Текст книги "Пурпурная линия"

ДЕСЯТЬ
СЛЕДЫ

Бончани, тайный агент Великого герцога Тосканского Фердинанда, жил в Париже с тех времен, когда в столице Франции хозяйничала Лига. Его донесения всегда отличались надежностью и поставляли важные сведения его господину, который внимательно следил за событиями во Франции. С тех пор как Генрих Наваррский в 1594 году занял город, в Париже не происходило ни одного более или менее значительного события, о котором тотчас не становилось известно во Флоренции из донесений Бончани. Разумеется, он придумал себе псевдоним. Уже в то время он назвал себя Баччо Строцци, и немногим было дано знать, что происходит в голове этого человека.

Легко можно было себе представить, как, пользуясь покровительством кардинала Гонди, в доме которого он занимал две комнаты в верхнем этаже, он расхаживал по Парижу, чтобы выяснить, как обстоят сердечные дела короля Франции. Ибо именно этим больше всего интересовался благодетель Бончани Фердинанд Медичи. Чем больше содержанок, тем меньше внимания этим Эстре, которые постепенно стали внушать Бончани неподдельный ужас.

Он регулярно наносил визиты «сожительнице милостью короля», как он неизменно величал ее в разговорах с венецианскими шпионами, терпеливо ждал в вестибюле приглашения с коробкой конфет в руках, внимательным оценивающим взглядом рассматривая дорогие турецкие ковры. Вечерами он сидел при тусклом свете коптящей сальной свечи и исписывал своим бисерным почерком большие листы бумаги.

«Мадам, герцогиня де Бофор обещает оказать услугу. Можно в обмен за это польстить ей известными знаками внимания». Certegentilezze. На следующий день донесение уходило в Рим, в Casa Tiberio Ceuli. В конце концов, осторожность никогда не бывает излишней. Вся тайная корреспонденция в Тоскану шла через город Святого Престола.

Бончани требовались часы, чтобы перевести свои пространные донесения в сложный цифровой код, которым он пользовался при составлении секретных депеш. Даже если их перехватывали, никакой опасности не было. Система шифра была придумана так, что один цифровой код шифровался другим кодом, и даже разгадывание первого шифра само по себе не давало возможности прочесть послание.

Пока он без устали записывал свои наблюдения, исписывая листы рядами цифр, дух его витал далеко, размышляя над великими вопросами времени, над вечным соперничеством грузов на чашах весов, грузов, каждый из которых имел свое лицо и имя. Бончани перебирал в уме бесконечную, запутанную систему сетей и нитей, окрашенных во все мыслимые цвета и входящих в самые разнообразные союзы. Как огромный корсет, сдавливала династия Габсбургов весь известный мир. Но католический панцирь начал прогибаться, испорченный отвратительными протестантскими вкраплениями. Он хрустел от ржавчины и больше напоминал запятнанный во многих местах плащ, чем блистательные латы, призванные защитить истинное учение. Вообще в этом одеянии не осталось ни одной ниточки, которую надо было сохранять на ее месте. Стоило только нажать в одном месте, как все начинало трещать, балки цеплялись одна за другую, с быстротой молнии поражая все строение до его самого укромного уголка.

Бончани обладал редкой способностью в мельчайших деталях схватывать все бесконечные пермутации пестрой картины мировых событий, не теряя при этом умения видеть их последствия и здраво мыслить. В конце концов, на то он и дипломат. Понимание политики выковывалось в его голове при флорентийском дворе, и низость не была ему чужда. Этого человека могли ошеломить только простота, доверчивость, наивность. Одним словом, Габриэль д'Эстре.

Ему казалось, что с этой двадцатипятилетней женщиной что-то нечисто, когда она, сидя напротив него и с удовольствием жуя конфеты, щебетала, как веселая птичка, расспрашивая Бончани о его флорентийском господине. Она что, действительно так наивна? Так глупа? Нет, подобно всем другим членам своей семейки, она только разыгрывает простушку, чтобы он почувствовал себя в полной безопасности.

Он: «Во Флоренции проявляют большой интерес к благополучию короля Франции, вашего повелителя».

На что она не моргнув глазом: «Как я рада, что мы с вами пребываем в столь полном единодушии».

Хоть бы эта змея немного покраснела!

«Берегитесь лукавства здешних людей, – писал он вечером во Флоренцию. – Эта Габриэль носит ангельскую личину, но она ничто иное, как bourdaisière, вместилище всех семи смертных грехов. Я не сообщал вам о судьбе ее матери, которая восемь лет назад сбежала со своим молодым любовником, управляющим Аллегром, в Иссуар, чтобы там ублажить свою постыдную похоть и явить всей округе пример нравственного разложения? Этот Аллегр, сам по себе совершенное ничтожество, был не более чем корыстолюбивый вымогатель, чьи алчность и необузданность уступали лишь таковым его любовницы. Обоих весьма скоро настигла Немезида в лице решительного убийцы, однажды ночью ворвавшегося в их дом, который они из гордыни и не думали охранять, и перерезал горло обоим. Следующим утром на рыночной площади нашли их обнаженные трупы. Король никогда не пользовался особым влиянием в этой провинции и не смог найти и покарать убийцу. Так все происходит в этой стране, где коррупция и разложение наказываются людьми, которые и сами заслуживают виселицы».

Однако когда он сидел перед герцогиней и смотрел ей в глаза, этот отвратительный образ исчезал. Клевета и оскорбления не касались этой красоты, скатываясь с нее, как вода со смазанного жиром оперения лебедя, и иногда Бончани жалел, что должен смотреть на эту женщину как на врага. Когда она выступала рядом с королем в своем великолепном платье, играющем всеми оттенками от синего до темно-зеленого, – с изящно, но роскошно поднятыми плечами и грудью, выглядевшими как слоновая кость на фоне ляпис-лазури, от этого зрелища можно было прийти в отчаяние.

Придя в дурное расположение духа, он начал копаться в старых бумагах. О чем он уже писал? Вот год назад он сообщал о положении дел. Он заново перечитал скупые фразы донесения. «Без герцогини де Бофор вопрос о свадьбе вашей племянницы Марии с королем можно было бы решить в течение четырех месяцев. Любовь короля к его даме становится сильнее день ото дня. Это взрастит здесь неизлечимое зло, если Господь не вмешается в это дело Своей святой рукой». Он раздраженно отодвинул лист в сторону. Разве можно было выразиться яснее?

«Что же касается короля, то ему ни в чем нельзя верить. Никто, ни один человек, не знает, что у него будет на уме завтра. Он весьма одаренный интриган, который левой рукой отбирает у вас то, что дает правой. Берегитесь. Вы не получите от него ни одного предложения, которое не обернулось бы для вас неприятными последствиями».

Он посмотрел вверх и устремил взор своих утомленных глаз на беззвездное ночное небо. Нет, от него ждут ясных наблюдений. Конечно, король очень хитер и коварен. Чтобы это понять, не нужны никакие агенты. Но он, Бончани, умеет наблюдать и видеть то, чего не видят другие. Он взял новый лист. Что означает этот неторопливый брачный торг с Флоренцией? Чего хочет добиться этим Наварра? При дворе все знали, что король хочет возвести свою любовницу на трон. С другой стороны, эти двусмысленные авансы Марии. Ага, скорпион! Он хочет скорее получить развод с Маргаритой. Но Папа никогда не даст разрешения на развод, пока будет существовать опасность, что король женится на своей куртизанке. Бончани окунул перо в чернильницу и, не останавливаясь, написал:

«Король только делает вид, что хочет жениться на Марии Медичи, чтобы достичь аннулирования своего прошлого брака. Как только разрешение на развод будет получено, король тотчас женится на герцогине де Бофор. Откройте глаза и уши, поскольку нет никакого сомнения, что нам приходится иметь дело с весьма лукавыми личностями. От Виллеруа я слышал, что Ваше Превосходительство очень хорошо осведомлены об этих обстоятельствах, однако вы должны знать, что король, хочет он этого или нет, лукав не более, чем любой обыкновенный человек. Я был бы глубоко опечален, если бы вы оказались обманутыми, посему мне кажется необходимым, дабы расстроить такого рода планы, чтобы вы сообщили обо всем Его Святейшеству».

Немного подумав, он торопливо приписал: «Король написал Силлери, чтобы тот навел справки о состоянии здоровья принцессы Марии. Здесь ходят слухи, что она так толста, что вряд ли будет в состоянии иметь детей. Коннетабль просил меня ходатайствовать, чтобы вы, Ваше Превосходительство, прислали королю портрет принцессы».

Пока Бончани сидел на чердаке кардинала Гонди и писал депеши, двор пребывал в Нанте и пышно отмечал рождение Александра. Вскоре после этого в Анжере праздновали усмирение Меркера и бракосочетание Сезара и дочери покорившегося мятежника.

«Никто не может составить верной картины того, что здесь в действительности происходит. Королева Маргарита находится в заточении в замке Юссон, а счастливый король празднует в Нанте рождение второго сына, прижитого от фаворитки. Этой последней удалось заполучить руку единственной дочери герцога Мерксра для своего первенца, который, таким образом, становится наследником одного из самых могущественных домов королевства. Позволю себе заметить, что испанцы растеряны до того, что безучастно наблюдают за происходящим. В те же дни, словно для довершения всех этих мерзостей, король, сидя в Нанте, подписывает богопротивный эдикт».

Театр в голове Бончани мгновенно наполнился живыми сценами. Он представил себе, как Папа Климент VIII, рассвирепев, едва сдерживается, чтобы не обрушить на голову Наварры новое отлучение. Что вдруг нашло на этого новообращенного еретика? Чего он хочет? Религиозной свободы для протестантов? Теплых мест? Доступа к государственным должностям для еретиков? Гугенотских судей? Сейчас Бончани видит, как на бледные щеки короля Филиппа медленно возвращается краска, король видит, что его акции в Риме резко повышаются в цене. Наварра слишком много возомнил о себе, думает Мадрид. Так же думает и Бончани. Надо, однако, принять во внимание полную картину. Что делает император, кардинал Австрии? Что думает Англия? Как обстоят дела с наступлением турок на Венгрию?

Бончани начал холодно размышлять. Курия топает ногами, но, бранясь и злобствуя, вынуждена глотать Эдикт. Будут ли отныне европейские религиозные конфликты решаться в Париже? Насколько неуверенно чувствует себя Папа Климент VIII? Какой позор. Наварра принудил Испанию к заключению мира. Еще не высохли чернила Вервена. Да еще этот Эдикт! Гугеноты с политическими правами? Бончани писал об этом все летние месяцы. У него всюду были уши, и агент герцога Тосканского пытался разгадать основное направление борьбы великих держав, постоянно имея при этом в виду, что Генрих стал самым могущественным королем христианского мира. После Вервенского мира Генрих Наваррский превратился в сильнейшую фигуру европейской политики, и речь теперь, среди прочего, должна была идти о том, чтобы подобрать для него достойную спутницу.

В депешах Бончани подробно описывались и вспомогательные фигуры, коих можно было использовать ко благу общего дела. Естественные союзники – самые дешевые союзники. Ближайший из них – Рони. Нет сомнения, что этот черный протестантский ворон преследует ту же цель, что и он, Бончани, хотя, конечно, по совершенно иным мотивам. Тосканскому агенту рассказывали, какая сцена разыгралась между Рони и королем в садах Ренна в марте 1598 года. Король четыре раза приглашал своего всесильного министра на охоту, прежде чем набрался мужества назвать вещи своими именами. Каждый раз король говорил, что хочет обсудить с Рони важные дела, но только в четвертый раз он раскрыл свой замысел. Король подошел к своему лучшему слуге, как он всегда называл Рони, взял его за руку и заговорил:

– Давайте пройдемся наедине. Мне надо поговорить с вами о деле, которое давно мучит меня и по поводу которого я уже несколько раз звал вас с собой на охоту. Вы помните эти случаи? Но каждый раз меня отвлекало столько дел, что я не мог свободно говорить с вами на эту деликатную тему.

После этого Наварра стал живописать министру мрачную и безрадостную картину положения дел в унаследованном королевстве, о его жалком состоянии и о тех непомерных усилиях, которые ему, королю, предстоит приложить, чтобы окончательно освободить это королевство и привести его в порядок. Он описал трудности и опасности, которым подвергался, нападки всякого рода, кои ему пришлось перенести, чтобы стать королем-умиротворителем в глазах Франции и всей Европы. Потом он, однако, начал жаловаться на то, что все эти усилия окажутся напрасными, если у него не будет последователей и прямых наследников, особенно ввиду ожидаемых притязаний на трон со стороны его племянника принца Конде и других принцев крови. Его супруга, с которой он твердо намерен развестись, никогда не сможет забеременеть.

Потом Генрих перечислил всех возможных кандидаток, но в каждой из них нашел какой-либо изъян. Мадридская инфанта безобразна и кривобока. Правда, с этим он мог бы примириться, если бы мог одновременно с ней жениться на Нидерландах. Подошла бы ему и кузина Иоанна I, принцесса Арабелла Стюарт, если бы она могла стать наследницей английского престола, но королева Англии была далека от таких мыслей. Из других иноземных принцесс одни были гугенотки, другие – немецкие – горькие пьяницы. У Великого герцога Тосканского есть племянница, которая, должно быть, весьма хороша собой. Однако она происходит из довольно худородного дома, принадлежит купеческому семейству, будучи отпрыском выскочек, которые всего шестьдесят или восемьдесят лет назад были алчными и жадными провинциальными знаменитостями. Кроме того, она принадлежит к роду Екатерины Медичи, которая не делала Франции и лично ему, Генриху, ничего, кроме гадостей.

Потом он перешел к обсуждению французских принцесс. Ему нравилась племянница, мадемуазель де Гиз, но о ней ходили слухи, что она бессердечна и зла, а ему нужна женщина, у которой на уме любовь, а не головная боль. Оставались еще принцессы из захудалых домов – две из дома Мэнов, две из дома Омалей и три из дома Лонгвилей – и целая череда девиц еще более низкого происхождения. Но в любом случае, даже если они были ему по сердцу, оставался нерешенным один вопрос, который заставлял Генриха мучиться сомнениями.

«Кто может гарантировать мне, что кто-то из них сможет соответствовать трем непременным условиям, без которых ни одна женщина не сможет стать моей супругой? Именно, надо, чтобы она могла родить мне сыновей, чтобы она отличалась мягким и добродушным нравом и, наконец, чтобы она духовно была готова в случае моей смерти взять в свои руки судьбу государства и моих детей. Чтобы она обладала достаточным мужеством и здравым смыслом и могла ревностно следовать моему примеру. Подумайте сами, не знаете ли вы кого-нибудь, кто бы обладал всеми этими свойствами одновременно?»

Рони уже давно понял, куда клонит король, но не спешил это показывать. Он с большим удовольствием согласился бы гореть в аду, нежели избавить своего суверена от необходимости самому высказать чудовищную мысль.

«Я не знаю ни принцессы, ни простой женщины, которая могла бы соответствовать таким требованиям».

«Что бы вы в таком случае сказали, если бы я сам ее назвал?»

«Сир, я бы сказал, что вы, вероятно, знаете ее лучше, чем я, и, кроме того, она должна быть вдовой, чтобы вы точно знали, что она в состоянии иметь детей».

«Вот как? Вы так думаете? Если вы не знаете, кого назвать, то я сделаю это сам».

«Так, прошу вас, назовите ее, ибо мой разум отказывается заглядывать столь высоко».

Король резко повернулся к Рони и воскликнул:

«Ах, так вы хитрец? Я прекрасно вижу, чего вы хотите, разыгрывая из себя бесхитростного глупца. Ваша цель – вынудить меня самого произнести имя. Что ж, извольте, я это сделаю, ибо вам придется признать, что всеми тремя достоинствами обладает только одна женщина – моя возлюбленная».

Рони упрямо сжал губы.

Генрих, словно желая отмежеваться от собственных слов, добавил:

«Я не хотел этим сказать, что окончательно решил на ней жениться. Мне просто захотелось узнать, что вы думаете по поводу этой мысли, которая на днях пришла мне в голову за неимением других достойных кандидатур».

Рони хорошо видел пропасть, куда хотел увлечь его король. Маркиз знал, что Наварра задумал послать в Юссон посла, чтобы получить от Маргариты согласие на развод. Она непременно его даст. Разрешение вернуться из изгнания в Париж и прощение всех преступлений и прегрешений – это то, против чего она не сможет устоять. По праву Генрих мог предать ее суду и казни за государственную измену и нарушение супружеской верности. Однако Рони чувствовал, что король хочет услышать правду. Что ж, пусть он ее получит.

«Сир, вы только что говорили об опасностях, которые хотите отвести от Франции заключением этого брака. Если вы хотите, чтобы после вашего ухода из жизни королевство было вновь ввергнуто в войну и хаос, то я посоветую вам сделать то, что вы хотите. Можно, конечно, не считаться с всеобщим негодованием и возмущением, которое вызовет этот шаг. Но нельзя не принять во внимание придворные интриги и претензии, а они неизбежны, учитывая те многочисленные и необычные обстоятельства, при которых дети появились на свет. Смею ли я сказать, что ваше отцовство открыто подвергается сильному сомнению? Я не говорю о жуткой истории с неким аптекарем, которого якобы отравила госпожа де Бофор, потому что он диагностировал ей беременность в те времена, когда Ваше Величество еще не требовали от госпожи благосклонных услуг такого рода. Первый сын герцогини не сможет отрицать, что родился вследствие двойного нарушения супружеской верности. Второй, которого герцогиня только что родила, будет чувствовать себя обманутым, так как он, принимая во внимание тот факт, что госпожа де Бофор в это время покинула господина де Лианкура, родился вследствие простого нарушения супружеского долга. И что будет с другими детьми, которых герцогиня родит, когда вы уже будете повенчаны с ней? Только этих детей надо будет рассматривать как законных наследников вашего величества. Я прошу вас учесть все эти трудности, прежде чем я разовью дальше свою мысль по этому поводу».

«Неплохо, но вы говорили только о первом требовании и предпочли умолчать обо всем, что касается непосредственно моей возлюбленной».

Он разовьет дальше свою мысль. Ее можно развить и без него. Король знает своего Рони. Рука всегда на кошельке. Он может только считать. Если король возьмет в жены банкирскую племянницу из Флоренции, то Франции сразу же простят все долги.

Но достаточно о Рони. Бончани продолжал писать.

В поле его зрения появился следующий персонаж. Никола де Нефвиль, владетель Виллеруа. Родился в 1542 году в Париже, от своего тестя получил в 1567 году должность государственного секретаря. Позже присоединил к своим владениям Майенн, который потерял в 1593 году, когда положение Лиги стало бесперспективным. В 1594 году Генрих назначил его государственным секретарем по иностранным делам. Он часто выступал против Рони и даже самого короля, который всегда считал его тайным другом испанцев. Вообще казалось, что Генрих держит Виллеруа на должности государственного секретаря исключительно за его способности, нисколько не доверяя его верности.

Бончани еще раз обдумал указание, полученное из Флоренции.

«Мы хотим, чтобы вы втайне попытались достигнуть взаимопонимания с Виллеруа, для чего можете пообещать ему часть тех доходов, которые мы получаем от налога на соль. Это означает, что Виллеруа был бы в этом случае готов помогать восстановлению принцев в их прежних правах. Действуйте с глазу на глаз и в полном доверии к Виллеруа. Гонди и Дзаметта сообщают, что сделали ему щедрые подарки, чтобы получить назад свое имущество. Однако если вы боитесь смутить его такой бесцеремонностью, то госпожа де Бофор за ту же долю в солевых налогах позаботится об этом сама, особенно если вы поговорите с ней в присутствии мадам де Сурди».

Бончани тихонько свистнул сквозь зубы. Такие вот дела. Рони изо всех сил старается ради короля отобрать у герцога Фердинанда право аренды солевого налога. В то же самое время Габриэль носится с дерзкой идеей втайне сыграть на руку обездоленным вассалам Фердинанда в наивной вере, что таким образом ей удастся завести друзей во Флоренции, которые попросят Папу не препятствовать разводу короля. Герцога Савойского она заманила обещанием отдать ему Салуццо, если он сумеет склонить испанцев принять ее сторону в вопросе о разводе. Не так уж это глупо, подумал он и озабоченно покачал головой, удивляясь такой неуклюжей дипломатии. Виллеруа понимает, что надо надежно прикрыться, чтобы не оставить следов в таких опасных делах, что же касается Габриэль, то надо сделать небольшой намек на эту тему Рони, чтобы об этом наверняка узнал король.

Следующим в списке Бончани был Дзаметта, сын сапожника из Лукки. Будучи сам сапожником, он прибыл во Францию в свите Екатерины Медичи, а при Генрихе III стал камердинером. Кажется, он был единственным, кто владел тайной, как шить обувь для крошечных ножек последних Валуа. Это умение стало основой его богатства. С умом вложив деньги, он сумел вскоре финансировать Лигу, давал в долг Майенну, а позже Генриху IV. Деньги под высокие проценты. Однако Бончани больше интересовал дом итальянца. Дом, спрятанный от любопытных взглядов высокой каменной стеной, неприметно стоял на Вишневой улице, недалеко от Арсенала. Утопая в густых зарослях сада, роскошно обставленный дом предоставлял всем, кто имел туда доступ, все мыслимые удобства. Король встретил там сочувствие всем своим желаниям: королю было предоставлено право свободного передвижения по дому, полная непринужденность, возможность угождать всем своим потребностям, всегда открытый кошелек на случай, если у короля не окажется денег, постоянно накрытый для его фаворитки роскошный стол и, наконец, потайная комната для случайных любовных утех.

Бончани написал:

«Дзаметта заверяет Вашу Светлость в своей всеподданнейшей преданности. Несколько дней назад я нанес ему визит. В нашей беседе мы коснулись прискорбной проблемы аренды солевого налога. Он подтвердил мне то, что сообщили мне вы, Ваша Светлость, в последнем письме. В будущем французская корона будет сама собирать соляной налог, а вашу долю направлять непосредственно вам. Дзаметта не видит никакой возможности воспрепятствовать этому, но уверяет, что убытки понесут бывшие субподрядчики, такие, как он и Гонди. Вам это нововведение не грозит никаким ущербом, а он, Дзаметта, займется другими делами, когда будет перекрыт этот источник дохода.

Как вы легко можете себе представить, цель моего визита все же была несколько иная. Я прямо спросил его, как обстоят дела в его отношениях с герцогиней. Как я и ожидал, этот сапожник уклонился от прямого ответа и заявил, что те милости, которыми осыпает ее король, дают ему основания предполагать, что она всегда будет верна своему долгу по отношению к королю и всегда будет следовать за ним. Вам известно, что Дзаметта одолжил ей деньги, которые были нужны для покупки герцогства Бофор? В денежных вопросах они очень быстро находят общий язык, так, например, она сумела уговорить Дзаметту одолжить его величеству деньги для похода на Амьен. Король в мгновение ока взял реванш. Речь идет о сорока тысячах талеров на восстановление замка Монсо, которые Дзаметта одолжил герцогине.

Я решил добиться более четкого ответа и спросил его, не известно ли ему о каких-либо неприятностях, которые могут произойти для Флорентийского дома от тех милостей, которыми король осыпает герцогиню. На это Дзаметта ответил, что он уверен, что можно найти такую форму урегулирования, чтобы остались удовлетворены все заинтересованные стороны. На мой следующий вопрос, каким он сам представляет себе возможное решение, он ответил, что доверяет дипломатическим способностям господ де Силлери и Виллеруа, которых король уполномочил искать такое решение.

Я указал ему на то, что некоторые из сторон весьма холодно смотрят на возможное решение и что может наступить такое время, когда трудно станет рассчитывать на умение других, а обстоятельства могут сложиться так, что придется полагаться только на собственные суждения. На мой заключительный вопрос о том, как он собирается вести себя в подобном случае, я не получил вразумительного ответа, но лишь ничего не значащие заверения, примеры которых я уже привел в достаточном количестве.

Я взял себе за правило один раз в неделю столоваться у Дзаметты, в его с большим вкусом обставленном доме, и осмелюсь сообщить вам, что там подают блюда отменного качества. Хозяин дома всегда принимает меня с должным уважением, которое приличествует посланцу Вашей Светлости. При этом на его лице отражается страх, который он всячески пытается скрыть. Возможно, настало время дополнить богатейшее меню нашего удачливого земляка, обосновавшегося здесь, в Париже, парой вкусных флорентийских блюд. Я уверен, что в нужный момент не будет упущена возможность вернуться к ним».

Слуга уже дважды стучался в дверь.

– Si [10]10
  Здесь: да (фр.).


[Закрыть], – прозвучало из глубины комнаты, и вслед за тем хозяин быстро перешел на французский: – Entrez! [11]11
  Войдите! (фр.).


[Закрыть]

Слуга открыл дверь и согнулся в низком поклоне.

– Простите за беспокойство, господин. К вам какая-то посетительница. Она не желает уходить.

– Ты знаешь, который теперь час? Кто это?

– Это госпожа де Менвиль.

– Менвиль? Что ей надо в такой неурочный час? Слуга снова поклонился.

– Я скажу ей, что вы не сможете ее принять.

– Нет, веди ее сюда. Я сейчас выйду.

– Как вам будет угодно.

Бончани бегло просмотрел последние строки своего донесения, лежавшего на столе, потом тщательно запер бумаги в секретер и спустился вниз, в салон.

Женщина уже сидела в кресле у камина. На даме была надета темно-синяя накидка. Изящная, немного удлиненная голова красиво сидела на сильной шее. Дама сняла чепец, и Бончани, как всегда, когда видел эту женщину, невольно задержал изумленный взгляд на огненно-рыжих волосах домоправительницы герцогини де Бофор. Она заметила, что ее визит неприятен флорентийцу. Об этом говорили все его жесты. То, как он спускался по лестнице, как на мгновение остановился на нижней ступеньке, задержал на посетительнице взгляд и только после этого сделал последний шаг, как он несколько дольше, чем требовалось, держал руку на перилах, словно оставляя последнюю возможность к отступлению, как пересек разделявшее их пространство – все это говорило о нерешительности и беспомощности, но ни в коем случае не о готовности нащупывать возможность какого-либо невероятного решения.

Она протянула ему руку. Бончани сдержанно поклонился.

– Я приношу вам тысячу извинений за столь поздний визит.

Итальянец наклонил голову.

– Могу ли я предложить вам перекусить?

– Нет, благодарю вас, это очень любезно с вашей стороны, но у меня не слишком много времени.

Бончани сел.

– Как чувствует себя герцогиня? Смею надеяться, что наилучшим образом?

– Госпожа герцогиня думает, что я сейчас еду в Монсо. Я должна быть там уже сегодня ночью.

Она помолчала, потом снова заговорила:

– Вы будете рады услышать, что дождливая осенняя погода весьма расстраивает ее, и она, окруженная врачами и астрологами, очень дурно проводит ночи.

Бончани прищурил глаза. Он поднялся, подошел к двери, быстро открыл ее, чтобы удостовериться, что за ней нет непрошеного слушателя. Он закрыл дверь и направился к окну. Ветер гремел ставнями, капли дождя тяжело падали на толстое, грубой выделки, стекло. Каким унылым и мутным был этот октябрьский дождь во французской столице. Вот и кончается 1598 год. Неужели он здесь уже восемь лет? Но как же подавляет все, что окружает его здесь. Вечные низко нависающие тучи, никогда не кончающийся дождь, тупость людей. Даже художники не могли подняться здесь над тяжестью бытия. Строят здесь неуклюже и грубо. Здания слишком высоки, широки, все сделано с добрыми намерениями, но без истинного чувства меры. А картины! Любой итальянский хлебопек разбирается в пропорциях лучше, чем эти северяне с их тестообразными, топорно сработанными телами. Теперь пришла эта дама и думает смутить его парой небрежно брошенных слов.

– Вам известен мой ранг и мое положение?

Бончани обернулся и внимательно посмотрел на женщину. Однако ее не вывел из равновесия его строгий взгляд.

– Я Мари Эрман, госпожа де Менвиль. Если бы я сказала, что представляю собой нечто большее, то это было бы не только дерзостью, но и черной неблагодарностью по отношению к тому, кому было угодно предоставить мне это место. Одному вельможе было угодно возвысить меня, и я благодарно покорилась его воле. Но если бы ему пришло в голову поднять меня еще выше, выше того положения, для которого сотворил меня князь этого мира, то я бы настоятельно просила его оказать эту честь другой, той, которую провидение создало для такого положения. Такая естественная скромность дается далеко не всем. Мой пол, и без того отягощенный самыми ужасными преступлениями в мировой истории, несчастным образом влечет к тому, чтобы быть самонадеянной и ненасытной. Примеров тому достаточно. Нет, прошу вас, не перебивайте меня. Я знаю, какими тяжелыми мыслями занят ваш ум. Уверяю вас, что мною движут такие же мысли и заботы. Наконец наступил мир. Франция вдохнула полной грудью. После Вервена над Францией нависает только одна опасность. Вы понимаете, о чем я говорю. Итак, слушайте, что я хочу вам предложить…