Текст книги "Наши тени так длинны"

 
Открываю дверь, останавливаюсь на пороге,
ночной ветер с юга облизывает мое лицо,
словно большой черный пес. Ветер, такой же одинокий
как я сам. Ветер никогда не встретится с ветром
и никогда не избавится от себя самого.
Пока не наступит ночь, тихая холодная ночь,
и все затихнет, как будто ожидая ответа
на вопрос, что лучше – быть или не быть.
А ответа все нет и нет.
 

 
Небытие проникает всюду и бытие полно покоя
пусть ты переводишь Лао-цзы правильно или нет –
открытая книга
и сегодня говорит как бабочка раскрывшая крылья –
в пыльце
встречаются друг с другом движущееся и неподвижное
и весенний ветер играет нашей одеждой и волосами
я говорю потому что утешение что-то большее
чем мы жаждущие его – половодье прорывающее
все преграды
палатка взмывающая в белую лапландскую ночь
рассыпающиеся ожерелья слова жизнь и мудрость
это он это ты все что мы видим растворяется
в белых облаках это любовь это она отрежет
нас с клетчатой бумаги позволит огню согреть нас
и дождю падать сквозь нас пока между нами и землей
больше нет никакой границы это и есть любовь
листья деревьев свет и мы сами полны следов
бесконечности
и мы останемся мы останемся тем чего нет
мы останемся тем что не принадлежит никому
 

 
Каждый день пишу по стихотворению,
хотя не вполне уверен,
следует ли считать их стихотворениями.
Это совсем не трудно, особенно сейчас,
когда в Тарту весна и всё видоизменяется:
парки, газоны, ветки, почки и облака
над городом, небо и звезды –
только бы хватило глаз, ушей и времени
для всей этой красоты, что словно вихрь,
втягивает нас и заволакивает всё
поэтической дымкой, полной пыла и надежд,
из которой так неуместно выделяется
мужчина-калека, сидящий на скамье у автовокзала,
снимающий сапог с изувеченной ноги,
его палка и шерстяная шапка,
в которой он стоял намедни,
в три часа ночи на безлюдной автобусной остановке.
Я видел его из окна такси,
и шофер сказал: «Опять кто-то дал дурачку на водку».
 

 
Ночная тишь. Таракан выходит
из-под ванны в квартире на пятнадцатом этаже
башенного дома на окраине Таллина.
Выключатель в ванной неисправен, и лампа
иногда сама собой зажигается.
Таракан поднимается вверх по стене и останавливается
на полке над раковиной. Кто знает, зачем;
может быть, чтобы наслаждаться запахами,
просачивающимися
из бутылок, флаконов, баночек и тюбиков с ярлыками
Wars after shave Spartacus Sans soucis Bocage
Arcancil Exotic intim desodor Pond’s cream
Cocoa butter Pond’s dry skin cream Maquimat
Avon chic Privileg Fath de Fath Aramis Savon
ambre ancien Eau de Cologne …
Мерещится ли ему за этими разноцветными наклейками
что-то великое, таинственное, некая
трансцендентальная действительность, или эти запахи
просто стерли другие пахучие знаки с его тропы
ведущей в настенную розетку и через неё
на другую сторону, в кухню, за хлебный шкаф.
 

 
Китира, Милос, Кеа, Андрос, Тинос,
Миконос, Делос, Парос, Наксос, Тера,
 
 
Самотраки, Лемнос, Лесбос, Хиос,
Самос, Кос, Родос,
 
 
Крит.
 
 
Кихну, Рухну, Муху, Сааремаа,
Хийумаа, Вильсанди, Абрука,
 
 
Вормси, Осмуссаар, Большой и Малый Пакри,
Аэгна, Прангли, Найссаар.
 
 
Молитва, мантра, поэма.
Единственный язык, на котором можно
сказать, что
 
 
Меланезия, Микронезия, Полинезия,
Итуруп, Кунашир,
 
 
Кергелен.
 
 
Остров Крым.
 

 
Солнце взошло. Ветер поднялся.
Вернее сказать, он дул всю ночь с запада
в окна. Река
тоже поднялась, канавы
разливаются. На лугу,
в сторону ивняка, отражается рассветное небо
с пробегающими облаками и криками чаек.
Время вновь начинает течь. Занавеска
тихо колышется на окне. Пытаюсь считать
свои вдохи: раз – два – три – четыре –
пять – шесть… Но прежде чем насчитаю до десяти,
мысль ускользает куда-то, будто бы зная,
как хорошо оправдать себя
весною. Но зачем? И перед кем?
 

 
Знание всегда значило для меня
меньше, чем узнавание,
чем понимание. Это как огонь,
как движение пожара по земле –
позади пепел, впереди сухая трава, прошлогодние
стебли крапивы и полыни. Огонь что вновь и вновь
возрождается и движется дальше. Это как то,
что небо находится и вверху, и внизу (ведь и мы
живем в небе). Как то, что земля круглая.
Что пространство не только вне, но и внутри нас.
Ко всему этому можно привыкнуть: тогда
знание – точно пепел. Но наверняка есть
и лучшие сравнения: горячее болото,
горячая шахта, где огонь годами тлеет
глубоко под землей… И еще:
то, что рассказываю другим, пробуждается,
разгорается снова.
Узнавание – это почти знание,
понимание – упоминание, вопрос – почти ответ.
Так до меня дошло, что тот, кто действительно учился,
не может не стать учителем.^*
 

 
Стирке белья нет конца,
топлению печи нет конца,
чтению книг нет конца,
жизнь надо жить всю жизнь.
Жизнь как мяч, который все время
надо ловить и отбивать, чтобы не упал на землю.
Если дом с одного конца цел,
то с другого разваливается. Крыша протекает,
дверь на кухне не закрывается, в фундаменте щели,
штаны у детей продраны на коленках…
Все даже не запомнится. Удивительно,
что за всем этим еще успеваешь заметить
весну, которой все переполнено –
вечерние облака, песнь дрозда,
все росинки на траве на лугу,
далеко-далеко, сколько хватает взгляда.^*
 

 
Звуки. Гудение холодильника. Скрип двери.
Шаги на лестнице. Вода в трубах. Шорохи –
кажется, у соседей. Стук стульев.
Щелчок выключателя. Рев мотора: самолет
или грузовик на шоссе. А вот шаги мальчиков
в комнате, на втором этаже. Журчанье воды. Какие-то
скрипы,
не разобрать что и откуда, повседневный шум,
наш привычный звуковой фон, сейчас понемногу
стихающий, уступающийся место чему-то
более тихому и глубокому,
этому шуму в ушах, подобному гуденью
проводов летом над просекой;
и в памяти всплывают папоротники, тимьян
и земляника, заросли земляники возникают
перед мысленным взором, точно так же,
как в детстве.^*
 

 
Уже не один год с наступлением марта
мне становится жаль этих сумрачных,
облачных, зимних дней. Приход весны
почти пугает: вдруг все становится
новым и странным – прихожая, немытые окна,
сережки на вербах, выглянувшая из-под снега трава,
скворцы и луна над поймой реки.
Во всем как бы зов, все соблазняет и выманивает
вон из комнаты, прочь из дома, из себя –
растечься по земле, по воде, куда-то уйти,
быть где-то не здесь, быть кем-то другим,
а если не можешь, то хотя бы
кричать, танцевать, писать,
петь дурацкие песни о весне,
чтобы как-то угомонить этот зуд,
не понимая, где он – в крови, в душе
или в чем-то ином … Может быть это
от предков-крестьян, от рыб, от птиц –
память от прежних жизней,
пробуждающаяся во мне, почти как тяга
метать икру в половодье, искать себе пару,
вить гнездо, щупать землю рукой –
достаточно ли суха и нагрета,
а может быть что-то еще, более древнее и загадочное:
знание семечка, что настало время прорасти,
опьянение и страх перед еще одной смертью
перед еще одним рождением.^*
 

 
Красная стена освещена и согрета солнцем.
Касаюсь ее рукой, прикладываюсь к ней щекой.
И все-таки чувствую: что-то стоит между нами,
что-то держит меня вдали от реальной стены,
от красного цвета и солнца. Что-то такое,
что не дает мне выйти из мира идей Платона,
пока пульс отсчитывает мгновенья,
день клонится к закату, и красная стена
медленно становится черной и остывает;
крокусы под окном увядают.
Тленность врезает в меня письмена как в церковный
колокол,
звук становится все чище и доносится все дальше,
через стены, через биение пульса,
через мир идей, откуда ветер приносит
шафрановый запах черных крокусов.^*
 

 
Мне неуютно в этом синтетическом мире,
где вместо запаха старой доброй олифы
воняет пентафталом и нитрокраской,
к которой мне трудно, а многим
просто невозможно привыкнуть;
где шкафы и полки состоят из опилок и клея,
где оду радости можно играть на пластиковой флейте,
или слушать с пластинки
в исполнении давно умершего дирижера.
Наша среда состоит
Из мертвых вещей, людей, голосов. Все живое
отступает от нас, пока еще существует
нетронутая природа, или живет тихо
рядом с нами – в цветочном горшке, в аквариуме
в щелях стен, в мусорной шахте.
Студент, готовящийся к экзаменам,
откладывает книгу и идет бить клопов,
которые каждой ночью в определенное время
вылезают из своих щелей, отправляясь в кровать.^*
 

 
Лампы разные, а свет тот же самый.
он приходит с иной стороны, пишет Руми.
Интересно, писал ли он это при дневном свете,
при свете свечи или масляной лампы? Он, конечно, прав,
и все же, что-то существенно изменилось с тех пор,
когда начали жить, читать и слагать стихи
при электрическом свете. Во времена свечи и лучины
не жили так много глазами:
в сумерках говорили и слушали; книги
жили свою жизнь устными рассказами, стихи – песней,
как в древности. Не знаю, хотел бы я все это вернуть,
если бы это было возможно. Знаю только,
что я не хочу света на потолке, и иногда мне нравится
сидеть в сумерках, слушать дождь или музыку,
или крики соседских детей за стенкой.^*
 

 
Однажды я получил открытку с островов Фиджи
с изображением сбора сахарного тростника.
Тогда меня осенило, что нет никакой экзотики.
Нет разницы между копанием картошки в нашем огороде
и уборкой сахарного тростника на Вити Леву.
Все, что есть, по сути своей – обыденное,
или точнее, не обыденное, не странное.
Дальние страны и чужие народы – просто сон,
сон с открытыми глазами,
от которого многим всю жизнь не пробудиться.
С поэзией такая же история – для постороннего
она что-то незаурядное, таинственное, торжественное.
О нет, поэзия (и поэт) не более незаурядное
чем поле сахарного тростника или земля под картошку.
Поэзия – это как опилки или желтоватые стружки,
поэзия – это как мытье рук или чистка зубов,
или чистый носовой платок, который покойная тетя
никогда не забывала засунуть мне в карман.
 

 
Утро было прохладное, а около полудня потеплело;
на северо-западе поднимались синие облака.
Я возвращался с собрания, где обсуждалось
преподавания классических языков в университете,
и сидел на берегу реки с приятелем,
Он хотел поговорить со мной о своих затруднениях.
Половодье еще не окончилось, два парня
собирали камешки и кидали в реку
Я не мог дать ему хорошего совета … На набережной
было лишь несколько скамеек. Наверное, ночные прохожие
столкнули остальные в воду, как и в прошлом.
Солнце скрылось за облаком. Похолодало.
Мы поднялись и вернулись в город.
Может быть он сообразил лучше, что делать.
Я купил в магазине булку, овсяные хлопья и бутылку молока.
По пути домой увидел на улице
трех молодых милиционеров, крутящих кубик Рубика.
 

 
Мог бы сказать: вышел из автобуса,
ступил на пыльную обочину, где растут
молодой клен и кустик шиповника.
Но на самом деле я прыгнул в тишину,
и там не было земли, грунта, куда наступить.
Тишина сомкнулась над головой:
чуть не заметил, как автобус уехал,
и, ныряя все глубже и глубже,
я слышал лишь биение своего сердца,
в его ритме скользила мимо
дорога домой со своими знаками:
всходящие ландыши и лесные хвощи,
почти распустившиеся цветы кислицы,
муравейник, и муравьи, покрывающие его
словно бурая подвижная вуаль. Большая Сосна.
Большая Ель. Вешала. Песчаная яма. Кострище.
Белые стволы берез. Большой Камень.
И много воспоминаний. И сама тишина,
тишина словно море вдали от всех морей.
 

 
Мы снова и снова переживем свое детство.
Даже тогда, когда не желаем туда вернуться.
В каждом воспоминании с тех времен
что-то мрачное, удручающее, должно быть, это
тень войны и страха, из-под которой так трудно
выбраться, и еще какая-то
туманная тоска. Наверное, лишь став мужчиной,
я смог по-настоящему радоваться, лишь тогда,
когда я начал писать, рассеялся этот туман,
рассеялись эти тени. Из воспоминаний
вылупляется их настоящая суть:
воздух, вода, земля, деревья и дома,
и старые плитки на тротуарах в предместье,
вылитые из бетона, вытесанные из гранита.
Глаза и ступни их не забыли,
когда снова их вижу, они выглядят покосившимися
от морозов и оттепелей, от ног прохожих,
и теперь там труднее ходить
с детской коляской или на костылях.
Что ждет эти старые улицы в будущем?
Выпрямят ли эти тротуарные плитки
или покроют асфальтом, и колесам
будет удобнее катиться через тропы
нашего детства и наших воспоминаний.
 

 
Однажды весенним утром
я сел на камень возле дороги
и записал на клочке бумаги:
 
 
примирительное светло-серое
облачное небо
вдали на пруду
то ли кряканье утки
то ли кваканье лягушки
цвета и тишина
словно растаяли
в этой теплоте
и черемуховый запах
несется ветром
через ниву
 
 
-
 
 
Встретил своего
старшего сына
когда он шел из школы домой
в своей синей куртке
улыбнулся мне
и свернул в заросли репейника
который скоро станет
выше его
 
 
-
 
 
У сгоревшего (неразборчиво)
в саду все вверх дном
только одна яблоня
цветет как прежде
 
 
Не удалось мне дописать эти отрывки. А теперь думаю, что можно их оставить и так.^*
 

 
Моя тетя знала их хорошо, мне известны
лишь их имена и воспоминания о них:
жестянщики, галантерейщики, адвокаты, врачи.
Генсс, Михельсон, Ицкович, Гулькович …
Где они? Кто-то еще попал сюда, на кладбище,
под камень с надписью на иврите. А те,
которых тетя встречала на улице во время оккупации –
желтый шестиугольник на груди – и с которыми
она даже поговорила к ужасу своих подруг –
они не здесь, они разбросаны
по безымянным могилам, канавам и ямам,
здесь и там, во многих странах, бездомные в смерти,
как и в жизни; может быть кто-то из них
еще реет крупинкой пыли в воздухе
и до сих пор не опускался. Иногда думаю,
что если я был бы физиком, хотел бы изучать пыль,
все то, что носится в воздухе, вьется в солнечных лучах,
попадает в рот и глаза, в гренландские льды
и на полку между книгами. Может быть иногда
мы встречались бы с вами под микроскопом:
Исаак, Мардохей, Зара, Есфирь, Суламифь.
и кем вы все были? Может быть и сегодня
я вдохнул крупинку из вас вместе с тем
опьяняющим весенним воздухом, может быть,
крупинка из вас опускалась на белый-белый
цветок яблони в бывшем саду моего деда,
или на мою седую голову.
 

 
Лишь в сумерках глаза начинают видеть по-настоящему.
В краски на миг возвращается чистота и яркость,
пока они не нырнут в темноту. Гвоздики, желтая роза,
чины и колокольчики.
Ветер затих и небо,
блеклый, почти неприметный фон
нашей суеты и спешки,
вдруг расстилается тут же над вершинами деревьев,
над электролинией,
брезжа сквозь листву березы,
сквозь дыры в старой крыше,
во всей своей глубине и синеве; над амбаром
засветилась Венера, и направо от колодезного журавля
Юпитер, когда-то – два бога, теперь – две звезды.^*
 

 
Последнее облако несется с запада на восток,
последняя пчела опускается на прилетную доску.
Последняя птица летит через сад
и прячется в живой изгороди из ели.
я вижу лишь ее мелькающий силуэт
на фоне неба и качающуюся ветку
там, куда она исчезла. Там ли ее гнездо?
Гиканье коростеля все приближается.
Теперь он совсем за сараем. Другой коростель
отвечает ему через дорогу. Может быть,
они встретятся сегодня ночью. Может быть, завтра.
 

 
Этим летом у нас обилие насекомых.
Едва выйдешь в сад,
как вокруг тебя жужжит рой мух.
В скворечниках гнездятся шмели,
в кустах орешника осы
и сидя у окна на мансарде
все время слышу жужжание и не знаю,
это звук шмелей, ос или проводов,
самолета в небе, машины на шоссе
или голос самой жизни внутри меня,
который хочет что-то мне сказать.
 

 
Миров столько же сколько песчинок на берегу моря,
больших и малых, круглых и угловатых,
светлых и темных, долговечных и мимолетных.
Иные стоят на месте, иные вертятся,
иные одиноки, иные держатся кучей, вместе;
и в каждой из тех, больших и малых,
круглых и угловатых, светлых и темных,
извечных и мимолетных миров
есть моря и берега,
и на берегах полно песчинок и в каждой песчинке
столько же миров сколько песчинок на берегу моря,
больших и малых, круглых и угловатых.
В иных мирах Будда уже родился,
в иных еще нет, в других
он живет и проповедует сейчас.
В одном из тех миров я сижу за столом,
в чердачной комнате, и одна пеночка-трещетка,
Phylloscopus sibilatrix, летит на оконную рейку, я вижу близко
желтую полоску над ее карим глазом,
и то, как она стучится клювом
в оконное стекло и через миг улетает.
 

 
Нет Бога,
нет постановщика,
нет дирижера.
Все в мире творится само по себе,
спектакль идет сам по себе,
оркестр сам играет,
и если кто-нибудь
уронит скрипку
и его сердце остановится,
человек и его смерть
никогда не встретятся – за стеклом
нет ничего, потусторонность лишь зеркало,
в котором на меня смотрит во все глаза
мой собственный страх,
и за тем страхом,
если только тщательно посмотреть –
трава, яблони и подсолнух,
который медленно обращается к солнцу
без Бога, без постановщика, без дирижера.
 

 
В рождении стихов всегда есть что-то непонятное.
Иногда кажется, что это своего рода пробуждение,
хотя трудно сказать, от чего;
от дня, от жизни, от личности, от своего «я» –
все это тогда как сон с открытыми глазами,
что на мгновение разрывается и между лоскутами
виднеется что-то совсем случайное,
что-то вне этого сна: две соломки
качающиеся у крыльца, листик от веника
в бане, на полу под ногами, отражение
вечернего солнца в глазах жены,
усталость от дневной жары, далекие
отголоски грома, крики канюка
и дрожащее стрекотание кузнечиков,
не сравнимое ни с чем другим. Все вещи
похожи на лицо того, кто смотрит на тебя изнутри.^*
 

 
Мир состоит не из материи, не из духа,
полей, частиц или динамической геометрии
мир состоит из вопросов и ответов,
мир – это wen-do или kong-an
(по-японски mondo и kōan). Сегодня в середине дня
приехал к нам на внедорожнике один родственник
с известием, что в четверг нам следует быть на похоронах:
четырнадцатилетний сын В. упал в прошлую пятницу
с чердака хлева на цементный пол
и умер через два дня, не придя в сознание.
Я знаю: и это – вопрос.
Я знаю: есть ответ. Я знаю,
что должен знать ответ, но…
 

 
Destruktivität ist das Ergebnis ungelebten Lebens.
Жажда уничтожения – результат непрожитой жизни.
То, что не может расти в длину, растет внутрь,
ногти и волоски в кожу, несбывшиеся желания
в соли кальция на стенках кровеносных сосудов, зависть
в язвы желудка, грусть во вшей,
грязь в мух. Мы все немножко
странствующие рыцари, мы постоянно ищем,
за что и против чего бороться, кого
оправданно ненавидеть. Непрожитая жизнь
как горячий чайник, который
надо поскорей отставить, поэтому
мы всегда торопимся и всегда полны злости
против всех тех, кто спокойно сидит
за кухонным столом, рассуждая об Эрихе Фромме
и о том, что жажда уничтожения – результат
непрожитой жизни.
 

 
Иногда я вижу так ясно, что все открыто.
У чайника нет крышки, у жеребца – седла.
Мальчики на черных лошадях выскакивают из памяти,
мчась по открытой степи, и над степью
марево, через которое видны несколько
горных вершин… И я родом оттуда;
и во мне что-то от вас, предки:
Амурат, Ахмет, Тохташ, что-то от вас,
черные татарские лошади на бескрайних полях.
Я тоже не люблю возвращаться
к прожитой жизни, к погашенному костру,
к продуманной мысли, написанному стихотворению.
И во мне тлеет та самая страсть к Атлантике,
к границам, которые исчезают, расстилаются,
словно осенние паутинки на пути черных
лошадей-воспоминаний, которые, по вечерам,
снова и снова выскакивают из памяти, из степей,
чуя западный ветер, приносящий откуда-то издалека
запах моря и дождей.
 

 
За окном, за электрическим столбом,
за тележкой и снежноягодником,
за крышей амбара, куда ветер с юго-запада
уже третий день насыпает
желтые ясеневые листья,
за яблоней, за малиной и молодыми елями,
за высохшей нивой, за лесом и облаками,
за осенью, небом и ветром, за всем здешним
вдруг открывается цветок
одинокого одуванчика и забирает
мысли из головы и слова изо рта.
 

 
Что важнее всего в поэзии? – Не форма не содержание,
не традиция, не новаторство,
не образы, рифмы или ритм. Не поэтика.
Не образованность, не ее отсутствие. Надо лишь
вспомнить, что значaт словa inspiratio и exspiratio.
Вдох и выдох, дыхание, начало и конец медитации,
которая у одних получается просто, непринужденно,
а у других нет. Дыхание, которое спасет тебя
от круговорота сознания – cittavrtti – отдавая тебе
тело, существование и настоящее, Большое Безветрие,
в котором расцветают сто цветов и учат сто ученых,
лопаются зеркала и скорлупа яиц,
рождаются стихи, облака и реки.