Текст книги "Восточный кордон"

Котенко находился в состоянии обморока. Глубокий поначалу, обморок постепенно проходил, зато нарастало удушье, и он мучительно хотел выйти из этого страшного состояния. Каким рыхлым ни казался снег, заваливший человека, воздуха под этим снегом явно не хватало, дыхание делалось мелким, частым, а мозг не прояснялся. Чувство реальности не приходило, зато накапливались галлюцинации: Котенко все время куда-то проваливался, уплывал, и этот странный полусон-полуобморок мог плохо кончиться для него.

Внезапно зоологу стало легче, воздух свободно пошёл в лёгкие, однако галлюцинации ещё крепко держали его сознание в плену. Неожиданно они приняли форму более ясную. Ростиславу Андреевичу померещилось, что он мёртв и что шакалы отрывают его, чтобы, чтобы… Он очень хотел вскрикнуть, но не мог. Он с ужасом ощущал на своём лице дыхание отвратительных животных, но не мог пошевельнуться, ничем не мог защитить себя. Многим известно это страшное чувство беспомощности по нелепым снам, иногда посещающим чем-нибудь расстроенных детей: настигает чудовище, хочется убежать от него, а ноги как деревянные, и вот уже опасность рядом, дыхание оскаленной пасти жарко ощущается спиной, раздаётся крик и… у постели оказывается обеспокоенная мать, её прохладная рука ложится на вспотевший лоб – и все страхи позади, глубокий сон сковывает потрясённое сознание.

Когда Самур лизнул зоолога в лицо, тот тихо ахнул и открыл глаза, наполненные страхом. Белая муть стояла перед ним. Все тело болезненно покалывало. Он застывал. Тихое и радостное повизгивание раздалось у него над головой, – Котенко с усилием повернул лицо. Над ямой стоял черно-белый волк и, вывалив от усталости язык, умными глазами смотрел на человека, чего-то ожидая и заранее радуясь. «Ну, вылезай же!»

Одну короткую секунду спасённый думал, что это бред, продолжение сна. Ощущение реальной жизни, морозный ветер, страшный холод, от которого коченели ноги и спина, – все это встряхнуло его, он с усилием вспомнил свой выстрел, мягкий толчок, падение, черноту беспредельного ничто перед собой, а память услужливо принесла слова Молчанова: «Это не волк, это мой Самур…»

– Самур! – сказал он трудно, потому что рот и язык сводило от холода. – Са-мур, – повторил он и увидел, как насторожился овчар и как дрогнули его вялые уши. Собака коротко, один только раз взлаяла и выскочила из ямы, словно позвала человека за собой.

А Котенкой опять завладела апатия. Не хотелось даже рукой шевелить, странная вялость снова наваливалась на него, и даже собака не волновала, да и была ли собака, может быть, это видение, снежный мираж… Он закрыл глаза, голова упала.

Монашка беспокойно бегала вдали, ложилась, вскакивала, жалобно звала Самура, который внезапно сделался таким чужим и далёким для неё.

Шестипалый ещё и ещё спускался в яму, трогал лапами вялую руку и наконец понял, что он бессилен что-нибудь сделать для человека, которого хотел спасти. Он не мог вытащить его из ямы. Он не мог унести его.

Внезапно сорвавшись с места, Самур огромными скачками, как привидение, понёсся в сгустившейся темноте к выходу из ущелья. За ним помчалась и Монашка, уверенная, что дурман отошёл от её овчара, и он бежит, чтобы не возвращаться сюда и никогда так страшно не лаять, бежит, чтобы заняться делом: отыскать для неё и себя пищу.

Но овчар в эти минуты забыл о Монашке. А когда волчица, обогнав его, попыталась свернуть Самура с одной ему ведомой дороги, он невежливо толкнул её боком и продолжал держаться своего курса. Вскоре запахло человеческим жильём, на взгорье блеснуло жёлтое окно приюта. Монашка остановилась, темнота сразу поглотила обескураженную волчицу. Она ждала, что будет дальше.

Самур подбежал к приюту и резко залаял. Тотчас же хлопнула дверь, из дома выбежал ночной дежурный Саша. Он был без шапки, в свитере. Он узнал голос овчара.

– Самур, Самур, милый ты мой! – закричал Саша, перекрывая свист позёмки. – Иди сюда, иди же, ну, где ты там пропадаешь!..

Овчар не подходил, он лаял из темноты, и в отрывистых звуках этих Саша уловил нетерпение, призыв и понял: Самур зовёт его куда-то.

Не раздумывая больше, Саша схватил одежду, фонарь, стал на лыжи и, оттолкнувшись, помчался за своим овчаром.

4

Через три – пять минут после бегства Саши Молчанова в хижину вошли его друзья, закончившие очередную рекогносцировку.

– Куда он исчез? – обеспокоенно спросил учитель и осмотрел помещение. – Ведь только что был здесь. Вот, даже чай недопитый остался…

– Экая прыткость, – сказал Александр Сергеевич. – А ну, хлопцы, обыщите сарай рядом с домом, далеко он, само собой, не уйдёт. Вона, метель какая вьюжит.

Два парня выскочили наружу. Саша не отыскался и около дома.

– Лыжи его тоже ушли, – доложили они. – След от избушки свежий. Уехал куда-то.

– С ума сошёл! – брякнул Сергеич и начал поспешно одеваться. – А ну, дай ракету, Борис. Ни зги не видать.

Красная ракета зашипела в белесом воздухе. Она осветила снег лишь на одно мгновение, вырвала из тьмы метельный клочок пространства и погасла.

– Пошли, пока не замело, – приказал Александр Сергеевич, и тогда все заспешили, разобрали лыжи, потянули бечеву для связи. Белый луч фонарика судорожно заметался по снегу, отыскивая свежую лыжню.

Из темноты вдруг высунулась лошадь и тихо заржала, обрадовавшись людям. Она была осёдлана, обрывок поводьев висел под мордой, за седлом болтались две сумы, полные поклажи.

– Чья это? – спросил Борис Васильевич, хотя прекрасно знал, что никто из присутствующих на такой вопрос ответить не может.

– Ладно, потом разберёмся. Я возьму её. – Сергеич схватил уздечку, но пошёл все-таки вперёд, ежеминутно понукая идущего перед собой. Совсем не лишнее понукание: позёмка быстро сглаживала след собаки и лыжни. Побег Саши, лошадь… И откуда собака, чья? Не иначе, где-то близко произошла беда, Саша узнал о ней и бросился на помощь. Лишь бы не потерять и его!

Впереди зачернело. В свете фонаря увидели, как Саша, выбиваясь из сил, пытается взвалить на свои некрепкие плечи большого, вялого человека. И Александр Сергеевич, и учитель, едва глянув на белое лицо спасённого, в один голос вскрикнули:

– Котенко?!

Дальнейшие расспросы исключались: человек нуждался в срочной помощи. Работали молча и споро, отворачиваясь от снежного ветра.

Две пары лыж связали вместе, на них положили укутанного в полушубок зоолога, верёвку от связанных лыж протянули к седлу, – и вот уже, понукая уставшую, заснеженную лошадь, процессия двинулась к приюту. А метель выла, студила лицо, липла снегом. Чернота задавила горы, фонарь Саши выхватывал только кусок пространства, а сам он, подталкивая импровизированные салазки, не очень связно и как-то очень уж быстро рассказывал:

– Его Самур откопал. Только вытащить не мог. Вот умник!.. Прибежал на приют… Слышу лай. А близко не подходит. Ну, тогда я пошёл. Как вы-то догадались? Хорошо, что лошадь… Откуда она взялась? Он живой, правда? Только бы скорей… Спирт у нас есть. Там лавина упала, только он на краю. Ну и Самур!..

Произнеся это слово, Саша огляделся, даже поотстал и прислушался. Метель выла тонко и злобно, но мороз был все-таки небольшой, и снег летел какой-то очень липкий, видно, южный ветер дул с моря. Несколько раз Саша прокричал: «Самур, Самур!», но овчар не отозвался, как будто его и не было.

Самур и в самом деле находился уже далеко.

Пока Саша бежал к месту падения лавины, овчар все время находился в поле его зрения. Пока откапывал Ростислава Андреевича и вытаскивал, он крутился в десяти шагах, но отскакивал дальше в темноту, стоило Саше глянуть в его сторону. Юноше в те минуты было не до собаки, да если бы он и позвал Самура или сделал попытку приблизиться, овчар все равно не дался бы в руки. Он успел одичать, отвык от людей, он только очень смутно помнил ласковые руки Саши и его голос. Его теперешний поступок продиктовала не любовь к людям вообще, а скорее глубокий инстинкт собаки, чьи поколения давным-давно живут с людьми и почитают за высший долг спасти человека в беде, защитить его от всякой опасности.

Возможно, доброе начало взяло бы верх. Он уже близко подходил к Саше, намереваясь дотронуться до его руки, но тут послышались голоса, блеснул фонарь, появились другие люди, и Самур благоразумно отошёл в темень. Он ещё немного понаблюдал издалека. Видел, как положили человека на лыжи и повезли, а когда шумная толпа скрылась в метельной мгле, сразу почувствовал себя таким одиноким и покинутым, что заскулил от тоски. Он не знал, что это тоже проявление инстинкта, древнее стремление – видеть вокруг шумных людей и таких же домашних животных, как он сам.

Самур покрутился на месте, отворачиваясь от липкой метели, хотел было зарыться и уснуть, но тут с подветренной стороны возник знакомый силуэт, и обрадованная Монашка торкнулась холодным носом в шею овчара. И сразу исчезло одиночество, а с ним и жалкое чувство тоски, Самур любовно куснул волчицу в густой заснеженный загривок и понарошку зарычал. Она побежала под ветер, он за ней. Но бегали они немного. Неуютная ночь качалась над горами. Монашка отыскала удобное логово – углубление между камнями, выстланное сухим песком, и там они сладко уснули под унылый вой метели…

Между тем зоолога Котенко привезли на приют и начали приводить в чувство. Вялое тело растирали снегом, спиртом, делали искусственное дыхание, шлёпали, массировали, а когда кожа на щеках Ростислава Андреевича слегка порозовела и он открыл глаза, в рот ему влили тёплый чай с водкой, подняли, растормошили, и наконец после всех процедур он обрёл способность мыслить. Слабая улыбка тронула его губы. Он осмотрелся и тихо сказал:

– Спасибо… Живу.

После чего опять пытался уснуть, но тут уж с ним заговорили как со здоровым человеком, твёрдо и резковато, используя главным образом повелительные глаголы. Котенко вздохнул поглубже, ещё поглубже и сам погладил себе плечо, занемевшее, видно, от чересчур радивых мероприятий по оживлению.

– Ну и ну, – медленно сказал он. – Это Самур… А где он?

Да, где он?

Саша оделся и вышел. Метель продолжала петь свою невесёлую песню, в затишке за домом стояла рассёдланная лошадь, укрытая старым одеялом, и лениво жевала клочок старого сена, обнаруженного на чердаке хозяйственного Сергеича. Собаки не было. И сколько Саша ни звал Самура, сколько ни свистел, никто не отозвался.

Когда он вошёл в домик, Котенко уже пил, обжигаясь, горячий чай, жаловался, что никак не может согреться, что у него болит все тело, и понемногу припоминал, что с ним произошло.

– Следы четырех лыжников? – переспросил Борис Васильевич. – Куда они шли?

– На юго-восток, по ущелью – не знаете, кто это?

– Мы их как раз ищем. Студенты. Ну вот и первая весточка. Утром двинемся вслед. Отлично. Все отлично, но тревожно.

Он стал рассматривать карту. Вон их куда занесло! За ущельем начинался район разломов – Синие скалы. Опаснейшая зона, откуда спуск на юг не под силу даже летом, не то что зимой. Кавказ, довольно полого и растянуто подымающийся с севера, в этом месте обрывается к югу крутой стеной, изрезанной провалами и километровыми ущельями.

Котенко заверил друзей, что справится с небольшим недомоганием и не будет их задерживать, а чтобы они не сомневались, встал и нетвёрдыми шагами прошёлся по домику. Саша стоял у дверей и улыбался. Зоолог перехватил его улыбку, нахлобучил шапку на Сашины глаза и, схватив в объятия, приподнял над полом.

– Ого! – сказал Александр Сергеевич, дивясь силе человека, только что отрытого в снегу.

– Спасибо, сынок, – растроганно произнёс зоолог. – Не будь тебя…

– Это Самур, – сказал Саша.

– Где бы он ни отыскался, что бы ни сделал, он мой великий друг. Скоро я отпечатаю для тебя, Саша, и для Егора Ивановича большую фотографию Самура со своей волчицей. Хоть не заменит она тебе живого, но все-таки. Может, и самого отыщем, вернём в цивилизацию.

– А нужно ли? – спросил Саша.

И зоолог понял его.

5

Утром придирчиво осмотрели Ростислава Андреевича. Он шутил, показывал, что совсем здоров, взялся пилить дрова и съел за завтраком больше лепёшек, чем три школьника, вместе взятые.

Учитель с хлопцами и Александр Сергеевич оставили зоолога в приюте дожидаться своего напарника и пошли по ущелью. Метельный ветер бил им прямо в лицо. Не обнаружив никаких следов, группа повернула мимо Синих скал на северо-запад, чтобы обойти этот опасный район и оказаться на более спокойном спуске к южному приюту. Поиски сделались трудными. Росло беспокойство.

Тот, кто дал этим скалам название Синих, был либо отчаянно близоруким человеком, либо ему сильно повезло и он набрёл на скалы в такое время, когда плоские щеки их освещались под каким-то особенным углом, отражая только синий свет. Вообще же эти громадные, хаотически набросанные в горах скалы были отменно серыми. А может, игру цвета определял день и положение солнца. Во всяком случае, сейчас, когда вьюжило, все вокруг было белым и серым. Выглянет солнце, откроется над горами чистое голубое небо – возможно, и скалы как-то отразят эту близкую голубизну и сами станут голубыми. Но только не теперь.

Несмотря на явное несоответствие названию, Саша решил выполнить обещание. Он нашёл два обломка и упрятал их в рюкзак. Поголубеют, если того сильно захочет Таня и он сам. В этом можно не сомневаться.

Они шли по зигзагообразным проходам между камнями и с уважением смотрели, задирая головы, на гигантские куски гор, разбросанные здесь с величайшей небрежностью. Не находилось ни одной громады с закруглёнными формами. Только острые углы, плоские или вздыбленные линии, самые неожиданные разломы, объёмная, злая геометрия в натуре. Не верилось, что все это сотворили такие агенты разрушения, как вода, ветер или разница температур. Скорее, это результат какой-то титанической, очень давней планетной катастрофы. Гигантская сила развернула гору, подбросила её, истерзанную в клочья, под небеса – и вся каменная мешанина как попало рухнула на перевал, завалив обломками целый район. Так и лежат они, не тронутые веками, эпохами, эрами, не подвластные ветрам, морозам и воде, внушают почтительный трепет всем живым существам, умеющим видеть, дают приют голошеим грифам да сереньким ящерицам, которые любят часами лежать на каменных площадках, пригретые летним солнцем. Чудо природы, один из самых интересных и малообследованных уголков Кавказа.

Сейчас здесь царствовал снег. Он набился во все щели, закрыл проходы, наклеил на высоте страшные карнизы, готовые рухнуть на голову неосторожного, перемел проходы. Ветер, разбитый на тысячи потоков, продолжал резвиться между скал во всю силу, и никуда от него нельзя было спрятаться, везде только сквозняк и чертовский холод. И это юг!

В одной щели торчала, выделяясь на чёрном фоне камня, сломанная бамбуковая палка. Тот, кто оставил её, хотел, чтобы люди нашли примету. В расщеп бедолаги вставили бумажку. Ветер как хотел трепал её, и она напоминала флаг бедствия, своего рода безмолвный SOS, выброшенный в горах.

Борис Васильевич, подавляя волнение, вытащил палку и отвернулся от ветра, чтобы прочитать послание.

– Они! – сказал он со значением.

Там было нацарапано карандашом:

«Виктора несём. Сломал ногу. Осталось по плитке шоколада. Дорогу не знаем, идём по компасу на запад. Держимся, но ждём помощи. Всем, всем, всем…»

– Черт бы их побрал, этих лжеромантиков! – воскликнул учитель, пряча бумажку. – Они, видите ли, держатся! Хорошая мина при плохой игре. «Погибаем, но не сдаёмся»! Во имя чего? Человеческой глупости ради? А сейчас надо искать этих мужественных глупцов. Смотрите, они даже дату забыли поставить, до того им недосуг. Когда они прошли здесь? Куда? На запад? Понятие необычайно широкое…

Скальный район наконец кончился. Ветер стихал, метель утяжелилась, снег уже не валил, дело явно шло к перемене погоды. Но больше никаких следов не замечалось, все замело, лишь через полчаса хода нашлась тряпка, видно, здесь перебинтовывали раненого. Только когда миновали небольшой перевальчик и впереди открылась перспектива далёкого, чисто-белого склона, то на нем километрах в пяти по прямой, а фактически не меньше чем в двух десятках километров трудного спуска зачернели фигурки, много фигурок, человек десять. Даже в бинокль не угадывалось, что они там делали, – похоже, несли кого-то, спускаясь к югу, где стоял приют.

– Лесники Таркова, больше тут некому быть, – сказал Сергеич. – Теперь, само собой, в лес подадутся, до приюта им часа три хода. Ну, и нам туда же, раз такое дело. Только давайте уговоримся, хлопцы: не бежать. Это вам не Скво-Велли, сорвёшься вниз – и будь здоров…

Как потом выяснилось, четыре храбреца сбились с маршрута ещё задолго до подъёма на перевал. Их запутали бесчисленные ручьи, ущелья, хребты, часто идущие не только поперёк от Главного, но и параллельно ему, создавая иллюзию близости и доступности. Весь поход бравые лыжники рассчитали на четыре дня, но только на пятый вышли к перевалам, едва одолев половину дороги. Потом они задержались из-за сломанной ноги самого бойкого студента, задумавшего лихо прокатиться с крутой горы. Ну, а дальше началось медленное шествие с носилками, похожее скорее на траурное, чем на спортивное. Кончились продукты, началась метель. Потеряли уверенность, блуждали в горах, надеясь на помощь извне.

Как часто вот такое неподготовленное, лишь с поверхности героическое, а на самом деле безрассудное начинание оборачивается для его участников трагедией или в лучшем случае трагикомедией! Да ещё требует от общества колоссального напряжения и больших средств на поиск. Конечно, сигнал бедствия не остаётся без ответа: где бы его ни услышали люди, они тотчас спешат на помощь, не считаясь ни с чем. Но лучше бы не создавать подобных бессмысленных эпизодов, которые, кроме горя и трудностей, никому ничего не приносят.

У романтики ведь тоже есть свои границы. За их пределами начинается безрассудство. Надо уметь отличать одно от другого.

Поисковая группа учителя догнала лесников лишь на вторые сутки, когда те только что пришли на приют в залесенную долину реки.

Маленький барак, именуемый приютом, оправдывал своё название разве что жарким летом. Тогда он хоть давал тень от солнца и крышу от дождя. Зимой же выглядел совсем невесело. Щелястые стены пропускали не только ветер, но и снег, посредине стояла искорёженная печка, а вдоль стен – полусожженные нары. Закопчённый верх, сорванная с петель дверь, сугроб на земляном полу, выбитом сотнями туристских кедов, – вот и весь приют.

Александр Сергеевич окинул взглядом неприглядную хоромину и с досады плюнул. Как все это не походило на его гостеприимное хозяйство, где даже зимой можно жить, а при необходимости и отыскать на чердаке мешочки с гречкой, горохом, солью и вермишелью, сэкономленные за лето и оставленные «для плавающих и путешествующих».

На промороженных нарах лежали четыре заросших студента. Их укрыли чем только могли. Тарков и Борис Васильевич обменялись понимающим взглядом. «Плохо», – безмолвно сказал лесник. «Вижу», – одними глазами ответил ему учитель.

У одного из лыжников – закрытый перелом бедра. Он в плохом состоянии, небритые скулы, потрескавшиеся губы. Ещё двое с обмороженными щеками и ногами, они подавлены, измучены. Четвёртый тихо стонал: он сильнее других обморозил ноги. У них хватило мужества не оставить раненого, хотя он и просил их об этом. Самый слабый из четвёрки – тот, у кого оказались обмороженными ступни. Он выглядел лучше других. Оказывается, остальные трое отдавали ему свою долю, чтобы поддержать. Все это было благородно до слез, но никак не оправдывало самой безумной затеи.

На расспросы время не тратили. Борис Васильевич глянул на своих учеников, и они сразу поняли его.

– Аллюр три креста, – вполголоса сказал он. – Вот записка Юдину. Он все сделает.

– Есть аллюр три креста. – Саша положил записку в шапку и почему-то поплевал на ладони, прежде чем надеть рукавички.

Открылась щелястая дверь, стукнули лыжи. Трое парней понеслись по долине вниз и вниз, лавируя между деревьями с такой скоростью, что учитель испуганно поморщился. Но он надеялся на своих ребят. От приюта пошла дорога известная, заблудиться нельзя. Чем скорее они примчатся домой, тем лучше.

Пока Саша и его товарищи скользили по снежной долине, подбадривая друг друга; пока врывались в Жёлтую Поляну и отыскивали директора турбазы, прошло немного времени. Но затем пришлось поднять на ноги врачей, вызвать из Адлера вертолёт, а с лесопункта – два вездехода для подстраховки, и на это ушло время. Борис Васильевич за эти часы сделал все, что в его силах: туго перебинтовал распухшую ногу раненого, дал мазь обмороженным, успокоил их, а Тарков и его спутники согрели чай, приготовили мясо, и ребята размякли.

Теперь они искренне, хоть и с большим опозданием, жалели о свершённом, клялись, что больше никогда-никогда… И ели, сколько могли, пили сладкий горячий чай, а вскоре уже начали подшучивать над своим положением, хотя оснований для шуток, честно говоря, совсем не было. Старшие прекрасно понимали, какая тяжёлая операция предстоит одному и как все трудно может сложиться у другого, с обмороженными ногами. Но они только глядели понимающими глазами, а говорили вслух совсем другое, стараясь поддержать в хлопцах дух боевитости и уверенности, столь необходимый им для новых испытаний.

А тут как раз загремело небо. Вертолёт облетел долину, выбрал полянку пообширней и осторожно снизился, покачиваясь и вращаясь вокруг своей оси. Завихрился и полетел во все стороны снег, колёса повисли над самой землёй, прицелились и вдавились в снег. Выпрыгнул врач, с виду как все походные врачи – в халате поверх пальто, с непроницаемым лицом, с чемоданчиком в руках. Его проводили в балаган. Мотор не глушили, винт слабо вращался. Врач глянул намётанным глазом на больных и приказал:

– Всех в машину.

Ещё три – пять минут деятельной суеты, слова ободрения. Дверца вертолёта закрылась. Пилот прибавил газ, и железная птица, подпрыгнув, косо полетела над долиной, набирая высоту. На приюте стало тихо-тихо.

– Ну вот… – произнёс учитель.

Лесники посидели, покурили у печки. Александр Сергеевич рассказал Таркову об опасном приключении с зоологом и о Самуре. Тот удивлённо покачал головой.

– Уж кто-кто, а Ростислав-то Андреевич! – с укором сказал он, не одобряя легкомысленного поведения Котенки в зимних горах.

– А зубра того мы видели, – сказал другой лесник.

– Не самого, конечно, – поправил Тарков. – Следы видели, когда лазили через леса. Сюда перебрался, непоседа, к морю ближе. Уже приноровился, ожинник копытил в лесу, глубокий снег ему не помеха. Похоже, обосноваться на южном склоне задумал.

– Ему бы зубриху с молодняком ещё перемануть, – заметил Сергеич. – А то что же одному-то. Само собой, скушно.

– Пригони. Возьми хворостину, а то кнут – и давай, сотвори доброе дело, – сказал Тарков, и все засмеялись.

В это время где-то очень далеко хлопнул винтовочный выстрел. Все разом повернулись в ту сторону. Смягчённый расстоянием, звук этот походил на треск дерева от мороза, на разлом льда, на эхо каменного обвала. Но чуткое ухо Таркова не обманулось.

– Стрельнули, – сказал он. – Неужто опять балуют, гады?