Текст книги "Пустыня"

– Я тоже тебя люблю, – я опустился перед ней на колени и стал целовать оцарапанную коленку, её руки, губы, волосы.

– Я хочу ещё шампанского, я не хочу плакать, я хочу веселиться! – Татьяна крепко обняла меня, потом отстранилась и заглянула в глаза, – а скажи ещё раз?

– Я люблю тебя! Я никогда…

Она прижала палец к моим губам, словно к чему-то прислушиваясь.

– Мне никто этих слов не говорил. Во всяком случае, по-настоящему… Для мужчин в этом какая-то проблема, да?

– Нет. Если это любовь, то нет, не проблема.

– А ты меня любишь по-настоящему?

– Да! – ответил я без колебаний.

– А это как?

– Это как дышать.

– Дышать?

– Да. Просто, но без этого не выжить.

Наши слова стали отрывистыми и короткими. Мы смотрели друг другу в глаза, сейчас слова не нужны. Татьяна обняла меня, прижав мою голову к своей груди. Её сердце трепетало испуганной птицей. Прошла вечность. Татьяна привстала с кресла. Я мягко её усадил: «Не спеши. У нас вся жизнь впереди».

Когда я вышел из ванной, Татьяна спала. На моей кровати. Тишина. Ночник вполнакала. Она лежала, подложив руку под щёку, отчего её губы сложились в по-детски капризный бантик. Рядом, на подушке, лежало свёрнутое вчетверо белое полотенце. Одеяло сползло, обнажая плечо и холмик груди. Поправил одеяло. Татьяна не проснулась. И я не решился тревожить её сон.

Ушёл в зал и сел в кресло. На пустом столе, играя бликами в стекле бокалов, колышется пламя догорающих свечей; радиоприёмник светит зелёным глазком и чуть слышно молит: «Stop, if love me1010
  Остановись, если любишь меня… Из ретропесенки С. Браун.


[Закрыть]»; за окном сгустился туман – потеплело.

Я сидел и не мог пошевелиться. Не говоря о том, чтобы встать и разбудить Татьяну. Разбудить тихо и нежно, разбудить для того, чтобы прикоснуться к протянутому мне на открытой ладони, взять то, что навсегда будет только моим… Сердце снова бешено забилось, всё происходящее казалось сном, сном восторга и страха. Я подумал, что не готов и это для меня слишком неожиданно. Как и слова Татьяны. Главные слова этого дня. Моей жизни. Я должен был давно понять, что Татьяна – девушка. Я был просто невнимателен, не услышал и не почувствовал этого. Я не могу сейчас нарушить её покой.

Я вспомнил свой «первый раз». На даче у друзей жаркой летней ночью меня, самого молодого и единственного в компании девственника, напоили дешёвым портвейном и незаметно поручили одной из «присссутстщих здесь дам», существенно старше меня (мне и вовсе казавшейся старухой). Я почти ничего не соображал и наутро толком ничего не мог вспомнить, но долгое время потом избегал близкого общения с девушками.

Я полагаю, что Татьяна сама не готова стать моей женщиной. Может быть, она просто боится повторения того, что разомкнуло их любовный треугольник и позволило Светке получить главный приз. Возможно, её ожидания насыщены романтическими нотками и предчувствием чуда или стремлением скорее ступить в настоящую жизнь взрослой женщины. В любом случае решение за мной. Татьяна вручила мне себя с абсолютным доверием и покорностью, полной трепетного ожидания. Но единственного и верного решения не существует. Ни для меня, ни для неё.

Я внушал себе, что сутки на ногах и устал, что сам не хочу торопиться, что это слишком неожиданно, что я тоже не готов, что я слишком много думаю об этом, что… В общем, сидел и выискивал оправдания своему страху и причины не будить невинное дитя. Пока сам не уснул.

Татьяна взъерошила мне волосы и провела наманикюренным пальчиком ото лба до подбородка, очерчивая мой профиль:

проснись! Она была подвижна, свежа и прекрасна. Энергия через край. За окном в туманном, мутном, утреннем свете стучали капли по жестяным отливам окон. Весна.

– Я убегаю, опаздываю. А ты – просто соня!

– Это кто ещё соня? Ты первая уснула.

– Это из-за шампанского, наверное… А ты мог бы разбудить.

– Ты так безмятежно спала, как маленькая девочка. Я не люблю спешить.

– Я тебя люблю. Я сварила тебе кофе. Не знаю, подают ли кофе в кресло? Всё, бегу! Прости, тороплюсь. Я позвоню.

Она ушла. Я всё сделал правильно.

Жизнь коротка

Татьяна нежданно и мистически обрела плоть, перейдя из сна в явь, в нереальный, случайно попавший в календарь день, наполненный дремотной метелью, неясными знаками, остановившимися стрелками часов, смертью и восторгом. Она постепенно заполняла холодную пустоту вокруг меня, своим присутствием, теплом и голосом, восторженным буйством, сокрушающей и созидающей энергией, взрывами эмоций, вытесняя суету, душевный хлам, скопившийся во мне за предшествующий век обыденности. Принимая тезис «Жизнь коротка!» за аксиому, Татьяна стремительно, временами лихорадочно и жадно постигала непознанный ранее мир, расположенный за оградой профессорского дома и границами её прежних представлений об устройстве всего сущего.

Её размеренная, герметичная и управляемая извне жизнь вдруг стала насыщенной. Она спешила. Она боялась опоздать. Ей казалось, что время ускользает и его не хватит, чтобы всё успеть. Она старалась наверстать упущенное. И если невозможно вернуться назад и что-то изменить в прошлом, то с этой секунды она станет жить по-другому.

Татьяна словно вдруг проснулась в неведомом и непознанном мире, ранее существовавшим параллельно, за границами известного и привычного ей. И он оказался сложнее, ярче, больше, как если бы она, жительница маленького тропического острова, в первый раз оказалась на континенте, огромном, наполненном множеством неизвестных раньше предметов и явлений, незнакомых ландшафтов, продуваемых другими ветрами. Её любимый и родной островок оказался уменьшенной, упрощённой, игрушечной копией огромной, неизведанной вселенной. И её задача – стать частью этого манящего мира, войти в него и впустить его в себя, научиться жить, как все его населяющие, сложнее и напряжённее, но – по-взрослому, по-настоящему. Это увлекательно и в то же время трудно, так много нужно узнать и забыть: что-то из прошлого вытесняется, теряется, получает новые названия и обнаруживает иные свойства, – это цена познания, и Татьяна платила слишком щедро, теряя часть себя.

От «настоящей», как она представляла, жизни, её отделял шаг. Она делала этот шаг. И… что-то менялось, открывалось, но цель не была достигнута. Ещё шаг – та же картина. Познание расширяет границы неизвестного. Это всё равно, что догонять собственную тень или пытаться дойти до горизонта. Понимание того, что эта гонка – длиною в жизнь – придёт позже, а сейчас эти шаги – путь постижения, полный восторга исследователя. Начало пути, когда каждый шаг – первый и волнующий, и каждый несёт крупицы знания в копилку опыта. Страницы дневника памяти заполняются подробно, взахлёб, без единого пропущенного дня (это потом появятся пробелы в несколько дней или лет). Хочешь быстрее? Беги! И Татьяна бежала. А я догонял и пытался показывать дорогу, возомнив себя проводником. Татьяна бежала ещё и от себя прежней, без оглядки, чтобы преодолеть страх, пролететь, зажмурившись, над расширяющейся бездной между её прошлым и настоящим. Она летела, чтобы выйти из гравитационного поля профессора, из зоны подавления и контроля. Третья космическая скорость. Падение в пропасть тоже до известного момента – полёт.

Ещё один мотив её стремительного бегства – попытка оставить далеко позади Сергея, его скороспелую любовь и предательство, свою прошлую неопытность и нерешительность. Стремление отдалить эти страницы её жизни, накрыть их новыми, написанными набело, смело и решительно, без смятения и колебаний. Доказать ему, себе и всем остальным, что она тоже нашла своего мужчину и свою любовь.

Она бежала от навязчивой опеки «мира взрослых», от его ограничений и страхов, комплексов отличницы, категорических запретов, подсказок с ледяными словами и взглядами, чётко и жёстко очерченных границ, табу, строгостей с поджатыми губами, нереализованных прав на ошибку. Взрослое «нельзя» трансформировалось со временем, увеличивая охват по мере расширения горизонта и накопления Таниного наивного и хрупкого жизненного опыта. Когда-то «нельзя» было круговым и категоричным (взрослые лучше знают), затем круг превратился в запирающие дуги-скобки, наличие и место расстановки которых сопровождалось объяснением и допускало диалог, в редких случаях приводящий к уступке «Ты ещё маленькая» или «Ты же уже большая». А ещё что-то было нельзя или вызывало недовольство взрослых, потому что «Ты же девочка», «Хорошие дети так не поступают». Иногда запреты были непрямыми, подразумевающими отсроченное разрешение «Не сейчас», «Вот вырастешь», «В следующий раз».

И Таня шла вперёд, спотыкаясь и подстраиваясь под широкий шаг взрослых. Левая рука – в папиной ладони, правая – в маминой. А так хочется поднять с асфальта блестящего, с сине-зелёным отливом майского жука! Но родители его не видят; к тому же он грязный и, конечно, заразный, потому что ползает по земле, и поэтому забрать его с собой никак нельзя; и ещё дома его ждут детки-жуки; и вообще мы опаздываем. Взрослые лучше знают, что полезнее их чаду – живой жук или «Двенадцать месяцев» в кукольном театре. Родители Таню любили, но родительская любовь иногда становится душной, а забота – тесной.

Некоторые её излишне резкие, на мой взгляд, движения, были неуклюжей местью. Местью за своё «парниковое» детство, за чрезмерную строгость воспитания, за святую родительскую, но, тем не менее, ложь. За недополученные мелкие и мелочные радости, ценность которых не осознаётся взрослыми. За непознанные, пусть не самые светлые и «ненужные девочке из хорошей семьи», стороны жизни. Татьяна вырвалась на волю, пробудилась ото сна неведения и стремилась заполнить освобождающееся под ураганом чувств и эмоций душевное пространство своим новым «Я» и… и немного моим.

Неистовство Татьяны, этот взрыв эмоций деформировал её саму. И моя, придуманная, Татьяна стала совсем не видна в её реальном воплощении. Однако я считал, что и это тоже пройдёт, пройдёт опьянение свободой, уляжется буря эмоций, и то, из чего сделана обыкновенная профессорская пай-девочка, расставит всё по местам. Всё наносное и ненастоящее, наигранное и придуманное рассеется.

Она решила, что настало время самой всё познать, испытать и создать свой мир, стать независимой и самостоятельной. Войти в отчий дом и в этот самый «мир взрослых» на равных, зная и умея то же, что и они, с такими же правами и со своей долей ответственности. Её любовь к родителям, ласка и привязанность останутся с ней навсегда, но принимать решения и распоряжаться своей жизнью она научится и станет сама. Рано или поздно птенец должен встать на крыло.

В нашем взаимном познании, во всём происходящем с Татьяной присутствовал элемент игры. Своего рода «дочки-матери». Только теперь кукол заменили живые люди; и смоделированные ситуации, подслушанное и подсмотренное у «взрослых», то, что занимало ум маленькой девочки много лет назад, подсознательно проецировались на сегодняшнюю реальность. Мы «ходили в гости», «гуляли», «пили чай», «беседовали», «целовались», постепенно заменяя хрупкие и наивные детские символы отточенными комфортными повседневностями.

Татьяну рано отлучили от кукол, вложив в её руки книги, скрипку и ноты, бумагу и краски, клей и ножницы, пестуя «гармоничную личность». В школу она пошла на год раньше сверстников, и первое время мама, отправляя её в класс, нередко извлекала из Таниного ранца куклу или мягкую игрушку. Но недоигранность, не прожитые в детской игре копии окружающего мира оставили пустоту. Кроме того, Татьяна была послушным ребёнком и стала играть в то, во что можно: в «чтение», «музыку», «аппликации». Чтение, впрочем, увлекло маленькую Таню. Она читала много и быстро, иногда тайно пробираясь к папиным и маминым книгам. Романы, исторические (папины) и любовные (мамины), открыли новый мир, яркий и незнакомый. Пусть не взаправдашний, не во всём понятный, но оттого ещё более притягательный, захватывающий дух своей запретностью, щёлочкой, в которую можно подсмотреть взрослый мир. Большая часть прочитанного стёрлась из памяти из-за невозможности понять, а что-то распалось на отдельные фразы, обрывки сюжетов, эпизоды, превратилось в самостоятельные истории и стало пищей для размышлений, одной из основ жизненного опыта маленькой Танечки Шустовой. Профессорский знак торжества теории над практикой.

Я поначалу недоумевал, каким образом можно было сохранить такую простодушную чистоту в нашем мире? Волею профессора Татьяна жила как в заповеднике, вольно, комфортно, защищённо, укрытая от непогоды реального мира силой, властью и деньгами своего отца. Но именно это и составляло проблему: контакт с реальностью постепенно, по мере того как пройдёт восторг от первого прикосновения, откроет ей глаза, и этот самый вожделенный мир предстанет во всех своих проявлениях. Очевидно, познание принесёт знания и опыт, о которых в какой-то момент её жизни она предпочла бы не иметь представления. Обратная сторона всегда тёмная. Это тоже часть платы за знание.

Моя система познания мира была скорее прецедентной, с решением вопросов по мере их возникновения, методом проб и ошибок (в основном, своих собственных). Никто особенно меня не направлял, но и не ограничивал. Недостаток теории компенсировался практикой. Однако по множеству житейских дисциплин я до сих пор имею существенные пробелы. Я не умею быть ласковым, неточно определяю такие романтические понятия, как «любовь», «счастье», «добро».

Татьяна смотрела на свой заповедный мир широко открытыми глазами, мне же чаще приходилось щуриться от встречного сорного ветра; Татьяну учили быть вежливой и послушной, меня – отвечать ударом на удар и, если надо, – бить первым. Мои категорические императивы не совпадают с усвоенными профессорской дочерью.

Наши пустыни лежат на разных материках. Татьянина – отгороженный, отвоёванный мирок в глубине профессорского сада с редкими и экзотическими кустами, мощёными дорожками и фонтаном. Место запретной игры, островок, где можно недолго побыть собой, пока никто не видит. Моя – бескрайняя пустошь, куда я забрёл случайно, прижился и нашёл это своё положение вполне комфортным. Я полагаю себя индивидуалистом и считаю, что это неплохо – избегать, по возможности, командных игр и хождения строем.

Теперь наши системы координат сошлись в одной точке. Мы пока отбрасываем тени в разные стороны, и наше время ещё не в одном часовом поясе. Меж нами, как выяснилось – пропасть, но мы преодолеем её. Наши пути пересеклись, мы сделали остановку на встречных курсах. Татьяна бежала из своей пустыни, своего придуманного кукольного мира, заполняя пустоту, обретая знакомства и опыт, а я уверенно, неспешным, но твёрдым шагом шёл в свою пустыню за миражами свободы и независимости. Как и куда мы отправимся вместе – покажет время.

Мы встречались почти ежедневно, старались выкраивать время, хоть полчаса; иногда я срывался с работы якобы на деловую встречу и мчался к ней, провожал в университет, иногда она прибегала в кафе напротив на время моего обеда.

Татьяна поначалу избегала быть гостьей в моём доме, предпочитая проводить время на свежем весеннем воздухе, – романтические прогулки и мороженое в кофейнях. Мы болтались по городу, гуляли по набережной, бродили аллеями городского парка, разговаривали под лучами ещё ласкового, юного весеннего солнца или в тени нежной, дымчатой зелени просыпающихся клёнов, дубов и акаций. Разговаривали о вещах глобальных и о разных пустяках, проникали друг в друга. Нередко наши встречи были задумчивы и молчаливы.

Чем дальше и чаще мы встречались, чем лучше узнавали друг друга, тем очевиднее становились отличия между нами: опыт пережитого и прочувствованного, отношение к вещам и явлениям, простым и сложным, круг общения, принадлежность к разным поколениям, чтимые условности и формальности. Мы заглядывали в глубины душ друг друга и в бездну расстилающегося перед нами времени и неизвестности. Принято считать, что любовь ослепляет: мы, напротив, стремились прозреть, чтобы лучше друг друга видеть и чувствовать. Тем не менее, склонность к идеализации, большей частью привносимая в наши отношения восторженной Татьяной, со временем передалась и мне. Если порой возникала непреодолимость, мы, не снимая розовых очков, просто шли дальше, как будто ничего не произошло. Что-то тут же забывалось, что-то оставалось на завтра.

Мне иногда казалось, что я не готов к столь стремительному развитию событий и наших отношений. Меня взятый темп порой даже утомлял, поскольку происходящее требовало и моего участия в процессе с той же интенсивностью. С другой стороны, обрушившаяся на меня лавиной любовь Татьяны растревожила и оживила мою душу, воскресила потребность в настоящих и искренних отношениях, изменила меня, в чём-то смягчила моё ощущение окружающего мира и моё отношение к нему. Этот сладкий туман, пропитанный Татьяниным восторгом, её юностью и неопытностью, праздничными искрами бродил в моей крови, будоража, возбуждая, делая всё вокруг мягким и светлым.

Я понимал, что это ненадолго, и старался, считая себя опытным мужчиной и честным человеком, помочь ей плавно, без жестокого похмелья, вынырнуть на поверхность новой реальности, с которой ей теперь придётся сосуществовать. Я старался отдалить этот момент. Кроме того, я не люблю спешить. Этот безумный полёт, эта скорость стирает детали. А детали – это то, из чего состоит наша жизнь. Жизнь коротка, однако это не повод для спешки. Есть опасность упустить что-то незначительное, на первый взгляд, но важное, к чему будет уже не вернуться.

Временами меня одолевали сомнения. Всё происходило как-то уж слишком гладко, линейно, идеально – сплошные положительные эмоции и лубочные картинки. Я понимал, что не только Татьяна стремительно движется к новой жизни. Происходящие перемены не так быстро, но коснутся и меня. И я несу большую ответственность за то, что и как будет завтра, за неё и за себя. И если профессорская дочь, юная особа, которая никогда не пропадёт, которой есть куда идти и куда вернуться, которая не связана никакими серьёзными и ограничивающими обязательствами, может позволить себе любые безумства, то мои дела обстоят иначе. Но всё это – пустяки. Я любим и люблю эту взбалмошную девчонку!

К середине лета ураган «Татьяна» уже не сметал всё на своём пути и не нёс тотальных разрушений. Мне казалось, что возникло какое-то равновесие. Татьяна, насытившись свободой и освободившись от большинства своих, большей частью ею же придуманных комплексов, стремительно повзрослев, стала ещё ближе и желаннее.

Татьяна не разочаровала отца и семью: получила заслуженный диплом с отличием. Затем спокойно и твёрдо, считая, что теперь имеет на то достаточные основания, заявила о своих правах на самостоятельность и, к своему удивлению, не получила возражений. Татьяна устроилась на работу в местечковый гламурный еженедельник, печатающий, кроме рекламы тряпья и ресторанов, простецкие обзоры культурной жизни нашего города. Провинциальная афиша и топ-двадцать культурных событий регулярно, в чётных номерах, в две полосы, выходили из-под пера новоявленного искусствоведа Т. Шустовой. Обездоленный «Сотбис» с трудом пережил эту потерю.

Защищая завоёванное право на самостоятельность, Татьяна сняла в городе, на набережной, уютную и ухоженную квартиру пополам с подругой, но на выходные уезжала в пригород, в отчий дом. Она стала частым, но не более чем гостем в моей, павшей под её напором холостяцкой обители. Киты, что держали мою планету, мой мир, утонули. Хотя, может быть, нет. Ушли в глубину и легли на дно. Однако большого сожаления в этой связи я не испытывал.

Наши отношения стали более глубокими и зрелыми. Более многогранными. К неистовству и ураганной страсти добавилась неторопливая нежность, баланс начал смещаться в область плавных движений: мы освоили искусство взглядов, полуфраз, едва заметных жестов и прикосновений. Безграничная любовь, взаимное уважение и доверие уже не казались мне чем-то нереальным, несовременным, безвозвратно утерянным людьми в веках великих географических открытий, романтики и дуэлей. Мы наслаждались жизнью, сегодняшним днём, не строя планов, не заглядывая за горизонт. Беззаботное летнее настроение. Хотя мы оба понимали, что наши отношения, наверняка угадываемые Татьяниными родителями, в конечном итоге необходимо будет явить миру. Нам нечего и незачем скрывать: всё, что происходит, – наша любовь и наше стремление быть рядом, сотворённый нами новый мир, – требуют признания.

Татьяна всё ещё таила наши отношения от профессора. Ольга Николаевна, мама Татьяны, по обоюдному решению была посвящена в нашу маленькую тайну. Наше заочное знакомство с Ольгой Николаевной состоялось благодаря Татьяне. Моё резюме соискателя уместилось в её устном изложении в несколько фраз: факты – краткая история знакомства, анкетные данные, определения и личные качества – и, наконец, вывод, замаскированный под предположение: «Я, кажется, его люблю». Настало время для следующего шага – собеседования.

Мы встретились, намереваясь пройтись по набережной и, может быть, пообедать втроём. Мы приступили к нашему знакомству издалека, и наш разговор, трудно начавшийся после натужной паузы с бумажными улыбками и скользящими взглядами, будто бы не имея в качестве основной цели близкого знакомства, должен был стать лёгкой и непринуждённой светской беседой. Я был готов утолить любопытство Ольги Николаевны, но начали мы с моралистов XX века, обсуждая её любимого Камю, точнее, внимая её библиографическому сообщению «… об авторе самой философской литературы». Я изображал благодарного слушателя и молчал, поскольку из А. Камю прочёл только что-то про крыс и чуму и недостаточно знаю предмет. Татьяна смотрела на меня и улыбалась: «Держись». Абстрактные темы – это непростая игра, способ интеллигентно уйти от житейской конкретики, неудобных, нескромных вопросов и ответов. Прямые и откровенные вопросы при первом знакомстве, в представлении профессорской супруги, – следствие дурного воспитания или глупости.

Поэтому интервью «Мама Ольга» обратила в форму викторины. Бесконтактный, косвенный метод. Вместо прямых вопросов, на которые я бы дал более или менее искренние ответы, Ольга Николаевна пыталась нарисовать мой портрет, уточнить детали и оттенки опосредованно, по моим ответам, суждениям, интонациям нашей беседы.

Поверхность дальних планет изучают, ощупывая телескопами и дальнобойными радарами за невозможностью высадить астронавтов, но, чтобы заглянуть внутрь и понять, из чего она состоит и как устроена, нужна разведочная скважина, образцы с поверхности и из глубин. Но я-то вот он, в двух шагах, нас не разделяет холодное и непреодолимое космическое пространство, загляните мне в глаза, потрогайте руками, спросите прямо.

Но Танина мама продолжала свое исследование, прибегая к вымышленным ситуациям или заимствованиям из классиков и современников, преимущественно зарубежных, выясняя моё отношение к персонажам, эпизодам и мыслям авторов, силясь разглядеть меня сквозь специально построенную ею стену.

Очень начитанная женщина. Я, как мог, старался угадать искомый ответ, поскольку слабо ориентировался в звучащих именах и названиях. Мы с Ольгой Николаевной ходили в разные библиотеки. Какой персонаж?! Какой сюжет?! Писатели, в большинстве своём, алчут славы и не всегда понимают своей ответственности за тех, кто читает их измыслы, верит им, берёт пример, строит свою жизнь или её отдельные эпизоды под копирку великих (и не очень) мастеров словесности. Через одного эти властители дум и врачеватели душ не вполне адекватны, зачастую просто больны. Но и в менее клинических случаях их комплексы, проблемы, страхи, любовные и жизненные неудачи, ложные посылы, несбыточные мечты и фантазии с кончика пера попадают в текст, а затем впитываются в кровь читателя, делая его носителем этих же недугов. Я с удовольствием читаю, но вживаться в образ, ставить себя на чужое место не в моих свойствах. У каждого своя жизнь, свои победы и поражения. Жизнь устроена немного сложнее, чем мы себе представляем и уж тем более чем об этом написано. Особенно в позапрошлых веках. А в веке нынешнем настоящих длинных романов уже никто не пишет.

По итогам наших «трёхсторонних переговоров» условились сообщить профессору о наших чувствах и обо всём остальном чуть позже. Я подумал, что Ольга Николаевна всё ещё надеется, что «рассосётся». А потому, зачем зря беспокоить приболевшего Ивана Петровича? Не пара я Тане. Человек другой среды и воспитания. Сколько раз мои ответы невпопад или неоправданные мною ожидания вызывали тень раздражения на её лице! Я решил не таясь дать себя понять, чтобы не брать с собой в будущее ничего скрытого или нечестного. Но выбранный метод я считал неудачным. Мне кажется, мы добивались обратного результата – всё более запутывали друг друга. Видимо, Татьяна, подготавливая маму к встрече, немного меня перехвалила, переоценила мой общекультурный уровень и способности к расшифровке иносказаний и ребусов.

Ольга Николаевна попыталась подстроиться под меня, пойти инволюционным путём – от сложного к простому (с её точки зрения – от простого к примитивному), но я к тому времени потерял нить нашей беседы и перестал понимать, чего от меня хотят. Все её «если», «представьте себе» и «а как вы думаете?» окончательно перестали работать. Направленные на меня сканирующие лучи-фразы всё чаще поглощались или рикошетили в случайном направлении. Метод Ольги Николаевны дал сбой, а эксперимент окончательно провалился. Возможно, подобным образом можно препарировать интеллигентного юношу, носителя высочайшей культуры и очков, но, по мне, правильнее излагать ясно и точно, без околичностей, тем более при первом знакомстве. Впрочем, такая возможность мне представилась.

Мы завершали наш моцион. Татьяна остановилась у газетного ларька купить журнал, только что вышедший номер с напечатанным «калча ревью» Т. Шустовой, а мы с О. Шустовой шествовали дальше. Ольга Николаевна, наконец, сдалась, сетуя в душе на мои бестолковые неинформативные и вымученные рассуждения на заданные ею темы, и отважилась на единственный прямой вопрос. Вопрос о моём происхождении, откуда я и кто мои родители. Это один из главных вопросов, к которому мы подбирались всю нашу неспешную прогулку, хотя правильнее было бы с него начать.

Я ответил прямо. Мне скрывать нечего:

– Мы жили в небольшом индустриальном городке. Завод, неподалёку рудник. Провинция, глушь, тайга и маленькая речка-вонючка. Сотня тысяч населения, не считая зеков, работающих на руднике. Из достопримечательностей – медведица в клетке, из наполовину перегрызенных ею же сосновых брёвен, и паровоз с красной звездой, установленный на привокзальной площади, традиционный памятник ссыльным рудокопам и строителям железной дороги. Зимой – трескучие морозы и снега по крышу, летом – гнус и в сезон – горы шелухи от кедровых орехов. Осенью и весной – парализующая движение распутица. Проще говоря, грязь непролазная. Таких городов много, и не только у нас в Сибири. Родители… Мой папа был военным лётчиком и погиб ещё до моего рождения, он отвёл неисправный самолёт в сторону от города, спасая жизни мирно спящего гражданского населения.

Это растрогало Ольгу Николаевну. Я позволил себе краткое наслаждение её сентиментальным участием и даже чем-то вроде «сочувствую». А затем рубанул:

– Была такая песня: «… А город подумал – ученья идут…» – «Мама Оля» закивала головой: «Огромное небо». – Да, небо. Эта песня стала легендой для тысяч, подобных мне. Я нёс её с гордостью примерно до третьего класса. Пока добрые старушки, стерегущие высокие нравственные устои в одном отдельно взятом подъезде моей пятиэтажки, со своего поста, отполированной их же задами лавочки, мне вслед беззлобно, и как бы между прочим, прокомментировали, каким «лётчиком» был зачавший меня.

Ольга Николаевна недоумённо смотрела из-под очков.

– Я не знаю, кто мой отец. История про лётчика – лажа.

– В смысле – выдумка? – её взгляд стал осуждающим.

– В данном случае «лажа» точнее. Я плакал три дня.

Ольга Николаевна, наверное, пожалела о малодушном отступлении от первоначально избранного метода знакомства. Я не стал останавливаться на полуправде:

– Воспитывала меня двоюродная тетка, одинокая, не имевшая своих детей. Я сначала у неё только гостил, а потом и вовсе остался жить. Тётка была добрая. Она меня учила уму-разуму и со временем стала считать своим сыном. Мамой я её не называл, конечно, но любил. Мне нужно было кого-то любить. Моя мама была молодой и красивой. Весёлой. Только она очень редко навещала нас. А потом она уехала из города. Когда я пошёл в школу, моей маме исполнилось двадцать три. И она вышла замуж. За очередного лётчика. Тётка умерла двенадцать лет назад. Чем-то надышалась на заводе. Несчастный случай. Есть адрес матери, но общение не сложилось. Сначала у неё со мной, после – наоборот. Мы изредка встречаемся. Она нерегулярно шлёт мне открытки на день рождения и на Новый год. Я периодически отправляю ей немного денег. Когда-нибудь мы, наверное, станем ближе. У меня есть сводная сестра. Я видел её на фотографии. Она похожа на маму, – я, конечно, сильно сгустил краски, но, по сути, изложил верно. Из любой истории можно сделать и фельетон, и трагедию. Я обеих крайностей и коснулся. Заданный моей собеседницей способ взаимного познания и понимания расположил меня к такой вот достоевщине. Ольга Николаевна не знала, как ей поступить, – выразить сочувствие или осуждение. Она промолчала, не приняв решения, подавила случайно прорывающиеся эмоции, и её дальнейшие реакции стали мне неочевидны. Больше вопросов не последовало. Всё стало ясно.

Так что О. Шустовой я не понравился: безроден, недостаточно образован, излишне категоричен, не блещу изысканными манерами. Кроме того, моё чуть выше среднего благосостояние и положение в обществе она воспринимала как обратную сторону какой-то нечестной с моей стороны игры. Её идеал – благородный, бедный принц. А не торговец воздухом. Семья Ольги Николаевны – истинно интеллигентская, профессорская в нескольких поколениях. Мне известно, со слов Татьяны, как минимум о двух по материнской линии, не считая отца семейства И Пэ Шустова, профессора «от сохи», то есть мартена. А тут я – сирота и выскочка.

Предполагаемый совместный обед не состоялся из-за неожиданно возникших срочных дел у Ольги Николаевны. Она ушла, оставив нас с Татьяной на набережной.

– Мама, похоже, разочарована? – спросил я об очевидном. – Первое впечатление обманчиво. Могло быть хуже. Я думаю, что дело не в тебе, то есть не в тебе лично, а в том, что у меня появился мужчина.