Текст книги "Истории для взрослых и не очень"

Истории для взрослых и не очень
Вячеслав Орлов

© Вячеслав Орлов, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Катя

Если легкомысленно полагать, что грозовые тучи и проливной дождь не могут радикально изменить личную жизнь человека, мне с этим невозможно согласиться. Ведь именно проливному дождю я и обязан встрече с Катей.

А за полтора года до этого события я по очень грустной, вернее, скорбной, причине приехал в места моей юности, бывшие прежде предместьем Москвы, чтобы проводить в последний путь моего друга, никогда, в отличие от меня, этих мест не покидавшего. Мы не виделись четверть века, и я его, лежащего в гробу, едва узнал. Он, как видно, удивленный моим появлением, лежал с недоуменным лицом, не старый еще, но какой-то сморщенный.

– Он тяжело болел и умер в муках, – объяснила мне его неприглядность какая-то женщина, выглядевшая чуть получше моего друга. – Да Тоня я, его сестра, не узнал?

Погода была серенькая, теплая и скучная. Конечно, я грустил, да как-то не так. Что-то получалось все не всерьез. Может, потому, что этот человек с недоуменным лицом мало походил на Степку, молодого, шумного моего одноклассника и друга юности. Домой я возвращался измученный, сонный и равнодушный. Никого, кроме Тони (которую, если бы она не назвалась, я бы и не вспомнил), я не узнал и этим оправдывал свою бесчувственность. Но вернемся к началу истории.

Громадная туча пришла с запада, закрыла собой большую часть небесной синевы и собиралась закрыть все небо. Всего этого я не видел, потому что сидел с удочкой под крутым берегом холодной Истры, тупо уставившись в унесенный течением поплавок. О том, что в природе что-то происходит, я догадался по тишине. По-прежнему жарило солнце, но птицы перестали петь, трещать и пищать. Не знаю, что заставило меня оглянуться. Крутой берег за моей спиной был театрально освещен последними лучами пожираемого тучей солнца. На фоне этой черной тучи какая-то девушка в светлом платье, постояв секунду на крутой тропинке, решилась аккуратненько спуститься к воде, но тут так шандарахнуло, так сверкнуло, что она (с перепуга, наверное) потеряла равновесие и, не устояв, побежала вниз. Сообразив, что ей трудно будет остановиться, я успел выбрать место и приготовился ловить ее, уже набравшую скорость. Туча прорвалась, и хлынул такой ливень, какого я в своей жизни не видел. Поняв мой маневр, девушка угодила точно в мои объятья. Едва придя в себя, она сказала: «Все, можете меня отпустить», но я уже успел почувствовать, что только что изменилась моя жизнь, и разглядеть, что я держу на руках женщину лет сорока, с чуть раскосыми темными глазами.

– Меня зовут Екатериной, – сказала она, отворачиваясь, чтобы освободиться от прилипшего к телу платья. Как зовут меня, ей, кажется, было неинтересно. Стоя ко мне спиной, в одних никчемных трусиках, подчеркивающих ее женственность, она повернула ко мне голову и протянула платье.

– Попробуйте выжать посуше.

– Вы откуда? – спросил я, когда она была уже в платье и держала в кулачке свои мокрые трусики.

– Оттуда, – она с улыбкой посмотрела на верх горы. Странно, но дождь длился считанные минуты. По откосу к реке еще сбегала вода, а солнце уже шпарило, собираясь, как видно, быстренько оправдаться перед природой за временные неудобства, сотворенные ливнем. Я же в столь быстротечно грозном проявлении сил природы усмотрел для себя подсказку судьбы – неужели эта миловидная, складненькая женщина?..

– А я пытался что-нибудь поймать себе на обед, – сказал я. При слове «себе» она вопросительно подняла брови.

– Вы так добываете себе пропитание?

– Да. Сегодня первый день, но, очевидно, и последний, при моих рыбацких способностях.

– А охотиться?..

– Да нет. Категорически нет. Убивать медведей, зайцев, лосей и бекасов – это не для меня.

– Тогда плохи Ваши дела, – она посмотрела на меня сочувственно. В глазах ее я заметил тень усмешки. – Хотя знаете, в знак благодарности за спасение я попробую Вас накормить.

– А я не откажусь.

– Тогда полезли?

– Полезли, – неприлично быстро согласился я. Наверху оказались дорога и автомобиль «Пежо». Катя достала из под переднего колеса ключ.

– Прошу.

Ее платье почти высохло, она сдержанно улыбалась.

– Ну не чудо ли, просто же красавица. Так бы и обнял, так бы и расцеловал.

– Думаю, такие фантазии – следствие истощенности вашего организма, – и опять в глазах полуусмешка.

– Не бывает. Таких женщин не бывает.

– Вам невероятно повезло, – сказала она, не отрывая глаз от дороги. И опять улыбка, теперь уже озорная. – Минутах в пятнадцати отсюда коттеджный поселок, там живут мои друзья. Они нас накормят.

– А это удобно? – спросил я запоздало.

– Удобно, Сережа, – сказала она, повернувшись ко мне. – Да посмотрите же на меня, Сережа. Скажите что-нибудь.

– Катя, я помню, что была гроза, что я держал на руках красавицу. Дальше уже что-то невозможное. Вы кто?

Мы въехали в какой-то несуразный голый поселок.

– Нам туда, – сказала Катя, показав на единственный, как мне показалось, жилой дом.

– Конечно, – сказал почему-то я.

На открытой террасе Катины друзья читали своей дочке «Красную шапочку».

– Сережа, – движением головы представила меня Катя.

– Лена, Игорь, Светка, – раскланялись Катины друзья.

– Поесть найдется? – спросила Катя.

– Если перекусить, то можно сию секунду. Если поесть, то немного погодя, – скороговоркой сказала Лена.

– Боюсь, что Сережа упадет в голодный обморок.

– Дело серьезное, что будем пить – водку, коньяк? – тоже скороговоркой поинтересовался Игорь.

– То, что в традициях этого дома, – сказал я, пытаясь выглядеть современно.

– Тогда водку, – сказал Игорь и принес коньяку. – Пардон, оказывается, водки нет. Может, переживем? – потряс он бутылкой.

– Переживем, – сказал я.

Выпив и закусив, я попытался разобраться в положении вещей. Поймал Катин взгляд. Она так смотрела на меня, как будто в чем-то сомневалась, но делала попытку понять, что происходит.

Мне нравятся современные молодые люди. Они не усложняют себе жизнь излишними церемониями, они умеют находить нужные интонации, говоря или спрашивая о вещах, о которых не хотелось бы говорить как бы между прочим. Присев на подоконник и опираясь на него руками, Катя откровенно меня разглядывала.

– Сколько тебе лет, Сережа? Мне нравится, как ты пьешь. Без жадности, без озабоченности, что не заметишь момента, когда станешь пошлым.

Ее переход на «ты» меня несколько удивил.

– А разве между умением пить и возрастом есть прямая зависимость?

– Конечно.

Она оттолкнулась от подоконника и оказалась со мной лицом к лицу.

– Неужели я буду когда-нибудь целовать ее глаза, шею…

– Сережа, всему свое время.

– О господи.

– Я, Сережа, слишком опытна. Ты не ответил на мой вопрос.

– Катя, я боюсь, что все, что сейчас происходит, может окончиться из-за неправильно понятого тобой моего взгляда, фразы, жеста. Я так дорожу этими прекрасными минутами очарованности тобой, что начинаю сходить с ума. Сколько мне лет?.. Рядом с тобой я ощущаю себя Мафусаилом. Я два года уже пенсионер. Разведен, имею взрослого сына, плохой рыбак, бестолков, не люблю художественной литературы…

– Об остальных твоих недостатках поговорим потом, – остановила меня Катя и, прильнув ко мне, поцеловала умело и сладко.

– Господи, ведь я смутно догадывался, что ты где-то существуешь, я тосковал по тебе, я пытался разглядеть тебя в других женщинах.

– Сережа, ты знаешь меня давно.

– Катька, я на кухне, иди сюда, покурим, – крикнула Лена.

Открытое окно кухни выходило на террасу. Мне было слышно, о чем они разговаривают. Из деликатности я не ушел. Лена говорила громко.

– Катя, он кто?

– Пенсионер.

– Ладно, он вроде ничего и…

– Лена, не напрягайся.

– Ты давно его знаешь?

– Час.

– Нормально, замуж за него пойдешь?

– Он еще не звал.

– Катерина, ты перегрелась, или, может, в тебя молния попала? Может, ты так шутишь? Ладно, не обижайся.

Катя подошла ко мне.

– Пойдем, я довезу тебя до автобусной остановки. Ты все слышал. Что скажешь?

– Скажу, что чувствую себя, как приговоренный к электрическому стулу.

В машине мы не разговаривали. На остановке она повернула ко мне голову. Я поцеловал ее в закрытые глаза. Она едва улыбнулась.

– Вот визитка, Сережа. И выходи. Я не могу тут стоять.

На светофоре она развернулась и, проезжая мимо меня, на меня не посмотрела…

На визитке только: «ЕКАТЕРИНА» и телефон. Дома я взглянул в зеркало. Старый уже мужик, смотревший на меня, совсем не подходил к роли героя романтической истории. Заныло под ложечкой. Открыл холодильник. Закрыл холодильник. Посмотрел на телефон. Развалился на диване. Заснул. Приснилось соревнование по перетягиванию каната. Я равнодушный зритель. Мне все равно, кто перетянет. Катя в команде сильных. На голове у нее – военная пилотка. Слабые вдруг победили. Все стали хлопать, и я со всеми. Катя подбежала ко мне, сорвала с головы пилотку и стала хлестать меня по лицу. Я проснулся. Посмотрел на часы. Сколько спал – бог его знает. Постоял перед зеркалом. На лице наискосок две красных полосы. Почему?

– Катя, – говорю я мысленно. – Сон, где ты бьешь меня по физиономии, может быть растолкован так – ты приходишь в себя и говоришь: «Сережа, извини. На меня что-то нашло. Я пошутила, прости и прощай».

Задребезжал телефон. «Катя? Откуда ты знаешь мой телефон? Ах да, твои способности. Катя, приезжай. Приезжай, а то завтра я буду тебе звонить уже из психушки».

– Как к тебе доехать?

– Лучше так…

Она приехала ко мне почти ночью. Окно комнаты было малиновым. В прихожей я целовал ее беспамятно. Остывая, мы посидели на кухне за пустым столом.

– Катя, что ты ешь по утрам? В холодильнике только холод.

– Сережа, ты хочешь со мной позавтракать?

– Потом пообедать и поужинать, и так всю жизнь.

– Ты предлагаешь мне стать твоей женой? Невероятно.

– Что невероятно?

– Что я осмелилась сказать об этом? Сережа, может, это тебе ни к чему? Может быть, завтра все будет не так, все будет плохо. Ты поймешь, что я совсем не такая, какой ты увидел меня вчера. Ты будешь разочарован, и тебе будет неловко сказать мне об этом.

– Катя, остановись, а то я позвоню в милицию. Я скажу им, что взял тебя в заложницы. Они приедут тебя освобождать, а я скажу: «Имейте в виду, я взял ее на всю жизнь и поэтому требую немедленно принести сюда еды».

– И кофе и молока. А то он за себя не отвечает. Так?

– Так, невероятная женщина.

Утро было серым, моросил дождь. Катя лежала с закрытыми глазами. Ее плечо, к которому я прикоснулся губами, было холодным. Она повернулась ко мне, прижалась, потянулась.

– Родной мой, я люблю тебя. Когда я вчера слетела с горы и оказалась у тебя на руках, я тебя узнала. Наконец-то начинает сбываться то, что рано или поздно должно было случиться. Это невозможное стечение обстоятельств – знак, указанию которого я последую, чего бы мне это ни стоило.

– Не следует ли из этого, удивительная женщина, что программа нашей с тобой жизни предопределена?

– Еще как следует, – сказала моя находка.

Прошел еще день, окно моей комнаты было опять малиновым.

– Катя, – говорю я в трубку. – Я затосковал по тебе сразу, как только ты закрыла за собой дверь. Оценивая уже как традицию просыпаться рядом с тобой, предлагаю, не нарушая ее, проснуться завтра в более экзотическом месте, чем моя комната.

– А я уже привыкла к ней, но идея ничего, я согласна.

Ее дружок Пежо примчал нас на ничем не примечательное место километрах в тридцати от столицы.

– Как мило, – с необидной ехидцей сказала Катя, разглядывая потемневший от времени, готовый повалиться деревянный забор. – Нам туда?

– Туда, моя прелестница, там нас ждут трудности приключения.

– Становится все интересней, – сказала Катя, поддержав меня своей улыбкой. За калиткой открылась небольшая заводь, заставленная яхтами и моторками.

– Ничего себе, – сказала Катя. – Вполне.

– Что вполне?

– Неплохие яхты, – сказала она тоном искушенного человека.

– Да, вот как-то так, – я скромно опустил голову.

– Какая же из них наша? Я хотела сказать, та, на которой мы пойдем.

– Вон та беленькая, на ней. Да, на всякий случай. Количество приключений зависит только от тебя… Управлять яхтой я не умею.

– То есть ты знал, что это умею делать я?

– Да, я в этом не сомневался. Даже если бы тут стоял крейсер, я бы не удивился, узнав, что ты на нем капитан.

Вручив взяточнику-сторожу положенную ему мзду, мы пошли к яхте.

– Присмотрите за синим Пежо, пока нас не будет, – попросил я сторожа.

На яхте у Кати подичали глаза.

– Ты готов?

– Да. Но я не умею плавать.

– Не ври. Умеешь. Поди, струсил.

– Нет, меня просто укачивает. Все, на что я тут способен – это найти тебе капитанскую фуражку.

В рундучке под лохматым свитером ее прятал хозяин яхты, мой друг, полуолигарх Саня. Белая, расшитая золотом, с коротким козырьком, она очень шла Кате. На воде было свежо. Значительно хлопнул наполненный ветром парус.

– Голову беречь, – негромко скомандовала Катя, пересаживаясь на другой борт. Над моей головой пронеслась рея.

– Экстремалка, – с негодованием сказал я, когда Катя в очередной раз, делая крутой поворот, заставила меня откидываться назад.

– Катя – ой, простите – кептен, на этом судне, кроме опасных для здоровья маневров, предусмотрено что-нибудь соразмерное с простым человеком, например, перекус? А то как бы перенасыщенность впечатлениями не отразилась на качестве других радостей жизни. Я знаю, где можно подойти к самому берегу.

– Пошли, – послушно сказала Катя.

– Тогда нам вон на тот мысок.

Мы пристали к узкому дряхлому бону. Берег выглядел приветливым. Крохотный березовый лесок на невысоком обрыве был на удивление чистым, если не считать старого костровища. Наш парусный кораблик без Кати погрустнел.

– Тут вряд ли найдется что-нибудь, из чего можно устроить костер, – пожалел я.

– Это хорошо, я не люблю костров.

– Почему? Это же уютно. Посидеть, посмотреть на огонь.

– Сережа, я видела, как горел бабушкин дом. Она этого не пережила.

Катя стояла, прислонившись к березе. Моя Катя. Красивая, умная, любимая. Куда она смотрит, что она видит?

– Сережа, там в сумке бутерброды.

– Да бог с ними, нам все равно километра через три-четыре приставать.

Я подошел к Кате.

– Хорошая моя, что с тобой? Что ты там видишь?

Она повернула ко мне голову.

– Я там вижу тебя, молодого совсем, послеармейского.

Катя улыбалась, но как-то невесело.

– Сережа, ну почему ты не спрашиваешь меня, кто я, как жила до тебя, чем я занимаюсь.

– Катя, я все еще не привыкну к тому, что ты рядом со мной. У меня темнеет в глазах, когда я на тебя смотрю. Что ты со мной делаешь. Ты лишаешь меня воли. Я эгоист. Вместо того, чтобы избавить тебя от наваждения, сказать: «Ну приди же в себя. Посмотри, какой я старый. У меня все уже в прошлом, а я эгоистично стараюсь понравиться тебе…»

– Все? Ты сказал все?

– Катя, ты смеешься?

– А что мне делать с тобой, таким бестолковым? Тем более, что ты меня уже скомпрометировал… Так что твое отступление я расцениваю, как минутную слабость. Тебе дается шанс оправдаться.

– Катя, иди ко мне. Прости меня. Мне все равно, кто ты, мой чувственный восторг от близости с тобой не имеет названия. Ты мое астрономическое открытие. Ты моя комета – неожиданная и прекрасная.

Ночевали мы на террасе, над водой, под огромным одеялом. Под нами журчала вода, и какая-то птица на противоположном берегу время от времени интересовалась тем, как мы устроились. А мы устроились замечательно..

Мы не виделись больше недели. Ее мобильник был недоступен, а городской автоответчик Катиным голосом просил оставить сообщение. «Что ты там себе думаешь? Когда приедешь, ответишь за все». Вот что я сообщил автоответчику.

Когда она среди ночи позвонила и сказала, что едет, я вышел ее встречать. Она приехала на такси. Меня это насторожило. Катя не удивилась, что я жду ее на улице.

– Катя, мне в голову лезли всякие мысли, пока тебя не было, а одна просто разрушала мое сознание. Угадай, какая.

– Пойдем домой, – сказала Катя. – Я решила все проблемы… Здравствуй, мой дорогой. Ты меня все еще любишь? В жены все еще берешь?

– Беру, моя родная, – говорю я, прижимая ее к себе.

– Сережа, для меня этот день останется на всю жизнь днем, когда мои желания исполнились.

Через месяц мы собрали ее и моих самых близких друзей.

– Так вот, – сказала Катя. – Сережа теперь – мой муж. Я его знаю и люблю давно. Он меня тоже любит, но не знает совсем, так он думает.

Меня как будто током пробило. Я узнал одного из приглашенных. Я пытался вспомнить, почему его знаю. Каким образом связан с Катей этот пожилой красавец с седыми висками и идеальным пробором на голове? Когда выпили, попривыкли друг к другу, я вышел с Игорем на лестничную площадку. Потом вышла Лена.

– Что-то случилось? – спросил Игорь.

– Еще как случилось. Я узнал того, кто сидит рядом с тобой. Но никак не могу связать его с Катей.

– Сережа, это Катин дядя.

– Катин отец умер больше года назад, – предупредила меня Лена.

– Ну да, все совпадает, он же был на Степкиной свадьбе – капитан-лейтенант, молодой красавчик с едва пробившимися усиками.

– Так что? Катя – дочь моего друга Степана?

– Получается, что так, – сказал сильно удивленный Игорь.

– Но я же был на похоронах. Ни Кати, ни ее дяди там не было.

– Катя приехала на следующий день, а его брат вообще не смог приехать, – с какой-то радостью сообщила Лена.

– Ты что, знала, что Катин отец – мой друг?

– Да, Катя доверила мне свою тайну.

Когда гости разошлись, Катя, стоя у окна, ждала, что я скажу.

– Катя, я старый болван, как же я мог не вспомнить тебя, ты же подрастала у меня на глазах, ты превращалась в тоненькую темноглазую красавицу, когда я уехал оттуда. Удивительно, почему же я не мог вспомнить тебя.

– Сережа, у тебя были свои красавицы, и я их всех помню. Они тебя любили, это было видно невооруженным глазом. А ты как-то уж очень легко с ними расставался. Я тебя за это ненавидела. Когда ты уехал в Калугу, мне показалось, что жизнь моя потускнела. Сказать, что я тебя любила, не могу. Это не было любовью, это было какой-то заморокой. Когда я повзрослела и стали появляться претенденты на женихов, никто из них мне не понравился, они не были похожими на тебя. Я любила тебя. Потом я все же уехала из России. Жила и работала в разных странах, но прикипела к Португалии… Знаешь что, у нас жизнь впереди, мы еще успеем с тобой о многом переговорить. Когда на Истре таким невероятным образом мы с тобой «познакомились», я поняла, что судьба подарила мне, может быть, последний шанс. А заморокой была вся моя жизнь без тебя.

– Катя, как ты думаешь, если бы Степан, твой отец, царство ему небесное, был бы жив, он бы нас понял?

– Я думаю, об этом не надо говорить. Случилось бы то, что случилось. Помоги мне убрать со стола.

Тотально-синий в начале позапрошлой недели

– Пожалуй, подходящее название для этой безделицы, – подумал мастер, привыкший к тому, что его называют «Большой художник»», разглядывая прошлогоднюю незаконченную композицию с преобладанием интенсивно-синего в окружении светло-охристых пятен, напоминающих вереницу монахов-капуцинов, несущих горящие факелы. Из окна его мастерской видна речка с ослепительным солнечным бликом посредине.

– Хочется жить, хочется творить, хочется чего-нибудь выпить и чем-нибудь закусить, – сказал он вслух, и собственный каламбур ему понравился.

На Дмитровском направлении существует деревня Жопино. Да, название подкачало, но не более того, во всяком случае местных оно не шокирует и ничем оно не хуже известных мне Сукино, Прищемилово или Паскудино… Сейчас эта деревня известна не названием, а тем, что в свое время в ней поселился «Большой художник». Теперь, если какой приезжий ищет деревню с прежним названием, уточняя, что в ней живет художник, то местные говорят: «Так это, проедете с полкилометра, до столба с тремя опорами, повернете направо, проедете еще с полкилометра, там его и найдете, его всяк там знает».

Вот одна приезжая и нашла его таким образом. Откуда она взялась? Невысокая, в очках, складненькая, чрезвычайно женственная, улыбчивая, рыжая и примерно тридцати пяти лет. Увидев его перед большим холстом на лугу около речки, она не могла не застыть в благоговении, потому что, во-первых, на ее глазах, вполне возможно, рождался шедевр, во-вторых, художник был действительно большим (метра два ростом, наверное), плотный, с густой бородой, неряшливо кудряв и одет в белую хламиду.

– Местный вариант Максимилиана Волошина, – решила она, приблизившись к нему на расстояние вытянутой руки. День был июльский, субботний, жарило солнце, народу на реке была тьма, на выгоревшем небе ни облачка. От такого счастливого расположения обстоятельств хотелось зевать и сладко потягиваться.

– Ничего, что я тут стою, около Вас? – спросила приезжая.

– И вопросы, поди, будете задавать? – не поворачивая головы, поинтересовался художник.

– Это, – округлым жестом объяв картину, – разве имеет какое-то отношение к пейзажу, на который направлен ваш взгляд? – опасаясь за свое физическое благополучие, кротко спросила приезжая.

– Гражданка, Ваша наблюдательность делает вам честь, но она не тождественна вашей сообразительности. Я, знаете ли, не смотрю туда, на тот пейзаж, а пытаюсь здесь, на природе, закончить очередную картину из серии под общим названием «Кумулятивность красного в лиловом и розовом».

– Остановитесь, художник, не морочьте мне голову, – строго предложила приезжая. – То, что Вы делаете, называется, как бы это помягче выразиться… Я думаю – постшизофренизмом. Вам надо прийти в себя. Пойдите и нырните в речку, а я с вашего позволения посижу на Вашем стуле и покараулю, фу, вот это … «красное в лиловом и розовом».

– Пойдите и нырните… Вода – это, блин, стихия, в нее надо погружаться, а не нырять. Погружаясь, я становлюсь родственником ершам и тритонам. Пойдем, погрузимся вместе. Ты почувствуешь себя родственницей пиявки. Если хочешь, я тебя на ладошке подержу, чтоб не утонула. Расфукалась. тут. Не выпендривайся. Картина как картина.

– Вот хам, – сказала рыжая дружелюбно. – Ты научишь меня плавать?

– Что, совсем не умеешь?

– Я воды боюсь.

– Вот и не выпендривайся.

– Как незаметно мы перешли на «ты».

– С тобой иначе нельзя, мелкая змеюка. Давай уж, выкладывай, зачем я тебе. Сидел себе, творил. Хорошо еще, что я добрый, а то закинул бы тебя вон туда, в кувшинки, чтобы к людям не приставала.

– Я же плавать не умею.

– Ладно, пойдем в палаццо, налью тебе воды в блюдце, поплещешься немножко.

– Хватит измываться над женщиной…

– Что? Не пойдешь?

– Пойду.

– Однако! – изумилась приезжая, увидев красивый «сложносочиненный» дом на просторном газоне.

– Ну, что делать, нам, творцам, не зазорно иметь сносное жилище, – едва слышно буркнул художник.

– Так, в этом дворце ты живешь. А мастерская у тебя есть?

– А как же. Послушай, жратеньки хочешь? Тогда поскребешь по сусекам? А я поищу, чем остудить внутренний жар.. А потом пойдем мы с тобой в укромный уголок…

– Для чего это?

– Как будто сама не знаешь. Посидим, покалякаем за жизнь и чем-нибудь этаким займемся.

– Чем-нибудь?

– Ну да, фотки посмотрим, чаю попьем по-йоркски.

– Мне бы пива по-бескудниковски.

– Есть проблема, не переношу женщин, от которых пивом несет. У меня исчезает к ним интерес…

– Во как? Помнится, один умник в одной мюнхенской пивной так себя загрузил, что, ухватив за помочи проходившего мимо немца, спросил: «Скажи, Адик, где у вас тут…» и выразительно обозначил свою неотложную малую нужду.

– А он что, не помнишь?

– А он, нагло тебе улыбнувшись, вежливо сказал: «Русише шайзе, это там».

– И я никак не отреагировал на это свинство?

– Отреагировал; ты, тоже улыбаясь, как попка твердил: «Данке, данке, данке шен».

– Да, блин, история, – вздохнул художник и почесал себя над виском. – А ведь я тебя, собаку, сразу узнал и, не поверишь, обрадовался. Что-то случилось? Угрызения совести, чувство вины? Или?.. Никак, совсем плохо?

– В психушку чуть не попала, после попытки суицида.

– Да что ты?

– Так мои соседи немецкие подумали и вызвали скорую помощь. А я, понимаешь, тебя вспомнила, и так в Россию захотелось, и это после того, как ты пять лет назад мне сказал: «Знаешь что, маленькая, шла бы ты». Иван, ты что? Неужели забыл?

И я пошла в слезах и в соплях. Пошла, как раньше говорили, по рукам. Случайно вышла замуж, за Пауля, уехала к нему в Германию, родила дочь и затосковала по тебе. Да так, что даже поправилась на нервной почве. Даже в наш с тобой любимый Мюнхен поперлась. Такая была тоска. Через два года с Паулем развелась, дочку он мне не отдал. Квартирку сняла на Любекерштрассе. Однажды сосед по балкону листал каталог немецкого художника Оттона Узеро, с поразительно похожим на тебя автопортретом. У меня, представь, аж сердце защемило. Я попросила его дать мне посмотреть. Хороший немец, он что-то понял…

– Послушай, крошечная, делаем вот что. Я постелю тебе в комнате, окнами на закат, потом мы пройдемся по деревне. Мне надо прийти в себя, решить, что предпринять, потому что вряд ли мой образ жизни тебя устроит. Подумать, как жить дальше, с тобой или без тебя.

– Таким, значит, образом?

– А ты как думала? Сделал глупость, обошелся с тобой по-свински. Не знаю, не знаю, что делать. Единственное, что может меня оправдать… Одним словом, я хотел как лучше. Вот что. Ни по какой деревне мы с тобой не пойдем. Надо хорошо поужинать. Правда, в холодильнике только холод.

– А я поскребу по сусекам? А ты найдешь, чем промочить горло, Пиво исключается… Иван, какой ужин? Бестолочь, где твой укромный уголок? Пойдем уж фотки смотреть, иначе я тебя искусаю.

– О, мне предоставляется шанс загладить свою вину… Секунду. Мне надо распорядиться. Выглянуть в окно.

Эй, пионер! Не в службу, а в дружбу, если тебе не трудно! Все, что я оставил у речки, перетащи ко мне в мастерскую. Спасибо, выручил. Обещанное за дверью.

Пойдем, нежданная и родная моя собака. С ума сойти.

– А как кличут собаку, не помнишь?

– Помню, выговорить не могу…

– Ну попробуй, мне было бы очень приятно.

– Попробую, Любовь.

– Вот видишь – Любовь. Иван… Как это понимать? Что это? Откуда у тебя Оттон Узеро? Он кто – ты?

– Некоторым образом. Я тебе все расскажу. Не сейчас.

– Представляешь, а ведь у меня были тогда смутные предположения, что на каталоге ты. Когда я тебя здесь увидела, я поняла, что с тобой что-то произошло, что у тебя есть тайна. Ты мистификатор?

– Погоди, не все сразу. Боюсь, что ты меня осудишь, когда узнаешь, кто я теперь. Мне ведь придется открыть тебе не только мою тайну… Ладно, пойдем наверх, я тебе что-то покажу.

Вот, это все каталоги. Эти на английском, Узеро на немецком, эти на русском… Из них следует, что некий художник, старающийся не афишировать свою очевидную гениальность и свое имя, тем не менее хорошо известен среди коллекционеров… Некоторые считают его немецким художником Оттоном Узеро, но, скорее всего, эта фамилия вымышленная. Ну и так далее…

Люба, ты помнишь, где мы с тобой познакомились?

– Помню, на Крымском валу. Ты подошел ко мне сзади. взял за плечи. Я оглянулась и поняла, что бояться мне нечего. Ты подвел меня к своему приятелю-художнику, поставил перед собой, погладил по голове и сказал: «Вот эта маленькая красотка – для меня все». А твой друг назидательно порекомендовал: «Корми ее конфетами».

– Ну это было потом, а как познакомились?

– Мы с отцом разглядывали довольно большую картину Кандинского, и отец сказал: «Чтобы попытаться это понять, надо узнать, почему он таким cтал. У него ведь есть достаточно реалистические вещи». Парень, продававший картину, чистосердечно сознался, что он совсем не художник, но любит «срисовывать». И именно эту картину он успевает срисовать с репродукции за неделю, и что он продал таких уже три и получил за них долларами столько, сколько не зарабатывает и за полгода. Ты был где-то рядом, подошел к нам и сказал, имея в виду парня: «Какой простодушный человек». Отец, кивнув головой, согласился. А я тебя, такого большого, заметила еще раньше, и ты произвел на меня сильное впечатление. Размерами. Неужели ты всего этого не помнишь?

– Здрасьте! А разве не я, когда ты с отцом уходила, догнал тебя и сунул в карман твоей куртки оторванный край сигаретной пачки с номером моего телефона… Я запал на тебя так, что дергался от каждого телефонного звонка, а ты все не звонила. Я, кажется, убил бы тебя, если бы узнал тогда, где ты живешь. Наконец ты соизволила, звякнула-брякнула и спросила в своей беспардонной манере: «А кто ты таков? Может, ты прохвост, а я намерена сходить сегодня с тобой в Третьяковку. Нет, в Современник». И пошли мы с тобой в Современник. Получилось это у нас как-то без проблем. Как получалось потом и все остальное. И это было прекрасно.

– Послушай, а что ты делал на Крымском валу? Ведь ты же не художник.

– Не художник, автодорожник, но я, как тот парень, люблю срисовывать. И когда мы с тобой встретились, я был там первый и последний раз.

– Иван, а ты меня хоть немного любил, ну, все это время, пока мы были вместе? Только откровенно.

– Да, и боялся, что ты меня бросишь. Ты умна, обольстительна, а я не твой формат. Потом, твой университет и мой автодорожный несопоставимы. Моих знаний не хватало поддерживать умные разговоры с твоими приятелями. Я поймал себя на мысли, что начинаю тебя ненавидеть за то, что не впущен в круг твоих знакомых. Ты, конечно, в компаниях позволяла мне сидеть рядом с собой, как большому, к тому же я стал от тебя зависим, мне тебя стало мало. Даже когда ты была рядом, я мечтал о тебе, я уже не был уверен в том, что смогу однажды тебе сказать: «Прощай, я ухожу». Нет, я не собирался от тебя уходить, я хотел себя проверить. Это же ни на что не похоже… Я стал безволен. Ужасное состояние.

– И тогда ты набрался наглости после того, как мы провели с тобой одну из обалденнейших ночей, все же сказать: «Знаешь что, маленькая, шла бы ты…» Это было так грубо, так неожиданно, так обидно. Ты на меня наступил. Ты меня раздавил.

– Ладно, об этом стоит поговорить, но не сейчас, прошу тебя.

– Почему тебя зовут «Большим художником»?

– О господи. Да шутка это, связанная с моей первой «профессиональной» выставкой в начале двухтысячных годов. Ее устроил мне в подарок мой школьный товарищ – Сережа, известный в банковской сфере человек, тебе он незнаком. Должен сказать, с какого-то момента мне стало нравиться «сочинять» картины. У меня, правда, хватило ума ни у кого не «срисовывать». Я даже упразднил все свои книги и журналы по искусству, чтобы не было соблазна сравнивать себя с кем-нибудь. Таких «сочиненных» картин набралось на небольшую выставку. Вот тогда Сережа и сделал мне этот подарок. Мало того: он издал каталог с комментарием модного коллекционера современного искусства. Не знаю, зачем, но этот коллекционер сравнил мои картины с живописью «больших» художников двадцатых годов. Наверное, тогда и стало прилипать ко мне это «лестное» прозвище. Выставка подействовала на меня странным образом. Я осознал свое «творчество» как начало Себя… Я безоговорочный художник и прошу всех прочих со мной считаться. Так позиционировать себя мог только наглец и невежа, каковым я тогда и был… Когда я начинал (да и сейчас тоже), я все же держу в уме, что никакой я не художник. Бывали дни, когда я расставлял свои «картины» вокруг себя, тупо на них смотрел, «анализировал» и готов был все искромсать, выкинуть и трезво осознать, кто я таков и что то, чем я занимаюсь, – небезопасное для здоровья умопомешательство. И тут мне опять помог Сережа. Единственное, что меня напрягло – его между прочим высказанное соображение, что ему еще предстоит потратиться на то, чтобы я стал от него независим. Мне тогда показалось, что его участие в моем «развитии» для него обременительно, но имеет какой-то не обозначенный прямо интерес. Время от времени он объявлял мне: «Извини, забыл тебе сказать, но в позапрошлом году в немецком городе таком-то с успехом прошла выставка двадцати твоих работ из моей коллекции, вот почитай, что написали о ней их газеты». А потом и того удивительней. «Скажи, – спросил он. – Ты свои работы не фотографируешь?» Не знаю, почему, но я сказал: «Да нет, а зачем?»