Текст книги "Третья концепция равновесия"

Глава 6

А за пределами Большого Собрания происходили не менее удивительные и поучительные события. В самом начале Собрания случились два из них. А именно: таинственный гул, оборвавшийся двумя подозрительными шлепками. И в высшей степени таинственное ругательство, последовавшее за всем этим. Эти звуковые феномены принадлежали двум хорошо известным читателю существам, утратившим вдруг, в одно мгновение видимость теней вкупе с видимостью потоков пламени и рухнувших вниз в своем изначальном виде Фомича и Лукреция. Падение с головокружительной высоты в силу прихотливых свойств планетоида не привело к печальным последствиям, а ознаменовалось лишь неласковыми шлепками о твердь оного, да веским ругательством Лукреция.

– Вот сволочи, тындыть вашу – заклюпованнось Галактическая, завокавонистновантовыватая, – вот так весьма грубо выругался он и болезненно помассажировал сегменты нижних.

Фомич тоже помассажировал, но не нижние, а напротив – голову и ее затылочные доли.

– Ну что, Кеша, с приземлением?

– У-у! И тебе того же. Самого.

Посидели, помолчали. Вокруг было тихо. Лишь посвистывание ветра над горой, шуршание травы, потрескивание Костра в отдалении. И темнота. Непривычная совершенно, нежданная, как перемена ветра.

– Что бы это значило, как думаешь? В смысле экзистенции?

– Что бы это ни значило в смысле экзистенции, но встреть я эту сволочь на широкой космической тропе, он бы у меня всю темную материю всосал!

– Ты думаешь, что это нас кто-то?

– А ты уверен, что что-то?

– В любом случае, у меня такое чувство, что с нашей заоблачностью покончено раз и насовсем.

– Ну-ну…

Опять помолчали. Фомич совсем задумался, уйдя глубоко в себя. Лукреций же заволновался. Закручинился, замухронился окончательно. Его уста болезно шамкали как бы всхлюпывая. А из морщинистого глаза выкатилась одна-одинешенька слезинка, маслянистая и горючая.

– Оно где-то здесь, Фомич. Ждет меня. Слышь, как испаряет с листоз-то? Где бы оно могло быть, не припомню, а?

– Ты ж его сам в кратер пристроил.

– В который из них?

– В центральный.

– Странно, не помню. Вот как бывает – стукнулся не головой, а все равно позабыл.

– Это смотря чем ты думаешь.

– Остришь? Ты ли это, Фомич? Подначки у тебя хуже, чем у лесопроходимцев. Те по-простому, монтажкой по башке или там шпагат протянуть поперек впускателя, с крючьями. Тоннель подпространственный в кольцо увязать, когда ты там внутри по делам, значит… А ты вишь как, нехорошо. С подковыркой уязвляешь.

– Совсем ты раскис. Сходил бы, что ли, к Дереву.

– А куда, в какую сторону? По камням. На ночь глядя.

– Ты по запаху.

– А! Ну я пошел.

Лукреций шагнул было в темноту, но вдруг замер.

– Нет, не пойду я, – решительно заявил он.

– Отчего же?

– Чего-то не хватает мне. А вот чего?

– Хочешь, поведаю?

– Валяй.

– Блюма тебе не хватает. Доброго. Так, чтоб в гляделках расфокусировало.

– Точно! Я ж, это самое, чую, в глотательнице сухо, башка какая-то мутная, соображается тупо, а как гляну на звезды – напоминают что-то. Понятно что – огоньки в забегаловке. Лукреций принюхался, прислушался. Не пахло и не слышалось.

– Давай за мной, что ли, – скомандовал Фомич.

Фомич выступил вперед и принялся спускаться с горы. Лукреций пристроился следом, монотонно повторяя одну и ту же фразу:

– Так не пьют они здесь ничего, сволочи, потому как не едят.

Фомич шагал по осыпающимся камням, молодцевато перебирая нижними. Обернулся и произнес:

– Ты заметил, Кеша – делаешь один шаг, а выходят все десять.

– А то и пятнадцать, – недовольно констатировал Лукреций. – Пространство, тындыть его, бузит нелинейностью.

– Да нет, не пространство. Времечко здесь, сам понимаешь, чудное. Впрочем, это мы не раз обсуждали, и всегда безуспешно. Кстати, по-моему вон там горит костер.

– А, там? Ну и что? Что? Костер? А может у них там и песни у костра? А где песни, там и сдержанная мужская меланхолия. А ее запивают известно чем.

– Даже и не надейся.

– Ну помечтать индивид имеет право, ну?

– Онтологическое?

– Тьфу ты! Балбес! Дубина стоеростовая. Муфлик с планеты Земля.

– Что?! Вот так? Вот так? Высказался?! Чуял, что этим вот печальным итогом и закончится наш обмен мнениями.

– Опять за свое, подначиваешь. Играешь на моей чуткой душе, на моем неопохмеленном гомеостазе. Так я тебе говорю по-дистановому – с огнем играешь, Фомич! Берегись! Я этого уже не забуду, не смогу.

– И не надо. Так и живи с этим. Кстати, Кеша, вон оно шелестит, Белое Дерево твое. В самую глубь кратера забрались.

– Спасибо, Фомич. А мы ж вроде с горы спускались и костер видели. А ты говоришь время. Пространство!

– Так ведь опыта передвижений по планетоиду у нас до сих пор не было. Видишь как, идти можешь куда угодно, а придешь куда хотел.

Лукреций уже не слышал Фомича. Он стоял неподвижно перед слабо светящимся в ночи Белым Деревом, лаская нежным взглядом его листозы, корневые увершия, ствол, покрытый мельчайшими чешуйками, крону, вздымающуюся бархатистыми верхушками соцветий, мерцающими в дрожащем свете звезд. И Дерево наклонилось в его сторону, рассматривая Лукреция, учувствывая его голос, его неповторимый запах и даже цвет его мыслей. Так встречаются два очень близких друга, два Великих Одиночества после Бесконечной Разлуки. И вот наконец их космические пути пересеклись, а они все не могут в это поверить. Они уже так привыкли к тоске друг о друге.

Лукреций шагнул к Дереву. Дерево вдруг зашелестело, словно налетел нежданный ветер. Но не ветер это был – из соцветий вырвались фонтанами феерические блестки пыльцы, испускавшей букет тонких ароматов.

Лукреций оглаживал мягкие податливые ветви, зарывался лицом в гибколучистые листозы, жадно вдыхал пьянящий аромат пыльцы. Уста шептали тайные слова небывало нежных чувств.

А Дерево, а Дерево…

Так вот оно все у них и происходило. Фомич же деликатно удалился в сторону, как оказалось, в глубь парка, разбитого аборигенами вокруг Белого Дерева и посвященного ему же. Вскоре набрел на уютную скамью у пруда, присел и погрузился в привычное интеллектуальное созерцание Сущего.

Огромный и упитанный ерж выбрался из зарослей и грозно рыкнул. Фомич не обратил на него ни малейшего внимания. Ерж обиделся, но не надолго. Он фыркнул, пробормотал что-то нелестное и, хмуро сплюнув в траву, подошел к скамье. Фомич все так же глядя сам в себя, машинально почесал его за ушами. Ержик вздохнул, положил свою большую голову на колени Фомичу и тихонько заурчал.

Вместе с урчанием в ментальность Фомича вкрался большой и пахучий корешок растения Кананчуки-бо. Фомич потряс головой, отгоняя наваждение. Корешок исчез, но взамен появился корешок другого растения, на этот раз Лорирурые-бо. От корешка отходил мягкий, сочный стебель, а от него листья – мясистые и медвяные. Фомич мысленно облизнулся, но со стороны увидел себя шестилапым, размахивающим хвостом ержом.

«Кыш, животное», – мысленно скомандовал он. Ержик недовольно фыркнул и прянул в заросли, где обиженно сплюнул еще раз.

Занималась заря. Начинался Новый День. Новый День обновленной Галактики. День, длиною в миллиард лет. Все было единожды, в первый и последний раз. Фомич поднял голову, посмотрел ввысь. Над узким жерлом кратера, испещренного базальтовыми трещинами и вулканическими наслоениями, плыли огромные воздушные массы Онема, заслоняя светило, сиреневое в этот ранний миг.

И огромные воздушные массы Онема наконец-то пролились утренним долгожданным дождем, который они так долго и, казалось, безнадежно вынашивали в себе и не могли пролить по причине отсутствия утренних зорь.

Капли дождя омыли лицо Лукреция и вывели его из эйфорического ступора. Он сперва не понял, что это. А увидев – улыбнулся. Маленькие, сверкающие в лучах восходящего светила капельки, весело и беззаботно стекали по нежным листозам Белого Дерева, по его мельчайшим чешуйкам. Звенели в траве ручейки и будили этот мир к Новой Жизни. Лукреций спохватился и живо принялся взрыхлять почву в кадке под Деревом.

Подошел абориген и деликатно откашлялся. Лукреций, занятый заботами о своем Дереве, не обратил на него никакого внимания. И только когда почва в кадке превратилась в совершеннейшую питательную жижу, он посмотрел на аборигена. Абориген, а это был юный Пику-Ни, еще раз откашлялся и произнес:

– С солнечным утром, Лукреций. И Древо Твое Белое Разумное также. Что мне в нем нравится – так это удивительное постоянство его формы.

– Ага, вот то-то. У вас здесь с формой что-то не так. Шли давеча мы с Фомичем в сторону вашего кострища, а пришли к Дереву, куда я, собственно, и хотел. Как понять эти ваши феномены?

– Форма здесь сильно зависит от того, что желаешь видеть.

– Что ты имеешь в виду?

– Содержание имею в виду. Только я хотел сказать, что ничего взрыхлять не надо. Да ты не слышал.

– Постой, ты хочешь сказать совсем другое. Меня, старого лесопроходимца, астронавта и мыслюгана не проведешь. Ты хочешь признаться, что ты – это не ты! То есть выглядишь не так, как выглядишь. В смысле, не абориген ты, а нечто большее. Намного большее.

– Именно.

– Вот. Видишь – с интуицией у меня полный порядок. А то вы нас с Фомичем уже ни в грош не ставите.

– Наша форма есть плод нашего представления. Как представляем себя – так и выглядим. Мы ведь скромное племя Татаунов. Величие форм нам ни к чему. Его нам заменяет величие содержания.

– Как говорит Фомич, бытие есть представление вещей, – несколько невпопад вставил свое слово Лукреций.

– В каком-то смысле. Бытие обладает не одной лишь видимостью, но и сущностью. А вот сущность нашу тебе и не постичь. Да и ни к чему тебе это, если рассудить здраво. Пойдем лучше…

– Куда? – встревожился Лукреций. – А если Его тут ваши эти ержики обглодают?

– Не обглодают. Ержику до твоего Дерева топать – от старости помрет. Да и не такие они глупые, чтобы разумных пожирать. Я говорю, пойдем, в пятнашки поиграем, или в расшибалочку.

– Под деньги? – насторожился Лукреций. – Под деньги я не хочу. На деньгах я уже раз погорел. А вот на блюмы – можно. На блюмы я никогда не проигрывал.

– Все ты как-то поперек мыслишь. В расшибалочку невозможно проиграть.

– А, ну тогда ответь мне, абориген, откуда вы произошли такие?

– Из Ментальной Сети, – просто отвечал Пику-Ни. – Мы возникли из нее как из лона. Можно даже так выразиться, – из лона, осемененного Радиогалактикой У.

Юноша вдруг спохватился.

– Что-то я не то говорю. Достанется мне от вождя за болтовню.

– А я это все давно знаю. И про Радиогалактику, и про Ментальную Сеть. Мы с Фомичем тоже не лыком шиты. Не одни вы такие в Галактике умные.

– А мы не умные. Мы Ум Галактики и есть. Понимаешь, Иннокентий…

– Кто?

– Предствавь себе такую картину. Вот есть Ментальная Сеть, вернее была до нас. Она мыслила сама себя через все сущее в Галактике. Но не было в ней спасительной рефлексии. То есть саму себя она и не осознавала. В медицине это называется рассеянный склероз. Но там речь идет об одном индивиде, а здесь множественность сознания. Это великое сознание не могло видеть себя со стороны.

– Да, дела. Я тебя очень даже понимаю.

– Да?

Пику-Ни удивился, ведь по определению аборигены знали все. В том числе должны были знать и прошлое Лукреция. Пику-Ни продолжил:

– И опять же представь, Иннокентий: откуда ни возьмись эта самая Радиогалактика У.

– Кошмар. Из-за нее нас с моим Деревом разлучили…

– Посторонний Разум. Происходит слияние двух ментальностей. Зарождение нового импульса, то есть нас. Ну, все объяснить тебе я вряд ли сумею.

– А и не надо. Это нам доподлинно все известно. И памятник посвящен как героям и спасителям Галактики. Это о нас Богатырские Саги слагают. Это мы…

– Вот ваша-то роль нам – племени Татауна – и неясна. Конечно, ваших заслуг невозможно недооценить: нам необъективность чужда. В общем, так и появилась рефлексия Галактики. Она увидела себя со стороны. И этот Взгляд стал нами, а мы – им. Вот так-то. А теперь пошли играть в пятнашки.

– А блюмы?

– Будут.

И они стали спускаться в долину затянутую сизым утренним туманом. Лукреций все пытался выяснить – и что дальше-то от вас ожидать можно, от рефлексии, так сказать? А Пику-Ни несколько путанно пытался объяснить про Третью Концепцию Равновесия.

Глава 7

Курсы каузально-временной топологии Высшей школы Руаники. Семнадцатая доля оборота. Третий уровень пятого Петитного рукава. Локализация третьего курса. Конец лекции посвященной окончанию семестра.

Несколько взволнованный очередной встречей с молодым поколением Ооноор Опайяканайяял собирает разноцветные мелки и курсорные джойстики, помеченные его личной монограммой, в персональную коробочку. Мысли его витают где-то в небесном разноголосье, в окрестностях прекрасного охотничьего домика. Однако необходимо еще произнести Последнее Напутствие. А оно никак не придумывается. Все же Ооноор произносит:

– Мда… Вот и все… Всех благ и успехов на поприще. Надеюсь, мы с вами еще встретимся. Но лучше не стоит. И, развернувшись, Ооноор бодрой походкой покинул локализацию. Хотелось немедленно на свежий воздух, в первый попавшийся гравитоптер, и чтоб в нагрудном рете только спички, а в передних – газовое ружье, и лишь ветер свистит за ушами, да вокруг только лес и никаких кретинов-студентов. И мысли о высокой науке и удалой охоте… Но не тут то было. Послышалось деликатное сопение. Не поворачивая головы, Ооноор скосил нижний ряд гляделок и небрежно бросил на ходу:

– В следующем семестре, юноша.

– Никак невозможно, профессор, – восторженно прошепелявил юный студент по имени Зигмунд, – я стою на пороге величайшего открытия. И без вашего мудрого совета, так сказать консультации, участия вашего…

– Извольте излагать мысли поконкретней, – вздохнул Ооноор, сделал паузу и добавил, с видимым усилием: – И покороче, если можно.

– Да как же покороче, – восхищенно воскликнул студент, – это же такое, такое событие. Покороче нельзя. Это ж мировое открытие! Разрешение всех загадок Вселенной, да что там Вселенной! Больше!

– А ты пользоваться газовым ружьем можешь?

– Газовым?.. Да, в принципе, со схемой действия знаком… Но ведь…

– Ну и чудненько. Вперед!

Ооноор уверенной походкой проследовал на стоянку персональных гравитоптеров. Сзади семенил, что-то неуверенно бормоча в обонялку, взволнованный студент. Они погрузились, и гравитоптер взмыл ввысь.

Летели долго. Зигмунд сколько мог – терпел, но и его терпение закончилось. Он осторожно потрепал плечо впереди сидящего профессора своей мохнатной верхней.

– Профессор! У меня тут…

– Хорошо, хорошо. Договоримся так. Мы сейчас немного поохотимся, затем немного расслабимся: разведем костерок на берегу тихой речки. Вот тогда, в тиши прохлады, и не раньше, я, вьюноша, предоставлю вам возможность высказаться.

– Поохотимся?

– Точно. За каждый ваш промах, студент, – незачет. Без пересдачи. Да, и еще. Пыгнов, надеюсь, не страшишься?

– Пыгнов?!! – гляделки Зигмунда подернулись поволокой, и он как-то обмяк. – Жуткие, прожорливые страшилища, с острыми зубами и изощренным интеллектом хищника? Они, кажется, еще и прыгают…

– Не боишься? Это хорошо, – Ооноор, заложив крутой вираж, вывел машину на скоростную трассу, лежащую в направлении его охотничьих угодий.

Светило уже давно село, когда искарябанный когтями и зубами хищников охотничий движитель-чуе с Ооноором и студентом приземлился в тени огромных дубовиковистовых кустей неподалеку от охотничьего домика. Веселый, хотя несколько усталый после охоты, Ооноор выпрыгнул из движителя-чуе и побежал к домику за блоком дистанционного управления Выгружателя и Разделывателя Добычи. Затем из движителя-чуе выполз слабо вибрирующий конечностями студент, на лице которого можно было прочитать все что угодно, кроме чувства удовольствия.

Ооноор уже возвращался с Выгружателем.

– Ну что, тебе какой кусочек вырезать? Все ж как-никак всего четыре незачета из пяти возможных – с меня причитается. Ну, выбрал? Все отчего-то предпочитают сахарные косточки. А по мне так лучше пришейные бугорки. Сладкие и сочные, если, конечно, правильно приготовить.

– А может не надо? – еле дыша промямлил Зигмунд. – Вообще-то я не ем мяса. Тем более пыгнов.

– Да бросьте вы, юноша, – добродушно заулыбался Ооноор. – От сахарных косточек за всю мою жизнь еще никто не отказывался. Да ты лишь почувствуешь запах – обо всякой науке забудешь.

Эти слова, особенно упоминание о науке, несколько взбодрили Зигмунда, он даже встал и помог Ооноору разделывать тушу.

Вскоре, как и обещал профессор, на берегу тихой заводи горел костерок. У костерка лежал с немалым куском пыгна Великий Ооноор. По другую сторону костра лежал и с сожалением разглядывал сахарную косточку студент Зигмунд. Он ждал своего чаемого мгновения.

В вечерней тишине кто-то плескался в реке, бил по водной глади, оставляя на ней медленно расходящиеся круги. В камышунах что-то посвистывало и почиркивало. Над камышунами вились плотные тучи вечерних оглоедиков, терпеливо ожидающих своей доли от туши пыгна. Хороший был вечер, прочуханистый.

Наконец Ооноор отвалился, отложил в сторону недоеденный кусок пыгна, лениво поковырял в глотательнице крючком для питания и вяло пробормотал:

– Ну давай, чего там у тебя, уже можно.

– Ик, – икнул Зигмунд с перепугу. С сомнением посмотрел на несъеденную сахарную косточку. – Вы конечно в курсе архаической теории мировых констант. Ну, вы понимаете, о чем я.

– Хм.

– Древние скептики не даром никак не обозначили формальную сторону этой экзотической э-э, ну вы понимаете, что я хочу сказать.

– Гм.

– А я сегодня ночью обнаружил, что комплекс мировых констант, оказывается, должен существовать как реликтовый континуум с тех самых времен, когда о причинностных связях еще и речи не было. Вы, конечно, представляете, как это должно выглядеть в представлении Ли-Пуффика?

– Кхы-кхе.

– А теперь самое главное. Слушая вашу последнюю лекцию я сообразил, что этот реликтовый континуум мировых констант и есть та организующая данность, что формирует всю картину видимого мира.

– В самом деле?

– А больше нечему.

– В самом деле. Почему бы и нет?

– Вы само собой уже поняли, что особенно яркие и впечатляющие следствия можно получить следуя методе Дикки-Дикенштайна.

– Я понял? Да ваш Дикенштайн шарлатан, юноша.

– Да? Но я и не настаиваю, профессор. Тогда обратимся к формализму Люмиака Лимпоника. Как вы полагаете? Ведь оттуда сразу следует во-первых, что наша Вселенная не может эволюционировать сама по себе, а только вследствие логистической направляющей реликтового континуума. Из чего следует, что изучая соотношения мировых констант мы сможем вычислять и прошлое, и будущее, и весь спектр виртуальных настоящих, откуда интегрированием по спектру возможностей получим актуальное настоящее.

– Вы о чем толкуете? Как будто это все следствия теории Бидиуса-Ториуса-Ломбарда. Я ее опроверг еще на втором курсе в бытность свою студентом школы руаники. А вообще-то, древние все это называли теодицеей, но этот термин неясен, неформализуем, следовательно – вне науки.

– Нет, я на самом деле о другом, профессор. Вы, конечно, помните загадочные слова Великого Фомича, брошенные им на Консилиуме. Никто до сих пор не смог подступиться к их трактовке.

– Помню я тот коллизеум. Очень даже. Как же, именно тогда я и открыл свой непревзойденный оператор самоопровержения. А вот слов Фомича не помню. Разве он что-то говорил?

– Ну как же, проф! Именно таинственная фраза: «Ищите Третий Принцип!»

– Вот теперь помню. Не третий принцип, а третью концепцию помню. Так что с того? Все бросить и искать? Вот пускай, герой эдакий, и ищет у себя в Отстое. А нам, как говаривали Гравористые Ынтры, это ни к чему. У нас другие задачи – так они говаривали. Еще те хлопцы, юноша. Видели б вы как они два миллиона у Консилиума отчикали. Ювелирная операция, уважаю.

– Так вот я о третьем принципе. Теперь ведь все ясно, коллега. Это принцип равновесного соответствия пространственно-временных событий текущему состоянию реликтового континуума. Это текущее состояние тесно увязано с набором частных законов равновесия и инвариантных величин. Теперь все понятно, док, как медный пятак. Нет никаких иных принципов равновесия кроме принципа универсального равновесия, недоступного ничьему вмешательству и тем самым отличного от известного и исповедуемого Управлением, – последнюю фразу студент произнес еле слышимым шепотом. – Ну как, а? Клево?

– Ну вот и поговорили, стало быть. Я конечно успел вздремнуть, но краем уха уловил твою мысль. Имей в виду – только краем. А насчет вашего «коллега» я ничего сказать не имею. Вы бы поостереглись до выпуска бросаться жаргонизмами, юноша.

– А как же насчет третьего принципа?

– Не принципа, а концепции. И на вашем месте я бы не афишировал свои взгляды. Могут не понять. Я-то конечно, маститый либерал, оставлю ваши слова без реакции, пожалев ваши юные годы. А что до научной стороны ваших умозаключений – замечу: ваши умозаключения, если их можно так обозначить, страдают доморощенностью и эпигонством. Чувствуется, что вы, юноша, так и не добрались до моей монографии по оператору самоопровержения, да попросту не доросли. Оно и понятно.

– Так ведь цикл лекций по вашему оператору будет на следующем курсе…

– Это никак не оправдывает вашу нелюбознательность. Если вы потрудитесь и откроете данную книгу, то увидете, что вся так называемая третья концепция есть лишь частное следствие феномена «Большой Реки», вытекающего из действия моего оперетора. Причем, довольно тривиальное следствие. Посылка А ведет к обратной – не-А. А та в свою очередь к А. И в итоге все впадает в единый самосогласующийся поток «Большой Реки», в которой мы все и пребываем. Это и есть единственная и законченная концепция равновесия. Иной быть не может. Управление же призвано вести корабль нашей любимой Галактики по фарватеру «Большой Реки», не позволяя ему уклониться в сторону. Теперь я вас не задерживаю. Можете идти.

– Куда ж я пойду? Лес кругом. Меня пыгны сожрут.

– Вам это пойдет на пользу. Шучу. Воспользуйтесь моим гравитоптером. Отправите его назад автопилотом. Удрученный Зигмунд поднялся и уныло побрел в сторону охотничьего домика. Вослед ему несся торжествующий трубный вой оглоедиков, дорвавшихся наконец до недоеденной туши. Болотистые лягушки ехидно квакали из камышунов.

Шумел лес. Шептал, внушал. Щебетали стрекозунчики и верещали щебетуны. Радостные и несдержанно торжественные чувства властвовали в природе. Но Зигмунд выпадал из торжества матери-природы. Он, как последний хмуроик, брел, волоча нижние, и безвольно рассекал густой вечерний воздух сухим прутиком, таким же безжизненным, как и его настроение. Жизнь казалась совершенно никчемной и безвозвратно загубленной. «А может застрелиться? Прямо у порога этого клюпа?»

Вот так непревзойденный Ооноор Опайяканайяял приобрел непримиримого и неустрашимого недруга, не уступающего ему, заметим, ни интеллектом, ни научной смекалкой, ни просто гениальностью. Но оставим же наконец этих двоих.