Текст книги "Карьеристки"

Часть 2
Темные аллеи

Глава 1

За окном мелькал монотонный белый пейзаж: заснеженные поля, леса, полустанки. Пассажиры в вагоне разговаривали, играли в карты, ругали расшалившихся детей или разглядывали товары, предлагаемые коробейниками, но эти картины оставались за границами сознания Маргариты и Надежды Петровны. Обе, сидя на противоположных скамьях у окна, смотрели в лицо одна другой, ища родовые черты. Они родственницы?

Они мало походили друг на друга. Если в темных волосах Маргариты Андреевны, а также легком прищуре глаз было нечто азиатское, то Надежда Петровна имела облик рязанской русской бабы. Или возраст размыл характерные черты? Одутловатое лицо гипертоника, изрезанное морщинами; седые волосы, прежний цвет которых было уже не угадать; истонченные бледные губы, буро-желтоватые, как прошлогодняя трава, глаза. Она вдруг начат часто моргать ими и вытирать навернувшиеся слезы ветхим мужским платком в кроваво-красную клеточку.

А Маргарита Андреевна сидела на жесткой скамье электрички, слегка приоткрыв рот и прижав к нему пальцы, будто удерживая возглас удивления.

Мистический страх овладел ею.

Получается, что вымысел, дополнивший белые пятна в биографии Куприна и позволивший Маргарите придать глубину повествованию, имел в реальной жизни подтверждающие факты. Изучая в архивах биографию писателя, Маргарита особенно заинтересовалась романтической историей юного поручика Куприна и девушки-сироты, чье имя так нигде и не всплыло. Однако известно, что она воспитывалась в приличном доме и была обещана Куприну в супруги, если он окончит Академию Генерального штаба. А в то время, когда Куприн был увлечен этой сироткой, он проходил службу в маленьком провинциальном городке и, чтобы заслужить невесту, отправился в Петербург покорять вершины военной карьеры. Но в силу необузданности характера был лишен возможности достичь своей цели: из Академии изгнан, связь с девушкой потерял. Но разве можно вычеркнуть из сердца ту, чья любовь впервые зажгла сердце мужчины? Маргарита, опираюсь на легенду уже своей семьи, предположила, что позже у той девушки мог родиться сын от Куприна, ставший впоследствии ее дедом.

В семье это всплыло как-то вдруг. В девяностые в обществе возникла мода отыскивать дворянские корни, они вдруг обнаружились едва ли не у каждого второго среди друзей Маргариты. Она почти испытывала стыд оттого, что ее бабка с дедом имели рабоче-крестьянские корни. Бабушке Клаве уже было за восемьдесят, у нее уже наблюдались провалы в памяти, но они касались настоящего. Она помнила то, что рассказывала прежде о своей семье. Но девочкой Рита без особого интереса слушала ее рассказы, а сейчас отнеслась с большим вниманием к семейной истории.

До войны баба Клава жила со своим мужем Александром Александровичем Куприяновым в ближнем пригороде Питера – Гатчине. Деда Саша, под этим именем он фигурировал в рассказах для Риты, работал на оборонном предприятии. И перед самой войной, в сороковом году, в семье родились близнецы: Оля – будущая мать Маргариты и Коля – отец Анечки. Кировский танковый завод, где работал деда Саша, начали эвакуировать в первые месяцы войны. И уже в июле Куприяновы ехали в теплушках на Урал, в Челябинск. Преодолев тяготы дороги, все же добрались до места без потерь. Дед уже вышел из призывного возраста, и хотя рвался на фронт, его не отпустили, так как на заводе нужны были специалисты. И все же он оказался на передовой, сопровождая в армейскую часть выпущенные заводом танки, причем в малоподходящий для гражданского человека момент боя. Позже бабе Клаве пришло извещение, что деда Саша пропал без вести. В то время могли пропасть по разным причинам: попасть под бомбежку, стать жертвой навета, загреметь в тюремные застенки, и баба Клава предпочла затаиться, смиренно приняв свою участь.

Это было темное пятно в семье Куприяновых. Другой вопрос, смущавший Маргариту, был связан с поздним для того времени рождением детей. Близнецы родились, когда бабушке Клаве было за тридцать, а деду и вовсе за сорок. Сама столкнувшись с бездетностью, Маргарита Андреевна выпытывала у бабки, как да почему они тянули с рождением детей, ведь по воспоминаниям бабки она вышла замуж, когда ей едва исполнилось шестнадцать. Баба Клава, слегка смущаясь, говорила о мертворожденном ребенке, о том, что после дети долго просто не получались. Она мало что рассказывала из своей жизни. Оля и Коля ввиду малого возраста не запомнили отца Александра Куприянова. И лишь с перестройкой бабушка осмелела, тогда и рассказала Рите, что дед ее был, по его рассказам, внебрачным сыном писателя Куприна, что бывал в его усадьбе в Гатчине, где служила прислугой его мать. Но ничего из рассказов мужа не помнила.

Погруженная в свои мысли Маргарита Андреевна не сразу заметила, что ее спутница не просто вытирает слезу, а уже всхлипывает навзрыд и судорожно сморкается, с трудом находя сухой уголок в насквозь промокшем платке.

Маргарита Андреевна порылась в своей сумке и отыскала свежую пачку бумажных платочков:

– Возьмите, Надежда Петровна.

Надежда Петровна высморкалась напоследок в свой замызганный платок и засунула его в карман расстегнутой шубы – в вагоне было жарко. Поблагодарила спутницу и сказала, улыбаясь с непривычной добротой во взгляде:

– Давай уж без отчества, что ли. Зови меня просто Надя. Чай, мы сестры с тобой.

Да, сестры, пусть двоюродные, но и это трудно было вообразить еще утром. Потрясение Надежды Петровны было еще сильнее, чем у Маргариты. Хотя мать Маргариты Ольга и росла в трудные послевоенные годы, но рядом с любящей матерью – бабой Клавой, и позднее та помогала ей нянчить внучку. У Нади жизнь складывалась труднее, ведь ее растила беспутная – с болью приходилось признать – мать.

Мать Наденьки звали Зинаидой, она была старшей дочерью бабы Клавы. Ей уже исполнилось четырнадцать, когда семья Куприяновых вместе с заводом эвакуировалась из Ленинграда в Челябинск. Она оканчивала школу, когда близнецы Оля и Коля делали первые шаги. Зина повзрослела рано, и особенно быстро, опережая ум, созрела ее фигура: крепкая налитая грудь, широкие бедра при тонкой талии. При том, что жила семья впроголодь, пухленькое тело девушки выглядело на загляденье аппетитным.

Семья жила на окраине Челябинска в маленьком частном домике, принявшем эвакуированных ленинградцев. Отец почти круглые сутки пропадал на заводе, мать – бабушка Клава не могла отойти от годовалых близнецов, а Зина была предоставлена сама себе и предавалась невинным развлечениям. Особенно любила она выступать вместе с другими школьниками перед ранеными в госпитале, пела, подражая Клавдии Шульженко. Тогда же начала постреливать самокрутки с махоркой, объясняя это тем, что ей необходимо покурить, чтобы поставить низкое контральто.

Когда в сорок втором году отец – деда Саша уехал на фронт с наладочной бригадой и не вернулся, материальное положение семьи катастрофически ухудшилось. Маленькой пенсии не хватало на пропитание даже при карточном снабжении, и встал вопрос о том, что Зина должна пойти работать на завод, поскольку бабе Клаве не на кого было оставить постоянно болеющих близнецов. Но Зина вдруг воспротивилась. Как: трудиться от зари до зари? Прощай аттестат, мечта о театральном институте, и даже не останется времени, чтобы выступать перед ранеными в госпитале.

Баба Клава отвела старшую дочь в отдел кадров завода, где прежде трудился ее муж.

Оформление длилось долго, завод был секретный, и органы пристально изучали анкету и биографию каждого вновь поступающего. Однако Зина не стала дожидаться, когда власти дадут добро ее кандидатуре и примут ученицей фрезеровщицы в цех. Однажды она пришла домой и торжественно объявила матери, что забрала заявление с завода, поскольку ее примяли судомойкой на госпитальную кухню. А вскоре принесла первую получку и первые продукты, отоваренные, по ее словам, по карточкам. Ассортимент продуктов, правда, вызвал у бабы Клавы сомнение: Зина приносила и консервы с тушенкой, и даже сухофрукты, что простым обывателям не полагалось.

«Так я же в госпитале работаю!» – с гордостью заявляла Зина. Лишь позже – Зине тогда исполнилось шестнадцать, когда у девушки начал расти живот и обнаружилось, что она беременна, выяснилось, что списке служащих при кухне она не числилась. Поговаривали о ее связи с начальником госпиталя, но она сохранила в тайне, кто был отцом ее будущего ребенка. И в графе «Отец» свидетельства о рождении дочери поставили прочерк. Девочку назвали Надей, и сейчас, спустя семьдесят лет, она сидела напротив Маргариты уже в облике пожилой тучной женщины.

Но когда незаконнорожденная девочка, как тогда говорили о детях, чьи отцы не признали их, появилась на свет, не было уверенности, что она выживет и будет жить долго, потому что у юной мамы Зины не было никакой поддержки. Начальника госпиталя вскоре направили служить в другое учреждение, а баба Клава, сама с малолетними близнецами, сама едва сводившая концы с концами, велела убираться старшей дочери из дома вместе с ее «ублюдком» на все четыре стороны. Близнецам только-только исполнилось три года:

– Ты посмотри на мать-то, – говоря о себе в третьем лице, кричала баба Клава, – кожа да кости, волосы прядями выпадают. И бог знает, когда война еще закончится. Чтобы твоим брату и сестре жизнь сохранить, от себя последнее отрывала. Но тянуть твою девку уже сил моих не хватит. Хватило ума родить в шестнадцать, давай и расти ее сама.

– Это твоя внучка, а ты нас гонишь, – бросила Зина в лицо своей тридцатитрехлетней матери. Именно столько было бабе Клаве в разгар войны, в сорок третьем. – А самой-то сколько было, когда меня родила? Ведь тоже шестнадцать!

– Ты меня с собой не ровняй, я с отцом твоим венчана, а не в подоле принесла, как ты.

Зина сопротивлялась долго, плакала и умоляла мать позволить жить в ее доме и оставлять иногда на ее попечение девочку. Какие бы ни были отношения между ними, Зина надеялась, что все утрясется со временем. Деньжат она матери подкинет, «мальчики», уверена, не обидят. И продуктами солдатики помогут, если их ублажить как следует. Главное, чтобы руки от ребенка развязать. Сейчас ясно, что ход войны переломился, наши непременно победят. А в госпиталь прибывают все новые раненые, и среди них есть даже холостые офицеры.

Но баба Зина пригрозила, что пожалуется в милицию на образ жизни Зинки, если та не покинет ее дом, что ей и куска хлеба от нее не надо, что она сдаст близнецов в детский сад при заводе и сама устроится на работу. Потом сжалилась и разрешила пожить несколько месяцев, пока дочь кормит грудью. Но сама к кроватке Наденьки старалась не подходить и на руки ее никогда не брала. А в сорок четвертом после снятия блокады Ленинграда в числе первых вернулась с младшими детьми в город, а точнее, в свой ветхий домик в Гатчине.

Зина с дочкой осталась в Челябинске. «Папы» маленькой Наденьки часто менялись, хотя ей везло с ними: никто не обижал девочку, не приставал с нехорошими намерениями, а, напротив, подкармливали и баловали. Спустя несколько лет, когда Надя уже ходила в школу, мать ее вышла замуж в последний раз.

Хотя и слыла Зина беспутной, и любила гульнуть, и дочку на руках имела, и по тем временам была уже немолода – тридцать сравнялось, все же сумела приворожить серьезного человека, вдовца. Петр, командировочный из Ленинграда, был много старше Зины и человек основательный, работал мастером на Кировском заводе, как когда-то ее отец. Он увез Зину в Ленинград, в город, вблизи которого прошло ее детство, удочерил Наденьку, дал ей свое отчество, у них родился сын Георгий, Гоша. Жили они в одной комнате в коммунальной квартире, но к житейским трудностям Зине было не привыкать.

Она прожила в относительном благополучии несколько лет, и только свербело где-то в глубине души, что родная мать от нее отказалась. Теперь, когда в жизни Зины все наладилось: имелся и аттестат – вечернюю школу она закончила еще Челябинске, и штамп в паспорте, что она мужняя жена, – теперь Зина задумала разыскать мать.

С Кировского завода баба Клава давно уволилась, но в адресном столе дали ее координаты. Мать жила по-прежнему в Гатчине, но уже в муниципальном трехэтажном доме.

Зина поехала в Гатчину, однако зайти в квартиру матери не решилась, а подстерегла ее у подъезда, когда та нм шла во двор погулять с девочкой ясельного возраста, внучкой Ритой.

Зина узнала мать в моложавой пенсионерке, хотя не видела ее почти тридцать лет. Вот и знакомая родинка у носа, и чуть презрительное выражение лица, и, наконец, восклицание девочки: «Баба Клява, посмотли, какие я куличи слепила!»

Мать, разумеется, отяжелела, округлились щеки, как у многих людей ее поколения, переживших голод и лишения, но сквозь наслоения времени проглядывали родные черты. И разом прошли все обиды, которые много лет хранила непутевая Зинка, так рано вступившая на самостоятельный путь.

– Мама! – негромко позвала она, подходя ближе к песочнице, где копошилась с ведерком и совочком играющая малютка.

Но пенсионерка не оглянулась на чужой голос, продолжая общаться с внучкой.

– Мама Клава! – вновь позвала мать, теперь по имени Зинаида.

Баба Клава оглянулась, всмотрелась в лицо женщины, позвавшей ее. И вдруг схватилась рукой за сердце:

– Зинка! Ты?

Женщины обнялись, прослезились, но в квартиру к себе баба Клава воскресшую из небытия дочь звать не стала.

– Я тебя не приглашаю к нам, потому что… в общем, потом расскажу. Сейчас отведу Ритулю к маме домой и выйду снова. Ты подожди здесь, на скамеечке.

Был теплый летний день, цвели кусты сирени, окружая площадку живой изгородью, потому Зина согласилась подождать мать на улице.

Когда та снова вышла во двор, они решили идти в храм.

По дороге вкратце рассказали о своей жизни. Каждой было не просто признаваться в своих ошибках.

– Мама, сколько раз я говорила себе: «Мать права, что пыталась держать меня в узде, жаль, что ей сил не хватило». Да, немало дров я в своей жизни наломала, но и расплачиваться пришлось по полной. Все же Надьку вырастила, не сдала в детский дом. Теперь уже техникум заканчивает. И строгая девка, себя держит. Правда, у нас с Петром не побалуешь. Я уже все подводные камешки на себе прочувствовала. Чтобы в десять вечера быть дома, и не смотри что, что совершеннолетняя. Пока с отцом-матерью живешь, изволь слушаться.

– Ты меня прости, грешную, что тогда оттолкнула тебя с дитем. Но уж очень я вымотанная была с близнецами. Если бы не война, и Санек был жив, помогли бы… Да и не распустилась бы ты так, бегая к солдатам в госпиталь.

Обе, и бичуя себя, и одновременно оправдывая, зашли в церковь и поставили свечи перед иконой богородицы, благодаря ее за то, что сохранила всех, помогла и детей поднять, и самим выжить.

Несмотря на то что между матерью и дочерью состоялось примирение, баба Клава категорически отказалась звать Зину в дом. Женщины, разумеется, сестру не помнили совсем, а Зина хоть и помнила их бледными военными детенышами, узнать сейчас бы не смогла.

– Считай, им сейчас к тридцати, – Зина прикинула возраст близнецов, ведя отсчет от сорокового года, последнего предвоенного.

– Да, взрослые. Девчонка, с которой я гуляла, – Рита, Валеньки дочка. Они в город переехали, но сейчас в отпуске.

– А Коля как, тоже женился?

– Нет, еще женихается. Как из армии вернулся, так уже пятый годок по девкам шастает, но ни на одной не остановился. Весь в Куприяновскую породу, в Сашку.

– А это верно, отец еще, помню, рассказывал, что он побочный сын писателя, который повесть о проститутках написал. Куприн была его фамилия.

– Я такие повести не читаю и тебе не советую, – принялась запоздало воспитывать дочь баба Клава. Потом спохватилась. – Ну, может, и был чей сын. Хотя Санька любил потрепаться. Выкинь ты это из головы.

И снова попыталась объяснить возникшей из небытия дочери, почему не сказала о ее существовании младшим детям, сестре и брату Зины.

– Соседям, что знали меня до войны, сказала, что ты умерла. А сейчас и соседей тех не осталось. В этот дом нас из ветхого жилья переселили, все новые. И теперь на старости лет не хочу позориться. Подожди уж чуть, вот помру, тогда и объясняйтесь без меня. А сейчас не стану смуту в семье наводить.

Женщины присели на лавку в церковном садике.

– Так все же когда ты познакомишь меня с Олей и Колей? – вновь завела свою песнь упрямая Зинаида.

– Зинка, не мотай мне нервы! – привычно, как и много лет назад, воскликнула баба Клава, будто вновь дочь ее была непокорным подростком, а сама она задерганной матерью близнецов-грудничков.

Зина презрительно поджала губы. И снова это была уверенная в себе женщина в нарядной шляпе то ли пирожком, то ли лодочкой, в плаще, украшенном погонами, входившими в моду каждые тридцать лет, в туфлях на высоких устойчивых каблуках. Она не умела долго расстраиваться и сказала с улыбкой:

– А не боишься, что я сама к ним наведаюсь и все расскажу?

Баба Клава поспешно вытащила валидол из сумочки и положила таблетку под язык. Присела на лавку в привокзальном садике.

– Зинуля, доча, дай дожить по-человечески, не губи.

– Тогда дай слово, что сама приедешь. Я хочу, чтобы дети знали, что у них есть бабка. А потом про близнецов им расскажем. Давай-ка я тебе телефон наш запишу.

Баба Клава поискала в сумке бумажку, не нашла. Вернулась в церковь, взяла со столика для прихожан клочок, на котором верующие записывали имена близких, заказывая молитвы о здравии или за упокой. Снова вышла. Протянула бумажку Зинаиде:

– Записывай. Вот и карандашик взяла там, сейчас напишешь, и назад отнесу.

Зина написала первые цифры номера и замерла с карандашом в руке:

– Ну, мать, даешь. Ты чего подсунула: «За упокой»!

Она ткнула острием карандаша в заголовок квитка.

– Да ладно, это я сослепу, без очков, не посмотрела, какую бумажку брала. Тебе ли, молодой еще женщине, быть суеверной.

На этом месте Надежда Петровна, рассказывая Маргарите историю, перекрестилась.

– И представляешь, Риточка, бумажка-то пророческая оказалась.

– Как пророческая? – Маргарита Андреевна подалась вперед. Резкое торможение электрички чуть не столкнуло женщин лбами. – Баба Клава еще долго прожила, только в двухтысячном умерла, ей тогда уже девяносто стукнуло!

– Я не про бабу Клаву. Умерла моя мамочка Зина, царство ей небесное, – Надежда Петровна перекрестилась еще раз. – А вслед за ней и отчим. Остался на моих руках Гера, ему тогда только двенадцать исполнилось.

– А что же с вашей мамой случилось? – еще не готовая перейти «на ты», спросила Маргарита Андреевна, вспомнив, как во цвете лет погиб ее собственный отец, утонул при купании. – Она пила, да?

– Нет, употребляла, но умела остановиться. И курила, это было. Но умерла она просто от болезни, у каждого такое может случиться. Рак у нее был по женской части.

Женщины помолчали. Электричка подъезжала к городу. За окном уже мелькали высотные новостройки, отделенные от путей рядами приземистых гаражей. Проплыло мимо здание старинной тюрьмы, именуемой в народе Крестами. И с высоты железнодорожной насыпи хорошо виднелось расположение ее корпусов, выстроенных крестом.

«Вот и наши с Георгом судьбы пересеклись вдруг, – подумала Маргарита Андреевна. – И это уже не случайность, ведь случайностей в жизни не бывает. Георг – мой двоюродный брат. Неужели теперь мы с ним связаны навсегда? Кузен и кузина! Монарший двор!

Сойдя с электрички, женщины ехали вместе еще час в Купчино общественным транспортом. Маргарита Андреевна решила проводить до дома свою сестру – подумать только – сестру, помочь дотащить ей тяжелую металлическую тележку.

В автобусе она уточнила все, что оставалось неясным из рассказа Надежды Петровны:

– Так вам удалось все же встретиться с бабой Клавой при жизни? Мама познакомила вас с ней или вы знаете эту историю только из ее рассказа? Она приезжала к вам, как обещала?

– Мама, как съездила в Гатчину, так, вернувшись, рассказала, а Герочку мы не стали посвящать. Ну как мальцу объяснишь, почему его бабушка собственную дочь, его маму, из дома выгнала. Я-то хоть и техникум уже заканчивала, и то не могла понять такую жестокость. Я даже не стала бабе Клаве сообщать, что мама умерла, так зла была. Но позже отошла, позвонила, разрешила ей приехать. Когда время прошло, боль поутихла.

– Тогда и с внуком Герой ее познакомили?

– Нет, Герочка уже в нахимовское училище был определен, он с бабушкой никогда не встречался. После служил на дальнем флоте. Вот только сейчас, как он демобилизовался и приехал жить ко мне, так сказала ему про могилку, не посвящая в детали. Трудно уже одной на то кладбище ездить. А у него машина.

– Так вы на похоронах бабы Клавы были? – спросила Маргарита Андреевна, пытаясь припомнить отдельные лица в той толпе соседей и знакомых, что собралась на похороны бабушки.

– Ой, ну что ты! Кому мы там были бы нужны, отверженное семя! – Надежда Петровна поджала губы, снова охваченная прежними обидами. – Мне позже уже соседка ее могилку показала. Та соседка, которая звонила сообщить о смерти бабушки.

– При жизни, выходит, почти не общались, а на могилу ездите, – заключила Маргарита Андреевна.

– Ну да, а как же иначе?

– И не было желания с близнецами познакомиться, с родными братом и сестрой? С моей мамой, с дядей?

– Ни малейшего. Как они к нам, так и мы к ним.

Но мы же не знали о вашем существовании! – напомнила Маргарита Андреевна. Автобус уже подъезжал к нужной остановке в Купчино. Снова повалил снег, заметая пешеходные дорожки.

Маргарита Андреевна подала руку новообретенной родственнице, помогла ей сойти со ступенек автобуса, придержала тележку. К дому шли совсем уже по снежной целине, первыми впечатывая в белое покрывало следы сапожек.

У подъезда женщины остановились.

– Зайдешь, Рита, чаю попьем? Эта поездка у меня все силы забрала, такое сообщение неудобное.

– Спасибо. Я тоже устала, поеду домой. Все так неожиданно, что вы рассказали… Вы ведь теперь и Георгу все до конца расскажите: и о нашем родстве, и о всех сопутствующих обстоятельствах.

– Ох и не знаю, Рита. Расскажи сама. Ты ж писательница, умеешь складно говорить. Потом, я про твоих и не все запомнила. Про дядю Колю, про дочку его. Как ее, Ася?

– Аня! Тоже на наших курсах учится, Георг ее знает.

– Все же расскажи сама, но только когда он из санатория выпишется, окрепнет.

– Да-да, так и сделаю. До свидания!

К себе на Сенную площадь Маргарита Андреевна приехала, когда уже стемнело. Но веселые огоньки гирлянд в витринах магазинов, большая искусственная елка с лампочками уже выставленная к Новому году, мигающие рекламы – все поднимало настроение и снимало накопившуюся усталость.