Текст книги "Пурпурная линия"

Баллерини, отступив назад, внимательно посмотрел на Виньяка, который, плотно сжав губы, вперил невидящий взор в темноту ночи.

– Она заплатит мне за это, – прошептал он едва слышно. Баллерини озабоченно посмотрел на него.

– Значит, ты ничего не понял?

Виньяк обернулся, глаза его сверкнули гневом.

– Понять? Да, я все понял. Вы бы простили, если бы с вами обошлись так, как со мной? Мало того что мне закрыт доступ ко двору, хотя я ни разу там не был. Как должна ненавидеть меня герцогиня. Если она узнает, что это я написал ту злосчастную картину, то неужели не приложит все силы, чтобы примерно меня наказать? Я найду ее, чтобы все ей объяснить и назвать истинных виновников. Я пойду к королю, умолять его о прощении и милости…

– Виньяк! – резко осадил его Баллерини. – Ты, значит, действительно не понял, что обманут вовсе не ты? Король рассмеялся. Этот так чудесно разработанный план оказался для него, по сути, смехотворным. Смеясь, он пообещал герцогине королевскую корону. Разве это не дает тебе повод для раздумий?

Художник молчал. Чего хочет от него врач? Виньяк едва ли слышал его слова сквозь плотную пелену гнева, который становился с каждым мгновением все сильнее. Он вернется в Париж, да, он непременно должен это сделать. И он накажет эту Эрман. Кроме того, он должен найти Валерию, и если с ней что-то случилось, то он должен найти того, кто причинил ей зло. Что там еще говорит врач?

– Послушай меня, мой друг. Я многое видел в этой жизни. Я пережил войны и всеобщее помешательство, болезнь и горе. Я видел людей, которые сжигали младенцев, как ведьм, я видел, как судили и казнили животных за убийство. Я познал безумие и безрассудство во всех их формах и не в последнюю очередь среди людей моей профессии, которая так предрасполагает к помешательству и неверным заключениям. Но ни разу не приходилось мне видеть короля, обладающего такой силой духа, как ваш король. Поэтому прислушайся к тому, что я говорю тебе, так как ты имеешь полное право гневаться на тех, кто обманул тебя. Однако в своем гневе ты не видишь, что, так же как и враги герцогини де Бофор, ты борешься за воображаемое сокровище.

Ты хотел заручиться протекцией герцогини, веря в то, что этим добьешься от будущей королевы Франции почетного места при дворе. Ее враги использовали твое честолюбие и твой талант, чтобы вызвать явный скандал и таким образом воспрепятствовать нежелательному для них браку. Вы все оказались обманутыми. Ты, поскольку герцогине вряд ли понравится твоя картина, и враги герцогини, поскольку король сделал в точности обратное тому, чего они хотели достичь с помощью твоей картины. Но что в действительности сделал король? Наварра только посмеялся. Понял ли ты наконец?

Нет, Виньяк ничего не понял. Он и не хотел ничего понимать. Он хотел только одного – вернуться в Париж.

Баллерини похлопал его по плечу.

– Король смеялся, потому что для него не стоит вопрос о браке. Герцогиня Габриэль д'Эстре никогда не станет королевой Франции. Это было бы чистейшим безумием, и Наварра это знает. Знает это и герцогиня. Но они не могут признаться в этом, потому что между ними существует то, что не существует среди равных им: они любят друг друга.

Виньяк уронил голову на руки, словно она стала невыносимо тяжелой от последних слов врача. Что-то в душе Виньяка противилось речам Баллерини, но врач не дал сбить себя с толку.

– Поставь себя на его место. Она с ним восемь лет. Онадарит ему детей, в которых так остро нуждается королевство. Она финансирует его военные походы, а при необходимости закладывает свое имущество, чтобы дать ему возможность закончить войну, в то время как его законная жена, королева, сама выставляет против него войска. Мне нет нужды говорить, что в целом свете ни одна женщина не может сравниться с Габриэль своей красотой. Она – мягкосердечное и жизнерадостное создание. Ни злоба, ни черствость не омрачают ее открытый нрав. Так можно ли поставить в вину Наварре, что он так ей предан? Посмотри, однако, на тех, кого из политических соображений хотят положить к нему в постель. Испанская инфанта. Немецкие принцессы – одна безобразнее другой. И наконец, Медичи, эта купеческая племянница, набитая золотыми дукатами. Она должна взойти на трон и подарить Франции католических наследников, а прекрасная верная Габриэль со своими бастардами так и останется содержанкой? Он не может сделать в ее отношении такую низость. Это разобьет его сердце. Но, однако, он не имеет права и не смеет на ней жениться. Это будет означать крушение Франции, ибо кто станет управлять страной после смерти короля? Габриэль со своими сыновьями? То, что их убьют, это лишь вопрос часов, и старые партии вступят в схватку за корону. Сам Наварра сомневается, его ли это дети. Ты бредишь, Виньяк. Он никогда не женится на ней, никогда. Поэтому он и смеялся. Он просто не может позволить себе плакать.

Виньяк, слушая, тупо молчал. На его лице попеременно отражались то недоверие, то изумление. Потом он решительно покачал головой. Нет, это врач обманывает себя. Или он рассказывает все это для того, чтобы удержать от шага, который Виньяк в глубине души уже давно решил совершить. Нет, она заплатит за этот подлый удар. Он не может позволить, чтобы с ним обходились так низко.

Баллерини сделал знак, что хочет говорить еще, но Виньяк перебил его:

– Я достаточно долго вас слушал. Прошу вас, спуститесь вниз и скажите Вандервельде, что я еду с вами. Кроме того, я хочу поблагодарить вас за то, что вы уже второй раз предлагаете мне помощь, когда я нахожусь в тяжелом положении. Надеюсь, что когда-нибудь мне представится возможность отплатить вам тем же. Прошу вас, идите, я тотчас спущусь за вами.

Баллерини не стал возражать. Тем же вечером он отправился верхом обратно в Париж. Ранним утром, в серых предрассветных сумерках, за ним последовал Виньяк.

Недели, предшествовавшие Пасхе, он провел на всем готовом в доме Баллерини и ждал развязки событий. Пользуясь хорошими контактами Баллерини при дворе, Виньяк каждый день узнавал о последних придворных новостях. Святой Престол, кажется, всерьез принял просьбу Генриха, так как из Ватикана сообщили, что Папа уединился, чтобы испросить у Бога совета: дать ли королю Франции разрешение на развод. Рим строго соблюдал пост.

В Париже в напряженном ожидании назначенной даты царила подлинная лихорадка. В столицу начали прибывать первые депутации со всех концов Франции. В доме мадам де Сурди, расположенном в примыкавшем к Лувру деканате, было выставлено карминно-красное свадебное платье герцогини.

Прошло почти две недели, прежде чем Виньяк отважился выйти на улицу. Тщательно следя за тем, чтобы не привлекать к себе внимание, он бродил по городу, регулярно приходя на улицу Двух Ворот. В дом Перро он, однако, не заходил. Виньяк всегда останавливался на некотором удалении от дома и, каждый раз оставаясь незамеченным, убеждался в том, что ставни по-прежнему закрыты. Жизнь на улице шла своим чередом, и никто из местных обитателей не обращал на художника ни малейшего внимания.

Под влиянием настойчивых советов Баллерини он отказался от своего первоначального намерения обратиться к герцогине или даже самому королю. Действительно, что он может им сказать? Ничего, кроме туманных предположений и слухов. В радостном ожидании предстоящей свадьбы нравы несколько успокоились. Никто не вспоминал ни о происшествии на банкете, ни об оскорбительных листках. Никто, казалось, не был заинтересован в скандале, в котором, сам того не зная, оказался замешанным Виньяк. Весь город застыл в ожидании той магической даты, которую назвал сам король, – после Белого воскресенья. Чем ближе становился срок, тем тише становилось злословие и наветы противников свадьбы. Властное слово короля задушило все сомнения и стало просто неблагоразумным, да что там, просто опасным нарушать праздными словами это спущенное сверху спокойствие.

Валерию найти не удалось. Так Виньяк, обреченный на бездействие, нервничая от надвигавшихся событий, продолжал оставаться сторонним наблюдателем. В предпоследнее воскресенье перед Пасхой он направился в церковь Сен-Жермен. Он знал, что туда пожалует сам король послушать проповедь капуцинов. Он не поверил своим ушам, когда услышал, какие гневные слова обрушил проповедник на книгу протестанта дю Плесси. Это омерзительная, отвратительная книга, подлинное оскорбление Господа и добрых католиков, поскольку содержит выпады против отцов Церкви. От короля, который стоял в толпе прихожан вместе с маркизом де Рони, потребовали, чтобы он приказал публично сжечь эту богопротивную книгу на Гревской площади. Потом проповедник несколько умерил свой пыл и сказал, что все это относится к книге, но не к ее автору, от которого требуется только одно – перейти в истинную веру. Что же касается книги, то не позволительно ли будет спросить всех стоящих перед проповедником людей о том, что неужели католики города Парижа имеют меньше прав, чем гугеноты в своих крепостях, где они не потерпели бы таких выпадов против своей религии.

Выходя с мессы, король распорядился запретить книгу и ее продажу. Когда же Его Величеству указали, что этот капуцин известен как смутьян и подстрекатель, король ответил, что на каждого, кто это утверждает, найдется много других, кто свидетельствует противоположное. На его же взгляд, этот человек вполне достойный проповедник.

Герцогиня и ее свита уже покинули Париж, а с наступлением Пасхи за ней в Фонтенбло последует и сам король.

Баллерини заблуждается, подумал Виньяк. Еще несколько дней – и бракосочетание станет свершившимся фактом. Из Рима пока не было никаких известий, но прошел слух, что король – при отсутствии решения Святого Престола – найдет подходящего французского епископа, который освободит его от брака с Маргаритой. Только чудо могло теперь воспрепятствовать Габриэль д'Эстре стать королевой.

Но одновременно Виньяк понял, что и его план составлен неверно. Чем дольше размышлял он об обстоятельствах, поставивших его в столь плачевное положение, тем сильнее становилось его озлобление. Положим, он оказался настолько глуп, что попался на удочку безрассудного коварства. Закрадывались ли в его голову какие-нибудь подозрения, пока он писал эту картину? Догадывался ли он, что творит нечто неслыханное? Нет, он был слеп и одержим жаждой успеха, когда выполнял заказ, не думая о последствиях своего деяния. Но не оказал ли он в конечном итоге услуги герцогине? Может быть, это его картина убедила колеблющегося короля в том, что настало время покончить с невозможным положением, в котором оказалась его возлюбленная, и отважиться на решительный шаг? И не стало ли единственной его наградой то, что он сумел, как вор, ускользнуть от возмездия? Он совершенно измучился, ломая себе голову над этими вопросами. Однако чем дольше он думал о происшедших событиях, тем отчетливее осознавал, что его собственные несчастья – это не главная причина его удручающего состояния. Гораздо сильнее его занимало другое. Он не понимал, что означает его картина. Собственное творение Виньяка оставалось загадкой для него самого.

За десять дней до Пасхи он наконец решился войти в мастерскую. Под покровом сумерек ему удалось незамеченным проникнуть в дом. Сердце его сильно билось, когда он, войдя, запер за собой дверь. Темнота, царившая в помещениях, оказала на Виньяка успокаивающее действие. Он прошелся по комнате, нашел под лестницей потайную дверь, открыл ее и вошел в мастерскую.

Тонкие половицы предательски заскрипели, и Виньяк сделал лишь несколько осторожных и медленных шагов. Дойдя до стола, он нащупал подсвечник и хотел уже зажечь огонь, когда его рука натолкнулась вдруг на что-то мягкое. В ужасе он резко отдернул руку. Послышался тихий звон. Все мышцы художника напряглись. Он затаил дыхание и широко раскрыл глаза. Волосы его зашевелились от дуновения холодного воздуха. Виньяк неподвижно застыл в ожидании. Наконец он собрал все свое мужество и зажег свечу. Фитиль ярко вспыхнул, и пламя осветило пурпурный сверток, лежавший на столе.

Пораженный, он во все глаза смотрел на эту странную находку. Виньяк сунул руку во внутренний карман куртки и достал оттуда красный бархатный кошель, который получил от слуги, когда покидал тот злополучный дом на улице Фруаманто. На столе лежал точно такой же кошель, и в отличие от первого он был очень туго набит. Виньяк поднял мешок, взвесил на ладони, развязал и перевернул над столом. Содержимое блестящим потоком хлынуло на столешницу. Не веря своим глазам, художник погрузил руку в кучу монет и нащупал в ее глубине маленький свиток. Сорвав печать, Виньяк развернул пергамент и прочел: «Мэтр Виньяк, мы должны поблагодарить вас за добрую службу. Так как мы больше не нуждаемся в ваших услугах, примите этот знак нашей благодарности и благосклонности. Прощайте».

Подписи под посланием не было. Виньяк сел. У него было такое чувство, что он сейчас упадет. Он, правда, ощущал пол под ногами, но это не имело никакого значения. Падало все, что его сейчас окружало, – комната, жалкая мастерская, дом, да и вся улица. Весь город Париж закружился вместе с ним, увлекаемый исполинским водоворотом. Не грезит ли он? Виньяк провел рукой по лицу. Нет, он здесь, во плоти и крови. О Всемогущий!

Какой-то шум заставил его встрепенуться. Он мгновенно задул свечу и поспешил в дом. Все началось сначала. Кто-то тихо скребся в дверь. Прежде чем Виньяк успел подумать, что делать дальше, дверь отворилась, и на нем повисла девушка. Пока Виньяк с трудом добирался до двери, чтобы закрыть ее, девушка, вцепившись в него мертвой хваткой, жарким шепотом умоляла его немедленно увезти ее подальше отсюда. Виньяк поспешил уверить ее, что сделает все, что она пожелает, но пусть она не боится: пока они здесь, с ней не случится ничего плохого, но от его умиротворяющих слов волнение девушки только усиливалось. Он отвел ее в мастерскую и тщательно закрыл дверь. Когда он снова зажег свет, Валерия мало-помалу успокоилась и взяла себя в руки. Виньяк дружески обнял ее и сказал, что очень боялся за нее, а теперь просит рассказать, где она была все последние недели.

Внешний вид девушки был красноречивым подтверждением того, о чем она рассказала художнику, давясь короткими, плохо связанными фразами. Ей потребовалось две ночи, чтобы добраться от загородного дома, куда ее отвезли в первую среду Великого поста, до Парижа. Ее исчезновение, конечно, уже давно заметили, и только он, Виньяк, может вывести ее из этого дома и из Парижа, потому что только несчастья можно ждать, если она снова попадет в руки злой женщины и ее гнусного нечестивого слуги.

Валерия рассказала художнику, что вечером во вторник Великого поста она, как обычно, закончив работу в доме Дзаметты, легла спать в своей комнате. Внезапно ее грубо разбудили. Открыв глаза, она увидела Сандрини, слугу той рыжеволосой женщины, которая когда-то передала ей послание для Виньяка. Сандрини, который был очень странно одет, потребовал, чтобы она немедленно встала, оделась и последовала за ним. Едва она успела поспешно одеться, как он вытолкал ее на лестницу, вывел из дома через задний вход и силой усадил в стоявшую у ворот карету. Карета тотчас тронулась, и Сандрини приказал ей отдать ему ключ от дома Перро. Она ответила ему, что у нее нет никакого ключа. Тогда он с такой силой ударил Валерию по лицу, что она на какое-то время потеряла сознание. Когда она пришла в себя, рядом никого не было. Растерзанная, она лежала на полу кареты, которая с безумной быстротой, словно ею никто не управлял, неслась сквозь ночь. Платье было разорвано на груди, а ключ, который она носила на шее, исчез.

Карета остановилась только на рассвете. Через конюшню Валерию отвели в баню, заставили раздеться, облили водой из ведра, прикрыли одеялом и отвели в какую-то комнату с зарешеченными окнами. Теперь она могла сколько угодно любоваться сквозь эти решетки расстилавшимися вокруг полями и лугами. Ей принесли поесть. Чашку с похлебкой, не говоря ни одного слова, поставили на каменный пол.

Следующим вечером появился Сандрини в сопровождении рыжеволосой женщины. Они спросили Валерию, где можно найти его, Виньяка. Она ответила, что Виньяк обитает обычно на улице Двух Ворот, но она не знает, где еще он может находиться. Тогда они начали настойчиво выспрашивать обо всем, что Валерия знает о нем. Откуда он родом, как попал в Париж и где находится человек по имени Люссак.

Когда она заверила их, что не знает этого, мужчина снова ее ударил, а женщина, глядя на это, пригрозила, что ее забьют до смерти, как собаку, если у нее не развяжется язык. Потом женщина ушла, а мужчина постыдно обошелся с ней, причинив ей зло, которое она навек запечатлеет в своей душе до того дня, когда все они предстанут перед вышним судом, и тогда она обратится к своему сердцу, чтобы там, в огне ненависти, выковать железо уничтожающей мести. И не один раз, нет, но каждую ночь давил он ее своей похотливой плотью, упиваясь ее страхом и беспомощностью. Это продолжалось до той ночи, когда ей удалось ускользнуть от спящих сторожей, выбраться на лестницу и бежать из проклятого дома через поле в спасительный лес. Преследуемая собаками, она продралась сквозь кустарник и смогла спастись только благодаря вспугнутым ею диким животным, которые, словно сонмище добрых духов, встали между нею и сворой собак, разметав ее в дикой глуши.

Виньяк молча слушал. Когда девушка закончила свой рассказ, он усадил ее на стол, быстро нашел пару кусков материи и перевязал ее израненные босые ноги. После этого они покинули дом Перро и направились на квартиру Баллерини. Придя туда, Виньяк дал Валерии немного вина, уложил ее на свою кровать и дождался, когда она уснула.

Когда чуть позже в комнату вошел Баллерини, девушка находилась уже в глубокой дреме. Виньяк сидел за столом и что-то писал. Шепотом он рассказал врачу о том, что произошло. Баллерини смутился, нервно подошел к окну и удостоверился, что на улице все спокойно. Потом взгляд его упал на исписанные листки, лежавшие на столе.

Помолчав, он сказал художнику, что, по его мнению, Виньяку надо немедля покинуть город. Что бы ни случилось дальше, все это будет лишь во вред. Что же касается девушки, то на основании ее рассказа можно заключить, что не пройдет и нескольких дней, как ее найдут, и найдут здесь. Фактически он, Виньяк, да-да, он не ослышался, именно он, которого тоже касается розыск, оставаясь в Париже, совершенно без нужды подвергает опасности свою жизнь.

Виньяк решительно покачал головой. Он должен посчитаться с этими людьми, возразил он и продолжил писать. Врач, на которого упрямство друга не произвело никакого впечатления, сказал, что все это пустые мечтания, если Виньяк думает, что может каким-то образом повлиять на ход событий. Он меньше, чем ничто, он просто мазила, которого судьба и случай занесли в опасную близость к высшему свету, где он не создал ничего мало-мальски примечательного. Если на него обратили мимолетное внимание при дворе, то в этом нет никакой его заслуги. С таким же успехом дрожащий на осеннем ветру пожелтевший листок мог бы утверждать, что только благодаря ему дует ветер. Да что он вообще знает о том, что происходит при дворе? Ему дали заказ и заплатили за это. Вместо того чтобы взять деньги и благодарить судьбу за счастливое избавление, он забивает себе голову воображаемым будущим, картины которого подсовывает ему его разгоряченное честолюбие. Еще немного – и его же безумие обернется хохочущей маской дьявола, который вывернет наизнанку его кожу. Он должен целой и невредимой вывезти Валерию из столицы и искать почетного места на юге, среди своих протестантов. Чудо, что ей удалось ускользнуть из сетей этого Сандрини. В следующий раз это будет не так легко, в этих краях еще не перевелись охотники погреть ноги в распоротых животах молоденьких крестьянских девушек.

Виньяк поднял хмурый взгляд и резким жестом указал на спящую, оборвав красноречие Баллерини на полуслове. Он что, хочет нарушить целительный сон девушки? Баллерини раздраженно смотрел прямо перед собой. Виньяк подошел к нему и взял за руку. Он понимает, что находится в большой опасности. Но неужели врач всерьез думает, что Виньяк покинет город, не сделав даже попытки предупредить герцогиню?

Баллерини вырвал руку из ладони друга и безнадежно возвел глаза к небу. Однако Виньяк не стал молчать:

– До сегодняшнего дня я думал, что вы правы, мэтр Баллерини. В течение последних недель, после того как я вернулся в Париж из Вильжюифа, я много думал о происшедших событиях и приходил к вашим выводам. Но теперь я не думаю, что король откажется от женитьбы на герцогине. Посмотрите, в деканате выставлено ее свадебное платье. Каждый день из провинций прибывают депутации знати, которые хотят присутствовать на церемонии. В городе не говорят ни о чем, кроме предстоящего бракосочетания короля. Люди даже снимают места у окон и балконы. Отовсюду прибывают торговцы, надеющиеся нажиться на празднествах. Невозможно себе представить, что король сделал все это только для видимости. Посмотрите, сколько сил прилагают эта Эрман со своим Сандрини, чтобы избавиться от меня. Неужели они стали бы себя так вести, если бы не боялись, что художник по имени Виньяк в ближайшее время предстанет перед новой королевой Франции и расскажет ей, кто из ее ближайшего окружения нанес ей столь подлый удар? Зачем еще надо им было выслеживать и похищать Валерию? Если их мучает страх, а это так и есть, то я вправе сделать то, от чего вы так настойчиво меня удерживаете. Я предупрежу герцогиню. Баллерини рассмеялся:

– Ты глупец. Неужели ты думаешь, что знаешь то, что неведомо герцогине? Клянусь своей душой, она сама ничего так не желает, как того, чтобы ты как можно скорее покинул Париж. Во всяком случае, это написано в письме, вложенном в мешок с деньгами.

– Это подложное письмо.

– Возможно. Но я так не думаю. Впрочем, это совершенно безразлично. В тебе больше не нуждаются. Бери деньги и следуй своим путем, пока не случилось несчастье.

Виньяк собрал со стола листы бумаги.

– Я не понимаю вас. Я предупрежу герцогиню, и она будет мне за это только благодарна. Она простит меня и накажет тех, кто обманул меня.

– Виньяк, мой дорогой, мой лучший друг…

– Я не уеду из Парижа до тех пор, пока не состоится свадьба, и не успокоюсь до тех пор, пока не поговорю с герцогиней. Если она меня не примет, то я постараюсь достучаться до ее слуха с помощью этого письма, а если и это не получится, то я найду какую-нибудь другую возможность.

Баллерини нехотя покачал головой, но Виньяк продолжал:

– Неужели вы не можете понять, что для меня очень важно внести ясность в эту путаницу? Я прошел долгий путь с тех пор, как вы вытащили меня из дома проклятого аптекаря в Ла-Рошели. Я верно служил вам четыре года. Хотя мне часто казалось, что я вот-вот лишусь рассудка, я сидел над вашими разверстыми трупами и рисовал кости и кишки. Тогда я поклялся себе никогда не рисовать отвратительный лик смерти. Я не знаю, чего ищете вы в разрезанных трупах. Вы ищете там основания жизни? У мертвецов? Кто знает, может быть, вы нашли их, так как стали великим целителем ран. Передо мной же во время всех этих ваших экспериментов и исследований зияла пропасть, из которой выглядывала быстротечность, скорбная и страшная смерть, которая ожидает всех нас. Но я буду противиться ей, горькой, скучной, бессмысленной смерти, всей силой своего творчества, которое способно вырвать из ее лап красоту быстротечного мига. Да, я охотно признаю это, я хочу и сам вырваться из потока ничто и из времени, этого великого вора, из хватки которого я хочу сохранить хотя бы частицу своего существа. Если же моим надеждам занять место при здешнем дворе не суждено сбыться, то я хотел бы по меньшей мере узнать, кого я должен за это благодарить. Я должен знать, по чьему заказу писал я этот портрет. Все зависит от этого.

Кровь бросилась в голову Виньяку. Он сел за стол и провел рукой по коротко остриженным волосам. Баллерини понял, что все его слова не имеют для художника никакого значения. Он молча отошел к окну, быстро выглянул на улицу, потому что ему вдруг пришла в голову пусть даже невероятная мысль, что кому-нибудь может вздуматься искать Виньяка или девушку здесь, у него. Он посмотрел на художника, который с закрытыми глазами сидел за столом, погруженный, казалось, в глубокие раздумья. Девушка перевернулась на своем ложе. Баллерини уже заметил, что она проснулась и внимательно на него смотрит. Ее темные глаза неподвижно уставились на врача, что было тому не совсем приятно. Однако, насмотревшись, девушка смежила веки, но это никоим образом не избавило Баллерини от возникшего неприятного ощущения, которое пробудил в нем этот пристальный взгляд. Он перевел взгляд с одного из своих гостей на другого, прислушался к шуму, доносившемуся с улицы, и смирился с тем, что они не слишком сильно желают слушать его советы. В конце концов он пожал плечами и направился к двери. До Белого воскресенья остается еще одна неделя. Виньяку придется ждать. После этого станет ясно, как обстоят тронные дела Франции.

Виньяк увидел герцогиню издали, когда она во вторник приехала в Париж и сошла на берег возле Арсенала. какой-то солдат поддерживал ее, пока она, явно ослабленная, шла по шатким сходням на берег. Отовсюду сбегались любопытные, однако герцогиня, окруженная свитой, сразу же уселась в носилки и скрылась от толпы.

Виньяк последовал за кортежем. Несколько часов Габриэль провела в доме своей сестры, супруги маршала де Балиньи. Потом ее перенесли на Вишневую улицу. У входа в дом Дзаметты капитан гвардии Менвиль помог герцогине выйти из носилок. Хозяин дома, который не рассчитывал, что ему придется принимать такую высокую гостью, отвешивал поклон за поклоном, не забывая при этом шелестящим шепотом отдавать необходимые распоряжения слугам. Виньяк внимательно смотрел на это представление, но с разочарованием понял, что здесь и сейчас не приходится рассчитывать на аудиенцию у герцогини. Но может быть, найдется какой-нибудь способ попасть потом в дом Дзаметты? Он смотрел, как бледная, уставшая женщина, опираясь на руку какого-то дворянина, входит в ворота. Наверное, это и есть тот самый Ла-Варен. Виньяк окинул его оценивающим взглядом, но в этот момент его внимание привлекло другое лицо, вынырнувшее в свите герцогини. За свитой герцога де Монбазона мелькнул Сандрини, который бежал за ней с перекошенной хитрой физиономией. Его сопровождал неизвестный, который что-то говорил, а слуга хмуро смотрел в землю и время от времени согласно кивал головой. Виньяк спрятался за спинами глазеющих зевак. Когда толпа любопытных начала рассасываться, череда придворных уже исчезла за воротами.

Виньяк повернулся, пробежал по Вишневой улице, свернул в узкий безымянный проулок, для которого никто не потрудился подыскать названия. Под шаткой лестницей, которая поднималась над его головой к умопомрачительному лабиринту балконов, он отбросил в сторону запятнанную серую ковровую занавеску и вошел в расположенную за ней суповую кухню. Как было условленно, Валерия ждала его, сидя в углу, хотя Виньяк увидел ее раньше, чем она заметила его и сделала знак, что сейчас сядет рядом с ним. В своей черной одежде девушка почти сливалась с темными закопченными стенами заведения. Виньяк уселся рядом с ней на жесткую деревянную скамью и вкратце рассказал, что ему удалось увидеть. Девушка кивнула и сказала, что во время своих посещений герцогиня занимает трехкомнатные покои в доме Дзаметты над колоннадой, соединяющей главный дом с садом.

Виньяк спросил, нельзя ли попасть из сада в покои. Валерия объяснила ему, что существует лестница, которой никто не пользуется, которую показал ей Андреа, когда они той осенью хотели передать герцогине портрет. Тогда они с Андреа выбрали именно этот путь, для чего поднялись по лестнице, вошли в первую комнату, оставили там письмо и тотчас покинули покои.

Виньяк вздрогнул. Так, значит, картину она тоже не передавала лично. Валерия отрицательно покачала головой. Нет. На это она не решилась. Она виновато уставилась в стол. Виньяк почувствовал, что в нем закипает гнев. Значит, она также не знает, что произошло с картиной дальше? Может быть, ее нашли слуги и отнесли Дзаметте? Валерия снова отрицательно покачала головой. Нет. Герцогиня вскоре прибыла в дом и сразу же заняла отведенные ей покои. Из слуг Дзаметты до прибытия герцогини никто в ее покои не входил, поэтому они с Андреа все так и спланировали. Что же касается слуг герцогини, то, конечно, нельзя исключить того, что кто-то из них мог увидеть картины раньше нее. Ведь если бы герцогиня сама посылала за ним, Виньяком, то она знала бы все его следующие действия.

Дальнейшую последовательность можно было не распутывать. Валерия ни в чем не виновата. Значит, Баллерини прав, и герцогиня никогда в глаза не видела его картину. Домоправительница, эта Эрман, нашла картину и сделала ее орудием своего коварства. Габриэль была в полном неведении относительно того, что откроется в последней, прикрытой чехлом картине. Только благодаря сильной воле короля удар прошел мимо цели.

Несомненно, домоправительница действует не одна, и ее соучастники, не устрашенные неудачей, не оставят своих попыток воспрепятствовать свадьбе герцогини, используя для этого другие средства. Сегодня вторник. До Белого воскресенья остается еще пять дней. Виньяк внезапно ощутил какое-то беспокойство. Почему Габриэль вообще приехала в Париж? Почему она не осталась на Пасху, как каждый год, вместе с королем? И почему ее привезли именно в дом Дзаметты?

Баллерини, которому Виньяк вечером задал этот вопрос, тоже не смог дать удовлетворительного ответа. Насколько он слышал, король во избежание скандала из-за герцогини решил на пасхальные праздники отправить ее подальше от Фонтенбло. Не подобало встречать Пасху во грехе. Виньяк выразил удивление по поводу того, что герцогиню поместили в пользовавшемся дурной славой доме Дзаметты, на что Баллерини возразил, что это единственное в Париже место, где герцогиня чувствует себя уютно и в безопасности, когда одна бывает в Париже. В Лувре она никогда не живет без короля. В доме тетки никого нет, так как мадам де Сурди сейчас в Шартре. Остается только дом Дзаметты, с которым у герцогини связаны только приятные воспоминания.

То, что Виньяк наблюдал на следующее утро, подтверждало правоту слов Баллерини. Герцогиню доставили в церковь Пти-Сент-Антуан, где она пожелала послушать мессу. Ее пронесли всего в нескольких шагах. Лицо герцогини было бледным, хотя вся ее фигура была осенена божественным светом. Ему показалось, что она уже благословенна, словно уже давно носит знаки королевского достоинства. Ее великолепные светло-каштановые волосы, лишенные по случаю религиозного действа каких бы то ни было жемчугов и драгоценных камней, были так тщательно причесаны, что сами по себе казались бесценным украшением. Как и в те несколько раз, когда ему удавалось увидеть ее с небольшого расстояния, Виньяк чувствовал какое-то оглушение при одном ее виде. От этого еще болезненнее становилось сознание того, что его мечта предстать когда-нибудь перед ней уходила все дальше и дальше с каждым часом. Ему никогда не удастся получить у нее аудиенцию. Как только она достигнет своей цели, ничто не будет ей так чуждо, как воспоминание о злосчастной картине, которая должна была послужить средством ее унижения, но стала орудием ее спасения. Как бы ни обернулось дело, он всегда останется виноватым.