Текст книги "Камни и молнии (сборник)"

Архитектурная история

В трех часах езды от областного центра среди пыльных холмов спал небольшой городок. Куры, гуси и свиньи бродили по нему, чувствуя первобытную близость к природе. Люди и кошки гнездились в серых дедовских «дуплах». Солнце палило. Ветер пригонял ливни и забрасывал снегом, а жизнь, переворачивалась с боку на бок, сонно отбрехиваясь собачим тявканьем.

Городок был старше областного центра. Когда-то он разминулся с железной дорогой, да так и остался в глуши.

Однако полупрофессиональная театральная труппа существовала здесь очень давно. Зодчий, да и хозяева города одно время были его энтузиастами. Но театр не имел своего Дома: старый сгорел, а до нового – руки не доходили. Собирались в каком-то сарае, вроде колхозного клуба. Это не давало возможности пригласить приличного худрука, и театр, как говорили, варился в «собственном соку». Но труппа была творческая и регулярно получала награды и грамоты на областных конкурсах.

Почти как все мужики в этой дыре, зодчий имел слабость к крепким напиткам. Отсюда безотцовщина, случайный брак, развод и неизбывная тоска.

Ему казалось, он начал мечтать о Доме театра с того дня, когда первый раз попал на спектакль. Жизнь поделилась на две половинки: до появления театра в его судьбе и после. И первая мысль поступать на архитектурный родилась из этой мечты. Она продолжала его вдохновлять во время учебы. Но после возвращения из института и поступления на рутинную службу, в качестве архитектора в администрации города, мечта стала казаться еще более несбыточной. Теперь ему видна была и финансовая сторона дела: даже областному центру денег едва хватало на обустройство улицы Ленина. Но зодчий не мог уже отказаться от почти что маниакальной привычки изготавливать «в стол» наброски Дома мечты.

Большинство театров в провинции не обходилось без греческих портиков и колоннад. Зодчий решил уйти от «Греции» к «Риму», предпочтя использовать арки, как в Колизее – величайшем из древних зрелищных сооружений. Аркада казалась ему теплее уютнее чем колоннада. Он не стремился к торжественности, а лепил арочки, будто устраивал гнездышки, где могла приткнуться душа. Он рассматривал множество вариантов. Общий облик долго ему не давался. То, что нужно, он, вдруг, увидел во сне – увидел не здание, а источник света, призванный озарять и пробуждать «дремавшую» жизнь.

Эскиз, на котором зодчий остановился не был окончательным. За ним следовал ряд вариантов, которые, для стороннего взгляда, мало чем отличались. Эскизы заполняли тумбочки, ящики стола и покрывали стол сверху. Зодчий существовал в этом бумажном ворохе, пока безобразие не пресек обходивший «Белый дом» городской Голова. Уже готовый за беспорядок спустить на беднягу «собак», он схватил со стола эскиз, но, вглядевшись, ошарашено выкрикнул: «Наш драмтеатр»!? На листочках не было надписей, но в суровом сердце Хозяина города жила та же мечта, что и у его подчиненног. Это событие дало результат.

На конкурс в областной институт гражданского проектирования эскиз попал с опозданием, однако прошел, ибо других соискателей не было. Да и сторонников у него было не много. Больше – противников. Архитектурный босс областного масштаба сходу заклеймил его, как «неформат». Бог знает, что он имел в виду. Одни считали, дело – в изъянах проекта. Другие, видели изъян в том, что автор заявился с улицы. Но театр в захолустье – не Большой театр. Тут не жди особенных почестей.

Объект почти с ходу стал долгостроем, и на какое-то время о нем позабыли. Вспомнили, когда уже «вылупляясь» из строительных лесов, он, как источник света, брызнул на город первыми «лучами». Да и тогда бы не вспомнили, если бы не репортаж залетной группы центрального телевидения. Репортер не очень разбирался в архитектуре, но мог оценить цвет и, главное, чрезвычайно удачную привязку здания к местности. Оценить это можно было только на месте.

В областном институте слышали, что автор театрика – любитель приложиться к спиртному и сразу решили, что он заманил к себе москвичей на выпивку. Потом и об этом забыли. Все кроме архитектурного босса. Не поленившись, он специально съездил на место. Вернулся злой и решительный. «Неформат» (он по-прежнему так называл проект) не на шутку уязвил его. Этому пьянчуге случайно удалось сотворить шедевр, и босс предвидел, после завершения работ о провинциальном театрике заговорят с новой силой. Проект оказался, в лучшем смысле, «неформатным» – нестандартным, самобытным, свежим, будто вложили душу. Хотя какая у этого замухрышки могла быть душа! Самым скверным было то, что он (Босс) не имел к этому никакого отношения или почти никакого. Наоборот, когда проектирование близилось к завершению и пошли деталировочные чертежи, Босс одного за другим стал забирать людей из работавшей над проектом группы, а в конце, перевел на другой объект и Главного конструктора проекта.

Вернувшись из поездки, Босс решил не терять времени и дал команду, вызвать зодчего на беседу. А когда тот явился, попросил секретаршу принести им что-нибудь перекусить. Коньяк и рюмочки были всегда наготове. Чтобы зодчий не успел опомниться, Босс начал сходу: «Вы – талантливый архитектор, одиноки и уже не молоды. Послушайте, не век же вам куковать в глуши! Пора выбиваться! Согласны?» Зодчий робко кивнул и хотел что-то добавить. Но ему не дали: «Вот и прекрасно! Отметим!». Босс чокнулся с рюмкой, которую зодчий не успел оторвать от стола. «Вы – с дороги – наверно, проголодались. Не стесняйтесь, ешьте! Имейте в виду, я могу вам кое в чем посодействовать… Но об этом – потом. А теперь – еще по рюмпашке! Я правильно говорю? – Зодчий кивнул уверенней. – Тогда понеслась!» Зодчий не часто себе позволял дорогие напитки. Босс, как радушный хозяин, не забывая подливать. Он умел сладко выпить и вкусно поесть, ведя тонкие переговоры. Он был дока в подобного рода делах. А зодчий блаженно щурился на собеседника, прислушиваясь к журчанию приветливой речи, но почти не воспринимая ее. По телу разливалось приятное тепло. Он думал о своем проекте. Театр был для него, как родное дитя, а он, выносивший и вынянчивший его, был для театра сразу и матерью и отцом.

Наслаждаясь жизнью, гость лукаво взглянул на Босса и уверенным тоном спросил: «Кажется, вы сказали, что можете посодействовать? Извините, нельзя ли с этого момента подробнее?»

Босс, затих, открыв рот. До него, вдруг, дошло, что последние слова (а было их – предостаточно) зодчий ухитрился пропустить мимо ушей. А в них, между прочим, говорилось, что содействие нужно заслужить. И сказано, каким образом: зодчий должен уступить Боссу авторство проекта, а Босс мог посодействовать, чтобы тот вместе с другими вошел в состав авторского коллектива. Когда Босс удосужился это повторить, настало время открыть рот зодчего. Он не отличался бойкостью речи и был не мастак препираться: «Но это же бессовестная узурпация!» – нелепо удивился он. «Ух ты! Какие слова мы знаем!? – заговорил Босс голосом уличной шпаны. – Вот уж не ожидал, что ты – жлоб! – Хотелось по-хорошему. Ладно! Не хочешь быть в авторском коллективе – обойдемся! Не зря говорят, что ты чокнутый – помешался на вшивом театрике.

– Кто говорит?

– Послушай, мне уже скучно с тобой толковать. Больше я тебя не задерживаю!» – собственно, к этому Босс и вел.

Вернувшись в городок, зодчий первым делом направился к Хозяину города. Тот встретил словами: «А, скандалист явился? Можешь не рассказывать. Мне все известно! Отпускай вас после этого учиться в Москву. Здесь тебе не Европа, где только и делают, что трубят про «интеллектуальную собственность»! Мы не собственники. Тут все – общинное!»

– То есть общее?! – перефразировал зодчий. Он, вдруг, понял, что он и здесь никому не нужен.

«Ну и балда же ты!? Кто тебе это сказал? «Общинное» – значит «общак», которым распоряжаются «авторитетные люди» – объяснил Голова. Трудно было понять, говорит он серьезно или с иронией.

Зодчий чувствовал опустошенность, словно израсходовал на театр последние силы. Он относился к типу распространенных на Руси талантов-однодневок. Совершив чудо вдохновения и мастерства, они, вдруг, исчезали из виду и о них забывали.

«Ну в общем так, – заключил Голова. – Ты больше здесь не работаешь! Сдай дела и очисть кабинет! Свободен!»

Все дремавшее удивленно вылезло наружу. Над домами и кронами из огороженного забором и закутанного в «леса» нагромождения, выросла дерзкая, стройная, неожиданно радующая взор новостройка. При всем своем великолепии рожденное чудо не унижало достоинства старых домиков и они благодарные, зарывшись с головой в зелень, старались не нарушать выгодную иллюзию тенистого парка, окружавшего храм искусства.

Очень быстро театр становился «гвоздем», центром старого города и тот проснулся, втянутый в круговорот новой жизни. А зодчий то ли сменил работу, то ли уехал. Его потеряли из виду.

Прошли годы. Очнувшееся от спячки поселение проложило к театру бульвары, окружило красавца домами, которым уже не было нужды прятаться, кружась в достойном его хороводе. Люди гордились своим городом и своим театром: он положил начало их пробуждению. И с каждым годом все меньше оставалось таких, которых бы оно не коснулось.

Гаврош был как раз из тех, кому до этого не было дела. Прозвище, дано было скрюченной «губке», олицетворявшей человеческую немощь. Желтая прокуренная борода и грязный посох странствовали прилепившись к «ржавым» останкам сломанной жизни. «Машина» скрипела. Ее смазывали спиртоносными жидкостями и беспрестанно бегущей, потерявшей свой вкус слезой. Спина взобралась на плечи, а голова у самой груди неистово шелестела воспаленными веками.

Поднять глаза, осмотреться нет сил. Взгляд, упершийся в землю – дополнительная точка опоры. Гаврош собирал свой урожай. А посох, верный помощник, удлинял его руку. Он добывал из грязи сокровища то в виде выскобленной до сияния косточки, то в виде куска полуистлевшей материи, а то почти целой картофелины с огромным черным глазком (такая находка не бросалась в мешок, а трепетно опускалась прямо в карман).

Глаза уже никуда не годились, но порою в толпе у ларьков и прилавков, когда удавалось согнуться еще ниже, ему выпадало настоящее счастье: во взбитой подошвами пыли поблескивали медяки и гривенники. А иногда, вместе с листьями и обертками конфет, ветер гнал рублевые бумажки. Тогда, отчаянно матерясь, кружась и падая, старик гонялся за ветром под смех и улюлюканья рыночных цыган.

Гавроша мучила жажда. В темной пивной на грязной скамье среди возбужденного говора таких же бродяжек, как он, жизнь улыбалась ему не картофельным клубнем и не запахом мертвечины, а далекими тонкими ароматами просачивающимися сквозь завалы памяти.

По правде сказать, он был не так уж и стар – где-то под шестьдесят. Рынок и город привыкли к бродяге, но никто не знал, где он проводит ночь. Впрочем, так же, как не знали этого и о других бездомных, как не помнили, когда они появлялись и куда без следа исчезали.

Пришел день, когда судьбе надоело делиться с Гаврошем своими сокровищами. Чтобы избавиться от него, она сначала послала несчастному большую удачу, а затем…

В рыночной грязи посох как-то наткнулся на настоящее золотое кольцо. В скупке за него предложили сто десять рублей. Гаврош не помнил уже, когда последний раз держал такую колоссальную сумму в руках. За кружкой пива старик расчувствовался, и все узнали о его находке. Вопрос обсудили и пришли к заключению, что бедняга сильно продешевил: такое кольцо могло стоить не меньше пятисот рублей.

Старая обида с новой силой поразила сердце. Гаврош вспомнил, как безнадежно продешевил во всей своей жизни. Когда-то он вложил в мечту весь пыл, все силы души. Ему удивлялись им умилялись, как малым ребенком… А затем, походя, наступили на горло.

Шатаясь, он тяжело тащился по бульвару, пытаясь найти и не находя в прожитой жизни вершину, которая хоть как-то могла ее оправдать.

А вскоре местный «листок» сообщил, что милиция обнаружила тело мужчины, который забрался в арку городского театра, чтобы заснуть навсегда (дело было зимой).

То был бродяжка по кличке Гаврош, и, как выяснилось, – не кто иной, как исчезнувший много лет назад архитектор города. Впрочем, дела минувших дней никого не интересовали, и некрашеный гроб опустили в яму, где хоронили бомжей.

Им уже не вернуться

Не в силах унять дрожь, Илья поднялся с колен, сделал несколько шагов и снова опустился на землю. Подташнивало. Напряжение спало так внезапно, что почти лишило биолога сил. Страх прошел, только зеленое омерзение переливалось в глазах вязкой жижей.

Рядом еще хрипел и вздрагивал один из верзил – так Илья назвал про себя этих губастых мускулистых субъектов. Другой лежал тут же, совсем притихший. Из разбитого темени поблескивало что-то, напоминавшее чешую рыбы. Еще один был тоже неподалеку, впрочем, это уже не имело значения. Разве их было только трое!? Десятки. сотни, может быть, тысячи.

Илья поджал к груди острые коленки, положил на них подбородок. Такая поза успокаивала, помогала сосредоточиться. Человек прислушался, ему показалось, что он слышит знакомый топот погони и треск раздвигаемого кустарника. Кровь застучала в висках. Он стиснул голову руками, чтобы не потерять рассудок от страшной боли, забившейся в ней пойманной птицей. Болезнь мучила уже много лет. Каждый раз она неожиданно обрушивалась на биолога, а затем так же внезапно отпускала. Но ожидание боли отравляло все остальные минуты жизни. Илья знал, приступы не проходят бесследно, каждый из них приближает развязку.

Он сидел на земле и, обхватив голову руками, тихонько стонал, раскачиваясь из стороны в сторону, как деревянный болванчик и, уже чувствуя, что боль вот-вот отпустит его, предвкушал счастье близившейся передышки.

И в самом деле, скоро боль отошла. Минуту он сидел, не шевелясь, обессиленный, блаженно опустив ресницы. Только что пережитый страшный, но ставший рутинным приступ освободил от смятения, вызванного предшествующими событиями. И он затих, полулежа, опершись за спиной кулаками, пытаясь восстановить в памяти все, что произошло этим утром.

На восходе солнца Илья уже работал в лаборатории, исследуя новую колонию микротварей, когда его настиг очередной приступ болезни. Последнее время эти приступы служили ему своеобразными вехами времени. Он жил в мучительном ожидании следующего взрыва боли, находя единственное утешение в работе.

Когда боли ушли, некоторое время он приходил в себя, лежа с закрытыми глазами на жесткой кушетке. Отлежавшись, снял халат и вышел из помещения.

Солнце только-только проклюнулось над чертой горизонта. Уютные домики персонала опытных ферм утопали в зелени. Поселок, на улице которого оказался биолог, еще спал. Где-то здесь, под одной из подвижных полупрозрачных крыш досматривала сны и его Нина.

Впервые он увидел ее лет пятнадцать назад, еще будучи студентом-практикантом. У него и тогда случались головные боли, хотя и не такие сильные, как в последнее время. Ни вслух, ни мысленно он не говорил слов любви, но, думая о женщине, постоянно испытывал муки, которые откладывались в нем и кристаллизовались в душе в тихую осоловелую радость.

За прошедшие годы многое изменилось. Острые чувства ушли «под лед», но на поверхности остался теплый, загадочный свет, который исподволь озарял его одинокую жизнь.

Время от времени Илье удавалось видеть ее вместе с детьми – милыми, всегда чистенькими и подвижными созданиями. Иногда ему приходило в голову, что такими же ничуть не хуже могли быть и его собственные дети, но биолог отбрасывал эту мысль, как только представлял себе мужа Нины: дети были его точными копиями. Рядом с мужественным атлетом (Петр и теперь еще очень красив, а легкая седина ему только к лицу) щуплый и тонконогий биолог казался жалким замухрышкой с застывшим выражением неуверенности на лице. Илья не испытывал неприязни к Петру, ведь ему удалось составить Ее счастье. Он считался хорошим отцом, примерным семьянином и прекрасным работником опытной фермы.

Прислушиваясь к щебету проснувшихся птиц, вдыхая наполненный ароматами воздух, биолог пересек местный бульвар и свернул на дорожку, ведущую в лес, но не стал углубляться, а пошел по тропе вдоль опушки. И скоро уже ничего не могло отвлечь его мысли от загадок странных бактерий, доставленных с пробою грунта бесконечно далекого небесного тела. Илья так и назвал эти бактерии «странными».

Прежде всего, странность заключалась в том, что долго не удавалось определить форму, размеры и количество этих существ в единице объема.

Периодически, через равные промежутки времени в колонии происходили скачкообразные метаморфозы. Размеры бактерий менялись сразу на много порядков, а их структура и очертания с каждым скачком усложнялись. После недельных исследований у Ильи сложилось впечатление, что кто-то неведомый осуществляет методом проб подбор свойств, необходимых для адаптации микротварей к земным условиям жизни.

После очередного скачка, бактерии неожиданно становились прозрачными и полностью растворялись в среде, где они находились. Исчезали все, кроме одной особи. Она была несколько крупнее других, но не на столько, чтобы вмещать в себе массу всей периодически исчезавшей колонии. Эту особь Илья условно назвал про себя «маткой». Оставшись одна, какое-то время она сохраняла активность и только за семь-восемь секунд до следующего преображения вдруг замирала. Это состояние биолог назвал «экспозицией». Оно заканчивалось очередным скачком превращений, когда матка вновь обретала активность, а вокруг появлялось сообщество ей подобных существ, обогатившихся новыми свойствами. При этом интервал между скачками был около девяноста минут.

Обдумывая результаты исследований, биолог постоянно возвращался к мысли о таинственном экспериментаторе. Ведь где-то должен был находиться центр, управлявший стремительной эволюцией микросуществ.

Когда, в ходе исследования, Илья запустил в колонию горстку инородных бактеий, он стал свидетелем еще одной странности: хозяева начали сбивать пришельцев в «стада», как будто намеревались запастись пищей впрок.

Покончив с «формированием стада» пастыри вытащили из него несколько экземпляров, присосались к ним и не успел Илья моргнуть глазом, как от бедняжек остались одни оболочки. Когда «странные бактерии», в очередной раз, исчезли, собранное ими «стадо» немедленно разбрелось.

Характер изучаемого вида можно было назвать скорее инициативным, чем агрессивным. Однако, допуская, что в будущем бактерии могут угрожать более развитым организмам, биолог решил испытать на них действие бактериофагов. Оказалось, что рядовые члены колонии не способны здесь сопротивляться. Однако матка, даже оставшись одна, продолжала активно бороться, а в критические моменты ловко уходила из зоны опасности.

Илья брел по знакомой тропе, почти не замечая леса. Хотя особое лесное настроение, рождающееся в таинственной чаще, обволакивающее корни, струящееся между стволами к зеленым вершинам, передавалось и ему. Но все это было на задворках сознания, а на переднем плане перед мысленным взором стояла матка «странных бактерий». Он словно видел ее на экране прибора при огромном увеличении – подвижную, полупрозрачную – и ему казалось, в этом скоплении пульсирующих теней, он улавливает главные жизненные центры бактерии. Нельзя было угадать, какую форму она примет после очередного скачка. «Неужели она так уж неуязвима?!» – спрашивал себя Илья. В этот момент на лицо упало несколько капель. «Это не роса, – подумал он, облизнув губы. – Странно, какая-то солоноватая горечь, как будто слеза…»

Посасывая сорванный стебелек, перешагивая старые корневища и продолжая думать, он внезапно ощутил тревогу и остановился.

Откуда-то сзади, донесся протяжный, заглушаемый расстоянием крик и, почти в то же мгновение Илью осенила мысль: Экспозиция! Да, да в эти несколько секунд, когда матка пребывает в неподвижности перед очередным превращением, она не может защищаться и становится уязвимой. Как я не подумал сразу!? Надо срочно проверить!»

Илья повернулся и, захваченный новой идеей, двинулся в сторону лаборатории. Он очнулся от мыслей уже на бульваре, замедляя шаги, чтобы не задеть людей. «Куда они – в этакую рань!?» – дивился биолог. В толпе были старики и дети, а некоторые женщины толкали перед собой коляски. Казалось, все население вышло на улицу и молча, как в лунатическом сне направлялось в сторону куполов опытной фермы.

Ладони Ильи стали влажными, заныло под ложечкой – так случалось всегда, когда он видел Нину. Словно почувствовав его взгляд, женщина обернулась. Но взор ее безразлично скользнул по его лицу: они даже не были знакомы. Рядом была вся семья. Муж – Петр шел слегка сутулясь, небрежно засунув руки в карманы, широко расставляя ноги и всеми точками одновременно опуская ступни на землю. «Наверно, при такой ходьбе подошвы меньше изнашиваются, – почему-то подумал биолог, вспомнив свои, вечно сношенные набекрень каблуки, – а я даже ходить по человечески не научился».

И, вдруг случилось немыслимое: Нина вновь обернулась и на этот раз долго не сводила с него глаз. У Ильи захватило дыхание. «Что это значит?! – подумал он. – Разве так можно смотреть? Это не взгляд! Это – стон! Немой крик мольбы! Солнышко мое! Что случилось? Почему ты так смотришь?»

В висках знакомо заклокотало. Сжимая голову руками и уже ничего не соображая, он застыл на месте. А люди, молча обтекая его, всем поселком направлялись к ферме.

Когда биолог пришел в себя, он обнаружил, что механически переставляя ноги, плетется в хвосте колонны. Рядом с толпой замелькали какие-то зеленые мундиры. Он пригляделся и, вдруг, одного «зеленого» обнаружил недалеко от себя. На нем был не мундир. Илья усомнился, было ли на нем, вообще, что-нибудь надето. Тело, казалось перетянутым ремнями. Если бы не зеленый цвет, оно напоминало бы мощный анатомический экспонат для демонстрации мышечной системы, на плоском лице выделялись вытянутые рожком губы.

Людскую колонну замыкали еще несколько зеленых верзил. Они отошли с дороги и сбились в кучку, будто держали совет. Один из них поманил биолога пальцем. Илья огляделся и обнаружил, что остался один. Людская колонна медленно втягивалась под купол опытной фермы. А верзила продолжал манить Илью острым, как заточенный карандаш, пальцем. Ничего хорошего это не предвещало.

Биолог хотел было спросить себя, кто эти зеленые, откуда взялись и чего им нужно, но не успел: верзила издал оглушительный, выворачивающий душу требовательный, нетерпеливый крик. И в то же мгновение Илья почувствовал, как будто его существо «раздвоилось». Та часть, которая могла еще думать, стала такой мизерной, что бессмысленно было к ней обращаться с вопросами. Зато другая превратилась в обезумевшее создание, ломившееся через кустарник в лес и, с перепугу, визгливо хрипевшее: «Жить! Жить! Жить!»

Он не помнил, чтобы когда-нибудь был бегуном, или хотя бы играл в детстве в салочки. В нежном возрасте он чаще всего болел, впрочем, так же, как и в более зрелом. Но сейчас он не чувствовал ног, будто они несли его сами – худые, слегка вывернутые, с острыми выпирающими коленками. Видимо, на что-то еще они годились. На опушке Илья оглянулся. Смешно было надеяться, что его оставят в покое: пять или шесть верзил направлялись к лесу следом за ним. Перепуганным зверьком юркнул Илья в гущу кустарника, а затем, раздираясь в кровь, понесся то в рост, то на четвереньках, перекатываясь через завалы, по-козьи в два прыжка перескакивая поляны. А крик продолжал звучать, сопровождаемый треском приближавшейся погони. Илья почувствовал, что уже не может бежать быстро: легкие как будто вдыхали не воздух, а раскаленную субстанцию. Путь преградила речушка. Илья рухнул в прибрежную грязь, чувствуя смертельную жажду. Он полз к воде. Он почти до нее дотянулся, когда треск погони «взорвался» совсем рядом. Его словно подбросило, и он понял, что, яростно работая конечностями, пытается взобраться на дерево. «Почему сюда!? – удивился Илья. – Я никогда не был древолазом!?» Инстинкт выбрал оптимальный путь – догадался он: молодой вяз, росший на берегу, прижимался ветвями к выступам скалы. Эти выступы, как дополнительные точки опоры и помогали одолевать высоту. «Разумеется, верзилы не замедлят этим удобством воспользоваться», – думал Илья, тупо продолжая карабкаться.

Когда ближе к вершине ствол вяза заметно сузился, все дерево от подножия до макушки затрепетало. Илья догадался, за ним уже лезут, и удвоил усилия. В очередной раз пытаясь нащупать каменный выступ, он, вдруг, обнаружил, что стена «уходит» и догадался: под тяжестью двоих ствол начал клониться к реке. Скоро он уже висел головой вниз и мог заметить, что преследователь – тоже не акробат, и для него лазание по деревьям занятие новое. Когда верзила остановился перевести дух, под рукой у Ильи треснула ветка, и он понял, что падает. Биолог еще пытался зацепиться, но ветки больно хлестали его по лицу, по спине. Тогда он перестал сопротивляться падению, сжался, зажмурил глаза и открыл их только перед самой водой. За один миг он успел заметить огромные, выкатившиеся из орбит глаза верзилы, припечатанного распрямившимся деревом к острым выступам скалы.

Удар о поверхность воды был слабее, чем Илья ожидал. Оттолкнувшись от дна, он благодарил судьбу, что хоть немного научила плавать. Однако и под водой в ушах его продолжал звучать дикий крик. Биолог вынырнул и поплыл к противоположному берегу. Перевернувшись, чтобы отдохнуть на спине, он заметил на воде две зеленые тени и понял, что охота за ним продолжается. Судорожно переворачиваясь на живот, он хлебнул воды и, откашливаясь, из последних сил поплыл к берегу.

Вылезая из воды, и, вновь ощущая вес тела, он понял, что на долго его не хватит. Теперь он уже не бежал, а брел, покачиваясь, с трудом переставляя ноги. Голова шла кругом, грудь разрывалась от боли, из горла вырывался хрип. Страх гнал его дальше, но появилось что-то еще. Усталость притупила ужас. Живой лес, затаив дыхание, следил за каждым шагом его. Илья ощущал теперь, что сильнее чем страх, его мучает стыд.

Топот и треск погони раздались совсем рядом, когда, с трудом волоча ноги, Илья вышел на небольшую прогалину и обо что-то споткнувшись, свалился в траву. Он лежал на теплой земле, и слезы бессильной ярости текли по щекам.

Человек затаил дыхание, заметив, что на прогалину, чуть в стороне от него, выскочил верзила и, никого не заметив, проскользнул дальше, в кусты. За эти секунды что-то переменилось Скоро он понял: в ушах перестал звучать крик – какая-то жуткая тишина теперь окружала его, словно раненая криком, она молча истекала кровью.

Посреди прогалины стоял древний дуб и огромным почерневшим дуплом в упор разглядывал человека. Кожа дерева была так морщиниста, что трудно было разобрать выражение этого взгляда, но Илье чудилась в нем скорее насмешка, чем сочувствие, и это злило биолога. Он встал и машинально поднял предмет, ставший причиной его падения. То была небольшая, отяжелевшая от влаги, но еще прочная коряга. Изучение ее прервал раздавшийся сзади треск. Илья пригнулся и, совершив неожиданный для себя прыжок, встал за ствол дуба. На прогалине появился новый верзила. Пройдя мимо биолога, он остановился в трех шагах спиною к нему и вытянув рожок губ издал короткий крик, напоминающий человеческое «А-у!». Впечатление было такое, что зеленые в лесу заблудились. Только теперь Илья разглядел эти губы. Больше всего они напоминали увеличенный хоботок комара. «Кровососущее! – подумал он, содрогнувшись от ужаса и омерзения. «Прихлопнуть, что ли?» – сказал он себе, поднимая корягу над головой.

Когда зеленый обернулся на шорох, коряга уже неслась вниз, а Илья ускорял это движение всем своим весом, всеми оставшимися силами. Удар подбросил биолога. Коряга осталась в руке, но конец ее расщепился. Верзила закачался, упал в траву и она сомкнулась над ним. И в тот же момент из-за кустов показался верзила, что минуту назад пересек прогалину. Он взвыл и в несколько прыжков покрыл разделявшее их расстояние. Он летел на биолога, будто рассчитывал сбить его с ног и сходу впиться в него «хоботком». Но в последний момент поскользнулся, не заметив в зеленой траве своего собрата. Пролетая вперед ногами, он ухватил человека за пояс и с воем кинул на себя. Падая со всего маха, Илья машинально нащупывал точку опоры. Орудие оставалось в руках. Надо было лишь на него опереться, направив расщепленный конец в зловонную глотку.

Коряга сделала свое дело, и теперь, полулежа на земле, и приходя в себя, он вспоминал эти пять секунд настоящей борьбы, испытывая чувства, которые ни раз испытывал в лаборатории во время работы, но не знал в обыденной жизни. То были: азарт, страсть, смесь бешенства и ликования.

Кровь застучала в висках. Он стиснул голову руками, чтобы от боли не лишиться рассудка. Приступы обрушивались без предупреждения, и так же внезапно отпускали. Но само ожидание боли отравляло все остальные минуты жизни.

Илья сидел на земле и, обхватив голову руками, тихонько стонал, раскачиваясь из стороны в сторону в ожидании, когда боль отпустит и заранее наслаждался счастьем приближавшейся передышки.

И в самом деле, боль скоро ушла. Минуту он сидел, не шевелясь, обессиленный, блаженно опустив ресницы. Только что пережитый страшный, но ставший рутинным приступ освободил Илью от смятения, вызванного предшествующими событиями, и он затих, полулежа, опершись за спиной кулаками, пытаясь восстановить в памяти все, что произошло этим утром. Потом он резко поднялся с земли. Ноги еще заметно дрожали: им сегодня досталось. Он сделал несколько шагов и… застыл в изумлении: верзилы исчезли. На месте, где только что лежали тела, была примята трава и торчала коряга. Биолог обследовал кустарник – никаких следов. Можно было подумать, случившееся – лишь вызванный болезнью кошмар. Однако у Ильи не было оснований так думать. Он взглянул на ручной хронометр и снова задумался. Потом лег на землю и, глядя в небо, произвел в голове небольшие расчеты.

Казалось, никакого правдоподобного объяснения быть не могло. Но науке еще многое неизвестно. Биолог умел переступать через необъяснимое. Это так же естественно, как для людей не ведавших о теории колебаний маятника, было естественно пользоваться механическими часами. Делать это помогала схожесть с освоенной необъяснимостью. Не то, чтобы Илья искал теперь эту схожесть. Скорее наоборот, он пытался от нее отвязаться… И не мог: уж слишком близко оказалась она под рукой. И было не ясно, то ли это простая случайность, то ли тут – некая, соседствующая с безумием связь.