Текст книги "Плагиат. Повести и рассказы"

С 1855 года по реформенный 1861 год Глуповом правил Максим Максимович Патрикеев. Человек он был, как говорится, ни то ни сё, не консерватор, не либерал, не человеконенавистник, не филантроп, не бессребреник, не стяжатель, а просто просидел мужчина сиднем шесть лет в своем кабинете, и даже не всякий глуповец знал, каков из себя высший здешний администратор. Это потом уже выяснилось, что Максим Максимович шесть лет занимался вперемежку росписью по фарфору и переводом Библии с иврита на мокшу, поскольку по матери был мордвин.

Собой же он был представителен, даже и величав, но в глазах у него читалась глухая скука.

Эти шесть лет были счастливейшими годами истории города Глупова в ее дооктябрьской части. В градоправительство Максима Максимовича ничто не мешало естественному течению жизни, потому что он не вмешивался ни во что, и глуповцы взбодрились, ударились в деятельность, из чего летописец выводит следующее любопытное заключение: «Шестилетнее правление господина Патрикеева,– пишет он,– со всей наглядностью доказало, что наилучшее из того, что способен сделать градоправитель для своих подданных, это ничего не делать, а только в малую меру споспешествовать Богом определенному ходу жизни, нисколько не нарушая небесных предначертаний».[42]42
  На полях против этих строк написано красным карандашом: «А эгалите?»


[Закрыть] Действительно, как Итака благоденствовала в отсутствие Одиссея, так и Глупов расцвел, оставленный Максимом Максимовичем безо всякого попечения. Буйствовала торговля, изощрялись ремесла, явились, наконец, пути сообщения в виде железной дороги, которую, впрочем, глуповцы побаивались по причине консервативного чувства и неодушевленности системы передвижения, возникла газета «Истинный патриот», строго соблюдавшая завет покойного градоначальника Лычкина и писавшая преимущественно о грядущем. Однако все эти исторические вехи и приметы цивилизации решительно ничто по сравнению с тем обстоятельством, что на патрикеевское шестилетие пали расцвет и гибель поэта Никиты Чтова, о котором и сегодня знает кое-кто из узких специалистов.

Никита Чтов родился в 1830 году в семье одесского биндюжника, сосланного в Глупов за пререкания с околоточным надзирателем. Детство и отрочество поэта, как водится, были безрадостными, и это главным образом потому, что его много и сильно били: били непросвещенные родители, сверстники, соседи, учитель церковноприходской школы, пьяные сидельцы, городовые, прохожие, шорник, к которому он был отдан в ремесленную науку. Трудно сказать наверняка, но, возможно, именно это беспрестанное битье сыграло заглавную роль в его становлении как поэта. Во всяком случае, отрицать его влиятельность было бы легкомысленно, потому что телесные наказания и просто побои воспитывают у нас не одних преступников, но также художников, мыслителей, страстотерпцев. И это неудивительно, так как оскорбление действием в наших условиях есть не просто наказание, как правило, ни за что, а средство полировки души и крови, и по той логике, по какой люди плачут с горя, от счастья и еще потому, что соринка попала в глаз, из-под палки в России выходили даже и мировые гении; недаром существует обидная поговорка: «Русского побей – часы сделает». В общем, шестнадцати лет от роду Никита Чтов начал писать стихи.

Поскольку в то время еще сочинительствовали не все и поэтов на державу было, как говорится, раз-два и обчелся, творения Чтова неизменно печатались в «Истинном патриоте» под псевдонимом Певец, избранном еще в ту пору, когда поэт находился у шорника в ремесленном обучении. Первая проба пера, в сущности, представляла собой воспоминание о детстве и отрочестве, положенное на хорей; их поэт почему-то не помянул лихом, а, напротив, изобразил в довольно радужных тонах с толикой тонколирической ностальгии. Впоследствии он сосредоточился на патриотической теме, как бы мы сейчас выразились, и ни о чем другом практически не писал. В Глупове к творчеству Никиты Чтова сложилось неоднозначное отношение: кто-то предлагал поставить ему на Соборной площади золотой памятник, а кто-то призывал власти предержащие публично четвертовать его за кое-какие грамматические вольности – слава богу, градоначальнику Патрикееву было ни до чего.

Однако ни талант, ни признание сограждан не освобождали Певца от житейских тягот и неудобств, так, «Истинный патриот» либо вовсе не платил ему за стихи, либо платил сущую чепуху. В летописи упоминается, что месячный доход Певца составлял на круг рубля три-четыре, и он едва обеспечивал прожитье: за квартиру, правильнее сказать, за чуланчик, который Чтов снимал у одного спившегося конторщика, он платил полтора рубля в месяц, за говядину и хлеб – еще полтора рубля, а свечи, а чернила, а бумага, стоившая до пяти рублей десть, да ведь иной раз требовалось и развеяться, выбросить на порцию очищенной гривенник-другой, потому что при некоторых обстоятельствах очищенная для поэта – это то же самое, что для младенца материнское молоко. Страничка из дневника Никиты Чтова, сохраненная между листами амбарной книги, свидетельствует о том, что его обстоятельства были те самые обстоятельства, и поэтому он очищенной не гнушался; вот запись от 12 декабря 1859 года: «Более двух месяцев не писал я свой дневник. Я много выстрадал за это время. Я каждый день пью водку, без водки не могу закончить день, с водкой мне надежней и веселее. И теперь пишу пьяный. Жизнь с каждым днем тяжелее, невыносимей. Кроме мучения, ничего нет. Мне гнусна становится ложь, гадость, рабство в жизни. Мне хочется чего-то лучшего, небывалого, хочется уяснить другим настоящее. Но всюду запор, давление, окрик. Вот почему тяжела мне эта горькая жизнь, отчего я пью: выпьешь – по крайней мере, заснешь. Но и во сне представляются какие-то чудовищные образы, какая-то житейская дрянь, и во сне нет покою… О, будь у меня свобода и средства к жизни! Без этого я гибну; меня не хочут понять, презирают, давят сильные мира сего; у меня нет даже друга, который посочувствовал бы мне, пожалел бы меня…»

Чудно только, что эти страдания никак не отразились в стихотворениях Чтова; напротив, чем неустроеннее было его материальное положение, чем горше было у него на душе, тем пронзительнее звучала в стихе любовь к малой родине, тем благостней становился его накал. Когда, например, сгорел дом спившегося конторщика, а вместе с ним и пожитки Чтова, он долго ходил по городу именно что в «ветхом рубище певца», которое состояло из невозможных нанковых штанов и обтрепавшегося стеганого халата, подаренного ему одним помещиком-меценатом, но в это время появилось его прелестное стихотворение «Я родился и рос в благодатном краю»; когда Певца по ошибке избили молодцы из Навозной слободы, спьяну принявшие его за цыгана, и он потом полгода плевался кровью, был написан лирический цикл «Богатырские песни»; когда он был посажен в холодную по ложному обвинению в краже сена, из-под его пера вышла замечательная поэма «Патриотические мечтания». И только после того как в губернском городе выпустили книжку его стихов и он получил шестьдесят рублей гонорара, из которых пятьдесят восемь немедленно проиграл на бильярде, а два рубля пожертвовал нищему старику, родилось его пессимистическое «Горька судьба поэтов всех времен», каковое у него впоследствии частично позаимствовал Кюхельбекер[43]43
  Тут очевидная ошибка летописца: Кюхельбекер никак не мог позаимствовать у Чтова это стихотворение, потому что умер в 1846 году; потом у Кюхельбекера «племен», а не «времен», что очень принципиально.


[Закрыть].

Почему искусство у Чтова так не вязалось с жизнью, это вопрос особый. Видимо, русская лира вообще настроена на какую-то внутреннюю, самодовлеющую ноту, звучащую иногда контрапунктно относительно бытия. Либо жизнь в соответствии с каким-нибудь вредным законом враждебно настроена к отечественному художнику, и он принимает это как должное, как некую неизбежность, вроде старения организмов. Либо патриотическая направленность у нас искони воспитывается именно житейскими тяготами, несправедливыми ударами судьбы и прочими неприятностями. Либо русский художник так и рождается законченным патриотом, и чувство родины – единственный источник его баллад, какой бы злыдней эта родина ни была.

Одним словом, Певец, несмотря ни на что, продолжал гнуть свою столбовую линию, которую можно сформулировать следующим манером: отчизна, что мать родная, какая есть, такая и слава богу. Но при этом Никита Чтов был крайне нетерпим к творчеству тех своих предшественников по перу, которые позволяли себе в отношении родимой земли какие бы то ни было реприманды. На этот счет Певец любил потолковать со своим конторщиком; бывало, усядутся они на завалинке с полуштофом очищенной, и Певец заводит:

– Удивляюсь я на господина Лермонтова… Вольно ему было хаять отечество, когда у него имение и полчище крепостных. По мне, так это даже неблагородно. Вот я, положим, гол как сокол, а правую руку себе отрежу, если она у меня подымется на какие-нибудь неблагонамеренные слова. Нет, Лермонтов коварный писатель, Мартынов его правильно застрелил…

И это тем более странно, что тогдашний редактор «Истинного патриота» на каждом шагу притеснял Певца мелочными придирками, то тут, то там подозревая в его творениях диссидентскую подоплеку. Как-то раз редактор не пропустил в печать стихотворение Чтова «Русский царь, надёжа наша»; Певец пришел объясняться, а редактор ему и говорит:

– Помилуйте, как можно печатать это стихотворение, если у вас везде пишется «герой», а читается «сукин сын»!

– Да где же вы, сударь, сукина сына-то усмотрели?– спрашивает его Чтов.

– А вот во второй строфе есть двусмысленное словцо; если прочитать его задом наперед, то это уже будет покушение на основы.

– Так не надо его читать задом наперед! Как оно написано, так его и читайте!

– А цензура? Цензура у нас востра – вот в чем причина. Пропусти я ваших сукиных сынов, так меня же потом на цугундер за развратные правила и буйственное помрачение рассудка!

– Иисусе Христе! – в отчаяньи сказал Чтов. – Кончится ли когда-нибудь этот мрак?!

– Никогда! – с сердцем сказал редактор. – Да и как же без цензуры? Дай вам, сочинителям, волю, вы, пожалуй, таких гадостей понапишете, что государственность может рухнуть. Ведь вы какой народ: в каждый горшок норовите плюнуть…

Это объяснение с редактором «Истинного патриота» так огорчило Никиту Чтова, что он насмерть напился в первом попавшемся кабаке, затем пристроился отдохнуть под забором, который огораживал котлован, вырытый под фундамент видо-обзорной каланчи, и пьяным делом скончался от переохлаждения организма. Провожали его на кладбище только два человека: конторщик и тот самый нищий старик, которому Певец пожертвовал два рубля.

А вскоре пришел конец и градоначальничеству Максима Максимовича Патрикеева – его лишили должности за то, что он растранжирил глуповскую казну. Это было не совсем верно; казенные средства Максим Максимович действительно спустил, но именно на то, чтобы построить в Глупове фарфоровый завод, который выпускал чайные принадлежности; мето́да производства была китайская, да глина местного происхождения, и поэтому глуповскую посуду можно было только расписывать, а для питья она не годилась.

Лет через пять по восшествии на престол императора Александра II Освободителя глуповским градоначальником назначили полуармянина Алексея Федоровича Саркисова, русофила. Это был субтильный мужчина с аккуратно подстриженными усами в бечевочку шириной и темными глазами немного навыкате, как у породистых лошадей.

Деятельность Алексея Федоровича с самого начала не задалась. Он было продолжил строительство видообзорной каланчи, но дело закончилось на фундаменте, так как негодяй-подрядчик прикарманил суммы, отпущенные на ее возведение, и сбежал в Америку с одной глуповской попадьей. Но зато Алексею Федоровичу удалось восстановить городскую гимназию, сожженную в градоначальничество Перехват-Залихватского, вот только каменщики то ли по недосмотру, то ли из классового умысла замуровали парадный вход, и гимназисты с преподавателями вынуждены были пользоваться специальным лазом, прорубленным на уровне первого этажа, к которому были пристроены вечные временные мостки.

Вообще, за что бы Алексей Федорович ни брался, снедаемый самым отеческим чувством, благими побуждениями и либеральной ориентацией, все у него получало превратное воплощение, все выходило так или иначе наперекосяк. Он вернул глуповскому простонародью урожденные имена, но поскольку многие уже не помнили, как они прозывались до пришествия эпохи единообразия, то в городе появились такие нелепые фамилии, как, например, Двадцатьпятов, а некоторые грамотеи, на литературных героев глядючи, превратились в Онегиных да в Печориных, и даже один человек присвоил себе фамилию Отечественные-Записки. Алексей Федорович отменил телесные наказания, но таковые до того вошли в плоть и кровь местного обывателя, что в былые времена иной раз не посекут его в съезжем доме за какую-нибудь злокачественную догадку и ему как-то не по себе, – и поэтому немедленно народилась мода на уличные бои, так что недели не проходило без того, чтобы Большая улица, скажем, не побила Дворянскую и, таким образом, не аукнулась бы дикая старина. Алексей Федорович взял за обыкновение раз в три дня демократически прогуливаться по Соборной площади, демонстрируя подданным, что он отчасти тоже человек смертный, но несмышленые мальчишки забрасывали его дерном, а как-то раз чуть-чуть не побили ломовые извозчики, которые с пьяных глаз его приняли за цыгана.

Закономерно возникает вопрос: почему все передовые начинания градоначальника Саркисова претерпевали неожиданные и, в общем, вредные превращения? Причиной тому могла быть следующая особенность нашего прогрессиста: он редко когда в состоянии проследить ход эволюции желаемого в действительное, потому что у него и времени-то, и сил-то нет прослеживать этот ход, ибо у нас куда ни ткнись – везде конь не валялся. Возможно также, что существо начинаний градоначальника как-то не отвечало химическому составу той почвы, на которой им предстояло взрасти и дать запрограммированные плоды. Равномерно не исключено, что, так сказать, передаточный слой, через который проходит преобразующий импульс, а именно ближние и дальние присные прогрессиста, искони сложился таким окаянным образом, что он неизбежно искажает этот импульс, откликаясь не совсем соответственно на него, а то и как-нибудь совсем несоответственно откликаясь. Это соображение представляется особо правдоподобным, так как некоторым образом государственное самочувствие вполне в характере русского человека, так как он частенько сам себе правительство, парламент, верховный суд и ему, конечно, неймется проявить свою суверенность путем прибавления чего-либо или убавления чего-либо от входящей инициативы. Так уж устроен наш соотечественник, что если через него пропустить электричество, то на выходе обозначатся коли не молочные сосиски, то уж, во всяком случае, не электричество.

Вот характерный тому пример… Утром 19 февраля 1861 года, когда вошел в силу манифест об эмансипации крестьян, то есть упразднении крепостной зависимости, в бывшей Болотной слободе, население которой при градоначальнике Василии Ивановиче Лычкине было выписано в черносошные крестьяне, произошли серьезные аграрные беспорядки. В глуповской летописи они описываются таким образом, что будто бы утром 19 февраля толпа мужиков, по обыкновению вооруженная вилами, косами, оглоблями и серпами, явилась к резиденции градоначальника и потребовала его для решительных объяснений. Алексей Федорович вышел на крыльцо и поинтересовался спросонья, подозревая, что он накануне своих подданных зачем-нибудь созывал:

– А что, ребята, какое сегодня у нас число?

Один малоросс, примкнувший к беспорядкам из любопытства, а вообще заглянувший в Глупов для сбора пожертвований на ремонт собора, сожженного татарами в 1242 году, ответил на это шуткой:

– Числа не знаем, бо календаря не маем, месяц у неби, а год у книжице.

– Это еще что за революционист? – нахмурясь, спросил Саркисов.

Мужики стали осматриваться по сторонам, отыскивая глазами веселого малоросса, но он точно сквозь землю провалился, и это сверхъестественное исчезновение дало летописцу повод намекнуть на участие в беспорядках нечистой силы – видимо, летописец, освещавший события тех переломных лет, большой был конформист; он так и пишет: «Не иначе как враг человеческий подбил мужиков на смуту, ибо глуповцы испокон веков отличались покладистым нравом, отлично мирными повадками и почитали установления высших властей наравне с родительским благословением, так что даже в самые тяжкие времена выглядели счастливейшими людьми».

– Говорите откровенно, собачьи дети, – между тем продолжал Саркисов. – Вы что это надумали – бунтовать?!

– Зачем бунтовать? – ответили из толпы. – Бунтовать нехорошо, мы свою христианскую должность замечательно понимаем.

– Ты нам, батюшка, вот что скажи, – послышался другой голос. – Земля-то за нами останется, как мы выйдем в вольные хлебопашцы?

– Накось выкуси! – ответил Алексей Федорович и сделал народу кукиш.

– Ну так будь все по-старому: мы ваши, а земля наша. Как были мы дворянами, так дворянами и останемся.

– Да какие вы, к дьяволу, дворяне?! Вы глупый бородатый народ, и более ничего!

– Как же не дворяне? У каждого свой двор существует, стало быть, мы дворяне. А воли нам твоей даром не нужно.

– Вот возьми их за рупь двадцать… – растерялся градоначальник.– То вы с самого Бориса Годунова бунтуете на предмет эмансипации, то вдруг воля вам не нужна… Я вас, православные, отказываюсь понимать. Это какие-то бред и грезы…

– А чего тут понимать? Волей сыт не будешь – вот и вся умственность.

На этих словах толпа согласно заволновалась.

– А как насчет «не хлебом единым»? – слукавил градоначальник, надеясь со стороны религиозной морали задеть глуповцев за живое. – Бога вы не боитесь, вот что я вам скажу!

– Бога мы очень даже боимся, – ответили из толпы, – но от воли отказываемся, извините за выражение, наотрез. Ведь с голоду все подохнем без земли-то, либо окончательно сопьемся без попечения и надзора.

– Напрасно вы беспокоитесь, православные. Без привычки, конечно, воля вам не с руки, но по прошествии времени даже такие сарматы, как вы, и те осознают все выгоды нового положения, и ваши обстоятельства устроятся по общеевропейскому образцу.

– Знаем мы эти песни! Орехи будут, когда зубов не станет. Тогда градоначальник насупился и сказал:

– Ну, коли вы не хотите понять никаких резонов, то во мне тушуется Марк Аврелий и просыпается Чингисхан!

– Ну, посеки, – послышалось предложение из толпы. – Душу-то не рви, а возьми и для спокойствия посеки.

– И посеку!

– И посеки…

– И посеку! А ну, кто тут желающий пострадать?

Из толпы вышел здоровенный мужик, расстегнул штаны и – по лицу было видно – внутренне приготовился к экзекуции. Саркисовские опричники распластали его на лавке и принародно начали, что называется, вгонять через задние ворота политическую науку. Мужик только как-то сладострастно кряхтел и время от времени подмигивал толпе левым глазом – мол, ничего, ребята, за общее дело можно и пострадать.

Когда экзекуция совершилась, страдалец поднялся с лавки и как бы рассеянно произнес, застегивая штаны:

– А со свободой мы все-таки не согласны.

После этого случая градоначальник надолго слег; в сущности, с ним приключился продолжительный нервный припадок той же примерно симптоматики, что и любовная лихорадка. Надо полагать, подкосило градоначальника именно то, что мужики из бывшей Болотной слободы сбили его с прогрессистской платформы и заставили прибегнуть к такому средству политического просвещения, которое он не только не одобрял, но и принципиально исключил из традиционного арсенала. Вдобавок повстанцы, как будто назло, – хотя в действительности скорее всего что с горя – в течение двух-трех дней пропили под гребенку все свое движимое, а также частично недвижимое имущество и впали в конечную нищету, от которой они кое-как оправились только к началу следующего столетия.

Алексей Федорович проболел около месяца, а затем исчез; в одно прекрасное утро он отправился на свою демократическую прогулку, и больше его в Глупове не видали. Потом уже стали распространяться слухи, что будто бы градоначальник Саркисов постригся в Соловецком монастыре, что будто бы он уехал в Америку воевать на стороне северян, что будто бы он спился с круга в Новочеркасске, но, как бы там ни было, из города он исчез.

Исчезновение властителя пришлось как нельзя некстати, потому что именно на середину марта месяца пало чрезвычайное, даже невероятное происшествие: на Глупов налетел пресловутый Зеленый Змий. На поверку вечный искуситель нашего народа оказался и вправду змееподобным существом, похожим на доисторического ихтиозавра, зеленушного цвета, с перепончатыми крылышками, но как только он ударился о землю, то предстал перед глуповцами почему-то в виде акцизного чиновника с необыкновенно большими, не по-человечески внимательными глазами. Ударился он о землю в районе Соборной площади и, отдышавшись, сказал горожанам, которые взирали на него со страхом и недоумением:

– А не выпить ли нам, ребята?

С этими словами Зеленый Змий раскинул перед глуповцами мифическую скатерть-самобранку, и та немедленно прислужилась бочонком смирновской, бочонком воронцовской, бочонком пенника и закуской, приличной обстоятельствам, а именно маринованными рыжиками, квашеной капустой с клюквой и микроскопическими льдинками, крепенькими солеными огурцами.

Глуповцы осторожно начали подходить: подойдет такой глуповец, перекрестится, примет немалый деревянный ковшик водки, какая ему по вкусу, захватит негнущимися пальцами щепоть студеной капустки и степенно поблагодарит. Однако по прошествии времени вокруг скатерти-самобранки затеялся разговор, не совсем чтобы трезвый, разумеется, разговор; один глуповс-кий обыватель, прогуливавший свою беременную жену, – видать, неприятного характера человек – ни с того ни с сего решил сделать замечание Зеленому Змию.

– Слава богу, и без вашего преподобия практически не просыхаем, – сказал обыватель, сердито выпучивая глаза. – Зачем ты на нас, спрашивается, налетел, к чему такое пришествие? А если теперь моя половина ненароком скинет, испугавшись твоего ужасного вида, кто тогда мою обиду ублаготворит?!

– Я и ублаготворю, – ответил Зеленый Змий. – Я, братец, сполна тебя ублаготворю, я только этим и занимаюсь.

– Действительно! – послышался другой грубый голос. – Летают тут всякие, пужают мирное население… Почему это такое?!

Третий голос добавил:

– На худой конец, у нас теперь цивилизация и свобода! Это тебе не крепостное право: ныне хотим – пьем, а хотим – не пьем. Вот как сейчас объявим запрет на пьянку, и хоть ты нам кол на голове теши!

– Мужланы! – сказал им Зеленый Змий. – Со свободой настоящая пьянка только и начинается!

– Ну, не знаем… – сказали ему в ответ. – Откровенно говоря, мы бы с тобой расстались; допились мы, откровенно говоря, до полного отсутствия самочувствия…

– А вот это, ребята, глупый идеализм! – заметил Зеленый Змий. – Если по-настоящему, то вам без меня ни вздохнуть, ни охнуть, и на это есть ряд причин. Причины такие: потому что у вас семь пятниц на неделе, потому что вашему брату все на свете не по нутру, потому что вы люди забубённые и кругом-то у вас несчастья, потому что наше российское хлебное вино есть продукт демократический, общедоступный, потому что веселие Руси питие eси, как сказано у Владимира Красно Солнышко, потому что, положим, являетесь вы домой с честно заработанными грошами, а там стерва-жена, сыновья-балбесы, куды ни глянь, изо всех углов тараканы пошевеливают усами, и при этом в голову как назло лезут думы о возвышенном, непростом – то есть европейский образ мышления поневоле входит в противоречие с азиатским способом бытия. Так или не так?.. То-то и оно, что так! Стало быть, при вашей горькой в общем и целом жизни без Зеленого Змия, как вы хотите, не обойтись.

– Ну, накрутил, накрутил, черт речистый! – послышались грустные голоса.

– И вообще, не нравится мне ваше поведение, – сказал Змий. – Дурацкую довольно вы взяли моду – ерепениться перед властью.

– Уж не новый ли ты наш градоначальник? – была высказана догадка.

– Нет, православные, это лишнее. Подымай выше: я вам бог, царь и отец родимый. А вы тут позволяете себе отпускать в мой адрес разные непочтительные слова! Ведь я и наказать могу: где, спрашивается, теперь эти готы, эллины, хазары, древние египтяне? Нету их, как корова языком слизала… Смотрите, ребята, как бы я и вашу породу не упразднил!

С этими словами Зеленый Змий скатал скатерть-самобранку, погрозил глуповцам пальцем и исчез в толпе.

А ровно через три дня после пришествия искусителя в Глупове объявился новый градоначальник – надворный советник Павел Яковлевич Мадерский. Это был миловидный тонкий мужчина с приятными манерами, улыбчивый, благосклонный, но при этом нервно-деятельный, непоседливый, беспокойный, одним словом, то, что в народе называется – егоза. Согласно веяниям того времени Павел Яковлевич был отъявленный реформист.

Начал он с реформы народного образования, к которому власти предержащие у нас всегда питали безотчетную слабость, хотя благосостояние государственности ни прямо, ни косвенно от него не зависело никогда. Павел Яковлевич распорядился изгнать из гимназии всех учащихся недворянского корня и учредил для них школу мыловарения с преподаванием закона божьего, арифметики, плетения лаптей и рукопашного боя; по мнению нового градоначальника, эта мера должна была способствовать воспитанию сильного духа в простонародье, который возможен только при уме незамусоренном и бодром. За реформой образования последовала своего рода санитарная реформа: узнав, что на протяжении целого тридцатилетия глуповцы не смогли вывести тараканов, потому что никакие обыкновенные методы травли их не берут, Павел Яковлевич повелел во всех домах писать на стенах заклинание Святого великомученика Ареопагита, и, как это ни удивительно, насекомые вдруг исчезли; а впрочем, ничего удивительного тут нет: Глупов испокон веков такой был заклятый город, что пробрать его могли исключительно чудеса. Затем последовала вторая в истории города перепись населения – первую провели еще татары в середине тринадцатого столетия, – и вдруг оказалось, что глуповского населения насчитывается только 214 персон обоего пола; такую скромную цифру перепись показала по той причине, что большинство горожан попряталось от счетчиков-доброхотов из числа здешней интеллигенции, попряталось так… как говорится, на всякий случай, в рассуждении, что вот, не дай бог, запишут ни за что ни про что в какую-нибудь каверзную книгу, а потом расхлебывай, попряталось, имея в виду пословицу: «Побереглась корова и век была здорова».

Самым значительным преобразованием Павла Яковлевича была реформа следствия и суда. Следствие, которое прежде велось, как свидетельствует летописец, «с чувством, по целым годам, до полного измождения обвиняемого, когда он уже отца родного готов был с радостью выдать за пятачок, не то что себя оговорить во всех мыслимых и немыслимых преступлениях, и потому много находилось виновных, которые были невиннейшими людьми во всех землях, кроме Персии, Турции и России», – так вот это следствие Павел Яковлевич отменил. Из видов максимально стройного отправления законности дознание теперь вменялось в обязанности суда, состоявшего из председателя, двух его товарищей[44]44
  То есть заместителей.


[Закрыть] и коллегии присяжных заседателей в составе одиннадцати глуповских горожан.

Однако первые же пробы новой системы судопроизводства со всей ясностью доказали, что реформа нуждается, по крайней мере, в существенной доработке. Например, слушалось дело регента соборного хора Пивоварова, который насмерть засек свою жену только за то, что она пару раз неосторожно перемигнулась с пономарем; так вот, присяжные заседатели вчистую оправдали убийцу, а преподаватель мыловаренной школы, входивший в коллегию заседателей, даже сочинил особое мнение, в котором он уничижительно отзывался о женском поле и требовал от властей официального разрешения «самолично казнить их сестру, – как записано в летописи, – всякими подручнодомашними средствами вплоть до тележного колеса».

Затем Павел Яковлевич реформировал питейное дело, повелев торговать горячительными напитками не только распивочно, но и навынос, что, впрочем, и прежде не возбранялось, но прежде спиртное, во всяком случае, не выносилось для продажи на перекрестки. Потом он провел реформу печати, составив для «Истинного патриота» реестрик тем, отвечающих духу времени, и реестрик строжайших тайн, отнюдь не предназначенных для печати, среди которых значились почему-то такие общеизвестные вещи, как отсутствие в городе отхожих мест и качество продукции фарфорового завода. За реформой печати последовала денежная реформа: деньги велено было держать не в чулках да в кубышках, а на цивилизованный манер в Земельно-промышленном банке, отделение которого нарочно открылось в Глупове и периодически прогорало, так как большинство глуповцев и под страхом смертной казни нельзя было заставить вот так просто взять свои кровные денежки и отдать. Совершилась также реформа городского управления, состоявшая только в том, что по субботам Павел Яковлевич теперь непременно появлялся на балконе своей резиденции и держал якобы с народом совет по вопросам обыкновенно возвышенным, отвлеченным. Положим, в очередную субботу, ровно в час пополудни, выходит Павел Яковлевич на балкон, приветствует подданных легким взмахом руки, принимает картинную позу и начинает:

– Расстояния – вот истинное несчастье России! Если бы не они, то бедность и варварство ваши давно были бы уничтожены. Пошлет, предположим, государь хорошего человека унять притеснения, а пока он доедет, глядишь – уже весь край разорен. Но слухи почему-то распространяются с молниеносной быстротой. Вот вам конкретный пример: не далее как третьего дня до меня дошел слух развратного содержания, что будто бы господин Чернышевский затевает революцию в Петербурге, а нынче утром я получил депешу о пожаре на столичных дровяных складах и появлении злопыхательских прокламаций. Какая-то чума, эти слухи! Конечно, тут не обошлось без вмешательства заграничных отщепенцев вроде господина Герцена, продавшего отечество за кусок английского пирога. Но и внутренний враг не дремлет: он сеет среди доброго народа нашего умопомрачительные идеи и посредством нелепых слухов смущает истинное расположение умов. Поэтому надобно объявить оным слухам беспощадную войну, подняться против них всем миром с жезлом в руках и крестом в сердце. Давайте, господа горожане, совместно пораскинем мозгами, как бы нам зловредные слухи окончательно извести…