорится о «пленных и интернированных» поляках, тогда как весной 1940 г. в Козельском, Старобельском и Осташковском лагерях содержались исключительно военнопленные, а в тюрьмах – арестованные граждане бывшей Польши. Интернированные поляки появились в лагерях НКВД только после вхождения Прибалтики в состав СССР летом 1940 г.

В записке указано, что поляки расстреливались непосредственно «в Старобельском лагере близ Харькова и Осташковском лагере (Калининская область)». В то же время известно, что офицеры из Старобельского лагеря расстреливались во внутренней тюрьме Харьковского УНКВД, а военнопленные из Осташковского лагеря – в тюрьме Калининского УНКВД. Весьма странным является утверждение о близости Старобельского лагеря к Харькову. Старобельск располагался на территории Ворошиловградской области и расстояние до Харькова составляло 210 км! Чем была обусловлена подобная неточность в столь важном документе?

В записке также ошибочно утверждается, что все поляки «были осуждены к высшей мере наказания по учетным делам, заведенным на них как на военнопленных и интернированных в 1939 г.», хотя известно, что на 7305 арестованных из тюрем Западной Украины и Западной Белоруссии заводились не учетные, а следственные дела, причем значительная часть дел была заведена не в 1939, а в 1940 г.!

Рассмотрение дел польских военнопленных и вынесение решения было возложено «на тройку в составе т.т. Меркулова, Кобулова и Баштакова». Ни о каких других тройках в решении Политбюро ЦК ВКП(б) речь не шла. В то же время в записке Шелепина говорится о приведении в исполнение решений «троек» (во множественном числе!). Что это, простая опечатка, или за этим стоит нечто большее?

В соответствии с принятым в СССР делопроизводством в документах всегда указывалось название бывших руководящих органов на момент их функционирования. Поэтому ссылка в записке на «Постановление ЦК КПСС от 5 марта 1940 г.» является грубой ошибкой. Должна быть ссылка на «решение Политбюро ЦК ВКП(б)». Нельзя же утверждать, что Сталин подписывал постановление Политбюро ЦК КПСС! Это очевидно.

Фактически в записке Шелепина нет ни одного абзаца, в котором не содержалось бы ошибок, неточностей, искажений фактов или недостоверных сведений. У любого исследователя эти неточности и ошибки неизбежно вызовут вопросы. Можно ли считать, что автор записки обладал объективной информацией о Катынском деле? Являются ли сведения, содержащиеся в записке Шелепина о количестве расстрелянных поляков, достоверными и точными? Можно ли считать записку Шелепина надежным историческим документом?

Необходимо отметить, что в ряде публикаций роль Шелепина в Катынском деле преувеличена. Такая позиция ошибочна. Катынскому делу он особого значения не придавал, подробностями не интересовался и к началу 90-х годов забыл содержание своей записки Хрущева.

Об этом свидетельствует несоответствие, допущенное Шелепиным в весьма обширной статье-воспоминании «История суровый учитель», опубликованной в газете «Труд» за 14, 15 и 19 марта 1991 г. В этой статье Шелепин утверждает, что генерал Серов «имел прямое отношение к расстрелу 15 тысяч польских военнослужащих в Катынском лесу».

В то же время известно, что И.Серов в 1940 г. был наркомом внутренних дел Украины, в силу чего он мог иметь отношение только к расстрелу польских военнопленных из Старобельского лагеря в Харькове и заключенных из тюрем Западной Украины в Киеве, Харькове и Херсоне.

В своей статье Шелепин допустил еще одну серьезную ошибку. Он утверждал, что в Катынском лесу были расстреляны 15 тысяч поляков, в то время как в его записке 1959 г. говорилось о расстреле там 4421 польских военнопленных.

Объяснить это можно следующим. В апреле 1990 г. во время написания Шелепиным статьи «История – суровый учитель» было опубликовано заявление ТАСС с признанием ответственности руководителей НКВД СССР за расстрел 15 тысяч польских офицеров. Эта цифра и вошла в статью Шелепина, так как точные количественные данные из письма Хрущеву он к 1991 г. уже не помнил.

Во время допроса-беседы 11 декабря 1992 г. Шелепин заявил следователю Главной военной прокуратуры А.Яблокову о том, что «о преступлении в Катыни и других местах в отношении польских граждан он знает только то, что сообщалось в газетах» (Млечин. Железный Шурик. С. 268. Катынский синдром. С. 394, 395). Отношение Шелепина к Катынскому делу свидетельствует о том, что его интересовали не детали этого дела, а лишь «возможные нежелательные последствия» для советского государства, которые могла вызвать «расконспирация» катынских документов.

Во время допроса Шелепин также заявил, что «в первые месяцы, не чувствуя себя профессионалом в этой области, он во всем доверился тому, что ему готовили подчиненные, и поэтому подписал, не вникая в существо вопроса, письмо Хрущеву и проект постановления президиума» (Катынский синдром. С. 395).

Позднее, для исключения такого зависимого положения, Шелепин ввел практику, при которой он, минуя служебную «вертикаль», в сложных ситуациях лично обращался за разъяснениями к оперативному работнику центрального аппарата, непосредственно курировавшему проблему (Млечин. Железный Шурик. С. 184–185). Но это было позже.

Во время допроса Шелепин сделал весьма странное для работника его уровня заявление. Он сообщил, что тот же исполнитель, который предложил ему запросить в ЦК КПСС разрешение на уничтожение «ненужных для работы совершенно секретных документов, которыми занята целая комната в архиве», через несколько дней принес ему «выписку из решения Политбюро и письмо от его имени Хрущеву».

Шелепин к 1992 г. мог запамятовать, кто в 1959 г. персонально готовил ему проект записки. Но мог ли он забыть порядок получения совершенно секретных документов особой важности из Особого архива ЦК КПСС? Известно, что документы из «Особой папки» выдавались только по указанию первого секретаря ЦК КПСС на основании запросов первых лиц ведомств. Поэтому Шелепин, несмотря на то, что он был председателем КГБ, не мог «затребовать» выписку из сверхсекретного решения Политбюро ЦК ВКП(б). Прежде он должен был обратиться к Хрущеву и получить «добро».

Логично предположить, что Шелепин дал указание руководителю своего секретариата прозондировать ситуацию с зав. общим отделом ЦК КПСС на предмет получения выписки из решения Политбюро ВКП(б). Однако вряд ли зав. отделом ЦК КПСС взял бы на себя ответственность, без согласия первого лица, выдать документ из «Особой папки». Поэтому Шелепин в любом случае должен был обратиться к Хрущеву. Тем не менее он утверждал, что не имел отношения к получению решения Политбюро ВКП(б).

Авторы «Катынского синдрома…» придерживаются другой версии. Они утверждают, что, «готовя записку, Шелепин затребовал и получил – с датой 27 февраля 1959 г. – выписку из протокола Политбюро ВКП(б) с решением от 5 марта 1940 г. Вероятно, он познакомил с нею Хрущева, тем более, что его подписи на документе не нашел» (Катынский синдром. С. 205–206).

Утверждение авторов «Катынского синдрома» о том, что Шелепин после прочтения выписки из решения Политбюро ЦК ВКП(б) решил ознакомить Хрущева с этим документом просто невероятно. Фактически Шелепин тем самым «подставил» бы себя, так как недвусмысленно показал бы Хрущеву, что тот не знает, что хранится в «Особой папке». Зная амбициозный и взрывной характер Хрущева, ситуация, без сомнения, перешла бы на личностный уровень и кончилась бы для Шелепина весьма печально.

Следователи Главной военной прокуратуры считают, что рукописную записку писал «начальник секретариата Шелепина Плетнев». В то же время известно, что в марте 1959 г. начальником секретариата КГБ СССР был В.П.Доброхотов, а Я.А.Плетнев в это время занимал должность начальника учетно-архивного отдела КГБ.

Сверхсекретную записку Хрущеву мог готовить как Плетнев, так и Доброхотов. Однако ни один из них не мог владеть исчерпывающей информацией по «Катынскому делу». Возникает вопрос, кто и с какой целью предоставил им «своеобразную» информацию о ситуации с Катынским делом?

Сомнительно утверждение Яблокова о том, что «в целом допрошенный в качестве свидетеля Шелепин подтвердил подлинность анализируемого письма и фактов, изложенных в нем. Он также пояснил, что лично завизировал проект постановления Президиума ЦК КПСС от 1959 г. об уничтожении документов по Катынскому делу и считает, что этот акт был исполнен» (Катынский синдром. С.396).

Весьма двусмысленно выражение Шелепина о том, что он «считает», что документы были уничтожены. Оно явно свидетельствует о неуверенности Шелепина в факте уничтожения «катынских» документов, чего не могло быть в случае получения санкции Хрущева на такое уничтожение. Тогда бы Шелепин, согласно неписаным правилам аппаратной работы советского периода, был обязан лично проконтролировать исполнение указания Первого секретаря ЦК КПСС и лично доложить Хрущеву об исполнении. В этом случае Шелепин был бы абсолютно уверен, а не «считал бы», что документы были уничтожены.

Кроме того, в 1992 г. Шелепин не мог уверенно подтверждать или отрицать подлинность письма H-632-ш, предъявленного ему в виде черно-белой ксерокопии, так как практически не помнил его содержания. В предварительной беседе с Яблоковым 9 декабря 1992 г., в ходе которой у Шелепина не было необходимости поддерживать свой авторитет бывшего председателя КГБ, он признался, что записку ему «подсунули», пользуясь его неопытностью, и он подписал ее, практически не читая. Не случайно он попросил Яблокова ознакомить его с оригиналом этого письма и связаться с сотрудником КГБ, непосредственно отвечавшим за подготовку данного документа.

При этом надо учесть, что за три недели до допроса Шелепина центральные российские газеты опубликовали основные документы из катынского «закрытого пакета № 1», в том числе и его записку Хрущеву от 3 марта 1959 г. Несомненно, А.Шелепин был знаком с этими публикациями, и тем не менее у него по поводу записки возникли вопросы, которые он хотел уточнить. Что бы это значило?

С учетом вышеизложенного утверждение Яблокова о подтверждении Шелепиным подлинности письма не вполне корректно.

Следователю Яблокову следовало бы также поинтересоваться некоторыми моментами, содержащимися в записке Шелепина. По своей сути она является своеобразным отчетным документом, информирующим руководство СССР о результатах секретной акции, проведенной во исполнение решения Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 марта 1940 г.

Считается, что Политбюро тогда приняло решение о расстреле 25 700 бывших польских граждан. Однако в записке Шелепина утверждается, что весной 1940 г. были расстреляны лишь 21 857 польских военнопленных и гражданских лиц. Ответа на вопрос, почему решение Политбюро не было выполнено в полном объеме, в записке Шелепина нет. А ведь эта информация могла бы пролить дополнительный свет на Катынское дело. Неясно также, на основании каких отчетов была определена общая цифра расстрелянных поляков.

Возникает и другой вопрос – куда исчезли «протоколы заседаний тройки НКВД СССР и акты о приведении в исполнение решений троек», которые Шелепин предлагал сохранить в «особой папке» ЦК КПСС? Ответа на этот вопрос также нет. Предполагается, что они были уничтожены вместе с учетными делами. Так ли это? Расследование по поводу их пропажи не проводилось.

Вызывает удивление, что такой сверхсекретный документ, как записка Шелепина H-632-ш, хранился в ЦК КПСС в течение 6 лет без регистрации. Авторы «Катынского синдрома…» утверждают, что «документ длительное время, с 3 марта 1959 г., не регистрировался, очевидно потому, что находился в сейфе у заведующего общим отделом ЦК КПСС Малина. Такое положение имело место с многими документами аналогичного значения. В 1965 г. Малин уходил с этой должности и поэтому 9 марта 1965 г. под номером 0680 документы были зарегистрированы в текущем делопроизводстве ЦК КПСС, а 20 марта 1965 г. под № 9485 переданы в архив ЦК КПСС» (Катынский синдром. С.396).

Вывод чрезвычайно «глубокомысленный»! Документ не регистрировался, потому что находился в сейфе, а в сейфе находился, потому что не регистрировался, и т. д. Но это не ответ на вопрос: почему же в нарушение правил секретного делопроизводства ЦК КПСС, нацеленных на недопущение подобных фактов, документ пролежал в сейфе заведующего 6 лет?

Известно, что в сейфах у некоторых зав. отделами ЦК КПСС годами хранились секретные документы, которые регистрировались только при передаче ими дел. Это были, как правило, важные сверхсекретные документы, по которым в силу различных причин так и не были приняты решения Президиума или Политбюро ЦК КПСС. Поэтому судьба этих документов не имела продолжения и их можно было без опаски хранить в сейфе.

Другое дело записка Шелепина, по которой, как утверждается, Хрущевым было принято устное положительное решение. В таком случае история документа приобретала продолжение и его регистрация становилась необходимой.

Все становится ясным, если предположить, что положительное решение по записке Шелепина не было принято. Эту версию подтверждают свидетельства, о которых мы расскажем ниже.

Но прежде вернемся еще раз к теме «корректировки» катынских документов в связи с некоторыми соображениями, высказанными журналистом В.Абариновым в дополнительной 7 главе книги «Катынский лабиринт». Ему удалось достаточно легко опровергнуть доводы сторонников версии о фальсификации протокола Политбюро ЦК ВКП(б) и записки Берии – «профессора Феликса Рудинского и кандидата юридических наук народного судьи Юрия Слободкина», так как они касались лишь некоторых нарушений порядка оформления этих документов. В.Абаринов пишет, что «эти и другие «доказательства фальсификации» скрупулезно разобраны и опровергнуты».

Можно согласиться с доводами В.Абаринова, но вот относительно «скрупулезности» в установлении и объяснении всех неточностей и противоречий в катынских документах можно поспорить. Мы уже доказали, что письмо Берии следует датировать не «мартом», а 29 февраля 1940 г. Об этом несоответствии никто из сторонников официальной версии предпочитает не говорить. Что же касается других неточностей в содержании и оформлении катынских документов, о которых говорилось выше, то, как показала личная беседа с «главным российским специалистом по катынскому делу» Натальей Сергеевной Лебедевой, для нее они оказались полной неожиданностью. Нет сомнений, что и В.Абаринову они неизвестны. Он утверждает, что «с запиской Шелепина подробно разбирались следователи ГВП». Настолько подробно, что не сумели установить ни одной неточности из тех, о которых мы говорили выше.

В.Абаринов повторил утверждение Н.Лебедевой о том, что «корпус документов, обличающих НКВД, насчитывает сотни, если не тысячи архивных документов, совпадающих в мелких деталях, – фальсифицировать такой объем документации не под силу даже английской разведке». Следует заметить, что помимо трех кремлевских документов – записки Берии, выписки из постановления ПБ и записки Шелепина, ни в одном другом из всего многотысячного корпуса документов нет прямого упоминания о расстреле. Они свидетельствуют только о том, что сотрудники НКВД этапировали тысячи польских военнопленных из Козельского, Старобельского и Осташковского лагерей весной 1940 г., возможно, к месту расстрела, возможно, в лагеря. Однако нет сомнений, что абсолютное большинство из них погибли.

Отрицать вину НКВД за гибель значительной части польских военнопленных бессмысленно. Поэтому необходимо точно установить, как и где они погибли. Считать, что официальная версия дала исчерпывающий ответ на этот вопрос, не убедительно. В этом случае катынская тема будет продолжать оставаться предметом постоянных спекуляций.